Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 45 страниц)

– «„Идут французы морем“, – молвит старая вещунья».

– Французы пришли потому, что это им выгодно. А от нашей Директории в Дублине рожки да ножки. Половина за решеткой.

– «„И бросят якорь в бухте, – продолжал Мак-Карти, – на ранней на заре, и оранжисты сгинут“, – молвит старая вещунья».

– Мне, господин Эллиот, непонятно, как вы, помещик с неплохим хозяйством, впутались в это опасное дело.

– Я принял клятву и останусь ей верен.

– Лучше б вам ее вообще не принимать. Мало кто из дворян с вами.

– Продажный парламент, – пробормотал я, едва ворочая языком. – Все добро из страны в Англию переправили.

– И за справедливый парламент вы рискуете головой? – недоверчиво спросил Мак-Тайр. – Дешево же вы свою голову цените.

– Если не нравится то, что я говорю, идите к черту! Я потомок Джона Эллиота, он не жалел сил, чтобы сбросить короля Карла, и я королей терпеть не могу.

Ответ мой – пьяная похвальба, и я сам-то не верил в эту легенду, якобы из истории нашей семьи. По сути, я ему так и не ответил, разговор наш – обычный хвастливый треп двух пьяных в таверне. Что заставило меня участвовать в битве за Каслбар, почему я вообще поскакал на побережье Слайго? Неужто я, заботясь о ничтожном парламенте, пожертвовал и хорошим хозяйством, и красавицей женой? Принципы Объединенных ирландцев, которые я разделял и разделяю, всего лишь общие понятия, их не узреть и не потрогать, как травинку или каплю крови. Хмель каким-то образом проясняет мысль, выделяет главное, осаждая муть наносную.

И я отчетливо понял, что сам не знаю себя и своих побуждений. А еще хуже то, что я в них и не пытаюсь разобраться.

Мак-Карти сидел лицом к О’Харту и, тыча длинным пальцем тому в грудь, что-то громко и выразительно говорил, даже скорее декламировал, то и дело сбиваясь и путаясь. Слов я не разобрал, может, то были его стихи или какого иного поэта. Вместе со смрадным духом спиртного наполнили они таверну. Мак-Тайр сидел скрестив руки и поглядывал то на меня, то на Мак-Карти. Мы были для него загадкой, которую, не сомневаюсь, он в конце концов разгадал.

К утру дождь перестал, ветер с океана разогнал тучи. Мы вышли за порог: вокруг все сверкало, точно вымытое и вычищенное за ночь. Под ногами – сочная зеленая трава в капельках росы, вдали голубая гладь бухты, за ней бескрайнее море. Ни корабля, ни лодки окрест, лишь два утлых рыбацких суденышка на берегу, солнечные блики играют на черных, просмоленных бортах. За низкой оградой прямо перед нами паслись коровы, бурые, красные, белые, еще одно маленькое стадо виднелось чуть к западу. Мак-Карти неотрывно смотрел на пастбище, смотрел, думалось мне, как поэт, внимательно и покойно, потом вдруг подошел к ограде, наклонился, и его вытошнило, и мне увиделся грубый, неказистый крестьянин в нелепом платье. Он обтер губы пучком травы.

Мак-Тайр уже сидел в седле на своей покладистой коротконогой кобыле. На прощанье он сухо пожал нам руки. На нем, похоже, не отразились ночные обильные возлияния. Он был по-прежнему аккуратен: независимый взгляд из-за стекол очков кроток и спокоен.

– Нам с вами не по пути, – сказал он.

– Нам уже давно не по пути, – бросил Мак-Карти, но на этот раз в голосе не слышалось издевки. – Вы, господин Мак-Тайр, словно сундук, набитый хорошими песнями.

Мак-Тайр улыбнулся.

– Если бы песни могли сплотить людей, давно б уж не было вражды. Мои вам наилучшие пожелания, господин Эллиот.

– Может, еще увидимся в Слайго.

– Сомневаюсь, – ответил он.

– Насчет Каслбара тоже сомневаюсь, – не утерпел Мак-Карти.

– Не очень-то обольщайтесь каслбарской победой, – посоветовал Мак-Тайр. – Я своими глазами видел, как разгромили повстанцев в Ольстере.

– Разве вы там были? – удивился я.

