Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

– Я Оуэн Мак-Карти из Трейли, запомни это, старый говнюк, и выслушивать, сидя на куче вонючего лука, как порочат поэтов, не собираюсь, не так еще низко я пал. Останови, слезу, пешком пойду.

– И верно, иди-ка своим ходом. Мозги у тебя набекрень. Нечего сказать, отблагодарил ты меня за доброту.

– Так сколько ж стоит твоя доброта, старая жадина? – Мак-Карти слез с телеги и взглянул на возницу. – «Краше города во всем Лейтриме не сыскать». Слушай, чего стоит твой Лейтрим: прознай о нем собаки, каждая б не преминула ножку поднять да отметиться.

Пять нескончаемых часов шел Мак-Карти до Баллинтры, и там, как и говорил Фалви, дорога ветвилась: на юг и через мост, в Драмшанбо. Он остановился на горбатом мосту, взглянул вниз. Великая река, увенчанная легендами, несла свои воды через Лимерик, к югу, в открытое море, мимо неведомых ему графств и незнакомых озер, мимо деревень, чьи названия ему не доводилось слышать. Через неделю, если повезет, он будет уже в Атлоне, в таверне у Патрика Табрайда, там через Шаннон перекинулся красивый, о пяти пролетах мост.

Там не настигнут беды, там приветливые голоса, там золотым огнем играет виски в стакане – стоит только руку протянуть. Потом прямым путем – в Раткил, оттуда на юг в Ньюкасл-Уэст. Ноги у него крепкие, как никогда, в карманах много денег: два соверена и несколько шиллингов. И навсегда сокроются в памяти и нервная барабанная дробь, и повстанческие неуклюжие косы, и смертоносные пики, окровавленные луга. Вон под мостом река несет большую ветвь, несет на юг в Атлон.

Разве отправишься в такое путешествие, не промочив глотку! Вроде бы и повода особого нет, разве что и впрямь окажется, что Мартин Лаверти живет в Драмшанбо, ослепший, покинутый всеми, даже потаскушкой цыганкой. Он обернулся, взглянул на дорогу к югу, словно проверял, там ли она еще, ждет ли его по-прежнему; прикинул, сколько успеет пройти до заката. Потом, влекомый каким-то течением – как ветвь по реке, – перешел мост и направился в Драмшанбо.

Старик оказался прав: городок ухоженный, чистый, есть и церковь и часовня на лужайке за невысокой оградой, лавки, две таверны, крытый рынок. Мак-Карти завернул в ближайшую из таверн, утолил жажду, купил кувшин виски и спросил, как пройти к дому учителя.

Длинная, с низкой соломенной крышей хибара с бурыми подтеками на стенах стояла на краю деревни. Он распахнул дверь и позвал: «Мартин! Мартин Лаверти!» К холодному камину придвинута скамья. У стены шкаф с книгами. «Мартин Лаверти!» – снова окликнул он.

Из соседней комнаты вышел согбенный мужчина, остановился, упершись рукой о косяк двери. Большие голубые глаза недвижно смотрели мимо Мак-Карти.

– Мартин, я Оуэн Мак-Карти, Оуэн Мак-Карти из Трейли.

Лаверти помолчал, потом коротко рассмеялся, точно пролаял.

– Не может быть! Не верю! Что Оуэн Мак-Карти забыл в Драмшанбо? Признавайся, тварь, откуда тебе известно имя Мак-Карти?

– А что забыл в Драмшанбо Мартин Лаверти? Богом клянусь, я ушам своим не поверил, когда крестьянин, ехавший в Баллинтру, сказал, что ты здесь учителем.

Мак-Карти поставил кувшин на скамью, подошел к Лаверти, обнял его. Тот ощупал лицо гостя, задержав на нем руки.

– Господи, и впрямь ты! – ахнул он. – Либо и в самом деле Мак-Карти, либо кто из пастухов вздумал надо мной подшутить.

Мак-Карти отступил на шаг и, не снимая рук с плеч Лаверти, прочитал первые строки полюбившегося ему айслинга. Он взглянул в глаза Лаверти, голубые, лишь слегка помутневшие.

– Ах, Оуэн, Оуэн! Как я тебе рад! Подожди, сейчас принесу что-нибудь выпить.

– Да неужто ты думаешь, я с пустыми руками пришел? Целый кувшин принес. Пара стаканов у тебя найдется?

Они сели на скамью, лицом друг к другу, кувшин Мак-Карти поставил рядом.

