Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)

– Речь сейчас не о крестьянах, – вставил Мур, – речь о Джоне.

– И того хуже! – Браун стряхнул каштановую кожуру на белоснежную крахмальную скатерть. – И того хуже. Я еще могу понять этих плебеев-дворянчиков вроде О’Даудов или Мак-Доннелов. Крестьяне, поднабравшиеся господского гонора! Что у них есть, кроме кавалерийских пистолетов да дворянской грамоты времен короля Якова в кладовке. А ваш брат, как и Малкольм Эллиот – люди образованные, знали, на что шли.

– Сомневаюсь. Эллиот-то знал, а Джон и понятия не имел. Глупый мальчишка. Но он из рода Муров, а считалось, что Муры и Брауны – друзья.

– Да разве я отрицаю? Хотя, помнится, батюшка ваш с моим не очень-то дружбу водил.

– Узы дружбы связывают нас не одно поколение, пожалуй, и не один век.

– Как это ваш батюшка моего величал? Переметной сумы сын?

– Отец держался старых взглядов.

– Ваш отец, прошу заметить, но не мой. После Огрима и вашей и нашей семьям пришлось приспособиться к новой жизни. Ваш отец уехал в Испанию. А Брауны сделались «переметной сумой». А какая разница? И ваш, и мой отец были людьми сильными. Пью за них.

В зале, в черном, каштанового дерева, застекленном шкафу, висел алый мундир с золотыми эполетами и окантовкой.

– А что нам оставалось делать? – продолжал Браун. – Омужичиться, как Трейси и Мак-Доннелы? Такое не для нас. Победили протестанты, и нас крепко придавили. Они б всю кровушку до капли из нас выпустили, всю б землю до последнего акра отобрали. Но мы, Джордж, в Мейо издавна корни пустили, никакие ураганы нас не сметут.

– И Джон Мур из семьи, что издавна корни в Мейо пустила. А сейчас он в Каслбаре, томится за решеткой, а за окном – эшафот, – сказал Мур.

– Он с эшафотом и ближе познакомится, – ответил на это Браун.

…Джон с непокрытой головой мчит верхом во весь опор, вот перемахнул через каменную ограду, помахал шляпой далекой усадьбе. А отец, стоя у кресла на крыльце, машет в ответ…

– Верно, познакомится, если судить его в Каслбаре будет местное дворянство. Купер собственноручно затянет петлю у него на шее.

– Не все ли равно, где его будут судить? – удивился Браун. – Вы только подумайте, Джордж. Ведь он президент этой проклятой республики!

– Всего лишь. И в боях участия не принимал. Упрячьте его в тюрьму где-нибудь на юге и подождите, пока все успокоится.

Браун долгим проницательным взглядом посмотрел на Мура.

– Подождать, пока ваши влиятельные лондонские друзья пустят в ход свои связи?

– Если мне удастся их уговорить. С вашей помощью. Деннис, мне без нее не обойтись, ведь вы Верховный шериф Мейо. К чему нам враждовать? Я хочу спасти жизнь Джону, если это в моих силах. Повесите вы его, но от этого в Мейо спокойнее не станет. Королевству его голова не нужна.

– И О’Дауда, и Эллиота, и всех остальных повесят, это очевидно. А ведь они виноваты не больше Джона. А может, и меньше.

– Согласен, – кивнул Мур, – я приехал не для того, чтобы оспаривать справедливость приговора. Джон – мой брат, и я хочу его спасти.

Браун рассмеялся, открыл графин с бренди.

– Ну и нахал вы, Джордж, таким вас первый раз вижу. Значит, Эллиот будет болтаться на виселице, а Джон поедет в Гамбург или там в Америку.

– Или в Испанию. Он там родился и был подданным испанской короны. Впрочем, я же откровенно признаю, что не спорю о справедливости в принципе.

– Это бренди тоже родом из Испании, – сказал Браун, – однако сейчас оно здесь, в Мейо, значит, наше, здешнее. – И наполнил бокалы.

– Но попало-то оно сюда в обход закона, – заметил Мур. – Береговая охрана «не заметила» корабль в бухте Шкотовой, таможенник – бочки с вином. Вы как раз привели очень удачный пример.

– Бутылка бренди – одно дело, а вооруженный мятеж против государя – совсем другое.

Они помолчали, смакуя бренди. Солнце Испании, заключенное в бокале, разбудило смутные грустные воспоминания.