– Да, случилось в прошлом месяце ненадолго заехать. Мне был весьма по душе Генри Джой. Сейчас с восставшими на севере покончено. Разбиты наголову.

– «Прощай, Слив-Гальон, о, плодородный край», – вспомнил Мак-Карти.

Мы долго смотрели вслед Мак-Тайру, он держался неестественно прямо в тряском, неудобном седле, дорога вела его домой, в Слайго.

– Этот малый всех нас переживет, наши косточки сгниют, а он все будет полотном торговать. Есть такие люди, у них к этому особый дар, как у одних к танцу, у других – к кровельному ремеслу. – Мак-Карти огляделся. – Не мешало бы холодной водой лицо сполоснуть. Видите, вон гора стоит, причудливая такая? Здесь, если верить дружку вашей супруги, Оссиану, герой Дайрмуид повстречался с заколдованным вепрем, а там, в противоположной стороне, другая гора, Нокнариа, осыпалась вся. Говорят, на вершине – видите, холмик – похоронена королева Мэв.

– Седая старина, – заметил я.

Он кивнул.

– И с той же поры преданья. Сочиняли их такие, как я, вряд ли можно хоть одному слову верить. Деревенский люд говорит, что и поныне зимой является всадница на огромном коне – это королева Мэв, ненасытная в любви. Вроде Кейт Купер, насколько я могу судить.

Он подошел к самой воде, плеснул себе на лицо, на шею.

– Господи, ну и холодище! Прямо как у ведьмы за пазухой! – отряхиваясь, сказал он.

– Тому, что рассказал Мак-Тайр, можно верить. Он честный человек.

– Не знаю, не знаю, – ответил Мак-Карти. – У меня спрос на полотно невелик. А вот поет он хорошо.

Мак-Карти загляделся на море, пустынное и спокойное в лучах приветливого утра. Хоть бы одно рыбачье суденышко на горизонте.

ГОРОД ГОЛУЭЙ, АВГУСТА 30-ГО

Особняк семьи Браунов выходил на Судную площадь, высокое, приметное здание темного известняка, замысловато изукрашенные оконницы. Построил его в 1627 году Николас Браун, задумав переплюнуть и Блейков и Мартинов. Строители не ударили лицом в грязь. Но в ту пору Голуэй уже доживал свой золотой век портового города, торговавшего с Испанией и Францией. Правда, исторически Голуэй считался столицей Коннахта, но что являет собой Коннахт сегодня? И теперь некогда процветающий город сохранил свою красоту, хотя уже увядал, приходил в запустение, ветшал. Особняки голуэйской знати видели своих хозяев все реже. Некоторые пустовали годами, их владельцы либо умерли, либо разорились и смешались с крестьянством, либо еще в дедовские времена ушли служить в армии французов или испанцев, да так и не вернулись. Да и дома тех, кто был поумнее и уцелел, вроде Браунов и Мартинов, почти все время пустовали. Владельцы их жили либо в своих усадьбах в глуши, либо в Лондоне. В Голуэе ветры с Атлантики задували куда свирепее, чем в Мейо или Слайго, они резали волну у пустынных причалов, завывая, неслись по зимним узеньким улочкам.

В доме Браунов обставлены были лишь две комнаты, там-то и обосновался Деннис Браун, он бежал ночью с одним лишь слугой из Уэстпорта за час до того, как повстанцы захватили его уэстпортскую усадьбу. Он сидел перед камином за обедом, стол, тяжелый и вычурный, с резным орнаментом по краю светлого с прожилками мрамора, под стать самому дому. На тарелке перед ним картошка и окорок, рядом кружка с темным пивом.

