Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

– К вам меня привело другое. Вы, без сомнения, слышали о серьезных волнениях в Килкуммине?

– Нет. Какие еще волнения? – спросил Мур.

– Опять Избранники подняли голову. Теперь Избранники Киллалы, как они себя называют. Они уже искалечили немало скота. В том числе и моего. И угрожают всякому помещику, кто землю под пастбище отдаст.

– Да, похоже, дело нешуточное, – согласился Мур. – А с чего все началось? – Он вновь наполнил рюмки.

– Думается, все из-за меня закрутилось. Арендовал у меня землю некто Косой О’Молли, никчемный, доложу вам, хозяин. Сам не из наших краев. Несколько лет назад с острова Экилл приехал. Задолжал мне изрядно. И вот две недели тому я приказал управляющему выселить его.

– И поступить иначе не могли?

– Не мог. Неужто вы думаете, мне по душе пускать по миру пахаря с семьей? Дело в том, что мне самому платежи по закладным вот-вот хребет переломят, я тоже в долгу как в шелку. В марте я съездил к самому суровому кредитору, и он прямо заявил: «нужны гарантии, что Холм радости платежеспособен». А платежеспособным я буду, лишь если разведу скот. Так что кредитор прав. Выбора у меня нет.

– Может, Избранники здесь ни при чем, – предположил Мур, – может, это просто месть О’Молли?

– Нет, в этом я уверен! О’Молли отпадает. Я слышал, он сейчас в Эррисе, там у брата его жены клочок земли. Это козни Избранников, и они никому из нас скот развести не дадут.

Он сунул руку в карман, вытащил письмо, развернул и протянул Муру. Мур отодвинул книги, положил письмо на стол, расправил его длинными белыми пальцами. Достал из футляра очки. «К помещикам и арендаторам графства. Участь Купера – урок остальным». Прочитал все письмо, раз оторвался, взглянул на Купера, и снова углубился в чтение. Несколько раз улыбнулся, хотя в общем держался, как всегда, спокойно и невозмутимо.

– Прелюбопытнейший документ, – заключил он. – В жизни подобного не читал.

– Еще бы! Ни в Лондоне, ни в любом другом цивилизованном краю такие письма не пишут. А у нас, в глухомани, они и раньше были не в диковинку.

– Вы неверно меня поняли, – поправил Мур. – Написано оно как раз выразительно, со знанием риторики. Вот хотя бы «…Хамское, беспородное отродье, у тебя тучнеют стада, а у нас пухнут с голоду дети».

– Это про меня, – признал Купер. – Меня поносят, а мне что же, радоваться: «Ах, какая риторика!»

– «И пусть возмездие Куперу послужит уроком для других. Крестьяне Тайроли потом своим полили каждый возделанный акр. Восходит солнце и застает их уже за работой, а луна по ночам заглядывает в дверь их убогих хижин». Писал это, конечно, не пахарь.

– Конечно, нет! – раздраженно бросил Купер. – Любой из двадцати учителей в округе мог бы написать такое. Сукины дети эти учителя!

– Пожалуй, вы правы, – оживился Мур. – Может, кто из учителей. По стилю напоминает перевод.

– Была в свое время управа на учителей, и хорошая управа! К чему вообще крестьян-папистов учить читать и писать!

В голубых спокойных глазах Мура льдинками засверкал гнев, но льдинки тут же растаяли.

– Дело и впрямь может принять серьезный оборот, – сказал он. – Если я правильно вас понимаю, вы приехали ко мне верхом в Баллинтаббер за советом?

– Не только. Конечно, и за добрый совет спасибо, но нам нужна и ваша помощь.

– «Нам», как я понимаю, это Гибсону, Сондерсу и прочим соседям?

– Именно. Всем мелкопоместным Килкуммина и Киллалы. Нам эти Избранники докучали и встарь, как с ними управляться, мы знаем. Нам бы только заручиться поддержкой Денниса Брауна.

Мур провел кончиками пальцев по лбу.

– Я что-то, капитан Купер, никак не пойму. Если вам нужен Деннис Браун, то и следовало обратиться к нему, а не ко мне. Впрочем, зачем он вам? Если в Тайроли начались народные волнения, доложите об этом генералу Хатчинсону в Голуэе.

