Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 45 страниц)

А ему, Джорджу, возвращаться в Мур-холл, в усадьбу светлого камня, воздвигнутую непреклонной волей старика, всю жизнь прожившего на чужбине. Сундуки его набиты золотом, которое добыто потом на заморских виноградниках, под жарким солнцем Испании. А здесь, в Мейо, – голубое озеро, бурый торфяник, тишь лугов и полей. И здесь запечатлел старик Мур свою твердую волю, вместе с архитектором и каменотесом шаг за шагом обходя границы будущей усадьбы. Здесь, на балконе, сиживал он вечерами со стаканом вина в руке, устремив взгляд на озеро. Вспоминал ли он былое? Ибо воспоминания о былом и есть история, и отец его тоже частичка истории.

УСАДЬБА РОВ, БАЛЛИНА, НАЧАЛО СЕНТЯБРЯ

До самых берегов сонной реки Мой протянулись неубранные поля – владения Малкольма Эллиота, хозяина усадьбы Ров. Земли его приходились как раз на нейтральной полосе: с одной стороны – армия, гарнизон Баллины, с другой – повстанцы Киллалы. На север часто проносились патрули кавалеристов, казалось, их подгоняло какое-то важное дело. Стучали копыта, блестели на солнце сабли. Через несколько часов они возвращались уже не спеша, обмениваясь шутками, лишь один молодой офицер держался в седле прямо и сурово.

Джудит глядела на них из окна гостиной, и в душе вскипали противоречивые чувства. Солдаты в английских мундирах – ей и земляки, и одновременно враги. Где-то на севере, а может, и в центре страны такие же солдаты гоняются за ее Малкольмом. По ночам по двое, по трое с холмов спускались повстанцы и скрывались в одной из хижин. Сама Джудит не видела. По утрам ей рассказывала о них кухарка, по фамилии Хеннеси.

– Почему они не хотят говорить со мной? – растерянно и безнадежно вопрошала Джудит, заходя на грязную, неприбранную кухню. – Ведь их борьба – и моя тоже. Я жена Малкольма Эллиота. Должны же они об этом знать.

– Не дай бог, чтоб они сюда заявились. – Кухарка стояла, уперев белые, в муке, руки в бока черной мешковатой юбки. – Им, бродягам трусливым, только виски подавай, отловят их солдаты да вверх ногами подвесят.

– Повстанцы – отважные люди, они сражаются за родину.

– Отважные? Как бы не так, плохо вы их, сударыня, знаете. Да эти трусы еще с полмесяца назад грабили окрест, жгли дома, тащили стулья, платья, столовое серебро. Сколько сейчас семей по деревням едят картошку на тончайшем фарфоре. Видно, как сражаются они за родину! За соседское добро они сражаются, вот за что!

У кухарки, госпожи Хеннеси, были две вдовые подруги из Баллины. Дважды в неделю после обеда они навещали ее и беседовали за кухонным столом у камина, поглощая чашку за чашкой крепкий чай. Так же неуемно поглощали они и последние новости, служившие им источником бесконечных судов и пересудов. Они осуждали и повстанцев, и йоменов, и английскую армию, ибо все они потревожили жизненный уклад, потворствуя и без того неистребимой исконной людской несправедливости. Мятежники – все воры да бродяги, солдаты – звери лютые. Старушки упивались своими же ужасными россказнями. Однако у госпожи Хеннеси не засиживались, чтобы успеть засветло в Баллину. Раз Джудит встретила их на аллее, улыбнулась, и они смущенно поклонились, пряча глаза. Джудит была совсем одинока.

В эту ночь она сидела в кабинете Малкольма, служившем ему и библиотекой, и при свете лампы под круглым зеленым абажуром листала книги, некогда читанные ими вдвоем еще в Лондоне или позже, уже во Рве: «Эмилию», «Элоизу», «Права человека» Тома Пейна, «Руины» Вольнея. Изысканный язык, занесенный в глушь Мейо, точно контрабандой переправленная бочка доброго вина. Искристый и изящный вестник новой жизни. Но Мейо крепко держалось за мглистое прошлое, оберегая свои тайны. Три старухи-пифии напоминали о колдунье из «Макбета» в неухоженной комнате у камина: ходуном ходил ветер, на щербатом полу – картофельная шелуха. Джудит ненадолго забылась, и книга выскользнула из рук. Проснулась она, когда камин уже потух, ночь заглядывала в окно. Однако уходить не хотелось. Джудит еще долго сидела неподвижно, где-то рядом – Руссо, король одиночества. А где-то далеко Малкольм, его увлекли невероятные события, как в романах: военный поход, сражения, победы, республика. Словно зачитавшись, он растворился на страницах книги.