– На что они только – и Джон, и Эллиот – рассчитывали, когда всю эту бучу затевали да звали французов? – спросил Браун.

– Они же из Объединенных ирландцев. Вы не хуже меня знаете их цели: установить республику, написать конституцию, полностью отделиться от Англии.

– Конституцию, – хмыкнул Браун. – Да Мак-Доннел, поди, и слова-то такого не знает. Подумает еще, что это зверь какой. Кстати, Мак-Доннел убит в бою при Лонгфорде.

– Джон пока жив.

– Лучшего, чем я, защитника прав католиков в парламенте было не сыскать. Я и писал и спорил об этом. Хоть я и переметная сума, все же я наполовину католик.

– Объединенные ирландцы хотели чуть большего.

– Ишь чего! Кучка купцов-самозванцев. Чего б они ни хотели – в Мейо этому не бывать!

– Похоже.

– Мало подавить восстание, – продолжал Браун, – нужно плетьми вбить в этих остолопов страх перед господом и государем. Глупцы, они боятся английской армии. Им бы Денниса Брауна – вот кого бояться!

– Вы знаете, какие принять меры?

– Знаю. Плеткой научу их преданности королю. Лет сто будут потом в хижинах Мейо произносить имя Денниса Брауна как проклятие.

– Любопытно, – заметил Мур, – из всех честолюбивых помыслов, доселе известных мне, ваши – самые оригинальные.

Со стен и потолка им внимала старина. Вот в страхе отшатнулись Раздор и Зависть. А Время поднимает с земли попранную Правду. Белоснежные гипсовые фигуры застыли на фоне изящных голубых медальонов.

– Положите страданиям конец, – посоветовал Мур. – Довольно драгунам рубить перепуганных людей, довольно выжженных полей, довольно вдов, скитающихся по дорогам в преддверии зимы. Положите конец страданиям. Я ни за что не поверю, что слова ваши выражают истинные помыслы.

– Всему, Джордж, есть конец. Корнуоллис и Питт хотят во что бы то ни стало добиться союза Ирландии и Англии. Мы беседовали в замке с Корнуоллисом, и он мне все подробно объяснил. Скоро об этих планах узнают и другие. Корнуоллис хочет каждого члена парламента лично либо уговорить, либо запугать, либо подкупить, с тем чтобы они проголосовали за упразднение Королевства Ирландии. Что, не ждали такого оборота?

Мур лишь пожал плечами.

– Мне-то что, пусть поступает, как хочет. Унижение и бесправие я терплю не по вине Англии. Какое мне дело до парламента, куда закон мне запрещает избираться? А десять лет назад у меня и права голоса не было. Страной правит шайка бандитов протестантов, да к тому же продажных бандитов. Я их оплакивать не стану.

– Вы совершенно правы, Джордж. И меня они не волнуют. А вот судьба нашего Мейо мне не безразлична.

– Да, судьба Мейо не безразлична. Так, значит, виконт Касльрей[38] и Корнуоллис получат ваш голос даром, не утруждая себя ни шантажом, ни расходами.

– Несомненно. И мне придется отдать им не только свой голос. Я преподнесу им все Мейо, заверну в тряпочку, перевяжу красной ленточкой, да и печатью припечатаю. Мне, Джордж, хочется стать членом парламента в Лондоне. Там есть где проявить способности.

– Сомневаюсь, – ответил Мур, – ирландцев в Англии принимают, как бедных провинциальных родственников, все равно что шотландскую знать. Англия будет пировать, а Ирландии достанутся объедки.

– Может, и так, – признал Браун, – а может, вы недооцениваете мою находчивость. Как бы там ни было, мне очень нужна поддержка, любая помощь. И вам я был бы признателен за участие.

– За какое участие? – воскликнул Мур с деланным изумлением: к просьбе Брауна он был готов. – Какая может быть помощь от бедного фермера-католика?

– Ну, полноте, Джордж. Не секрет, у вас большие связи. В лондонских кругах у вас много друзей.

– Да, Фокс, Шеридан, лорд Голланд, но все мои друзья – виги. У них нет сейчас ни власти, ни расположения короля. Они в опале, потому что выступают против войны с Францией.

Браун пожал плечами.

– Что ж, вы можете помочь мне и здесь, в Мейо. Для местных дворян-католиков ваше слово куда весомее моего. И если вы выступите за союз с Англией, к вам прислушаются.