– Надо ж, Оуэн, такой беде приключиться. Я уже почти пять лет как ослеп. Это у нас в роду. И отец мой ослеп, и сестренка – еще когда под стол пешком ходила. Не знаю почему. Говорят, слепота может передаваться по наследству. Я-то поначалу об этом не задумывался. Вроде пелена какая-то на глазах, то появится, то исчезнет. И вот чем все кончилось. Знаешь, Оуэн, мы все думаем, что для слепых наступает вечная ночь. Это совсем не так. Мне в глаза будто кто молока плеснул. Я различаю свет и тьму, днем – отдельные фигуры, силуэты. Они обступают меня со всех сторон, и я будто за тонким занавесом. С год, а то и больше я все пытался этот занавес ухватить и сорвать.

– Из Болливурни ты уехал, конечно же, не потому, что ослеп? Ведь там тебя уважали и любили, как никого.

– Конечно, нет. Когда я понял, что занавес этот мне не сорвать, на меня какое-то умопомрачение нашло, и я отправился в путь. С год я был в Батвенте, потом в Кантурке. Знаешь, где Кантурк?

– Еще бы! Там руины бывшего родового замка Мак-Карти. Там-то уж, я не сомневаюсь, о тебе позаботились.

– Как бы не так! Ко мне относились ни хорошо, ни плохо, а жалость мне ни к чему. Господи, не хвалясь, скажу: ведь я был в Корке первым поэтом. Ну-ка, Оуэн, не скупись, налей еще.

Комната была запущенная, всюду пыль, видно, с месяц не подметали и не проветривали.

– А я, Мартин, думаешь, лучше место себе выбрал? Глухую деревушку в Мейо на побережье.

Лаверти не слышал его. Спокойные голубые глаза его вглядывались в прошлое.

– Еще месяц назад у меня жила цыганка, и присмотрит, и приласкает. Но сам знаешь, что это за люди. Она думала, что я не только слепой, но и дурак дураком. Раз заявилась поздно ночью, а я ее у двери встретил и отдубасил хорошенько, чуть палку о ее бока не сломал, она, как свинья, верещала. Вот с той поры я один пробавляюсь. Ученики вернутся, лишь когда весь урожай уберут. Да, не ведали горя те, кто с цыганкой не пожил.

– А у меня в Мейо осталась милая тихая девчушка, – сказал Мак-Карти. – Хоть и замужем побывала, а тоненькая – в талии двумя ладошками обхватить можно.

Лаверти вновь протянул стакан, Мак-Карти налил виски и ему, и себе.

– Оуэн, ведь мы были поэтами хоть куда, правда? Я, ты, Мак-Дермот, да и остальные. Казалось, сам воздух напитан светом, и оттого светилась каждая наша строка. Тебе, как никому, печальные стихи удавались. Я тут как-то месяца два назад вспомнил твою поэму на смерть отца. Каждое слово, будто солнышко, играет.

Мак-Карти тряхнул головой.

– Не верится, что ты здесь, Мартин Лаверти, учитель крестьянской школы в Лейтриме.

– Это не просто школа, а классическая академия. У меня в основном учатся те, кто потом идет в семинарию. Жизнь здесь покойная, и я с этим смирился. – Лаверти поднес руку к глазам. – Погожими вечерами хожу на мост, слушаю, как бегут воды Шаннона. Иногда по часу простаиваю, потом иду в пивную к Данфи. Живу сам по себе.

– А люди-то здешние хоть знают, кто ты?

– Зачем им, убогим и простым душам. В прошлом году ко мне на неделю заезжал Майкл Туома, прочитал мне все свои новые стихи. Вот уж кто работает не покладая рук.

– Он всегда много писал, – кивнул Мак-Карти. – Но для него это именно работа.

Он оглядел грязную комнату. Скоро здесь зазвучат ребячьи голоса, сбиваясь и спотыкаясь, будут они произносить громоздкие латинские слова, а в камине загорятся красным огоньком бруски торфа. А пока это запущенная и унылая комната слепца.

– Денек-другой обожди, не ходи к мосту, – посоветовал он другу. – По этой дороге пройдут повстанцы и французы, а следом красные мундиры.

Лаверти причмокнул, оценивая виски на вкус.

– А откуда, Оуэн, ты об этом знаешь?

– Я был с ними. Шел от самой Киллалы, да вот решил отстать. Их песенка спета.