– Зачем впутывать в это дело солдат? Мы и сами смутьянов усмирим, была б наша воля.

– Такими вопросами занимаются в суде. Ведь вы и сами мировой судья? Да и Гибсон тоже.

– Все верно. – Купер в душе уже усомнился в мудрости своей половины. В делах житейских Мур дурак дураком, ум его в книгах, точно в трясине, утоп. – Но мы не хотим превышать полномочий, данных нам законом.

– Весьма похвальное стремление со стороны слуг закона. Я надеюсь, вы простите, что я, папист, высказываюсь по столь важному вопросу.

Вот все они, паписты, в этом. Копни любого, и наткнешься на уязвленное самолюбие. Неважно на каком поприще – будь то место в парламенте или кресло мирового, – во всем, в чем закон отказал католикам.

– Ну при чем здесь религиозные разногласия? – Купер говорил, как мог, примирительно. – Сейчас нам угрожают Избранники, и мы оба понимаем, чем это пахнет. А стоит изловить пару-тройку этих головорезов, привязать их к телеге да пустить лошадь галопом или исполосовать шкуру плеткой – и вновь будет тишь да гладь и «волнения» улягутся, так и не начавшись. Я так разумею.

Мур скептически посмотрел на него.

– Так вот какова «ваша воля»! Я правильно понял? Вы пришли за тем, чтобы я, развязав вашим йоменам руки, напустил их на крестьян графства?

– Ну, не вы лично, господин Мур. Но вы в добрых отношениях с Деннисом Брауном. Всякий знает, что ваши семьи дружат испокон веков.

– Глупый вы человек, – только и сказал Мур.

– А по-моему, глупец – вы, Мур. – Купера задело не столько обидное слово, сколько небрежный тон Мура. – И наших краев вы не знаете совсем.

– Того, что я знаю, хватит, чтобы прийти в ужас. И Деннис Браун, если я в нем не ошибаюсь, тоже не остался бы равнодушным, как и любой благоразумный и порядочный человек. Вам бы поговорить с Джорджем Фолкинером. Он, похоже, человек здравомыслящий.

– Не знаете вы Мейо, – упрямо пробубнил Купер.

Он полдня скакал сюда, а зачем? Чтобы выслушать оскорбления от католика, не имеющего никакого представления об этом крае. Толкует о благоразумии, о порядочности, а здешняя порядочность – это дюжина дворянских ружей, арендаторская плетка со свинчаткой да крестьянские дубинки.

– Вы, капитан Купер, как и ваши приятели, мировой судья, и власть у вас в руках такая, о которой я бы и мечтать не мог. Так и пользуйтесь ею, а тайролийских йоменов не впутывайте. Не ко времени сейчас в графстве каратели-протестанты в красных мундирах.

– Ах, протестанты? – Купер с радостью ухватился за слово. – Вот вы и выдали себя с головой!

Мур вздохнул.

– Что толку читать вам нравоучения или призывать к законности. Напрасная трата сил. Вы говорили, что вам и совет мой пригодится, так слушайте. Только что по разным графствам прокатилось восстание. Оно еще может вспыхнуть вновь. Да и вдруг французы снова пришлют флот. У нас в Мейо спокойно, и это наше счастье. Так берегите же его. Конечно, Избранники должны получить по заслугам, но не подливайте масла в огонь, это безрассудство. Уверен: то же, слово в слово, посоветовал бы вам и Деннис Браун.

– Нечего сказать, хорош совет. – Купера, словно тугой воротничок мундира, душил гнев. – Я, выходит, сиди и жди, пока меня с собственной земли прогонят?

– Уверен, не так уж ваши дела плачевны, – сказал Мур. – Времени хватит, чтобы действовать спокойно и по закону. Неужели из-за того, что одному помещику не заплатили по закладной, нужно поднимать вверх дном все графство, да еще в столь смутные времена?

Вновь Купера кольнул невыносимо спокойный тон Мура.

– Подумать только! А я-то по доброте душевной приехал к вам поделиться бедами нашего графства.

– Спасибо за душевную доброту, – ответил Мур. – Я откликаюсь на беды нашего графства, насколько позволяют мне ваши законы.

– А законы эти для того и введены, – потеряв самообладание, крикнул Купер, – чтобы паписты знали свое место.