Лицо у Брауна живое, умное, выражение чаще всего приветливое, складки в уголках рта выдают в нем человека смешливого, подбородок тяжеловат, но в меру. Сегодня же в беспокойном взгляде, перебегавшем с камина на стол, сквозила ярость. Он считал Мейо своей вотчиной, собственностью, и вовсе не потому, что брат его – лорд Алтамонт, а сам он – Верховный шериф и член парламента. Еще в 1580 году Брауны начали прибирать Мейо к рукам, когда некто Джон Браун, выходец из Суссекса, поселился в Нейле, близ Килмэна. Был он человеком горячего, необузданного нрава и являлся младшим сыном сэра Антони Брауна, владельца замка Каудрей. Исстари семейство поддерживало династию Тюдоров, а его родоначальниками были искатели приключений, завоевавшие земли мечом, и по праву: ведь некогда у таких же исконных гэлов эту же землю отобрали – ни кромвельские наемники, ни придворные льстецы короля Вильгельма не могли в душе считать эту землю своей. Брауны избрали своей вотчиной Мейо, а Мартины – Коннемару. По сути, два этих семейства заправляли всем Западным Коннахтом, и, как думалось Деннису Брауну, умело. До недавнего времени в Коннахте не ведали выступлений Избранников, помещики-католики были верны королю, да и Объединенные ирландцы не смущали их покой. В последние месяцы все переменилось! Толпы бродяг на дорогах, они жгут, грабят, убивают. Его собственная усадьба в руках повстанцев. От побережья до Слайго на каждом шагу творится беззаконие: по Коннахту победным маршем идет армия якобинцев-лягушатников, Британская армия разбита, Каслбар пал.

Во всем этом он отчасти винил и себя. Когда Избранники только начинали свои злодеяния в Киллале, покалечив скот этого недомерка Купера, их нужно было немедленно и безжалостно покарать, что и предлагал Купер. Он же, Браун, вместо этого внял увещеваниям Фолкинера и Мура, того самого Мура, чей брат сейчас президент повстанческой республики. Надо же: Муры – давнишние союзники Браунов, вместе переживали черные дни, будучи еще католиками, и вот один из них стакнулся с Избранниками и голытьбой. Впрочем, тогда Джордж Мур говорил толково. Нужно и в смутные времена поддерживать в Мейо спокойствие, действовать осторожно, не прибегать к крутым мерам, необходимости в этом нет. И все же оказалось, что, несмотря на свой утонченный ум, Джордж Мур просчитался, а прав оказался Купер, тупоумный коротышка Купер, кромвельский последыш, по уши в грязи и долгах, этот балаганный предводитель йоменов, женатый на чрезмерно любвеобильной крестьянке. И у него, однако, достало ума сообразить: застращай крестьян, пожги их лачуги от Киллалы до Баллины, и они небось призадумались бы.

Да, после восстания придется решать, как дальше, иначе не видать в Мейо покоя. Мятежников и всех, кто их поддерживал, придется раз и навсегда жестоко проучить. А в Киллале дело это будет доверено коротышке Куперу, нужно же воздать ему за теперешние лишения. Британская армия придет и уйдет. Лорды Гленторн и Клерморрис живут припеваючи в Англии. А восстанавливать в Мейо покой и порядок уже не сегодня завтра предстоит дворянам Мейо, и без помощи таких вот преданных, но недалеких рыцарей без страха и упрека вроде Купера не обойтись.

Неуютно, точно в ссылке, чувствовал себя Браун в собственной вотчине. Назавтра он решил кружной дорогой ехать в Атлон, где, несомненно, встретит Корнуоллиса. Если Корнуоллис будет действовать так же, как в Уэксфорде, то, подавив восстание, он повесит зачинщиков, а остальных помилует. В Коннахте нужно действовать жестче, здешние крестьяне послушны закону лишь после порки и пытки.

От порыва ветра с океана задребезжали стекла, Браун встал и закрыл ставни. За окном не видно ни зги, ни огонька в домах напротив.

ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА ШОНА МАК-КЕННЫ, УЧИТЕЛЯ ИЗ ГРАФСТВА МЕЙО. ПЕРЕВЕДЕНЫ С ГЭЛЬСКОГО И ОТРЕДАКТИРОВАНЫ СЭМЮЭЛЕМ ФОРРЕСТЕРОМ, БАКАЛАВРОМ ПРАВА ДУБЛИНСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, ОПУБЛИКОВАНЫ В «ЖУРНАЛЕ ДУБЛИНСКОГО УНИВЕРСИТЕТА» (ТОМА XVI–XVII, 1848–1849)

Предисловие редактора

Скончавшийся в 1833 году учитель «классической академии» из Каслбара, графство Мейо, Шон Мак-Кенна оставил после себя дневник на гэльском языке, куда он вносил записи в течение сорока лет. Записи эти, сделанные в разномастных тетрадях и доходных книгах, не составляют литературной ценности, однако переведенные из них выдержки любопытны характеристикой отдельных лиц или волнующих событий и, надеюсь, вознаградят читательский труд.