– Дай им бог победы, – тихо и бесстрастно, точно молитву, произнес Лаверти, слова прозвучали напыщенно, лишенные смысла. – И дай бог, чтоб Гэльский народ победил в этом году и мечом очистил Ирландию от иноземцев.

– В этом году не победит, – сказал Мак-Карти.

– Оуэн, ты всегда был человеком храбрым. Помнишь, мы жили в Макруме, там поговаривали, что ты подозрительно много знал о Падди Линче, главаре Избранников.

– Знаю лишь то, что его вздернули в Макруме. И теперешних мятежников вздернут либо расстреляют из пушек.

– Как ни придешь вечером к Данфи, вечно разговоры о пиках и тому подобном. Даже песни сложили, ты представить себе не можешь, до чего ж они ужасны, однако их горланят все эти пастухи да батраки. Они говорят, настал год свободы.

– Да год-то уж к концу идет, – заметил Мак-Карти, он вновь наполнил стаканы, потряс кувшин: наполовину пустой.

– Началось все в Уэксфорде, – продолжал Лаверти, – потом перекинулось в Антрим, потом в Мейо. Ну а теперь восстали в Лонгфорде, а может, еще и в Кэване.

– Возможно, – согласился Мак-Карти. – Мы прошли все графство Слайго, на дорогу к нам выходили люди, некоторые совсем юнцы, что они понимают, эти батраки, которым, раз урожай убран, делать больше нечего. Но куда больше крестьян так и остались в полях, лишь провожали нас взглядами. Все-таки распевать песни в тавернах – доля не из худших.

– Если и впрямь на небесах есть бог, – вновь заговорил Лаверти, – он должен видеть, как проливает свою кровушку Гэльский народ.

– Видит, непременно видит, – заверил его Мак-Карти, – нельзя не видеть. Я и сам насмотрелся, до сих пор тошно. Останься я в Манстере, жил бы в покое.

– Знаешь, – прервал его Лаверти, – а я за последние три года ни строчки не написал. И вряд ли уж когда напишу.

– Напишешь, обязательно напишешь, – тут же подхватил Мак-Карти.

Лаверти лишь покачал головой.

– Я думал сначала, это из-за слепоты. Но сколько прекрасных поэтов писали и слепыми. А мне просто не пишется. Сам не знаю, но что-то безвозвратно ушло. Все равно как у арфиста одеревенеют пальцы. Я складываю слова, а они точно дохлые рыбы. По ночам у меня столько времени, сколько можно пожелать, и я на память читаю свои стихи. Кое-какие из твоих, из поэм Мак-Конмары и одно-два – Туомы. И некому меня слушать, даже цыганки рядом нет. Я сам себе и О’Рахилли, и Ферритер. Они наполняют мою жизнь. Я упиваюсь их сочными, красочными строками, пока не утолю жажду. Благодаренье господу, что дал мне хорошую память. Мне сейчас поэму сочинить, что корабль построить, – не под силу!

– Не бойся, силы к тебе вернутся, – утешил Мак-Карти.

Однако, взглянув на слепца, испугался. Запавшие щеки, заострившийся, точно клюв, нос; глаза, от которых скрыта пеленой красота мирская; длинные неспешные пальцы теребят шейный платок. Мак-Карти вдруг пронзил страх: а что, если сонно-мертвое запустенье проказой разъело душу Лаверти? Он сам изведал, что значит не писать месяцами, душа словно покрывается ржавчиной. Лаверти не пишет уже три года. Замкнулся наедине со смертью, стал косноязычен, одни и те же слова кажутся то значимыми, то пустыми, будто насмехаются над ним.

– Нет, сил мне уже не вернуть, – вздохнул Лаверти. – Да это уже и неважно.

Никогда в своих стихах он не шел неведомыми путями, держался проторенных троп, и тем не менее Лаверти настоящий поэт. Во что превратился его дар? В ржавый замок, ключ от которого потерян? Сравнение понравилось Мак-Карти, и он щедро оделил себя виски.

– Ты, Оуэн, с самого начала писал лучше меня, да я и не завидовал. И Туома, и О’Моран, и Мак-Конмара выше меня стоят, как выше вас всех – О’Салливан.

– Так нам еще не поздно с ним потягаться. Мы-то судим по тому, что он написал за всю жизнь. – Господи, даже Лаверти О’Салливана помянул. – И отчего все вы так преклоняетесь перед О’Салливаном?

Усмешка тронула губы под нависшим носом.