– Вы совершенно правы, – согласился Мур. – Я свое место отлично знаю. Это Мур-холл, и я хочу, чтоб в округе царили тишина и покой.

Купер надул щеки и с шумом выпустил воздух – возразить ему было нечего. Что этот человек понимает? Живет себе под голубыми потолками, расписанными голыми белыми богинями, и чужды ему заботы бедного помещика: куда ни кинь, всюду либо ожесточенные крестьяне, либо безжалостные ростовщики!

– Успокойтесь. Глупо с нашей стороны давать волю чувствам. Давайте-ка заново обсудим положение, а вы пока отведайте еще шерри. – Мур вынул из кармана часы, щелкнув крышкой, открыл, взглянул, который час.

– Нам и прежде-то редко что доводилось обсуждать. А сейчас и подавно нечего, – напыщенно заявил Купер, встал, одернул алый мундир. И, ощутив под пальцами атрибут своей власти, успокоился. – Пора ехать. Путь неблизкий.

Мур поднял свою рюмку, ароматы Испании полонили рот, язык. В одном прав Купер: далеко, ох как далеко отсюда Испания. Он выглянул в окно на озеро, а ему виделись кривые улочки, белые и желтые крыши под ослепительным солнцем. Не поворачиваясь, он обратился напоследок к капитану:

– Будьте благоразумны. Не рубите с плеча.

– Не беспокойтесь. Уж чего-чего, а разума у меня хватит. Как-никак не один год в этом графстве управляемся. Знаем, что и когда в ход пустить.

Мур резко повернулся к нему, губы у него поджались, голубые глаза засверкали.

– Ой ли? Неужто можно управлять лишь кнутом и дубинкой, неужто ваши законы зиждутся лишь на исполосованной до крови крестьянской спине да на доносах, за которые вы суете Иуде мерзкий сребреник!

Не веря своим ушам, Купер воззрился на Мура.

– А сами законы – столбы для порки, плетка да виселица, – продолжал Мур, бросая каждое слово в лицо Куперу, – а не бумажки с пустыми предписаниями, которые сочиняют в Дублине. Неудивительно, что озверелые крестьяне убивают ваших управляющих и топят их тела в болотах. И у вас еще хватает наглости искать у меня поддержки в своих гнусных планах?!

– Вы сошли с ума? – спросил, именно спросил Купер. Потому что чем, как не сумасшествием, объяснить столь внезапный переход Мура от леденящего безразличия. Ну и дурак же я, подумал Купер, послушал Кейт – и вот дал Муру повод покуражиться: сначала холодная язвительность, потом пустословная проповедь, ни дать ни взять священник-пресвитерианин.

– Может, и сошел, – ответил Мур, с трудом взяв себя в руки, – после глупых речей немудрено и спятить.

– Верно, только глупец и может прийти к вам.

– Смотрите не забудьте письмо. – И Мур протянул ему послание Избранников.

Хамское отродье. Да, автор письма знает толк в эпитетах. Прелюбопытнейший документ. Он проводил Купера, вежливо попрощался, будто и вся беседа состояла лишь в обмене любезностями. Купер не проронил ни слова, но в душе его клокотала ярость.

Невесело задумавшись, ехал Купер на своем гнедом мерине по рябиновой аллее. Лучи солнца, пробиваясь сквозь густую листву, испещрили землю светлыми пятнами. Что Фогарти, что Мур – один черт, заговорят в два счета простого прямодушного протестанта. Купер мысленно обращал к Муру слова, от которых тот бы потерял дар речи, только к чему это сейчас. Какой Мур католик?! Это с его-то изысканными манерами и английской речью! Какой он дворянин? Сын контрабандиста, торговавшего втихую вином на побережье Килкуммина. Жаль, что сейчас уже не выскажешь всего этого ему в лицо. Никогда не заседать Муру в суде, никогда не исполнять ответственных поручений короля. Впрочем, ему, поди, до этого и дела нет, усадьба у него прекрасная, земли вдосталь, да и денег четверть миллиона. Будь сейчас здесь старый Джошуа Купер, поставил бы его на место. Вспомнив о предке, капитан немного повеселел, ему живо представилось лицо на портрете: служака-солдат, отважно расправлявшийся со всякими Мурами, этим католическим сбродом.