Она взяла лампу с собой в спальню и поставила на туалетный столик. Раздевшись, распустив волосы, встала в одной ночной рубашке перед зеркалом. Серые глаза, продолговатое личико – вот что увидела она в его бездонной глубине. Мрачная земля, мрачное море отделяют ее от Лондона, от дома. Однажды ночью она решила почитать французский перевод «Путешествий Гулливера», из открытой книги выпало письмо мужу от Объединенных ирландцев. Примостившись на краю постели, она прочитала его, то и дело наклоняясь вперед к свету. Словно глас далекого и чуждого мира – мира книг, идей и воззрений – позвал мужа, оторвав от дома и от жены. Звучные фразы растревожили душу, словно музыка за рекой. Она аккуратно сложила письмо, сунула в книгу. «О людишках больших да малых», неодобрительно отозвался о «Гулливере» доктор Джонсон.

Слева от Рва в двух милях стояла усадьба сэра Талбота Парсона – Неприступная. Ныне она пуста и разорена. В высоких изящных окнах, выходящих в декоративный сад, разбиты стекла. Целый день множество мужчин и женщин сновали взад и вперед: выносили домашнюю утварь, гобелены, посуду, картины, бочки виски и вина, женское и мужское платье, стулья, столы, кровати. И по сей день по саду разбросаны изорванные книги, располосованные картины. Лишь беломраморная Артемида охраняет сад. Справа от Рва, в Кловердейле, жила госпожа Хендрикс, вдова парламентария от Мейо, женщина высокая и властная, краснощекая, с острым крючковатым носом. Ее злобные вопли преследовали Джудит, пока она шла по аллее.

– Бандитка! Бандитская шлюха! Дрянь!

Других соседей у Джудит не было. Она лишилась конюха. Как и Малкольм, он был в рядах повстанцев. Его она вспоминала с приязнью. Звали его Тейг, малорослый, толстоногий, короткую шею венчала круглая голова с копной соломенно-желтых волос. С хозяйкой он бывал всегда улыбчив. Всех, кроме одной, лошадей увели французы. Однажды утром Джудит оседлала ее и поскакала на запад, к озеру Кон. Стоял ясный сентябрьский день, на небе – пышные облачка, в вышине поет жаворонок. Вырвавшись из усадьбы, из плена воспоминаний и горьких мыслей, она почувствовала облегчение.

Для женщины, выросшей в Лондоне, она ездила верхом хорошо, все ее худое, с маленькой грудью тело внимало лошади. В холмах и полях пустынно, зато радует яркое солнце. Похоже на заболоченные луговины Шотландии или Йоркшира. Пейзаж этот должно дорисовать воображение, не знающее границ. У деревни Гарриклуна ее окружило человек десять крестьян, у каждого дубинка или коса. По-английски они не понимали, гортанные грубые звуки непонятного языка обрушились на Джудит, точно зловещий морской вал. В ужасе она махнула кнутом и влево, и вправо, чтобы расчистить дорогу. Малкольм сражался за этих людей, за весь этот народ, ей же недоступен даже их язык.

Сражался Малкольм не за людей, а за пустое слово «Ирландия» – точно звон колокольчика пронизало оно память о былых разговорах. Ирландия под гнетом. Ирландия должна бороться за независимость. Ирландия должна занять подобающее место среди других стран. А как же Неприступная? Усадьба разорена, открыта всем ветрам и дождю? А как же сплетни трех глупых кумушек на кухне во Рве? Нет, слово «Ирландия» потеряло былую звучность, колокольчик теперь дребезжит тонко и скупо, точно ледышка зимой.