– Значит, мне убеждать их в том, что родина им не нужна, – брезгливо поморщился Мур.

– А разве сейчас Ирландия католикам родина? Вы же сами только что об этом говорили. А я лишь прошу вас эти слова обнародовать. Дворяне-католики – народ несговорчивый. Они и впрямь будут цепляться за «родину», где уже столетие попирают их права.

– Очевидно, потому, что считают: плохая родина лучше, чем никакая.

– Вот именно, – кивнул Браун, – именно так они и скажут. Но вы сможете убедительно доказать – и не изменяя собственным чувствам, – что союз нужен. Жизнь их станет лучше. Лондон скорее даст католикам равноправие, нежели Дублин. Вам бы следовало поговорить с Корнуоллисом. В этом вопросе он разбирается как никто.

– Пожалуй, я выпил бы еще капельку бренди, – помолчав, сказал Мур.

– Простите! – воскликнул Браун. – До чего ж я невнимателен к гостю. – Наполнив бокал, он поднял хрустальный графин, посмотрел.

– Благословенны те дни, когда это бренди связывало наши семейства. Нас тогда еще и на свете не было. Ваш батюшка привозил бренди из Аликанте, а мой дед в бухте Шкотовая сгружал бочки. Подкупал и спаивал таможенника. Семьи наши жили душа в душу: «испанец» Мур и «переметная сума» Браун. Старожилы Мейо.

– Как мастерски они заключали сделки. А я так и не научился, – вздохнул Мур.

– Пока это было и не нужно. Отец оставил вам богатое наследство. Впрочем, рано или поздно научитесь. Без сделок не обойтись. Так устроен мир. И далеко не всегда решают деньги.

Мур залпом осушил бокал. Горло обожгло. С потолка на него взирала гипсовая безжизненная Правда в объятиях Времени.

– Мы отошли от сути разговора, – напомнил он.

– Отошли, – согласился Браун, – но не так уж далеко. Брауны и Муры прошли бок о бок долгий путь. После Огрима думали, что с нами уже покончено, ан нет, мы воспряли, каждый по-своему. Джон, конечно, сейчас в весьма затруднительном положении, но, думается, все можно уладить. Мне кажется, тюрьма в Клонмеле придется ему больше по вкусу, чем в Каслбаре. А через месяц-другой его переведут в Уотерфорд, там еще лучше. – Браун вновь наполнил бокалы. – Уотерфорд стоит на побережье. Туда заходит множество кораблей – из Гамбурга, Барселоны. У вас, Джордж, светлая голова политика. Вам бы рассказать о своих взглядах Корнуоллису. Он с ирландцами играет в открытую. Как и должно.

– Значит, мы заключаем сделку?

– Помилуйте! – изумленно воззрился на него Браун. – Я вас не понимаю. Джон, конечно, малый ветреный, но очень славный. И я готов помочь ему всем, чем смогу. На то мы с вами и друзья, верно?

В тот вечер Мур долго стоял на балконе над крыльцом, где вечерами сиживал отец, опершись на холодный каменный парапет. Прошел дождь, озеро Карра спокойно, в предзакатных лучах воды его отливали изумрудом. Над озером кружила стая грачей в черном оперенье. С усадьбы, разросшейся, точно деревня, донеслись до него крики пастухов, звон молота из кузни. Раньше, свежими после дождя, но теплыми вечерами, до него долетала, то замирая, то приближаясь, песня. Сейчас не поют. Сгинула песня в августовских пожарищах. Унылый перестук молота да окрики – вот и все, что нарушает тишину.

Дешево он заплатил за жизнь брата. Отец и впрямь счел бы это удачной сделкой. Ни гроша не отдал, пообещал лишь служить интересам Британии да Денниса Брауна. Больше не доведется ему с холодным и отрешенным удивлением взирать с балкона на мирскую суету, сознавая свое превосходство, что-то осуждать, что-то одобрять. Ирония – орудие его изощренного ума, его гордость – станет с каждым годом все более и более ненадежным прибежищем, перерастет в показное чудачество. Из-за безрассудства и легкомыслия Джона он теперь связан по рукам и ногам, сам погряз в той суете, которую научился презирать. Какой же он простак! Наивно думал, что история вершится где-то далеко, а она и в пылких устремлениях брата, и в чаяниях соседа-помещика. История – это и Деннис Браун в гостиной, по-хозяйски вытянув ноги, с бокалом в руке, это и Джон – неухоженный узник зловонной каслбарской темницы.