Мур стоял на балконе и смотрел вслед маленькой круглобокой фигуре в ярко-красном мундире. Да, наглядный пример «маленького» человека, который, однако, способен посеять большую смуту, – есть такая порода людей. К делам духовным Мур относился недоверчиво и в Лондоне гордился тем, что стоит выше распрей католиков и протестантов. Здесь же все повернулось иначе. Конечно, он презирал глупое чванство Купера. Но за презрением ярким пламенем полыхал гнев: как смел жалкий, не видящий дальше своего носа фермер занять более высокое положение. Вот на какой мысли однажды поймал себя Мур. И сейчас он глядел вслед удаляющемуся всаднику, и гнев не угасал. Неотесанный мужлан, жалкое семя какого-то солдатишки из армии Кромвеля, и вот историей ему уготовано властвовать на этой навозной куче. Хамское отродье. Великолепно сказано. Он повернулся и пошел прочь с балкона.

Но визит Купера не давал ему покоя даже вечером за ужином. Джон припоздал, подсел к столу, не переменив костюма для верховой езды, ворот рубашки расстегнут, светлые прямые волосы упали на лоб.

– При отце, – заговорил он, разложив салфетку, – таких, как Купер, никогда к нам не приглашали.

Старший брат, поглощенный супом, поднял глаза.

– В этом ты заблуждаешься. Отец умел многое предвидеть и предугадать, нам с тобой до него далеко. Еще юнцом, пока жил в Ирландии, он научился держать ухо востро с такими людьми. Сила тогда была на их стороне. Сейчас жить немного полегче.

– Так только кажется, – вздохнул Джон.

– В Килкуммине объявились Избранники. И поскольку я тоже помещик, спасибо Куперу, что предупредил.

– Избранники? – испуганно переспросил Джон. – А он не ошибся?

– Исключено. Он принес мне их письмо. Написано, как всегда, цветисто, хотя на этот раз стиль получше. Они, конечно… – Он выждал, пока лакей Хогерти подал Джону суп и удалился, и лишь потом продолжил: —…они, конечно, не бунтари, ты напрасно испугался.

Джон промолчал, взял ложку, помешал суп.

– Я был у Малкольма Эллиота, – сказал он, – та великолепная гнедая ожеребилась. Малыш – чудо!

– Надеюсь, и господин Эллиот и его супруга здоровы? Госпожа Эллиот тоже чудо в своем роде, мне она очень симпатична.

– Она здорова, – коротко ответил Джон.

– А вы с Эллиотом, конечно, часами напролет толковали о политике?

Джон положил на стол ложку и в упор посмотрел на брата.

– Да, толковали. Мы с ним часто говорим о политике.

– Тяжкие для него настали времена, – заметил старший брат. – Вожди его организации за решеткой в Дублине. Восстание подавлено.

– Тише, нас могут услышать. – Джон бросил взгляд на закрытую дверь.

– Ну, здесь-то ты в полной безопасности. Да и усадьба Эллиота, его Ров, оградит надежно. А вот в прочих местах ты правильно делаешь, что не болтаешь лишнего. Сейчас не самое подходящее время для подстрекательства. Вино, по-моему, теряет букет. Тебе не кажется?

– Нет, – бросил Джон. – Но если ты думаешь, что это подстрекательство, значит, тебе, Джордж, на все наплевать.

– Что я думаю, к делу не относится, только это отвратительное беззаконие.

Больше они не проронили ни слова, пока Хогерти и неопрятная служанка обносили их блюдами.

– Я не хочу совать нос в чужие дела, – вновь заговорил Джордж. – Ты год проучился в Дублине. Возможно, там ты примкнул к Объединенным ирландцам, возможно, и Малкольм Эллиот тоже. Но как брат я рад, что сейчас ты здесь, в Мейо, за много миль от бунтарей.

– Я знаю, что к идеалам общества ты никогда большой любви не питал, – сказал Джон.

– Ну почему же? Питаю, и очень большую. – Джордж Мур положил нож на стол. – И когда только в этой стране научатся жарить мясо?! Лучшую в Европе говядину умудряются превратить в угли. Впрочем, в Ирландии обращать в угли и пепелище исстари умеют не только говядину…

– Невелика твоя любовь, если ты Объединенных ирландцев даже всерьез не принимаешь.

