Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 45 страниц)

Жизнь его висела на волоске, и сознание это было мне невыносимо. Я выбежал вон из комнаты, на лестнице я столкнулся с господами Гардинером и Саммонсом, они силой пытались остановить меня, но я вырвался и бросился вниз в гостиную, схватил со стола пистолет и выскочил во двор, размахивая над головой тяжелым, но таким нелепым в моих руках оружием.

– Прекратите! – кричал я на бегу. – Довольно крови! Хватит!

Со двора я выбежал на улицу, натыкаясь на прохожих.

До йоменов и их палачей я так и не добежал. На полпути меня схватил за плечи какой-то мужчина, притиснул к стене разоренной лавки, выкрутив мне руку, отобрал пистолет. На мгновение наши взгляды встретились: лицо его запомнилось мне точно в страшном сне, мясистое, с выпученными глазами, оно надвинулось из мрака. Вот он взмахнул пистолетом, точно дубиной… Позже мне рассказали, что он ударил меня по голове, в висок. Я замертво рухнул наземь подле двери в лавку и неизвестно, долго ли лежал без сознания; когда пришел в себя, то увидел рядом господина Гардинера. Он склонился надо мной вместе с какой-то женщиной, тогда мне незнакомой. Она была прихожанкой методистской церкви. Мятежники ушли из города – английская армия была уже на подходе. На малое время улица оказалась во власти сирых и убогих.

Голова болела, перед глазами все плыло, меня вытошнило прямо на мостовую, и я запачкал сюртук. Передо мной пестрой каруселью проплывали лица, фигуры людей, в ушах стоял шум. В голове череда видений и мыслей. Дождь бил словно по обнаженным нервам. Я приложил руку ко лбу, чтобы унять боль, но Гардинер отвел ее: на своих пальцах я увидел кровь. До меня долетели слова:

– Здесь его оставлять нельзя.

Женщина спорила, дескать, в таком состоянии мне нельзя двигаться. Гардинер постучал в дверь, никто не подошел, он толкнул дверь – она открылась. Как втащили меня в лавку, не помню. Господин Гардинер худ как щепка, одни локти да коленки, а в женщине, хоть и дородной, много ли силы. Они положили меня на пол, и я снова впал в беспамятство.

А два часа спустя в нескольких шагах от этой самой лавки, где я приходил в себя, прямо на улице, умер Ферди О’Доннел. «Битва» за Киллалу обернулась тяжким поражением мятежников. Они некоторое время сдерживали натиск с остервенением обреченных, а войска генерала Тренча поливали их картечью и пушечными ядрами. Потом вперед двинулась пехота, и в ход пошли сабли и штыки. Мятежники дрогнули и отступили к городу – больше отступать было некуда. Дорога, по которой они бежали, преследуемые кавалерией Тренча, и по сей день зовется «дорогой убитых». Сколько на ней полегло народа, сказать не берусь, знаю наверное: страшное число – лишь на узеньких улочках Киллалы было убито шестьсот человек.

Очнулся я от их предсмертных воплей. За дверью лавки творилось светопреставление: крики, стоны, цокот копыт, топот сапог. Наши войска устроили постыдную резню. Я убеждаю себя, что война есть война и она отличается от наших возвышенных о ней суждений. И все же убедить себя до конца не могу. Я собственными глазами видел мостовые, багряные от крови, и говорю это не для красного словца, а лишь излагаю заурядные факты. Немалое число мятежников – человек семьдесят-восемьдесят – взобрались на Острый холм и стояли, сбившись в кучу, ожидая смерти. И она не заставила себя ждать. Пройдет немного времени, и они падут от солдатских штыков у подножия сторожевой башни. Около сотни мятежников пытались укрыться за городом, в Угодьях Киллалы, и там сложили головы вместе с несколькими обитателями хижин. Прочие обратились в бегство к местечку Ратфран, что на самом побережье; кто утонул, застигнутый приливом, кто погиб от мушкетного огня. Такова судьба лишь меньшей части мятежников. Большинство же было убито на улицах Киллалы, и, как это происходило, я слышал, слава богу, что не видел. И по сей день, проходя по этим улицам, я порой удивляюсь, как могли они забыть крики умирающих.