– О’Салливан пишет лучше тебя, Оуэн. Всякий поэт в Манстере подтвердит. Впрочем, так ли это важно? Идти вслед за О’Салливаном не зазорно. Мы все за ним тянемся.

Мак-Карти допил виски, налил новый стакан.

– А сколько низкопошибных стихов приписывают О’Салливану, да и те, что расхваливают, могли быть написаны разными поэтами. Так уж заведено: умершему вся слава и почет. При жизни О’Салливана почитали О’Рахилли. Я отлично помню.

– Верно ты сказал, – Лаверти протянул к другу руку со стаканом, – но сейчас, Оуэн, сама поэзия при смерти. А мы шатаемся по пивным Корка и Керри, словно дети малые, похваляемся друг перед другом своими стихами. Но уходит, уходит поэзия. Нет за нами молодых, кто бы писал потом своим и кровью. Жизнь потечет дальше, а мы сдохнем, точно рыбы на мели.

– Мартин, клянусь богом, это у тебя от здешнего одиночества мозги набекрень. Как это «уходит поэзия»? Что ж тогда останется в мире? Глупая скотина на полях и убогие деревушки под нещадным солнцем? Не забывай, мы – глашатаи Ирландии, так пей же, ради бога, до дна и выбрось черные мысли из головы.

По деревенской улице под полуденным солнцем брел мужик: ума, видать, небольшого, взгляд пустой, бессмысленный, рот приоткрыт, виден белесый язык – такую страшную картину увидел Мак-Карти за согбенной спиной Лаверти. Тягчайший грех поэту выступать против поэзии. За него он и поплатился, ослеп, потерял дар слова.

– Послушай-ка, – сказал Мак-Карти.

Он подался вперед, положил руки на колени другу и прочитал наизусть знаменитый айслинг Лаверти, известный от Макрума до Трейли. Декламировал он медленно, несколько раз запинался, припоминая слова. Звучный голос разнесся по комнате, заполнил ее. Четкие, стройные рифмы гнали прочь беспорядок и грязь, расцветили весенними цветами, зеленели сочными лугами, журчали ручейками в долине, зрели краснобокими, круглыми плодами на ветвях. Слезы навернулись на глаза Лаверти, прорвав молочную пелену. Мак-Карти закончил поэму негромко, слова растворились в тиши грязной комнаты, оставшись лишь в памяти.

– Для меня писать стихи все равно что дышать, – сказал, помолчав, Лаверти, – по-моему, эту поэму немало людей выучило наизусть, а мне она далась за один вечер. Может, всего строчек пять потом заменил. Я хорошо это время помню: холодный январский вечер в Балливурни, на полях иней, холмы черные, точно нахохлившиеся грачи. Поэма сама собою сложилась. Господи, Оуэн, как счастлив был я в ту ночь, не выразить ничем. Я чувствовал, что получилось прекрасно. И так с каждым стихом.

– Еще бы не чувствовать! – подхватил Мак-Карти. – Поэтому гони-ка все мрачные мысли прочь. Можно подумать, будто конец света наступает.

Его передернуло, словно дохнуло холодной зимой, холод прокрался и в душу, не спасли ни длинные рукава, ни шарф; холод сковал тишиной безжизненные холмы и поля. Дрожа всем телом, он снова взялся за кувшин. А по берегу озера Аллен идут сейчас понурые люди. За ними по пятам – всадники в красных мундирах, и лица их искажены злобой. Что ему до этих лиц? Перед ним расстилались незнакомые дороги, впереди ждали незнакомые деревни. Беда пригнала его к этому слепому человеку, живущему во мраке, к поэту, обрекшему себя на молчание. Предаваясь сладостным мечтам на лугах поместья Гамильтон, он выбросил пистолет и пошел тернистым путем, чтобы вновь обрести себя. Но вот опасность опять нависла над ним: на этом берегу Шаннона удачи ему не видать. А незрячий, согбенный Лаверти сидел рядом, оглаживая стакан рукой. Мысли его в далеком прошлом, ему вспоминается юнец, одержимый поэтической страстью.

Мак-Карти встал, подошел к двери. За деревней в последних закатных лучах переливалась река, словно кто тянул бесконечные серебряные сети. Вот солнце на прощание скользнуло по каменным плитам моста. В душной тишине уху его слышалась дробь французских барабанов, тяжелая поступь вооруженных пиками повстанцев. Из лачуги через дорогу выбежала кроха, босиком, из-за копны каштановых волос – осколком – личико. За небольшим полем снялась стая птиц, замелькали-замелькали черные крылья.