Откуда вьется цепь, последним звеном которой явилась его сделка с Брауном? То ли от горной хижины, где сетуют на свою горькую долю согнанные с земли крестьяне – будущие Избранники, ведь и это – история, хотя и надуманная, почти фантастическая. То ли от Дублина, от чиновничьих и купеческих сынков, чьи головы забиты Томом Пейном, их взрастил город, памфлеты, критические статьи. То ли от Парижа, от гораздого на выдумки Уолфа Тона, кривляки шарлатана, посулившего Директории – этой банде мошенников и предателей – мятежный остров. То ли от тщеславных и опасных планов Эмбера: быстрая блистательная победа вознесет его выше Бонапарта, который сейчас за тридевять земель. Догадки, предположения роились в голове у Мура, сталкивались целые миры, возникали все новые доводы, перспективы, все новые бессловесные актеры взбирались на подмостки его воображения. Игра ума на берегу изумрудного озера. Его привычное окружение.

С гомоном грачи расселись на ветвях бука.

20

ИЗ «БЕСПРИСТРАСТНОГО РАССКАЗА О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В КИЛЛАЛЕ В ЛЕТО ГОДА 1798-ГО» АРТУРА ВИНСЕНТА БРУМА

23 сентября – последний день самозваной Республики Коннахт – снискал далеко не завидную мрачную славу нашим краям. И океан, и побережье, и город заволокло темными грозными тучами – словно небо завесили грязным одеялом. На рассвете шел дождь, точнее, изморось, едва отличимая от тумана. Старая башня на Остром холме служила мятежникам дозором, забравшись на ее ветхую вершину, часовые сидели там, словно горгульи, вперив взгляд на юг. Мы едва различали их в скудном утреннем свете, платье их почти сливалось с серым камнем и с серым унылым дождем. Проснулись спозаранку и городские собаки – жалкие беспризорные шавки – и принялись облаивать колонны проходящих под окнами моей спальни солдат. Хотя бухту было трудно разглядеть, я не обнаружил в ней ни одного паруса. Просто огромная мерзкая лужа, уже не одну неделю она пустынна.

В ту ночь мало кто заснул в моем доме. Все верные короне люди собрались на втором этаже. Их обуял необычайный страх, и моя неутомимая Элайза, как могла, утешала их. Не раз и не два обращал я их к молитве, пытаясь утвердить в их душах смиренную веру в провидение. В те часы, как никогда, люди эти были мне близки. Всю жизнь, с первых рассказов нянек и матерей, со слов школьных приятелей, им внушалось, что католики – темное и мятежное племя и присущая им злоба, как нечистый дух, толкает их на грех. Даже такой человек щедрой души и большого ума, как господин Фолкинер, отчасти разделяет эти мрачные домыслы, у других же это просто навязчивая идея. Увещеваниями маньяков не проймешь. Возьмись я за это – меня бы сочли безумцем, тем паче что события разворачивались в соответствии с самыми худшими опасениями благочестивых протестантов. Их пленили в доме священнослужителя-протестанта, коим я являюсь. Из-за оштукатуренных стен и с первого этажа неслись крики и ругань.

Внизу, в основных моих покоях, всю ночь напролет стоял шум и гам: громкие невнятные голоса, похоже, спорили о чем-то. А часа в три-четыре утра по лестнице затопали – нам всем сразу представилась наша неотвратимая и ужасная участь, однако до дверей наших не дошли: шаги замерли на лестничной площадке, потом стали удаляться.

Относительно намерений мятежников я нимало не сомневаюсь. Они, конечно, знали, что их ждет возмездие, не знали лишь, когда именно, и действиями их руководили отчаяние и страх. В ту ночь их передовые посты неоднократно сообщали о том, что со всех сторон надвигаются солдаты, причем донесения были столь противоречивы, что вызывали сомнения. Около полуночи О’Доннел послал своего кузена Роджера Магуайра с дюжиной всадников в разведку. Несколько часов спустя они вернулись и доложили, что повстречали небольшой отряд англичан. Магуайр (утром павший в бою) был смелым и умным юношей, ему можно доверять. Ужас и дикая, присущая скорее зверям, нежели христианам, злоба овладели мятежниками. В этот момент они и собрались на последний совет, если его можно так именовать. Решалась судьба не только пленных йоменов, но и мирных безобидных мужчин, женщин и детей, нашедших убежище под кровом моего дома.