Ближе к вечеру мы с господином Гардинером осмелели и рискнули выйти из лавки. По дороге домой я не смел взглянуть ни налево, ни направо, дабы не поддаться ужасу. Но, чтобы незаметнее проскочить мимо солдат (благо платье мое позволяло рассчитывать, что меня пропустят беспрепятственно), нам пришлось пробираться меж мертвых тел. Их было так много, что смерть утеряла свою привычную значимость. Раз я по глупости взглянул в сторону Острого холма: склоны усыпаны трупами, средь них, небрежно опершись о мушкеты, стояли несколько солдат-шотландцев. Я также увидел, точнее, наткнулся на несчастного Ферди О’Доннела.

Он был при смерти. Рядом валялся его клинок, оружие, кованное во Франции, – с ним к нам пришли безумие и жестокость. Я склонился над умирающим, едва сдерживая тошноту. На растерзанной груди запеклась кровь. Господин Гардинер настойчиво тащил меня за рукав прочь, однако я склонился еще ниже, назвал О’Доннелу свое имя и его, надеясь, что он меня узнает. Во всяком историческом романе есть свой злодей, в нашем роль такого злодея выпала Ферди О’Доннелу благодаря щелкоперам чиновникам да рассказам верных трону историков, вроде сэра Ричарда Макгрейва. В некоторых протестантских семьях у нас в Мейо детей-неслухов пугают: «Вот придет Ферди О’Доннел и заберет». Было бы справедливее, выбери они пугалом звероподобного Дугана или полоумного О’Кейна. Они тоже погибли, однако время не сохранило их имен. Я же знаю О’Доннела совсем иным, не похож он и на героя кабацкой баллады, в которой его величают «любимым сыном Ирландии». В горле у него клокотало, он не говорил, а, скорее, каркал, и мне пришлось еще ниже наклонить голову. Однако говорил он по-ирландски, так что я все равно не понял ни слова. Я поднялся и пошел своим путем, оставив его на мостовой. До сих пор помню его распростертое тело, а его последние слова слышал лишь дождь.

Мы тем временем добрались до дома, лавируя меж тел, подобно тому как лондонские джентльмены лавируют меж луж. Дома меня с радостью встретили и моя дорогая Элайза, и семьи патриотов-протестантов, нашедших приют в моем доме. Час спустя нас навестил некий полковник Тимминс, очевидно урвав минутку меж делами куда более жестокими. Он заверил нас, что мы и впрямь освобождены, за что я, как мог, любезно поблагодарил его. Должно быть, вид мой был весьма нелеп: я сидел в высоком кресле, с перевязанной головой, точно индийский раджа в тюрбане. Полковник посоветовал не рисковать и не выходить на улицу – редкие мушкетные выстрелы напоминали, что город еще не «очищен» от смутьянов.

До вечера я просидел в кресле, меня мутило, голова кружилась и болела, кровь сокрушающим молотом била в висках. Элайза сварила мне каши, но, лишь взглянув, я махнул рукой: унеси. Немного оправившись, я поднялся с кресла, добрел до окна и тут же пожалел об этом. Дождь перестал, воздух был чист и свеж. Небо – белесое, даже с зеленоватым оттенком, по нему бежали клочковатые облака. Я взглянул в сторону крытого рынка. Там из стены на высоте полуметром больше человеческого роста торчит железный крюк. Сейчас же крюк этот приспособили под виселицу, на короткой веревке с него свисало тело. Я отвернулся от окна и, несмотря на увещевания встревоженной Элайзы, пошел на улицу. Она схватила меня за руку, но не удержала.

На улице по-прежнему оставались тела убитых, только теперь их сложили по обеим сторонам мостовой у стен домов и лавок. А в конце улицы на фоне салатного неба четко рисовался контур повешенного. Я несмело пошел в ту сторону, но по дороге мне повстречался Станнер, один из киллальских йоменов, мужчина средних лет, владелец продовольственной лавки. За месяц плена у него отросла борода, а форма висела грязными лохмотьями.

– Теперь, господин Брум, мы свободны, – крикнул он. – Наконец-то свободны. Слава господу!

– А вокруг смерть, – сказал я, – кровь и смерть.

– Видели бы вы мою лавку! Что с ней за месяц сделали! Месяц были мы в лапах злодеев, и вот божьей милостью на свободе.

– Резне нужно положить конец, иначе мы потонем в крови, – твердил я свое.

Должно быть, я начинал бредить в лихорадке, ибо мне чудилось, что и по стенам домов сочится кровь. А на мостовой стоит лужами, бежит ручьями меж булыжниками.