Записи эти принадлежат человеку, работавшему в школе под открытым небом, либо в сарае, или под навесом: до недавнего времени образование простых ирландцев вверялось попечению таких «педагогов». Подобных учителей можно встретить в любом уголке страны, сам Мак-Кенна держал торговлю полотном и жил безбедно, однако большинство пребывало в крайнем убожестве. Кое-где в провинциях Манстер и Коннахт преподавание велось на гэльском языке, хотя наиболее передовые учителя вроде Мак-Кенны проводили уроки и на английском. Из его дневника явствует, что он отдавал предпочтение родному языку. Мудрое и благородное деяние нашего правительства – Закон об образовании 1831 года – положило конец невежеству этого дикарского племени, но до конца жизни сам Мак-Кенна оставался его противником, хотя по закону вместо мертвой латыни и путаной «родной истории» предлагались арифметика и основы английского языка. Ваш покорный слуга и сам обучался в национальной школе нового типа, и, слушая, как босоногие, но опрятного вида дети поют хором «Столь горд и счастлив буду я, с английским мальчиком дружа», понимаешь, что цивилизация медленно, но верно проникает в каждый уголок этого острова.

Увы, наряду с вредоносными и пагубными ушли в прошлое и яркие, исконно национальные черты. Учителя вроде Мак-Кенны появились впервые, когда суровое и несправедливое законодательство препятствовало образованию людей, проявлявших тягу к знаниям. Рядовой учитель знал латынь и древнегреческий, был знаком с литературой того времени. Часто им становился неудачливый или, как говорили в простонародье, «порченый» священник. В большинстве случаев «порча» эта происходила от злоупотребления спиртным и, конечно же, сказывалась и на новом поприще. Так что среди учителей водилось немало пьяниц и распутников. Но было много и подобных Мак-Кенне, кто хоть и любил выпить, но слыл человеком спокойным и работящим, и о высокой нравственности его можно судить по страницам дневника.

Лишь единожды попал этот мирный бытописец в водоворот исторических событий. Он жил в Каслбаре и в 1798 году явился свидетелем восстания в Мейо, дружил с Оуэном Мак-Карти, сыгравшим не последнюю роль в восстании. Сам Мак-Кенна не участвовал в бесчинствах, однако в душе даже такого законопослушного кельта можно обнаружить следы смуты. Поэтому записи в его дневнике, относящиеся к последним летним дням 1798 года, представляют исторический интерес, их я перевел полностью. В последнее время наблюдается неумеренное превозношение событий девяносто восьмого года, чему потворствует заблуждение деятелей из партии «Молодая Ирландия» и открытая измена господина Митчела, чье перо талантливо, но ядоточиво. В балладах, стихах и песнях все чаще встречаются названия вроде «Запад пробуждается» или «Каслбарские мужчины». Мак-Кенна показывает нам в истинном свете и всеобщую сумятицу, и примеры жестокости, трусости, злобы, а порой и ненужной храбрости заблудших людей. Записи его еще более убедительны, так как втайне, может сам полностью не сознавая, сочувствовал восставшим и своему другу Оуэну Мак-Карти.

Мак-Карти тоже учитель, из прибрежной деревушки Киллалы, там-то и высадились французы. Происхождения он самого что ни на есть низкого, сын батрака из графства Керри. Учитель он был иного, нежели Мак-Кенна, склада, таких мы встречаем чаще: любитель выпить, побуянить, напроказить. Почти невероятно, что этот никчемный человек – едва ли не самый тонкий и сложный из поэтов, пишущих на ирландском языке, впрочем, подобное противоречие присуще и другим народным сказителям того времени, например земляку Мак-Карти по Керри Оуэну О’Салливану. Ваш покорный слуга уже начал подборку уцелевших стихов Мак-Карти в достойном переводе. В стихах его, как будет явствовать из дальнейшего, много изящества и чувства, будь то спьяну сочиненные экспромты или тщательно продуманные и выписанные элегии, из которых наиболее выразительны три песни-плача: по отцу, по герою преданий О’Салливану Бэру и один с многозначительным названием «Плач по вождю».