О совете этом я знаю не наверное, а по рассказам разных мятежников, в частности из предсмертных слов «полковника» Патрика Баррета, которые я слышал лично. Сказанное мной, конечно, следует принимать cum grano salis[39], ибо за два часа меж вынесением приговора и казнью он, как мог, пытался если не обелить себя, то хотя бы представить в благоприятном свете. Он якобы непрестанно помогал О’Доннелу обуздывать жестокость повстанцев, хотя это и не всегда удавалось, и посему он решительно противился О’Кейну, Мэлэки Дугану и им подобным, когда те предлагали просто-напросто перерезать нас всех перед битвой. Для исполнения этого чудовищного замысла они и стали было подниматься к нам; лишь в последнее мгновенье, пригрозив пистолетами, О’Доннел сумел вернуть их. Истинное чудо, что сам О’Доннел не дрогнул и не допустил кровопролития, хотя готовился к безнадежному бою. Не следует забывать, что ему дотоле не доводилось руководить военными действиями. Поэтому он то и дело попадал впросак: отсылал по пустячным поручениям один отряд за другим, тем самым ослабляя оборону.

За рассказ Баррета поручиться не могу. Он лежал с другими ранеными на грязном полу хижины в той стороне Киллалы, которая зовется Угодьями. Пушечным ядром ему перебило ноги. Говорил он ночью в мерцании свечного огарка, сбивчивый и косноязычный рассказ его записывал кто-то из младших офицеров. Вокруг сидело человек пять, и я в том числе. Баррет очень хотел исповедоваться католическому священнику. Но Мэрфи был убит еще при Баллинамаке, а господин Хасси бежал в безопасное место, дабы не навлечь на себя незаслуженную месть солдат. Я предложил ему помолиться со мной, однако он лишь молча улыбнулся. Относительно истинных его чувств теряюсь в догадках, ибо порой он говорил откровенно, а порой явно старался вызвать у нас сочувствие, хотя наверное знал, что его не помилуют, столь очевидна его вина.

Было ему лет тридцать пять. Как и О’Доннелу. Соломенные волосы, привлекательное смуглое лицо, широкая могучая грудь. То и дело жестокая боль искажала его лицо и рассказ прерывался.

– Точно взбеленившийся бык, – рассказывал он об О’Кейне, – орет на Ферди, дескать, этих еретиков прирезать надо, а у Ферди в лице ни кровинки. Говорят, и тот и другой пили беспробудно.

– Был ли О’Доннел пьян? – спросил офицер.

– Нет, пьян не был. Хотя и пил много. Я и сам к его кружке не раз прикладывался.

– Значит, среди восставших находились и такие, кто хотел убить женщин и пленных, – уточнил офицер.

– Находились, и немало, – ответил Баррет.

– И судьба их решалась обсуждением.

– Обсуждением? – переспросил он, по-моему не поняв слова. – Да там решалось сто дел зараз, то один, то другой с донесением, а Ферди и О’Кейн – все рассуди. Потом на часок вроде поутихло. В комнату народ набился, а Ферди так и не вставал из-за большого черного стола. – Очевидно, Баррет имел в виду мой стол красного дерева из столовой, на нем и по сей день следы мятежников, захвативших мой дом.

Офицер перестал писать.

– О’Кейн убит, – сказал он. – О’Доннел тоже. Убит и некто Магуайр, кто считался одним из вожаков. Единственный, кто отвечает за действия повстанцев, – это вы. Вас, кажется, величали полковником?

Баррет поморщился от нахлынувшей боли.

– Да эти звания ни черта не значат. Я привел сотню людей из Кроссмолины, а французы нацепили на меня эту потешную шляпу и прозвали полковником. У нас были майоры, капитаны и полковники. Даже генералы, только они жили отдельно, с французами.

– О генералах мы знаем, – перебил его офицер.

– Всякий скажет, что здесь главным был Ферди О’Доннел. Он вожак. Мы все за ним тянулись. О’Доннела здесь ох как почитают.

– Но О’Доннел, как вы сами утверждаете, предотвратил расправу над людьми, нашедшими пристанище у господина Брума.

– Лично могу это подтвердить, – вступил в разговор я, – ничуть не умаляя роли господина О’Доннела в восстании.

Офицер досадливо взглянул на меня.