– Ты шел с Гэльской армией! – донеслись до него из мрака комнаты слова Лаверти, избитые, выспренние слова.

Мак-Карти поморщился. Гэльская армия – это сородичи О’Доннела, всадники Сарсфилда; это белые господские усадьбы, спаленные Тайроном; это боевые построения давних сражений. Огрим, Лимерик, Кинсейл – поля брани, оплаканные поэтами. Они не писали о пастухах с косами, корчащихся в предсмертных судорогах на лугах, о бродягах в радости и в горе, павших в пропасть забвения.

– Гэльская армия переходит мост в Драмшанбо, – произнес Лаверти, – вот тебе и сюжет для поэмы.

– Дарю этот сюжет тебе, – усмехнулся Мак-Карти.

Вот уж о чем писать слепому! Он не увидит этих похожих на огородные пугала, в выцветшем домотканом тряпье людей, не увидит их испуганные лица.

– Ты бросил их, – в голосе Лаверти слышался упрек.

– Что ты об этом знаешь! – ответил Мак-Карти, прислонившись к дверному косяку. – Скопище крестьян из Мейо и Слайго, их ведут бог знает куда французы, которым на них начхать. Плачут по ним виселицы.

– А много ли лучше жизнь? В этой стране счастья не сыскать. И все мы – разничтожнейшие люди.

– Ну, ты-то по своей глупости от поэзии отказался. Мог бы еще сотню слезоточивых элегий сочинить.

– Почему ты так превратно толкуешь каждое мое слово? Я же правду писал. Нас разбили при Огриме и Лимерике. Тогдашняя знать села на корабли да отплыла на чужбину, а мы с тех пор словно стадо без пастыря. Черным и горьким выдался век наш, и не обелит, и не подсластит его ни одна поэма.

– Это правда, – кивнул Мак-Карти, – особенно сейчас, для моей хмельной головы.

Тихие лачуги в ряд, приземистые лавки – все так же, как и в деревнях, где прошло его детство. В молодости они виделись ему в розовом свете, каждое название – звонкое, точно золотой, так и просится в стих: Трейли, Макрум, Килмаллок. А на поверку все те же грязные тесные улочки, убогие пивные, которые рисовались в хмельной голове поэта дворцами с колоннадой. Поэзия, однако, манила безудержно. Наплясавшись, отбив босые пятки о земляной пол, наслушавшись арфу и скрипку, он уходил в предвечерний час в холмы, глядел со склона на долину, Агерлоу или Сливенаман, расстилавшуюся далеко внизу. У подножия холмов притаились древние полуразрушенные башни, переплелись изящные арки разоренных аббатств. Мальчишкой он лазил по винтовым лестницам, и лишь ветер шептал в пустых проемах о невозвратно ушедших годах.

Покончив с кувшином Мак-Карти, они одолели и бутылку Лаверти. Но и этим не удовлетворились, пошли в пивную Данфи. Уже опустилась ночь. Часы на протестантской церкви с тонким шпилем показывали девять. Где-то уже, должно быть, совсем неподалеку барабанная дробь, пики, пропыленные, усталые люди. Рядом, согнувшись в три погибели, зажав в правой руке палку и стуча ею по дороге, шел Лаверти. Мак-Карти совсем захмелел. Он прислонился к кованой церковной ограде, вытянул вверх руки, ухватился за остроконечные прутья.

– Ты, Мартин Лаверти, сидишь сыч сычом, и белый свет тебе не мил. Я же совсем другое дело. У меня еще вся жизнь впереди.

– Ты этот белый свет видишь, – ответил Лаверти.

Напружив плечи, Мак-Карти крепче ухватился за прутья и подтянулся.

– Да, не повезло нам обоим, прибило нас волнами жизни к этим унылым лейтримским берегам. Сегодня я сказал одному: прознай о Лейтриме собаки, каждая б не преминула здесь ножку поднять да отметиться.

Он опустился на землю и взглянул на часы. В лунном свете они казались маленькой золотой монеткой. Стрелки под прямым углом. По всей стране видимо-невидимо протестантских церквей с горделивыми шпилями и аккуратными оградами. И на каждой часы – словно маленькая луна; время оградило церкви от древних руин, а ухоженные лужайки и блестящие мраморные надгробья – от убогих лачуг. Каждое надгробие и там и сям несло надпись по-английски: «Память священна», «Уповай на милость Господню», «Верный сын». Каждое слово, точно английский солдат на страже порядка, завтрашний день страны. А дальше по дороге за деревней, наверное, господская усадьба, к ней ведет широкая щебеночная дорожка. Крыльцо с колоннами, над ним орлы из камня, жестокие глаза, цепкие лапы, хищный клюв.