Вполне вероятно, что этот способный, хотя и порочный человек пристал к восстанию из-за своей неуемной тяги к приключениям да из-за необузданного нрава. Несомненно, он мало причастен ко всем подвигам на поле брани, коими ныне его наделяют в балладах горлодеры в дублинских пивных: «Любимый сын Ирландии – отважный Оуэн Мак-Карти», «Бесстрашный парень из Трейли». Сам он терпеть не мог «английских пустозвонных» песен и, услышь эти хвалебные баллады, несомненно, лишь презрительно фыркнул бы. Очевидно, поначалу он лишь отирался подле мятежников, не решаясь пристать к ним, но после Каслбарской битвы – ошеломительного и позорного поражения Британской армии, – осмелев, как и прочие повстанцы, сделал окончательный выбор. В битве при Баллинамаке он уже проявил себя наравне с остальными мятежниками – печальный пример того, как калечит беспутная жизнь человека, щедро наделенного творческими задатками.

Ну а теперь, более не отвлекаясь, я открою перед вами эту диковинную рукопись, дневник Шона Мак-Кенны. Стиль его то прост и безыскусен, то поднимается до напыщенности и пафоса, столь свойственного кельтам. Я старался без ущерба для духа повествования для каждого случая подобрать подходящие английские слова.

Начало сентября года 1798-го. Вернувшись из Слайго, Оуэн навестил меня. Принес бутылку для нас, три изящных наперстка для Брид, конфет для Тимоти. О каждом подумал! Береги его, Господь! Из рассказа его я мало что понял. Он теперь со знанием дела говорит о маневрах войск, линиях атаки. Стоит Оуэну хоть одним глазком что увидеть, вмиг поймет, что к чему, до тонкости разберется, да и других еще научит. С моей Брид он всегда так обходителен, словно она красавица из красавиц в Коннахте. Предложи ему стакан – выпьет, покажи женщину – переспит. Ничто его не удерживает. Я, конечно, не верю слухам про его связь с дочкой старого Махони, что вышла замуж за оранжиста. Мне кажется, ухаживать за женщинами ему велит долг поэта.

Я рассказал ему, что Каслбар похож на сумасшедший дом, О’Дауд, Мак-Доннел и Джон Мур провозгласили себя Республикой Коннахт и денно и нощно пишут воззвания. А по деревням рыщут бандиты вроде молодчиков Мэлэки Дугана, сводят старые счеты с помещиками, грабят, что еще не разграблено. Мики Кью из Тэрлоха забрал из усадьбы Холм Лоренса старинные часы, да поставить в своей хибаре не смог – потолок низок, так и положил плашмя на пол, всякому перешагивать приходится. В самом Каслбаре французы поддерживают порядок, поймали несколько человек, которые хотели ограбить лавку Джеки Крейга, да капрал всыпал зачинщикам по десять плетей. Чтобы понять смысл воззваний Джона Мура, их надобно прочитать, а для этого необходимо знать английский язык, поэтому многие граждане его «республики» просто стоят, любуются красивыми буквами, а высокие устремления автора остаются неведомы людям. Несколько раз навещал Джона его старший брат, Джордж Мур, владелец Мур-холла. Медленно и спокойно ехал он по Крепостной улице. Но раз из открытого окна здания суда долетели до меня их возбужденные голоса: братья, видно, жарко спорили. Относительно республики Джордж Мур придерживается тех же взглядов, что и я, и, хотя мнениями мы не делились, очевидно, что умные люди мыслят схоже.

Оуэн разительно изменился, и, к сожалению, не в лучшую сторону: в глазах зажегся бандитский огонек, как и у Избранников, а разговор его вскорости сведется к описанию побоищ. Вместе с Эллиотом он ходил на доклад к Эмберу, причем самолюбие его не пострадало. Он все твердит: «Вот если придет второй флот; вот если поднимется народ в центральных графствах…»

– Оуэн, – ответил я ему, – вот если бы у меня было побольше волос на голове да зубов во рту, был бы я сейчас в Киллале, сидел бы в гостях у Кейт Купер.

Я чуть улыбнулся жене, дескать, никогда б так не поступил, и подмигнул Оуэну, дескать, чем черт не шутит. Но он промолчал, и я так и не узнал, правду о нем болтают или нет. Потом он прочитал отрывки из поэмы, которую еще не завершил. Странная, ни складу ни ладу, все о луне да о всяких пустяках. Мы затеяли спор о стихосложении.