– Встречались мне их вожаки: и Том Эммет, и Мак-Невин. И во Франции знавал я им подобных год-два после революции. Все они ратуют за свободу, равенство. Что ж, благородные, восхитительные слова. Только кончается все кровавой резней.

– Не обязательно.

– Так явствует из истории.

– Во все времена борьба за свободу родины считалась делом самым благородным, – возразил Джон. – И в истории этой страны впервые католики и протестанты объединились ради общего дела.

– Кучка дублинских стряпчих да адвокатов-недоучек и несколько католиков: врачей и купцов – вот и все Объединенные ирландцы. Вспыхнуло восстание, и они не сумели его направить. Ты что же, полагаешь, что уэксфордские крестьяне читают Тома Пейна?[12] Просто бедняки поднялись против богачей, католики схватились с протестантами и назвались Гэльской армией.

– Если жаждешь свободы, не обязательно читать Тома Пейна, – возразил Джон.

– Великолепный довод. Только обращай его не ко мне, а к своим друзьям. Это они спят и видят республику в Ирландии, а крестьяне, которые ради них идут на смерть, мечтают совсем о другом. И на тиранию они отвечают жестокостью и варварством. Не знают твои друзья-чиновники в Дублине ирландское крестьянство. И вряд ли с кем из них говорил Уолф Тон. И подступиться бы, наверное, не мог.

– Но тирания есть, и ты это признаешь.

– Еще бы не признавать! – Джордж раздраженно оттолкнул тарелку. – Помещики в Ирландии в большинстве своем дикари и глупцы, а это сочетание самое страшное. Такие, как Купер, невыносимы. Даже Деннис Браун…

– На что ж надеяться стране, где нет…

– Увы, Джон. Нашу плавучую тюрьму и страной-то не назовешь. Ты побывал и во Франции, и в Англии, и в Испании, знаешь, что там за народ. Франция хоть и не оправилась еще полностью от потрясений, но народ остался единым. В Ирландии же такого единства никогда не было. И сейчас не может быть. Слишком долго мы терзали друг друга, слишком далеко зашли.

Джон рассмеялся.

– Господи, если уж Ирландия для тебя такая сложная, как же ты думаешь написать историю Французской революции?

– Очень просто, – ответил Джордж. – Революция во Франции лишь важное единичное событие, потрясшее страну и переменившее течение жизни. А описывать историю Ирландии мне не по плечу.

– Наши революционеры почти все за решеткой. Случись мне тогда быть в Дублине, и меня бы эта участь не миновала.

– Уолф Тон ведь на свободе, – возразил Джордж. – Все еще во Франции, плетет интриги. От души желаю ему познать все прелести Директории. Пусть воочию убедится, что отъявленные головорезы есть не только в Ирландии.

– А я желаю ему успеха, – тихо промолвил Джон.

Джордж проницательно посмотрел на него и чуть улыбнулся.

– Ты, похоже, не внял ни единому моему слову.

– Ни одному, – признал Джон. – Какой в них толк? Я лучше знаю, что нужно стране.

– Вот и Купер тоже, – подхватил Джордж. – Мне бы вашу уверенность.

Когда подали фрукты, братья уже беседовали о другом. Джон, не отрываясь, смотрел, как Джордж острым серебряным ножом чистил яблоко: из-под длинных сноровистых пальцев выползали ровные красные завитки.

– На днях, вероятно, поеду в Балликасл, проведаю Трейси.

– Весьма похвально, – отозвался старший брат. – Дочка у него красавица, и умом удалась, и характером бойка. Как раз тебе под стать.

– Но ведь Томас Трейси отнюдь не богач, разве тебя это не волнует?

– Меня это не касается, и я рад, что это не волнует и тебя. Но очень советую, не поверяй Томасу Трейси своих политических взглядов – дело опасное. Семья исстари католическая, и по сей день они мечтают об отмщении. Старик, бедняга, все ждет, что возродится династия Стюартов.

– Элен не такая, – возразил Джон, – ей близки мои взгляды.

– Значит, любит она тебя, – заключил Джордж. – Женщины, слава богу, политикой не занимаются. Да и ты рассуди здраво: зачем с девушкой о политике говорить. Раз и сам я в Лондоне так же себя повел, разругались мы тогда в пух и прах. Правда, тем приятнее было мириться. Думаю, даже, что она знала, как все обернется, потому и скандал устроила. Женщины очень хитры.