Она поспешила домой, прямо через Баллину, которая кишела солдатней, хрупкая, прямо сидящая в седле всадница. У входов в дома уже не видно «древ свободы» и сосновых лап, вновь открыты лавки протестантов, хотя торговать особо и нечем, окна с выбитыми стеклами забраны нестругаными досками. Играл военный оркестр, флейта, бил барабан. Словно из далекого далека, из летних лондонских вечеров, долетела до нее эта музыка, тогда войска шли парадом. А она – в ту пору еще малышка – стояла рядом с отцом, у окна дома на улице Джермин, а внизу шагали строем музыканты. «Бандитская шлюха!» – прислышался ей возглас госпожи Хендрикс. Джудит переехала пятиарочный мост. Капрал приказал солдатам отступить к стене, чтобы дать ей проехать, все-таки дама, личико надменное, зеленая бархатная амазонка, черная шляпа с высокой тульей.

На столе, в комнате мужа, – огромная карта Ирландии, прижатая по углам книгами. Темные полоски холмов и кряжей, голубые шелковые нити рек, названия, которые язык едва может выговорить: Клонакилти, Лисдунварна. Где-то в середине сейчас смуглолицые южане – солдаты в голубых мундирах, и рядом крестьяне, вроде тех, с косами, кто окружил ее около деревни Гарриклуна. И ведь каждое из названий что-то значит на этом варварском языке. Малкольм хотел научить ее. Пустозвучное слово позвало его прочь, в глубь страны на карте. На их языке даже Ирландия звучит как Эйре. А «Ирландия» – слово английское. Вот карту смело прочертила черная линия – дорога от Дублина на запад, через Киннегад, Маллингар, Лонгфорд. А к северу от Лонгфорда – Гранард, где остановились на ночлег во время свадебного путешествия молодой помещик из Мейо и его суженая из Лондона.

Джудит вышла из кабинета, пошла по тихому дому. Строился он во времена лихие, пиратские. Поэтому скорее походил не на помещичью усадьбу, а на крепость. В гостиной над камином висел портрет прадеда, из-под напудренного нелепого парика смотрит суровое лицо. Это он, внук кромвельского солдата, построил Ров, дабы незыблемо укрепиться в этом чужом, диком краю. И в этом застекленном шкафу еще месяц назад хранились мушкеты, охотничьи ружья, две старые шпаги в почерневших ножнах. Выше, на стене, – грубо нарисованная картина: на переднем плане худой, кожа да кости, но с лоснящимися боками жеребец, на заднем – крошечные холмики, деревца, колокольня – пейзаж, привычный для этих мест. За окном к реке спускались неубранные поля. Дальше на горизонте – пустоши и горы. Ей прислышались голоса – Малкольма и ее собственный, негромкие, глухие, точно звуки спинета.[30]

Она боялась темных ночей. Чужой край, чужие люди. Как хотелось ей оказаться в суетливом Лондоне, среди заботливых родных и близких, вновь пройтись по людным улицам, услышать зазывные крики торговцев. Она искала живительные силы в мечтаниях. Вот верные сыны Ирландии входят в Дублин, реют зеленые знамена, день солнечный, погожий, горнисты встречают их чистыми звуками, словно падают-падают на мраморный стол серебряные монеты. Малкольм в зеленом, как и ее амазонка, мундире, расшитом серебром и золотом, при аксельбантах. А на зеленом шелку знамени сверкает золотыми нитями арфа, над ней больше не довлеет корона. Люди с прилежащих улиц запруживают площадь. Наивные школярские мечты, на манер раскрашенных картинок, люди – что статуи героев-патриотов, о которых в учебниках истории пишут небылицы-легенды. Но вот призрачная дымка рассеивается, исчезает во тьме и тишине. И ночь словно насмехается над Джудит.

УСАДЬБА ЗАМОСТЬЕ, БАЛЛИКАСЛ, НАЧАЛО СЕНТЯБРЯ

Ей бы следовало думать о том, как Джон томится в каслбарской темнице. Но слово «темница» ей ни о чем не говорило. Каменный мешок, на корявом полу – солома, дверь крепко-накрепко заперта, и не выбраться ему на свет божий. Сама она тоже жила будто в заточении, все мысли – лишь о том, что Джон в неволе, хотя эту неволю ей не представить, как и не представить в ней Джона. Неужто за тюремной решеткой поблекла голубизна глаз, потускнело золото волос. То, что ей было не под силу представить, теряло смысл и лишь таило смутный страх. До чего мужчины неразумны! Ведь она предупреждала его, чем все кончится. Тогда она сидела за вышивкой и лучи солнца падали на яркую ткань: ситец, муслин, синий бархат – глаз радуется. Но Джон не слушал. Прижавшись к его груди, она плакала. А он лишь гладил ее по голове. Помнится, на столе лежали большие острые ножницы.