Назавтра какой-то тип из Белмуллета, не знающий ни слова по-английски, заявился в лавку и унес восемь штук сурового полотна, оставив расписку: «Выплатить три фунта в течение трех месяцев со дня установления Ирландской республики. Генерал Корнелий О’Дауд». Я пошел с этой бумажкой в здание суда и спросил О’Дауда, что это значит. Он объяснил. Тогда я попросил его написать на обороте: «За полотно обязуюсь уплатить в трехмесячный срок» – и расписаться. Он спросил, что бы это означало. Я ответил:

– Означает это то, что полотно вы будто бы купили лично и я даю вам трехмесячный кредит. Вы заплатите из собственного кармана, а с Ирландской республикой сочтетесь потом.

Он отдернул руку от бумажки, словно обжегшись.

– Неизвестно, господин О’Дауд, будет ли республика или нет; видите, вы даже не рискуете собственными тремя фунтами. Как я понимаю, и на этот раз долг за вас заплатит ваш братец – епископ.

– Я рискую ради Ирландии жизнью! – воскликнул он.

– С полным уважением к вашему братцу скажу, что ваша жизнь трех фунтов не стоит.

– Из-за таких, как вы, Ирландия в столь плачевном положении.

– С полным уважением к вашему братцу скажу, что до столь плачевного положения страну довели молодчики с ружьями да красивыми речами.

Я понял, что мне ничего не добиться, и вернулся в лавку, свернул расписку и спрятал: наступит день, когда я за нее как за историческую редкость выручу несколько шиллингов.

Мне стало и горько и смешно, когда я узнал, что Мак-Тайр из Слайго, продавший мне эту партию полотна, по словам Оуэна, рьяный смутьян из Объединенных ирландцев. Я же знаю его как честного купца, мне никогда и в голову не приходило, что он лелеет надежды принести мне свободу. Наверное, Мак-Тайр и заронил в душу Мак-Карти семена нынешних его разглагольствований о правах человека и тому подобном. Вся эта несусветная чушь весьма неблагоприятно скажется на поэзии Мак-Карти. Поэма должна строиться на строгих и конкретных образах и не отходить от бытующих традиций.

Заглянул вечером в таверну. Вон и Оуэн, вокруг него столпились благоговеющие юнцы с дикарскими, едва ли лучше, чем у дугановских молодчиков, повадками.

– Оуэн, – обратился я к нему, – скажи мне, по которому из прав человека Корни О’Дауд лишил меня сегодня восьми штук полотна?

Слово за слово, и не успел я оглянуться, как один из головорезов схватил меня за горло и обозвал ростовщиком. Чтобы утихомирить его, Оуэну пришлось дать ему хорошую затрещину.

– Кто же этот столь суровый обвинитель? – спросил я.

– Лихой парень, он из Невина. Нам как раз такие и нужны.

– Ну и ну! – удивился я. – В горах Невин такой люд живет, что и пальцев-то у себя сосчитать не могут.

– Успеют, сосчитают.

С таким стихийным безумием мне встречаться не доводилось. В молодости случилось мне быть на ярмарке. Мак-Карти окружали люди, с месяц назад лишь посмеявшиеся над ним, не ведая о том, что он поэт. Сегодня же он при пистолете, держится уверенно, и они смотрят на него с восторгом! В нашем мире все и всегда принимают не за истинную цену.

Великолепная погода все еще держится, природа щедро и обильно одарила людей, на полях жнецы, в полуденный зной женщины приносят им в ведрах холодную воду. Вот остановится крестьянин, смахнет ладонью пот со лба, взглянет вдаль, где курится дымок – ясно, подожгли еще одну господскую усадьбу. В воскресенье мы с Тимоти ходили гулять в Тэрлох и видели вблизи белохвостую ржанку. Тимоти записал название птицы в книжечку, причем без ошибок. Я уже неоднократно отмечал, что стараюсь приучить его любоваться чудесным многоцветьем природы.

Удивительно, как несхожи эти два мира: смерть и жестокость – и мирные поля, как уживаются они под одним солнцем, еще по-летнему теплым, сентябрь почти не чувствуется. Ох, горьким окажется он для многих, молю бога, чтобы миновали беды моего разлюбезного Оуэна.