– Звери они, – отозвался Станнер, – мы в этом проклятом бараке чуть не ослепли. Вышли на свет, так глаза и резануло. И это еще, заметьте, в пасмурный день. И как только они нас своими пиками всех не перекололи, кишки нам не выпустили.

– Вам выпали тяжкие испытания, – сказал я и пошел прочь.

В конце улицы я едва не бежал, расталкивая солдат и зевак. Повешенным оказался прорицатель Дуйгнан. Дотоле я не видал людей на виселице. Лицо его почернело, вывалился язык. Протертые штаны запачканы самым непотребным образом. В чем вина этого безумного и убогого человека? Может, он случаем набрел на солдат и стал нести всякий вздор. А может, и вообще слова не проронил, а лишь стоял и бессмысленно таращил на них глаза.

На меня опять накатила волной дурнота, пришлось прислониться к стене. Возможно, я даже ненадолго потерял сознание, ибо очнулся я оттого, что кто-то положил мне на плечо руку. Я открыл глаза и встретился взглядом с капитаном Купером.

– Вам, господин Брум, здесь не место. Пойдемте-ка, я отведу вас домой. – Как и Станнер, он оброс густой бородой, воспаленные глаза покраснели.

– Еще и вешают, – вымолвил я, – мало им убитых на улицах, они еще и этого повесили.

– И не только этого, – добавил Купер. – На пристани тоже эшафот, военно-полевой суд недолог, тут же и вешают. Безумие. Сущее безумие. Господи, хорошо, что я отсюда уезжаю. Поеду к своей Кейт в Холм радости. Но сперва вас домой доведу.

– Они не имеют права вешать, – сказал я.

Он лишь невесело ухмыльнулся и взял меня под руку.

– Простите, сэр, – не уступал я. – Это мой приход, и негоже мне валяться в постели. Я потребую, чтоб они рассказали, что творится у меня в приходе.

– Да вы по сторонам посмотрите, сами увидите, что творится. И незачем никого спрашивать. Смотреть тошно, кругом кровь и смерть. – Он слово в слово повторил сказанное мной, и вдруг, несмотря на болезненное состояние свое, увидел я, как глубоко потрясен этот человек: вот-вот сдадут у него нервы и он ударится в слезы.

– Мои-то йомены и то меня не слушали. Куда уж английским солдатам! А самые жестокие – шотландцы. Видел я, как им ничего не стоит череп раскроить. Хорошо, что сейчас этому конец. Стали хоть военно-полевым судом судить.

– И вешать, – прибавил я.

– Хотите, оставайтесь здесь, среди мертвяков, – вдруг злобно выкрикнул он, – а с меня хватит. Домой еду, а за мундиром пусть нарочного присылают. – Он отпустил мою руку и медленно отошел.

Я же бросился вниз по улице в другую сторону, к пристани, но остановился подле тела Ферди О’Доннела. При жизни он казался выше, статнее. Он лежал, повернувшись головой к улице. Я заплакал. Крупные слезы покатились по щекам. Может, он бы и не пощадил йоменов, как знать, о чем он думал в последний час. Я взял его руку и приложил к своей щеке, по которой все бежали слезы.

– Может, вы вспомните что-либо еще? – спросил офицер.

– Я уж и не помню, чего говорил, а чего нет, – ответил Баррет. – Не все ли равно.

– Соберитесь с мыслями, – посоветовал я, – сейчас вам нужно помолиться.

– Писать умеете? – спросил офицер. – Расписаться сможете?

Я положил ему на плечо руку.

– Оставьте его в покое, молодой человек. Пусть немного побудет наедине с самим собой.

– Сколько времени у меня осталось? – спросил Баррет.

– До рассвета.

– Так уже светает, – бросил кто-то.

В хижине, однако, было темно, лишь тускло горела Свеча.

– Я останусь с вами, – пообещал я Баррету.

– Много б отдал, чтоб сейчас исповедоваться, – вздохнул он. – Какой же черной и грешной предстанет душа моя на Страшном суде.

– Молитесь, искреннее покаяние, может, и спасет. Господь милосерден, – сказал я.

Вдруг Баррет улыбнулся мне.

– Странно я исповедуюсь. Протестантскому священнику и английскому офицеру. Но и этого, поди, хватит.

– Ну что ж, – решил офицер. – Мы оставим вас ненадолго. – Он встал и сразу растворился во мраке.

– Я побуду с вами, – напомнил я. – Я приду в самом конце. Вам будет не так одиноко.