– Я все понимаю, господин Брум.

– Еще б не предотвратил! – воскликнул Баррет. – Я сам слышал, как он грозил пистолетом О’Кейну. Ей-богу, он бы его пристрелил. Сам не свой был.

– А что касается йоменов, – перебил его офицер, – заключенных в крытом рынке, О’Доннел также пекся и об их безопасности?

Баррет помолчал.

– А что – йомены? Они у нас были в плену, как я у вас сейчас. Что со мной станется, вы и сами знаете. – Он перевел взгляд с офицера на меня, а потом уставился в темный угол хижины – огонек свечи туда не доставал.

Едва забрезжил рассвет, дозорные на башне подняли крик. Мятежники повалили на Острый холм. Вскоре к ним присоединились и вожаки, в том числе Магуайр, О’Доннел, О’Кейн, Баррет. Все смотрели в сторону устья реки Слайго. Очевидно, по берегу шли какие-то войска, какие именно, мне было не угадать. Но вот О’Доннел повернулся и зашагал к моему дому, за ним – остальные «офицеры». Мятежники, однако, не покинули холма, наоборот, их все прибывало. Целый час оставались они там, порой до меня доносились возгласы, в них – неописуемый ужас. Вот к ним вновь подошел О’Доннел, теперь уже один, стал пристально смотреть на реку, а мятежники что-то кричали уже ему. Вот он снова спустился с холма, на этот раз я услышал шаги на лестнице и стук в дверь.

Лицом он был спокоен, но чрезвычайно бледен, веки набрякли от бессонницы.

– Господин Брум, вам стоит на это посмотреть. Люди хотят, чтобы вы убедились воочию, думаю, они правы.

Я надел шляпу и последовал за ним, на лестнице нас догнала Элайза и бросилась мне на грудь.

– Не стоит беспокоиться, – сказал я, погладив ее по плечу, – мне нужно выйти с господином О’Доннелом. Скоро я вернусь.

– Не бойтесь, он вернется, – заверил ее О’Доннел.

Элайза с сомнением взглянула на него. Под моим воздействием она в какой-то степени все же поверила ему, но сейчас ошалелый вид его, равно как и два огромных пистолета в руках и французская шпага, не очень-то внушали доверие.

– А что случилось? – дрожащим голосом спросила она.

– Не знаю, – признался я.

– Вскорости муж ваш будет с вами, – повторил О’Доннел, – и вы расскажете знакомым, что случилось. Я хочу сделать как лучше. Там, внизу, – разъяренная толпа, они себя не помнят от ярости.

Для нее это, конечно, было не лучшим утешением, впрочем, он не очень-то об этом и задумывался, мысли его были о другом.

Утро выдалось прохладное, сыпал мелкий дождь, лицо покрыла изморось, не спасла и широкополая шляпа. По тропинке взобрались мы на Острый холм. Кучками стоявшие люди провожали нас взглядами. На вершине, у башни, мы остановились, повернулись на восток. Какой-то человек грубо схватил меня за руку и выкрикнул что-то по-ирландски, слов я, конечно, не понял. Да, то, что представилось моему взору, было достойно внимания мятежников.

Насколько хватал глаз, простиралась полоса огней, неистовых и ярких, словно маяки, в беспорядке рассыпанных по округе. Поначалу я так и подумал – удивительно, что они не гаснут под дождем. Однако потом заметил, что над Слайго ясное небо и дождя там нет.

– Это армия? – спросил я. – Это бивачные костры?

О’Доннел в негодовании, точно я сказал нечто оскорбительное, повернулся ко мне.

– Не понимаю, – продолжал я, – зачем им жечь костры?

– Зачем им жечь костры? – напустился он на меня. – Зачем костры?! Да вы что, ослепли? Они поджигают всякую лачугу на пути, а какие беды людям чинят, одному господу известно.

Я понял: он прав. Сразу неровная цепь огней увиделась мне в истинном значении. Я мысленно повторил столь несвойственную ему фразу «беды людям чинят» – должно быть, средь его единоверцев ее произносили в молитвах.

Вновь мне крикнул что-то человек, хватавший меня за руку.

– Он говорит, через час-другой и Киллала вся запылает еще пуще. И он прав! Что, скажете, не прав?!

Я сосчитал огни.

– Тридцать, а то и больше пожарищ.