– А Джудит Эллиот? – спросил Джон. – Она ведь искренне любит родину!

– Это дело другое. Миссис Эллиот англичанка, а англичане зачастую, поселившись в Ирландии, становятся ее горячими патриотами. Может, даже климат на это влияет. Миссис Эллиот очень романтична, и в этом ее немалая прелесть. Они с Элен Трейси очень разные. Я бы все-таки, как патриот нашей семьи, предпочел Элен.

– Но ты же и сам считаешь, что миссис Эллиот привлекательная.

– Верно, привлекательная. И сердце у нее любящее, сомнений нет. Но она вскормлена на высоких чувствах, а такая пища не по мне. Хотя Эллиот с ней счастлив. И быть может, я не прав.

За беседой Джону вспомнилось раннее детство. Аликанте, воздух, напоенный ароматами, закат, красящий в пурпур крыши домов в долине, отец в замысловатом испанском костюме. Он часто рассказывал о родных краях, о загадочном Мейо, с которым связана была вся молодость, все воспоминания о родных. И вот теперь Джон с братом в Мейо, и нет покоя у них в душах, и причины на то у каждого свои.

КИЛЛАЛА, ИЮНЯ 20-Г0

Мак-Карти засмотрелся на танцующих. Долговязый, нескладный, он стоял рядом со скрипачом, прислонившись к стене. Он был в гостях у Донала Хенесси, дом у того едва ли не самый большой в Киллале, две просторные комнаты, в одной – настоящий камин. Мак-Карти все еще терзался оттого, что образ мысленный, преследующий уже несколько дней, – луна, освещающая равнину, – ускользал, не укладывался в образ стихотворный. Точно плод, зреющий в материнском чреве, образ этот ждал своего часа, сокрытый пеленой дождя.

В комнате было шумно. Скрипка едва слышалась сквозь топот, голоса, смех. Люди постарше и уставшие не танцевали, а стояли у стен. Скрипка же обращалась к танцорам, и босые ноги дружно отвечали, топоча по земляному полу. До чего же красивая девушка, думал Мак-Карти, не спуская глаз с одной из танцующих. Кто она, Майра Спелласи? Высокая, крепкая, что называется, в теле. Хотя так в Мейо чаще говорят о коровах, чем о девушках. Он смотрел на нее, и сладкая волна поднималась внутри. Однако образ, дразнивший воображение, брал верх. Уже час Мак-Карти не находил покоя. Допив виски, он поднял стакан, приветствуя скрипача. Тот улыбался одними лишь губами. Взгляд же его был устремлен в собственную душу, где творилась музыка. Ужасные люди, эти музыканты, породнились со своими скрипками, смычками; словно невест, ласкают их нежными пальцами. Кто-то вновь наполнил его стакан.

Вот и канун праздника Святого Иоанна. На вершине Острого холма уже разложили костер. А ночью костры загорятся на каждом холме от Киллалы до мыса Даунпатрик. Игры и танцы не утихнут до утра. Юноши станут испытывать свою удаль – прыгать через костер. Да и кое-кто из девушек не отстанет: прыгнешь через костер в ночь на Святого Иоанна, в самый перелом лета, быстрее жениха найдешь. В тот день солнце стоит высоко-высоко. И потянут к нему свои огненные руки костры, взмолятся: «Обогрей землю, дай хлебам вызреть». Полгода позади, в день этот особо сильны духи и приметы. Погаснет последний костер, и погонят по пепелищу скот, настегивая ореховыми хворостинами, еще тлеющими, так как их обожгли на костре. А золу приберегут для будущего сева и смешают с семенами.

Да, неспроста преподобный Хасси обрушивается с церковной кафедры на праздничные костры, они и впрямь не имеют отношения к святому Иоанну. Ибо обычай этот древнее христианства, древнее друидов, которых в незапамятные времена изгнал Патрик. На родине Мак-Карти, в Керри, самая старая женщина должна трижды обползти костер с молитвой об урожае. А принесешь домой горящую лучину из костра – весь год в доме удача будет.