– Не жить нам вместе, – сказала она ему.

– Жить, и еще как, – отвечал Джон. – Вот увидишь.

Много она увидела!

И отец не в силах помочь, он лишь что-то смущенно бормотал, то пытаясь утешить, то примирить ее со страшной неизбежностью. Язык далекого и потому малопонятного закона, в его силах и покарать, и восстановить былые порядки.

– Это самое тяжкое преступление, – объяснил старик, – в любой стране, будь то Испания, Франция или Ирландия, это называется «государственная измена». Хуже, чем подстрекательство к мятежу. И снисхождения не добиться.

Но иной раз он заговаривал о том, что Джорджу удастся все как-нибудь устроить, ведь у него влиятельные друзья в Лондоне. Эти Муры – люди умные. Разбогатели в Испании; свои виноградники, оливковые рощи; из Аликанте и Кадиса приходили их суда. Привозили под покровом ночи на берега Мейо и Голуэя бочки вина, таможенников подкупали, и они «не замечали» контрабанды.

– У Муров едва ли не каждый второй дворянин в Коннахте вино покупал. Муры – люди умные. А мы заживо гнили в этом болоте, в Мейо. Впрочем, Джону сейчас и ум брата не поможет. Все эти кромвельские последыши-дворянчики ненавидят Муров, и особенно Джорджа: дескать, больно нос задирает. Он человек сдержанный и гордый.

– Но ты же сам только что сказал, что ему удастся все устроить.

«Устроить». А как все в жизни «устраивается»?

– Только не у нас в Мейо. А в Лондоне. Там у Джорджа и Фокс и Шеридан в друзьях. А они люди влиятельные. Жаль, что Бэрк умер, его самый близкий друг.

– А что можно устроить в Лондоне? – спросила Элен. – Ведь Джон здесь за решеткой, в Мейо. Там на лугу перед тюрьмой даже виселицу поставили.

Ей вспомнилась аккуратно подстриженная, ухоженная трава на площади. По базарным дням по тропинкам разгуливали помещики с семьями, громко здоровались друг с другом, на душе у всех было весело, в карманах – туго свернутые, перевязанные пачки денег. Не верится, что сейчас там зловещий деревянный помост, свисает пеньковая веревка с петлей.

– Ссылкой или каторгой, – продолжал отец, – вот чем могут заменить смертную казнь. Господи боже мой, не скончайся лорд Эдвард Фицджералд в тюрьме от ран, его, брата герцога Ленстера, повесили бы как простого бандита. Представляешь? Даже такое можно устроить.

«Устроить». Как по-мужски это звучит. И устраивают все одни мужчины: Джордж Мур, Фокс, Шеридан, герцог Ленстер. Слово круглобокое и тусклое, точно камушек-галька с побережья, в нем сейчас судьба Джона.

Они с отцом вышли на террасу, откуда меньше месяца назад наблюдали в подзорную трубу три французских корабля в бухте, солдат в голубых мундирах.

– Будь они прокляты! – Старику Трейси тоже вспомнились те дни. – Да французы и у себя-то на родине над церковью надругались. Осквернили алтари, святые гробницы. На улицах Парижа и в казематах убивали священников. И это во Франции, старшей дочери церкви, как некогда они сами похвалялись. И короля обезглавили, и молодую красавицу королеву. А теперь вот свои безумства вершат и у нас. А нам-то каково? Сидим на крошечном мысике, точно в заточении, и ждем, когда протестанты на нас драгун нашлют. А пока вокруг рыщут бандиты и чинят разбой. А в каслбарской тюрьме глупый юнец ждет смертного приговора. Будь прокляты эти французы!

«Ждет смертного приговора». Но, может, что-то еще устроится. Элен была высока ростом, почти с отца, он говорил, что она – в породу Мак-Брайдов, у них все рослые. Женщину, конечно, это не очень красит, зато Элен удалась лицом: в роду Трейси у всех тонкие, красивые черты – это признавалось безоговорочно.