– Мудрено ли, – продолжал О’Доннел, – соломенную крышу запалить. С юга на нас идет одна армия, с востока – другая. – Он потер кулаками лицо: – Господи, что же делать! Доводилось ли вам, господин Брум, видеть подобное? – Он сокрушенно потряс головой. – Спрятаться негде, в любой канаве найдут.

– Вам, господин О’Доннел, остается одно, – сказал я.

– Сдаться в плен, что ли? – Он кивнул на пожарища. – Думаете, эти люди станут брать в плен?

– Попытайтесь, – сказал я, – не выступать же вам против целой армии?

Он тряхнул головой, повернулся и пошел прочь с холма. Я поспешил следом. Раз, услышав за спиной взрыв стенаний, обернулся и увидел, как занялась еще одна лачуга. Казалось, воздух напоен злобой и ужасом, а влажная безжизненная и душная пелена окружает со всех сторон.

– К полудню, – вел свой рассказ Баррет, – мы увидели обе армии: одна шла из Каслбара, другая из Слайго. Красных мундиров – тысяч десять. А спасенье нам одно: в море.

– Это вы уже говорили, – перебил его офицер. Он устал писать, и, очевидно, сама работа казалась ему малозначимой. Но генерал Тренч потребовал отчета о намерениях и действиях мятежников, чтобы пополнить им свое донесение. – Значит, О’Доннел решил послать парламентария с белым флагом.

– Да, именно так. – Он выслал Магуайра и шестерых всадников, а с ними заставил поехать и капитана Купера.

– С каким приказом ехал Магуайр?

– Он должен был передать англичанам, что мы сдаемся и чтобы нам сохранили жизнь, в противном случае мы перебьем всех йоменов.

– Вот, значит, каково было ваше намерение? Перебить всех йоменов?

Баррет смешался.

– По-разному говорили, одни – так, другие – эдак. По-моему, это злодейство – убивать безоружных.

– Именно, – сухо согласился офицер, – а как считал О’Доннел?

Солдат поднес ему кожаную флягу.

– Намеревался ли он убить йоменов? – уточнил офицер.

Я подался вперед, ибо вопрос этот не выходил у меня из головы. Баррет заметил это и обратил свой ответ ко мне.

– Мы все судили-рядили, что Магуайру сказать англичанам, а о том, что будет после, не думали.

– Однако генерал Тренч не принял их капитуляции, верно? – обратился я к офицеру.

– Откуда мне знать? – запальчиво бросил тот. – Мне ничего не известно. Да и какое сейчас это имеет значение? Магуайра пристрелили. Вот и все.

– Пристрелили, когда он ехал с белым флагом, – поправил я.

– Как закричал О’Доннел, когда Магуайр упал наземь! – воскликнул Баррет. – Мы ж на вершине Острого холма стояли, оттуда все как на ладони. Магуайр и один из его людей упали, Купер пришпорил лошадь и понесся к англичанам, выкрикивая на скаку свое имя и звание. Мы тогда поняли, что о нашей сдаче в плен они и слышать не хотят. Что никакого… – как это сказать, когда просят милости?

– Помилования, – подсказал офицер, – никакого помилования мятежникам не будет.

– Вот именно, – кивнул Баррет. – Когда мы это поняли, даже О’Кейн лицом как бумага стал. Потом как выхватит шпагу да гаркнет: «Ну, сейчас уж мы этим сукиным детям устроим!»

– Подразумевая пленных йоменов?

– Да, йоменов. – Баррет положил было руки на колени, но тут же воздел их к оплывшей, мерцающей свече. – Ох, ноженьки, мои ноженьки, что с ними сталось!

В который раз я воззвал к нему, дабы вдвоем помолиться господу и испросить прощения грехов наших.

Офицер, смутившись, положил перо и отвернулся. Баррет глубоко и горестно вздохнул.

– Ферди приказал мне собрать людей, отвести их на милю по дороге и ждать остальных. Я с этим быстро управился, люди хоть и ожесточены, но многие и напуганы. Да и самого-то страх берет. Вышли мы из города, и, что сталось с пленными йоменами, я не знаю. Ничего не видел.

– А О’Доннел и О’Кейн вернулись. Они пошли к крытому рынку и велели вывести заключенных. Верно?

– Говорю же вам, что не знаю, куда они пошли, что приказали! – В неровном свете глаза казались темными, взгляд – уклончивым.

– О’Доннел сначала зашел ко мне, и мы беседовали, – вступил я.