Ирландия – страна развалин. Руины норманнских замков и башен, странные круглые башни с незапамятных времен, ветхие усадьбы тюдоровской поры, аббатства с проваленными крышами и монастыри, разоренные солдатами Кромвеля, остовы аркад словно воздетые к облакам руки. Цитадели О’Нилов, О’Доннелов, Бэрков и Фицджералдов, почти до основания разрушенные в жестоких боях, замшелые руины спят под бездонным небом Ирландии. И уж совсем необъяснимы погребальные пирамиды камней, дольмены, сказочные курганы, они напоминают о тех, кто жил давным-давно. Задолго до того, как пришел Гэльский народ к этим берегам. Как будто все на этой земле с самого начала обрекалось на разрушение и гибель, не в силах устоять перед всемогущими ветрами, дождями и травами. Все в развалинах, под мечом и огнем датчан и норманнов, ирландцев и англичан целый мир превратился в руины.

Неужто век за веком, пока рубились, сокрушая всех и вся на своем пути, Куперы и Дуганы, находились люди, которые собирали осенью урожай, а по весне сеяли, люди, которые гуляли с маленькими сыновьями по извилистым полевым тропкам и у них из-под ног также вспархивала белохвостая ржанка? Кого благодарить за то, что уцелело по сей день: тех, кто убивал и разрушал, или тех, кто жал и сеял?

Уже неделю не трогается повстанческая армия из Каслбара, гадают, ударить ли с востока или с севера. Оуэн говорит, что восстание в Ольстере заглохло. Там тихо, как в могиле, как в спаленной хибаре, зато в центральных графствах, от Лонгфорда до Килбегана, люд, возможно, возьмется за оружие.

Дуган и Купер, ирландские Гог и Магог, в звериной ярости и тупой злобе гоняются друг за другом уже не один век, разрушая аббатства, сжигая бедняцкие хижины, разя живые тела мечом или копьем. Что связывает дорогого моего Оуэна с ними? Он воздвигает храм Словесности, подгоняет слово к слову, словно каменщик кладет арки мостов или аббатств. Покой и порядок даруют нам молитву и поэму, и, слушая их, мы благоговейно замолкаем. Как, однако, не похож нынешний Оуэн на моего былого друга, теперь он чувствует свое превосходство, он видел кровавую резню на Сионском холме, и в памяти его сокрыты воспоминания о том, как умирали люди. В старые добрые времена он часто рассказывал мне о Патрике Линче, жестоком вожаке мятежников из Макрума, и мы лишь ахали, припоминая его зверства. Но сами не страшились – все это творилось далеко от нас. А сейчас тем же промышляет и Оуэн, безжалостно сжигая на своем пути и песнь, и стих.

Вот он идет по Высокой улице, на нем тесный мундир с чужого плеча, белый кожаный ремень, снятый с какого-нибудь павшего драгуна. И хочется крикнуть ему: «Оуэн! Остановись! Пойдем со мной по дороге, усыпанной осенней листвой, к Тэрлоху. Давай хоть на два часа отрешимся от этой суматохи, от пик, от убийц, похваляющихся своим злодейством».

Но он, не замечая меня, идет дальше, поднимается по Высокой, и я вижу не друга, который зимними ночами при свече читал мне свои стихи, а жалкое существо, каслбарского капитана Избранников, а за ним – зловещая тень Патрика Линча.

12

ПИСЬМО ДЖОРДЖА МУРА, ПОМЕЩИКА ИЗ ГРАФСТВА МЕЙО, АДРЕСОВАННОЕ В ВЕСТМИНСТЕР ЕПИСКОПУ ЭДВАРДУ БАРРЕТУ, ЧЛЕНУ ПАРЛАМЕНТА

Усадьба Мур-холл

сентябрь 2-го, 1798

Дорогой мой Баррет!

Очевидно, в Лондоне уже знают, что на побережье Мейо высадился небольшой французский десант и поднял армию местных повстанцев. В их руках северная часть графства, несколько дней они даже удерживали главный наш город – Каслбар, после того как нанесли чувствительное и постыдное поражение генералам Лейку и Хатчинсону. Будь я расположен к педантичности, я бы указал, что мы вступили в Год Первый временной Республики Коннахт, гражданином которой вопреки своему желанию я ныне являюсь.