– Сколько там на часах? – спросил Лаверти.

– Уже поздно, – ответил Мак-Карти, – времени совсем мало осталось.

В пивной Данфи люди окружили путника из Гранарда, широкоплечего толстяка, туго перетянутого ремнем, за который был заткнут пистолет.

– Ну и дураки, если не верите, – говорил он. – Да каждый в деревнях окрест Гранарда и Лонгфорда за оружие взялся, да и в Кэване народ поднимается. Тысяч пять, все дружно, как один.

Тавернщик вновь наполнил стакан гостя. Путник не выпускал его из рук.

– Отсюда и до Маллингара вся земля в руках Объединенных ирландцев. Господи, да вы ничего подобного не видели! Убивают йоменов, помещиков. Йомены укрылись в Маллингаре, боятся и нос высунуть. Мы их всех перережем! Отбивные из них понаделаем.

Лаверти постучал по стойке, подозвал тавернщика, попросил себе и Мак-Карти по стакану виски.

Мак-Карти быстро разделался со своим и заказал по второму. Таверна была тесная, пропахшая потом. Он облокотился на стойку. Вдруг разом навалилась усталость.

– Вот чудеса-то, – радовался кто-то из местных. – Сначала Мейо, теперь Лонгфорд. Поднимается народ Гэльский.

– Чудеса в другом, – оборвал его пришелец. – В том, что народ Лейтрима до сих пор не восстал. В том, что они до сих пор сидят в своей блевотине и по тавернам Драмшанбо. Какие ж вы после этого ирландцы!

– У нас здесь тихо, – сказал Данфи. – В Драмшанбо отродясь никого, кроме Избранников, не было.

– Избранников? – Гость из Гранарда презрительно хмыкнул. – Это те, что по ночам режут господский скот? Мы не какой-нибудь клочок пастбища, а целое графство Лонгфорд захватили.

– Ну и чудеса! – снова ахнул кто-то из местных. – А сами-то вы из Объединенных ирландцев?

– А знаешь, почему у меня вот эта штука? – Гость положил руку на пистолет за поясом. – Потому что я – капитан у них. Ганс Деннистаун меня капитаном поставил.

– Ну, за это нужно особо выпить, – сказал Данфи и протянул бутылку.

– С удовольствием, – благодушно отозвался посланник из Гранарда.

– С удовольствием, – передразнил его Мак-Карти, обращаясь к Лаверти. – Какой воспитанный человек!

– Могучий, наверное, человек, судя по голосу.

– Как не могучий – капитан! А за поясом пистолетище с пушку!

Жители Драмшанбо зачарованно смотрели на пистолет, словно сам мятеж, облеченный в металл, предстал перед ними в таверне. Порой они отводили взор, искали поддержки в глазах приятелей, но непременно, таясь, снова засматривались на пистолет.

– Города пока в их руках, – продолжал гость, – и Гранард и Лонгфорд, но они заперлись в них, сидят трясутся, а нам раздолье, ходим-бродим по всему графству.

– Даже к нам в Драмшанбо забрели, – робко и вопрошающе вставил Данфи.

– Не забрел, а послан с заданием, – поправил капитан из Гранарда. – Нас разослали по дорогам, чтобы найти людей из Мейо и рассказать о восстании в Лонгфорде. Я поеду по берегу озера Аллен в Слайго. Не застань меня здесь ночь, сейчас бы уже был в пути.

– Торопиться некуда, – сказал Мак-Карти, но, кроме Лаверти, его никто не услышал. Тогда он повторил громче: – Торопиться некуда. Повстанцы сами идут к озеру Аллен. Завтра они будут в Драмшанбо.

Все в таверне повернулись к нему. Капитан тоже обратил на него пухлое лицо с глубоко посаженными крошечными глазками.

– Что ты такое несешь?

– Нет нужды искать людей из Мейо, – пояснил Мак-Карти, – завтра они подойдут к мосту, переправятся через реку и дальше – на Лонгфорд. И французы с ними.

Капитан поставил стакан на стойку и спросил у Данфи:

– Кто это?

– Мой друг, – поспешил ответить Лаверти, повернув на голос незрячие глаза.

– А как он здесь оказался? – спросил Данфи.