– Вот как? – изумился офицер. – Не припомните ли, что он говорил?

– Отчего же, припомню, – кивнул я.

Он стоял передо мной, пошатываясь, в руках бутылка с моим бренди.

– Вот вы говорите: не проливайте напрасно чужую кровь, – начал он. – А думаете, зачем они сюда пришли? Чтоб нас убить, будьте уверены.

Я не нашелся что ответить.

– Похоже на лисий гон, – продолжал он. – Загнали и уничтожили нас под Лонгфордом, теперь сюда заявились, чтобы добить.

Я не мог понять, почему сейчас, когда его люди готовятся к бою, он стоит и разглагольствует передо мною.

– Безумная это затея, от начала до конца, – говорил он. – Так ее Оуэн Мак-Карти окрестил, хотя и его, как и нас, это безумие не миновало. Не помню уж, с чего началось, только задолго до того, как пришли французы. Они лишь запалили фитиль, а порох-то был уже наготове.

– Мне вас утешить нечем, – сказал я. – Они, конечно, должны были принять вашу капитуляцию. Бедный Магуайр… вот беда-то… Хотите, я сам выйду с белым флагом…

Он лишь покачал головой.

– Бой не затянется. Скоро город снова будет вашим.

Моим он никогда не был. Ни его люди, ни поля, ни холмы окрест. И сейчас он не мой.

О’Доннел поднял бокал, выпил залпом, поперхнулся.

– Я, наверное, уже не вернусь, – сказал он, – разве что приведут, чтоб вздернуть. Ох, безумие говорить такое.

– Господин О’Доннел, – начал я, – и я лично, и все мы в этом доме благодарим вас за гуманность, все мы тому свидетели. Не сомневайтесь, мы доведем это до сведения армейских чинов.

Он невесело улыбнулся.

– Очень любезно с вашей стороны. – И повернулся было к двери, остановился, вытащил из-за пояса пистолет. – Я оставлю его вам. Все-таки спокойнее. – Положил смертоносное орудие на стол и вышел.

Застыв, смотрел я на закрывшуюся за ним дверь, потом перевел взгляд на стол. Я никогда не держал в руках пистолета и не знал, как из него стрелять, разве что нацелить да нажать курок. Я поднял его, подержал на ладони – надо же, какой тяжелый, – положил на стол и подошел к окну.

Тогда-то я и увидел, что во двор из крытого рынка выволокли человек пятнадцать-двадцать пленных в красных мундирах и белых штанах – то была форма йоменов, хотя и изрядно запачканная. Они сбились тесной кучкой, пряча глаза от окруживших их мужчин и женщин. Дождь пошел сильнее. Вдруг от толпы отделился человек с пикой наперевес. Резким быстрым движением он вонзил пику в живот йомена. На мгновенье изумленная толпа замерла, слышались лишь предсмертные вопли несчастного. Под тяжестью его тела пика склонилась к земле, но мятежник не выпускал ее из рук. Так и стояли они рядом, ухватившись за древко пики, одинакового сложения, могучие, рослые, но вот йомен рухнул наземь, и пика вырвалась из рук убийцы.

Мне со второго этажа павший йомен был виден лучше, нежели мятежники по краям толпы. Прижавшись головой к окну, я закрыл глаза – так малыши жмурятся в страхе, надеясь, что все ужасное сгинет навеки, исчезнет в недрах бездонной памяти. В толпе снова закричали по-ирландски, слов я не понимал, и посему крики пугали еще больше. Глаз я так и не открывал. Вот раздался второй вопль, протяжнее первого, но такой же тонкий, почти нечеловеческий, так визжат свиньи на бойне. Огромным усилием воли я открыл глаза. В соседней комнате послышался шум, несомненно, и там приникли к окну застывшие в ужасе лица. Как описать чувства, переполнявшие меня?! Меньше всего в ту минуту думал я о себе, служителе господнем. На моих глазах других людей лишили божьего дара – жизни, и лишили злодейски. Необъяснимым образом дождь вмешался в ход моих мыслей. Под унылым осенним дождем, словно за пеленой небытия, гибнут люди, и кровь их течет по загаженной мостовой. Меня же от этого дождя защищает оконное стекло. Я увидел, как сквозь толпу пробирается О’Доннел, отшвыривая людей с дороги. А в середине двое уже схватили очередного йомена и принудили его встать на колени, изображая молитву.