– Джон говорит, они принесли нам свободу, – возразила Элен отцу. – Мушкеты и ружья. Да и солдаты у них бывалые, повоевавшие в Европе. Значит, и нам надо попытать счастья добыть свободу.

«Свобода» – вот еще одно малопонятное слово. Отец его не любил, этот камушек он отбрасывал без сожаления.

– Добыл он свободу в каслбарской тюрьме, – проворчал он.

Мужчины живут во власти слов, абстрактных идей, во имя их идут на смерть и убивают сами. Слова что дым, однако власть имеют огромную. По слову возводят тюрьмы, куют мечи и пики, сколачивают эшафоты. «Старшая дочь церкви» – есть ли смысл в этих словах, если оскверняют гробницы и булыжники парижских мостовых обагряются кровью? Приходится и женщинам жить сообразно этим малоприятным словам, хотя слова сил не прибавляют. «Свобода» – слово пустое, «любовь» – со смыслом: это ласковая рука Джона на ее волосах. Но пустое слово пересилило, отвело руку любимого Элен.

– Какой был славный парнишка, – вздохнул Трейси. – Неуемный, точно жеребчик. Ты ведь знаешь, Элен, как я его любил.

– Что такое «ссылка»? Его увезут куда-то, правда? А жизнь сохранят?

– Но жить ему придется с ворами, сутенерами, конокрадами. Может, Джордж устроит все по-иному, получше. Если выгадает время, может, добьется ссылки в Испанию или в Северную Америку. Главное – затянуть разбирательство. Он может нанять защитником Куррана или Буша. Раньше ему помог бы все устроить Деннис Браун, но теперь он сам идет на Тайроли с огнем и мечом. Протестанты, пропади они все пропадом, вдосталь утолят жажду мести. Ты, дитя мое, конечно, не помнишь гонений на католиков, не помню их и я, но дед мой и отец их пережили. За всеми священниками, кроме протестантских, устраивали настоящую охоту, как на волков, за их головы назначались награды. И вот только гонения поутихли, как, глядишь, опять вернутся былые порядки. Те, кто поумнее, ушли за море, во Францию или Испанию, как Муры. А подлецы-оборотни прокляли свою же Церковь, отринули святое причастие. Мы, Элен, дворяне. Не забывай об этом. И род наш не хуже Браунов или Муров. Не в пример всяким Куперам, Сондерсам или Фолкинерам, чьи предки в подмастерьях ходили.

– В Северной Америке это все неважно, говорил Джон. Пусть Джордж устроит так, чтобы его сослали в Северную Америку.

Но старик не слушал ее. В мыслях он был далеко в прошлом, более важном для него, чем настоящее, чем терраса, на которой он стоял сейчас с дочерью, чем неубранные поля, залитые солнцем, угрюмые воды далекого залива, каслбарская тюрьма. Боже, взмолилась Элен, пошли мне терпения к отцу. Вся его жизнь – в прошлом, сундук с ветхими пергаментными свитками да шкафы со столовым серебром, воспоминания о жене. Точно прочитав ее мысли, он внезапно повернулся и улыбнулся. Легкий ветерок шевельнул волнистые седые пряди.

– Слышала бы ты свою матушку в тот день, когда семья О’Дрисколов отбывала в Америку. «Матерь божья, – воскликнула она, – да их же сожрут краснокожие! Зажарят живьем на углях и сожрут». Бедная твоя матушка очень мало знала о белом свете. Читала она лишь набожные книги с гравюрами, изображавшими мучеников-иезуитов. А О’Дрисколы сейчас благоденствуют в Америке.

– И мы с Джоном могли бы благоденствовать в Америке, – вставила Элен. – Если бы Джордж все устроил с помощью лондонских друзей!

– У О’Дрисколов ферма где-то на реке Гудзон, к северу от города. А краснокожих индейцев оттуда уже лет двести как согнали. Сейчас они скитаются по равнинам Запада. А матушка твоя знала о жизни лишь по картинкам да гравюрам: что в Испании есть замок Альгамбра, что Венеция – город каналов и мостов. За книгами она неотрывно просиживала часами. Как за романами, так и за английской поэзией. Она очень любила «Времена года» Томсона. И Голдсмита, конечно, особенно «Опустевшую деревню». Она хотела, чтоб ты выучила ее наизусть, а ты была тогда совсем крохой. Не помнишь?