О том, что происходит за пределами Мейо, я знаю мало, и то лишь по слухам и догадкам. Говорят, лорд Корнуоллис взял на себя командование английской армией, пересек Шаннон и остановился в Туаме, ожидая подкрепления, чтобы двинуться на Каслбар. Исходя из этого, а также надеясь на то, что почта беспрепятственно идет из Туама до Дублина, я посылаю письмо это с нарочным.

Установление нашей Республики Коннахт сопровождалось событиями как печальными, так и нелепо-смехотворными. И тех и других предостаточно, однако мысли мои сейчас заняты заботами личными, потому и пишу Вам. Прослышав о высадке французов, мой младший брат Джон (надеюсь, Вам он вспомнится с нежностью) отправился на север и примкнул к раскольникам-смутьянам. Сейчас он в Каслбаре, где занимает важный пост в новом «правительстве». Красноречивее всяких слов тот факт, что властью повстанцы облекли романтичного и пылкого мальчишку, которому едва за двадцать.

Я подозреваю, что, несмотря на высокие слова о равенстве, французы, как и всякий народ, стоящий на низшей ступени цивилизации, не лишены тщеславия и с распростертыми объятиями приняли истинного по воспитанию и состоянию джентльмена. На их стороне лишь отчаявшиеся крестьяне да горстка невежественных мелких помещиков, учителей, лавочников и им подобных.

Я неоднократно навещал брата и упрашивал вернуться в нашу усадьбу. Пользы это не принесло, однако я выяснил некоторые подробности, от которых может зависеть не только его будущее, но и сама жизнь. Оружия в руки он не брал и не участвовал в битвах при Баллине и Каслбаре. «Правительство», в которое он входит, не более чем гражданский комитет, необходимый для поддержания порядка в Каслбаре и в окрестных деревнях. Джон отважно защищал жизнь верных королю как протестантов, так и католиков, и, несомненно, многие из них с готовностью это подтвердят на суде. Я не сомневаюсь, что против него выдвинут серьезнейшие обвинения, и к тому же в самом скором времени. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы оградить его от последствий столь глупого поведения. Но задача эта непростая. Дворянское происхождение никоим образом не спасет его, как свидетельствуют примеры Беджнала Гарви и Барджи Касла в Уэксфорде: оба были повешены, несмотря на то, что сами протестанты и тесно связаны с влиятельнейшими семьями.

У меня есть кое-какие соображения, хотя претворить их в жизнь – дело трудное и хлопотливое. И поэтому я обращаюсь к Вам за помощью. Признаться, в этом – цель моего письма.

Я считаю неоспоримым, что восстание захлебнется, если не получит скорого и многочисленного подкрепления из Франции. Многие графства остались верны королю, а изменники далеко не все в боевой готовности. И чем больше убеждаюсь я в провале восстания, тем более непонятной представляется мне обстановка. Французский генерал Эмбер, судя по отзывам, не дурак и не авантюрист. Со времен победы в Вандее его считают хитрым и находчивым воином, и, двигаясь к вершинам славы, он не заблудился в лабиринтах Директории. Невероятно! Такой стратег скитается сейчас по болотам Ирландии, а Корнуоллис тем временем готовит безжалостную расправу. Мне непонятно, на что рассчитывали в Париже, посылая его в столь необдуманный поход. Мне непонятно, почему согласился он на столь рискованный шаг. Ясно одно, что Ирландия, как уже повелось, пешка в чьих-то руках.

Сколько драматических событий разыгралось в последнее время в нашем богом забытом болотистом краю! И за все лишения мои соотечественники не получали никакой награды, напротив, жизнь их становилась все безотраднее. Вспомните восстание Дезмонда и Тайрона – это всего лишь строка в летописи борьбы Елизаветы с Испанией, то есть Реформации с противоборствующим течением; нашествие Кромвеля – лишь отвлекающий маневр в английской гражданской войне, поправшей священные права монарха; а когда на реке Бойн сошлись два короля, Яков и Вильгельм, ставкой в игре была вся Европа, а Ирландия – лишь игорным столом. Перелистывая историю Ирландии, составленную нашими доморощенными историографами, невольно вспоминаешь об ученом муравье в очках: он сосредоточенно карабкается по доске с резьбой и ему мнятся долины, горы, а человеку, созерцающему эту доску, видятся лишь вырезанные на доске названия стран: Англия, Испания, Франция. Да, Франция встречается в этом списке дважды.