Праздника Святого Иоанна Мак-Карти даже побаивался, сразу как бы обнажались уходящие в седую старину корни человеческой истории, в бликах огня виделись ему тени давно минувших дней. Тени эти ложились и на бронзовые в свете пламени лица. Но, право же, вреда от этого праздника нет, а год этот выдастся в Мейо едва ли не самым урожайным на памяти старожилов. Установилась теплая погода, дни дождливые сменяются солнечными, буйно колосятся хлеба. Право же, вреда нет оттого, что просишь солнце побыть с тобой еще. У О’Салливана есть стихотворение о дне Святого Иоанна, может слишком немудреное, но неплохое. Да с О’Салливаном не потягаешься – даже те стихи, которые родились у него в минуту праздности, не имеют себе равных.

Танец кончился, к Мак-Карти подошел Ферди О’Доннел с кружкой в руке.

– А не пора ли нам, Оуэн, снова подзаняться Вергилием? Заходи как-нибудь к вечерку, поужинаем – да за работу.

Некогда О’Доннел учился в семинарии и теперь задался целью с помощью Мак-Карти одолеть шесть томов «Энеиды».

– Непременно займемся, Ферди. Случилось мне на днях быть в Килкуммине, и я подумал, что пора бы Ферди с Майрой навестить.

– А я слышал, тебя другие дела в Килкуммин привели, – заметил О’Доннел и кивнул в сторону второй комнаты.

– Дела никчемные. Писарем пришлось быть при четверых мерзавцах.

– Четверых ли? Избранников в округе около полусотни, это считай только тех, кто клятву принимал. В Килкуммине ими Дуган заправляет, а здесь, в Киллале, Хенесси.

– А я думал, ты.

– Нет, Оуэн, у меня к их делам душа не лежит. На что таким, как мы с тобой, эти Избранники? На резню, на драку смотреть не горазд и за порог ради этого не выйду, но прошу заметить, я их не осуждаю. Во всяком случае, как они объявились, слухи о том, что будут сгонять с земли, поутихли.

– Если ты их клятву не примешь, Дуган не заплачет, – сказал Мак-Карти. – Ты – человек в Килкуммине уважаемый, и уважение не дубинкой из людей выколачивал, – говорил Мак-Карти совершенно искренне, ему нравился спокойный, рассудительный и работящий парень. Люди почитали его за образованность и за происхождение: как-никак из древнего рода О’Доннелов.

Потом они заговорили об «Энеиде». В семинарии О’Доннел вполне прилично выучил латынь, но понятия не имел об «Энеиде» как о поэтическом произведении. Он переводил по тридцать строк в день, останавливаясь на тридцать первой, неважно, закончил он мысль автора или прервал на полуслове. Чем привлекала латынь таких людей, как О’Доннел? Ровные, крепко сколоченные, как хороший частокол, предложения, каждое – надежная основа последующему. Великолепный язык! Язык тайн и чудес. Благодаря латыни Иисус Христос стал земным, доступным, а его имя не сходит с уст людских.

Подошел Хенесси и позвал его в другую комнату. Мак-Карти с отвращением последовал за ним. Что общего между изувеченным скотом и далекой луной или скрипичной музыкой, путешествием Энея к Дидоне, царице сколь благочестивой, столь и любвеобильной, – позади выжженное царство, а новое еще грядет. И пылает, пылает Троя, как костер в ночь на святого Иоанна.

– Ну, Оуэн, теперь ты наш, – хлопнул его по плечу Хенесси. – Письмо твое им что ножом по горлу.

– Черта с два я ваш. Предупреждал, что связываться с вами не буду, – бросил Мак-Карти.

– Ну ладно, ладно, Дуган приглашает тебя выпить с нами. Ты его не чурайся, мой тебе совет. Он скоро всем графством заправлять будет.

– Пока графством управляют мировые судьи, – возразил Мак-Карти. – Мировые да йомены.

– Купер последние дни как угорелый носится, то к одному помещику, то к другому, – сказал Хенесси. – Напугал их, поди, до смерти. Даже к католикам заезжал.

– У всех помещиков своя особая религия, – бросил Мак-Карти.