– Так вот, – продолжал Мак-Карти, – не успеют они и мост перейти, как нагрянет английская кавалерия. Так что отправляйся-ка ты к своим, в Лонгфорд.

– Господи Иисусе и пресвятая дева Мария! – прошептал кто-то.

– Этот человек – учитель, мы работали вместе в Манстере, – пояснил Лаверти. – Помню его с той поры, когда я еще был зрячим. Это весьма уважаемый человек.

– В ту пору, может, и был, – усмехнулся Данфи. – Сейчас же свинья свиньей, пьян в стельку.

– А откуда учителю из Манстера знать про людей из Мейо? – обратился ко всем гранардский капитан.

– Господи, спаси и сохрани, – вздохнул кто-то. – Повстанцы из Мейо, а следом английская кавалерия. Вот кровушки-то прольется!

– Не здесь, так в другой деревне, – заговорил Мак-Карти. – Тысячи англичан ждут повстанцев в Каррике. В Лонгфорде об этом, конечно, знают.

– Зато я тебя и в глаза раньше не видывал, – прервал его капитан. – Кто ты такой?

– Я шел с повстанцами, – объяснил Мак-Карти. – От Мейо до Слайго. И видел, как они на юг повернули.

Лаверти положил ему руку на плечо: будь осмотрительнее.

– Есть здесь хоть один, кто верит этому парню? – спросил капитан. – Если б ты с ними от самого Мейо шел, и сейчас бы, в победный час, от них не отстал, не сидел бы здесь, в Драмшанбо, в пивной. Может, скажешь, ты тоже из Объединенных ирландцев?

– В победный час! – эхом отозвался Мак-Карти. – Да они бегут без оглядки что есть мочи, а англичане на своих лошадищах – следом. Единственная надежда повстанцев – идти прямо на Дублин, если люди из Лонгфорда захватят дорогу. Возвращайся-ка в Гранард да растолкуй там это.

– Да ты и не из Объединенных ирландцев вовсе! Ну-ка, скажи их клятву.

– Вот что, ты, глупая жирная скотина! – выкрикнул Мак-Карти, не обращая внимания на то, что Лаверти еще крепче ухватил его за плечо. – Лучше не напоминай мне о клятвах.

– «На барабан – королевскую шкуру! И не ведать свободной Ирландии горя – от глубинки до моря» – вот какая у Объединенных ирландцев клятва, и всякий, вступивший в Общество, ее знает.

– Прекрасная клятва, такая благородная, благозвучная, – съязвил Мак-Карти. – Я сам поэт, но мне такой вовек не написать. Завидую вам.

– Оуэн, тебя выпивка заждалась, – сказал Лаверти и свободной рукой подвинул к нему стакан.

Мак-Карти поднял его: рука дрожала от хмеля и ярости, виски расплескивалось на пальцы.

– Вы только на него полюбуйтесь, – не унимался капитан из Гранарда, – так нализался, что стакан до рта не донесет. Посмотришь на такого, сразу ясно, почему столько лет мы на своей же земле рабами жили.

– Он верно говорит, – вступил Данфи. – Уведи-ка, Мартин, своего друга подобру-поздорову.

– Сейчас уже ночь, пойдем-ка со мной, переночуешь в школе, – предложил Лаверти.

– Куда хочу, туда и пойду, где понравится, там и заночую, – заупрямился Мак-Карти, – а у вас мне оставаться что-то не хочется. Неужто никто не вразумит этого осла, что ему нужно возвращаться в Гранард.

Сухо и опасливо Лаверти сказал:

– Будь по-твоему, Оуэн. Отведи меня к камину, там посидим на скамье, выпьем еще тихо-мирно.

– Давайте, давайте, – махнул им Данфи, – почему б не выпить на дармовщинку.

Заговорил капитан:

– Ты ерепенишься, потому что выпил лишнего. Потому и не сержусь. Но пьяный ли, трезвый, ты на рожон не лезь. Язычок свой острый окороти.

Мак-Карти кивнул тому на пистолет.

– Больно страшная у тебя игрушка-то.

– Верно. – По жирному бледному лицу неожиданно поползла улыбка, обнажились темные в отсветах пламени зубы. Он неуклюже вытащил пистолет из-за пояса, показал всем.

– Два дня назад я из этого пистолета человека застрелил. Не верите?

– Как не поверить! – бросил Мак-Карти. – Этой штуковиной помашешь, не только чужих, родных всех порешишь.