– Помню, – тихо произнесла Элен, – хорошо помню.

Лучи щедрого солнца заполонили гостиную, разбежались по старенькому ковру и выцветшей камчатной скатерти. Элен, поджав ноги, сидела на ковре, гладила рукой знакомый сине-красный ворс.

– Я запоминала только отдельные слова и рифмы, а смысла не понимала.

– «Зловещий эшафот чернеет при дороге». Мам, а что такое «эшафот»?

– Это неважно, доченька. Дальше там очень грустные слова, зато начало прекрасное. А со строк «И чар твоих былых уж ныне не сыскать» идет грустное.

– Я не люблю грустное.

– И никто не любит, доченька, но в стихах грусть совсем иная, не похожая на нашу.

Мать понимала разницу между словами и чувствами, словами и делами. Может, в этом и состоит затаенная и тщетная женская мудрость.

– У нас получился удачный брак, – говаривал отец. – Хотя его устроили наши родители. Жили мы душа в душу. Ты и сама видела, как мы были счастливы. А сколько несчастных семей, и люди терпят, стараются все устроить. Да и что бы с нами сталось, не будь этих стараний.

– И впрямь, – сухо поддакнула Элен.

Все-то в жизни важно: и семья и дети; отношения родственные и деловые; тесно переплелись узы родства и единомыслия. Почему бы бракам по сватовству не быть столь же или даже более удачными, чем и бракам по любви? Но у них же с Джоном… Не забыть ей его рук, его губ. А как жили ее родители, ей не узнать. Отец говорит, что счастливо. Она помнит, как горевал он об утрате жены, и сама теперь изведала горе, неразделенное горе. Что-то будет с Джоном? Ждет ли его Америка или «зловещий эшафот»? «Свобода» – лишь слово, такое же, как «грусть» в стихах или романах о любви, которые мать читывала по вечерам, то улыбаясь, то тихонько вздыхая. Вспомнив мать, она тут же закусила губу и отвернулась от отца. Может, в романах мать читала о не изведанных самой чувствах, в которые уже и не верила, ибо они были недоступны.

– Не унывай. – Отец, неверно истолковав ее внезапное смятение, неуклюже положил ей руку на хрупкое плечико. – Джордж что-нибудь устроит.

«Устроит». Она вдруг поняла, что и для отца это лишь СЛОВО. Что знал о подобных вещах он, всю жизнь проживший в своей усадьбе, вспоминая рассказы о страшных днях гонений на католиков да о знатности своего рода, призрачной, всеми забытой. Истинная знать далеко – в Лондоне, и среди них друзья Джорджа: Фокс, Шеридан, лорд Голланд. Стоит им пожелать, и в далеком, глухом Мейо распахнутся двери темницы. Непостижимо! Ведь ни Трейси, ни Мак-Доннелы, ни О’Дрисколы не имели никакой власти уже лет сто. Бесправны, как женщины. Отец погладил дочь по щеке, повернул лицом к себе.

– Джон – глупый мальчишка, – мягко сказал он. – Ты-то это понимаешь? И Джордж его предупреждал, и я. А теперь, того и гляди, жизнью за свое безрассудство поплатится. И тебе нужно приготовиться к худшему. Знаю, это трудно. Знаю, ты любила его.

А что знал отец о том, как цепенеет от истомы ее тело в пылких объятиях Джона, как сладостно прикосновение его губ, как желанно ощущение его плоти через шерстяную ткань одежды. Отец знал лишь слово ЛЮБОВЬ. Люди в супружестве как-то устраиваются.

– А как вы с мамой впервые встретились? – спросила она.