В комнате стояли, сбившись в кучку вокруг Дугана, Куигли и О’Кэррола, человек десять, все больше молодежь, лишь двоим-троим за тридцать. Были среди них фермеры, были и батраки. Зачем уж эти горемыки суются в распри крестьян и помещиков?! В комнате стоял тяжелый запах, было душно. О’Кэррол протянул Мак-Карти большой стакан с виски, Дуган без улыбки кивнул ему.

– Да, слово свое вы держите, – обратился к нему Мак-Карти. – В нашем тихом уголке Мейо Избранники уже затеяли войну.

– Избранники Киллалы, – поправил его Дуган, со смаком выговаривая звучное название. – Мы защитим крестьян графства от помещиков-протестантов.

– Так, значит, это война религий? Теперь вы уже и на большее замахнулись. – Хорошее виски, с перламутровым отливом, полыхнуло в горле огнем.

– А что, разве раньше по-другому было? – спросил один из батраков. Лет восемнадцати-девятнадцати, долговязый, нескладный, как и Мак-Карти, длиннорукий, сутулый.

Мы простолюдины, порода особая, природой для сохи созданы. Мак-Карти хотел было что-то сказать, но сдержался.

– Уж кто-кто, а он знает, что говорит, – кивнул Дуган на батрака. – Он из тех бедолаг, которых в прошлом году оранжисты[13] согнали с земли в Ольстере. Всю его семью по миру пустили, а домишко сожгли.

– Очень сочувствую, – обратился Мак-Карти к пареньку. – Несладко вам пришлось.

– Такое может случиться и у нас, – продолжал Дуган. – Все мы прекрасно понимаем. – Он повел своими бычьими, навыкате, глазами вокруг, и каждый согласно кивнул.

– Может, что и похуже случится, – угрюмо сказал Мак-Карти.

– А может, и получше, – ввернул Хенесси. – Выпьем, ребята. – И пустил по кругу кувшин. – Они только что приняли клятву, Оуэн. И тебе советую. Учитель должен быть с народом.

Мак-Карти осушил стакан и подождал, пока кувшин дойдет и до него.

Куигли высунулся вперед, его круглая лысая голова маячила перед глазами точно луна.

– В Килкуммине учитель уже принял клятву.

Мак-Карти смотрел, как из кувшина в его стакан льется виски.

– Килкумминский учитель – темный и порочный человек, позор для всего классического образования. За невежество его изгнали из Баллинтаббера, любой учитель в Мейо это подтвердит. В Баллинтаббере люди умные, порядочные, ученье уважают. А для Килкуммина он в самый раз. Лучшего там и не заслуживают.

– У него дома книги есть, – запальчиво бросил Куигли, – а историю Гэльского народа он знает отменно, со времен Ноя.

– Какой там к черту Ной! – вспылил Мак-Карти. – Удивительно, что ж вы этого умника письмо не попросили написать.

– Ты, Оуэн, не просто учитель. Ты поэт, твои стихи читают да похваливают.

– А вам не терпится мое перо сломать о свой тяжелый плуг. – Виски давало себя знать. Голова пошла кругом.

– Глупо отпускать парня без клятвы, он же нас поименно знает. За стакан виски всех и продаст, – сказал Дуган.

– Я не доносчик, – сказал Мак-Карти, – и не один из вас мне не нужен.

– Тебе же, Оуэн, лучше станет, если клятву примешь, – уговаривал Хенесси. – И в Килкуммине и Киллале клятву приняли весьма достойные люди, за ними и другие. Ты посмотри, здесь все парни на подбор, лучше не сыскать, и у каждого друзья-приятели.

– Прошлой ночью, – продолжал Мак-Карти, – вы расправились с жалким и ничтожным человечишкой. Так остановитесь же на этом.

Дуган лишь покачал головой.

– Не примешь клятву, не лезь с советами. Мы сами знаем, что и как делать.

– Как не знать, – поддакнул один из фермеров. – Скоро во всем графстве будем править.

– Да вам не править даже тюремной повозкой, – подхватил Мак-Карти, – виселицей все и кончится. Вздернут вас, будете с вывалившимися языками болтаться, да еще перед казнью полные штаны со страху наложите.

В соседней комнате снова заиграла музыка, затопали по твердому земляному полу босые ноги. Там мое место, подумал Мак-Карти. Пусть голова моя полнится музыкой и хмелем, а не спорами. Он вновь отпил из стакана.