– Я в оружии толк знаю, – похвастал капитан и сунул пистолет обратно за пояс. – Знаю, как с ним обращаться.

– Может, и так, – согласился Мак-Карти, – зато в военных маневрах ты профан профаном. Так же, как и я. Вот потому-то мы и рабы. Послушай меня ты, оказал бы повстанцам немалую услугу, да и себе, кстати. А ты заладил: «Мне до этого дела нет».

Он повернулся и пошел к скамье у камина, Лаверти пришлось ждать, когда его доведет до камина Данфи.

– Ну вот, – сказал он, поставив перед ними два стакана. – Выпейте потихонечку и идите себе к Мартину в школу. И так уж засиделись. – И он подтолкнул Лаверти в бок.

– Да, да, конечно, – подхватил тот.

Мак-Карти положил руки на колени и взглянул на Данфи. Воздух в комнате был спертый – народу в таверне битком, – при свечах неясно вырисовывались силуэты. От приторного сладковатого виски начало першить в горле.

– Значит, ты не поверил ни одному моему слову?

– Не знаю, – ответил Данфи. – У нас в городе всегда покой. Кое-кто, конечно, не прочь побахвалиться, но дальше слов не идет. Не знаю, кому из вас верить, тебе или этому здоровяку из Гранарда. До нас все новости в последний черед доходят. – Он вытер руки о передник.

– Для нас всех последний черед наступает, – предрек Мак-Карти.

Стрелки церковных часов, посеребренных бледной призрачной луной, целили в будущее.

– Очень мне страшно, – продолжал Данфи. – Центральные графства восстали, а люди из Мейо идут сюда.

Он отошел, и Лаверти сказал другу:

– Какой же несносный у тебя всю жизнь был характер. Ты уже не мальчишка, чтоб буянить в тавернах.

– Гэльская армия! – фыркнул Мак-Карти. – Нацепят на завзятого драчуна ремень с пистолетом, вот тебе и капитан!

– Верно, лучше у нас ничего нет.

– А у англичан да французов есть. И кавалерия с саблями, и пехота, прошагавшая по всей земле. Что те, что другие – один черт.

Лаверти задумчиво повертел стакан. Мак-Карти продолжал:

– Верно, мы для французов не дороже дерьма. Они пришли к нам справлять свои дела, а нас, несколько тысяч крестьян, взяли, чтоб черную работу за них делать. Мы, ирландцы, в посудомойки да в конюхи годимся.

– Тебя это не касается. Ты поэт, а не солдат. У тебя благородное призвание.

– Поденщики и пастухи – вот мы кто, – не унимался Мак-Карти, – а где это видано, чтоб пастухи свободу обрели?

– И все же когда-то наш народ был велик. Об этом сложены поэмы. Да и сам ты писал.

За королем Яковом на реку Бойн двинулась вся ирландская знать в париках поверх черных патлатых и глупых голов: и Кланкарти, и Маунткашэл, Мак-Магон, О’Горман. За ними босиком поспешали рекруты, испуганные и озлобленные, кто с пикой, кто с мушкетом в неуклюжей руке. Вильгельм расправился с ними: у реки Бойн наголову разбил армию, при Огриме сровнял с грязью. За стенами осажденного Лимерика они умирали от голода. Любимец Ирландии Патрик Сарсфилд отплыл во Францию со своей тупоголовой свитой, на собравшихся на берегу босяков он даже не взглянул. А павшие герои, благородные и обходительные, любезные даже в выражении, перекочевали в витиеватые строки поэзии, убранные лаврами изысканных слов. Плуг и лачугу, грязь, нищету поэзия скроет.

– Да что и говорить, великий народ.

И верно, что стадо без пастуха. Отблески свечей – точно старое золото.

Мост через Шаннон в Драмшанбо на глухом перепутье. Он обернулся: все увлеченно слушали капитана из Гранарда. Он и впрямь принес им чудо: восстали центральные графства, толпы, вооруженные острыми мечами, нападают на отряды йоменов, режут уздечки кавалеристам. До этой Гэльской армии долетели отсеившиеся в тавернах обрывки стихов и поэм.

– А ты, Мартин, бывал в Гранарде? – спросил Мак-Карти.

– Еще бы! Года два, нет, три тому назад, там у них было крупное состязание арфистов. Заслушаешься, Оуэн! Со всего Коннахта и Манстера собрались, играли один за другим, самые искусные продолжали состязание, круг сужался, и лучшими оказались арфисты и из Манстера.