– На балу. – Старику вопрос был и удивителен, и приятен. – В Роскоммоне, в доме О’Конноров. Мы с братом, отцом и матерью – твоими дедушкой и бабушкой – добирались туда два дня. Мы с братом были вооружены, хотя по протестантским законам католикам запрещалось носить оружие. Но в те дни на дорогах было опасно: полно грабителей, разбойников, пеших да конных. В ту пору как раз образовался первый Католический комитет, и Чарлз О’Коннор и лорд Френч представляли провинцию Коннахт. Бал – очень удобный повод для папистов собраться и обсудить петицию о правах. Но и потанцевали, помнится, на славу, такие прелестные женщины, нежные лица, легкие платья, полумрак, неяркие свечи. Всю ночь нам играл знаменитейший арфист Арт О’Нил. Матушка твоя стояла средь других девушек, на голову выше остальных. Выше я женщин не встречал. Я спросил мать – твою бабушку, – кто это, она говорит – из семейства Мак-Брайдов. Дважды я танцевал с ней в ту ночь, хотел и в третий раз пригласить, да она не пошла, злых языков убоялась. Разумеется, она права. Умная была женщина, да ты и сама знаешь.

– Но не будь Католического комитета, не было бы и бала, – заметила Элен.

Слова. Абстрактные понятия. Комитеты, петиции.

– Ну почему же, был бы, – неуверенно ответил Трейси. – В те времена балы, да еще какие, устраивали частенько. Да и музыка тогда была не то что теперь. Настоящих арфистов уже нет. Как и настоящих поэтов. – Он покачал головой. – Когда-то народ наш был велик, и музыку с поэзией мы почитали не меньше, чем наши деды. Но все это время мы жили изгоями на собственной земле.

– Изгои общества остались и поныне. – Элен отвернулась от отца, чтобы он не видел злых слез, затрепетавших на ресницах. – Тюрьмы Баллины и Каслбара битком набиты преступниками, и их ждет суд.

– Это совсем другое дело, – сказал отец. – Те, кто сидит сейчас за решеткой, – мятежники, они восстали с оружием против короля. А Католический комитет объединял людей благородных. И воззвание свое мы начали, объявив о своей преданности королю. Этот омерзительный недомерок немец – наш законный государь! Впрочем, женщинам не понять. Их разумом не объять необъятное.

«Необъятное». У отца в кабинете на деревянной подставке громоздился поистине необъятный – больше полуметра в диаметре – идеально круглый глобус: голубые океаны, желтые, бурые и коричневые континенты. Идеально круглый, словно выточенный из единого куска. Подтолкнешь пальцем, и закрутится он вокруг бронзовой оси, перепоясанный по экватору полоской оливкового дерева, запестрят перед глазами океаны и материки. Но вот замедлит он бег, остановится, и, если приглядеться, увидишь, что все-таки он из двух половинок: тонкая, почти невидимая ниточка протянулась от полюса к полюсу, перерезая океаны и материки. Но до чего ж искусно соединил половинки умелец-мастер!

– Пропал урожай, – сказал она, глядя на желтые поля, когда почувствовала, что пересилила слезы.

– Такого богатого урожая лет десять не было, – вздохнул Трейси. – А батраков не сыскать – борются за свободу в тавернах Киллалы.

– Не все, – вставила Элен. – Кое-кто отвоевался, в Каслбаре сидит.

Они пошли в дом, отец, к удивлению Элен, не говоря ни слова, обнял ее. Уже в доме он наконец прервал молчание:

– У Джона есть друзья. Ты скоро в этом убедишься. Мы оба скоро убедимся.

Два дня спустя Элен оседлала одну из двух кобылиц, которых не забрали французы, и поскакала на север, в Балликасл, к Грейс Мак-Доннел. По дороге ей повстречалась кучка людей, человек восемь-десять, трое с пиками, один перепоясан ремнем, из-за него торчал пистолет. Они узнали Элен, поздоровались, приложив руку ко лбу. Год свободы.

– На этой дороге, мисс Трейси, вы в безопасности, точно в родном доме, – уверил ее мужчина с пистолетом. – От берега моря и до Киллалы – республика.

Среди гортанных ирландских слов «республика» прозвучала по-английски.

– Значит, все, что у нас здесь творится, и есть республика? – спросила она.

– Так называется, – ответил мужчина. – Это значит, что земля теперь наша, нам ею владеть.

– Что ж, название неплохое, – сказал она, – не хуже других.

– Скоро вся Ирландия будет нашей от глубинки и до моря. Поднимается великая Гэльская армия в центральных графствах. Они с нашими парнями из Мейо объединятся и с французами, а у тех страшная огромная пушка.

– То будет великий день, – сказала она и на прощание коснулась короткой кожаной плеткой полей бархатной шляпы.

– Это верно, – поддакнул тот.

– Окружили меня восемь голодранцев да толстопузый крестьянин, перетянутый ремнем, – рассказывала Элен своей подруге, Грейс Мак-Доннел. – Пополнили свой запас английских слов еще одним: республика. Ох, уж эти слова, с ума меня сведут.

– Но ведь каждое из них тебе слышать не впервой, – мягко, но не без яда ответила Грейс. – В любом воззвании этих слов хоть отбавляй, и внизу подпись Джона, президента Республики Коннахт.

– Республика, президент. Не зря, видно, в наших краях испокон веков латынь в школах учат.

В опустевших конюшнях уже не пахло лошадьми, и от этого, казалось, усадьба потеряла своеобразие. Элен сидела в спальне Грейс, напротив хозяйки, за столиком, накрытым к чаю: чайники, тарелки, ломти хлеба с маслом, горшочек с вареньем.

– Тот, что с ремнем, сказал, что в центре поднялась Гэльская армия. И что республика будет от глубинки и до моря. Это, видимо, строка из какой-нибудь кабацкой песни, но он произнес ее так, точно сам только что сочинил.

– Такие фразы говорят сплошь и рядом, – согласилась Грейс, – и дай бог, чтоб это оказалось правдой. Бедный Рандал сейчас как раз где-то в центральных графствах, а с ним почти все наши крестьяне. Тебе б тоже за их дело молиться день и ночь надо. Победит Гэльская армия, и распахнутся ворота каслбарской тюрьмы, и Джон как на крыльях к тебе прилетит.

– Гэльскую армию разгромят, – сказала Элен. Она сосредоточенно разглядывала чашку, которую бережно держала обеими руками. – Солдаты английского короля разобьют их и придут в Тайроли, дай только срок. Нетрудно предсказать, что нас ждет в ближайший месяц. Англичане этот остров не выпустят из рук, что им тысяча французов да три-четыре – крестьян с пиками. Вот как все обстоит на деле, а остальное – пустые слова, воззвания да зеленые знамена. Любой ребенок, пораскинь он с часок мозгами, тебе это скажет.

– В жизни от тебя такой глупости не слышала, – возмутилась Грейс. – И откуда такая уверенность: говоришь, будто по катехизису читаешь. Не сомневаюсь, это все отец тебя подучил. Но он жил в старые времена, а мы – в новые. Впрочем, и мой отец не лучше. Старики словно останки древних лосей, что находят в торфяниках. Кости побольше слоновых. Тебе не довелось, как мне, стоять у ворот, провожать мужа, а с ним и сотню крестьян. У Рандала было два страшенных пистолета да шпага, с которой ходил в бой при Огриме кто-то из его предков.

А сколько еще всякого найдено в торфяниках, подумалось Элен: броши и браслеты темной золотой филиграни, скелеты в истлевших одеждах, остатки богатого убранства, клинки, столь источенные ржавчиной, что их перерубали лопаты тех, кто заготавливал торф.

– Что ж это за новые времена, если их уже сто лет мечом меряют, да еще от битвы, которую народ проиграл.

– Вот посмотришь, – убежденно сказала Грейс, – скинем мы протестантов, хватит, натерпелись у них в ярме. Была эта земля когда-то нашей, нашей ей и быть! – Она положила руки на колени и продолжала по-ирландски: – Поднялся народ Гэльский, его не сломить.

Ростом она, не в пример брату, была невелика, но Держалась, как и он, дерзко и самоуверенно, говорила горячо, и за словами так и виделась бесшабашная улыбка ее легковерного брата.

– Народ поднялся, точно прилив на море, – спокойно возразила Элен, – но за приливом следует отлив, море их и поглотит. Англичане уже захватили весь Коннахт, от Атлона до Баллины, а в Каслбаре никого не осталось. Вот они и заполнили тюрьму мятежниками. И мой Джон там, дожидается суда. А разобьют англичане повстанцев в центральных графствах – и пехота, и кавалерия их двинется в Тайроли, да еще и Денниса Брауна с собой захватят. Вот тебе и республика, и все воззвания, и вся твоя Гэльская армия. И говорить тебе сейчас лучше всего по-английски, ведь англичане будут сейчас устанавливать порядки и законы в Коннахте, как и было со времен Огрима, а то и с более ранних.