Баррет промолчал.

Мы с офицером вышли из хижины, остановились. Ночная мгла уже рассеивалась.

– Жаль, что у бедняги нет священника, – вздохнул офицер. – Они, кажется, верят, что святые отцы в силах прощать им грехи.

– Вроде бы, – кивнул я. – Если видят истинное покаяние.

– Как по-вашему, он рассказал нам правду? – недоверчиво спросил он.

– Отчасти, – ответил я. – Кое-что – правда.

– И священнику он исповедовался бы так же?

– Не знаю.

21

УЙМУТ, АНГЛИЯ, КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ

Как и повелось с 1789 года, осенью король приехал в Уймут на воды. Двумя днями раньше офицеры с фрегата «Аргус» преподнесли ему пики, привезенные из топей Баллинамака. Его Величество взял одну из них, подивился, как грубо сработано: на ясеневое древко насажено неумело выкованное в одной из кузен Мейо плоское лезвие с коротким кривым зацепом у основания. Наверное, таким же оружием пользуются дикари на африканском побережье. Его Величество покачал головой и велел присовокупить эти пики к своей коллекции диковинок.

Гонец с донесением от Нельсона застал короля на прогулке. Гонец за семнадцать часов проскакал верхом сто тридцать миль. В Лондоне уже знали о радостной вести. Накануне о ней возвестили колокола собора Святого Павла, перезвон подхватила вторая церковь, за ней – еще, и вскорости колокола били по всему городу. Ночью город был расцвечен огнями, с Тауэра салютовали пушки. Его Величество дважды прочитал донесение, после первых трех слов его охватило волнение, второй раз он читал, уже успокоившись. К изумлению собравшихся на прогулочной площадке, король вдруг зарыдал. Крупные слезы катились по щекам, все его грузное тело содрогалось. Присутствующие решили, что весть о поражении. Потом, еще более изумив всех, король стал читать донесение вслух, голос его был тих и неразборчив, и вместе с тем угадывалась волнующая нотка облегчения.

Адмирал лорд Нельсон нижайше просит довести до сведения Его Величества и господ лордов Адмиралтейства, что французский Средиземноморский флот разгромлен в бухте Абукир в устье Нила. Армия генерала Бонапарта в Египте полностью отрезана от всяческих источников помощи и подкрепления. Средиземное море отныне и во веки веков принадлежит Британии. При уничтожении французского флота не пострадал ни один британский корабль.

– Небывалая и воистину чудесная победа, Ваше Величество, – заговорил первым лорд Стэнли. – За какой-то месяц подавлено восстание в Ирландии, повержен враг в Египте, на другом краю света.

Но король не вслушивался в его слова. Не выпуская свитка с донесением из рук, он зашагал по площадке. Скудное и неразвитое воображение его рисовало смутные ландшафты, зеленые долины, пески пустынь, глубокое синее море, молниеносную атаку британской пехоты – безбрежье красных мундиров. Их ведут офицеры, указывая вперед обнаженными шпагами. На океанской глади под голубым с белыми облаками небом – ни дать ни взять цветная литография – британские корабли бьют вражеский флот, из черных пушек на бортах вырываются клубы белого дыма. А британский флаг гордо реет вопреки логике в совершенно безветренном небе. Король – внук и правнук германских князей – до глубины души проникся патриотическими чувствами. Снова само провидение пришло на помощь Англии, пришло неспешно, размеренным шагом через болота и пустоши, через океанский простор. Воистину англичане – народ, избранный Всевышним.

В тот вечер Его Величество посетил театр. Там демонстрировали наспех поставленную «живую картину»: «Британия попирает Анархию и Мятеж». Абукир. Король с удовольствием повторял по слогам незнакомое слово. Британия, выпятив в праведном негодовании могучие груди, прижала к земле Мятеж твердой ногой в сандалии. У ее ног пугливо взирала на нее Анархия. Впечатляющая картина. Король хлопал в ладоши от души. Как же называлось то графство в Ирландии, где высадились французы? Однако ж до чего удачно все кончилось!

ДУБЛИН, КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ

Эмбера и его офицеров разместили в гостинице «Почтовая карета», к югу от реки Лиффи на улице Досон. С тех пор как несколько десятков лет тому назад маркиз Килдар построил там огромный особняк, район этот стал считаться великосветским. «Куда иду я, туда идут и остальные», – говаривал он тем, кто был настроен против него. И впрямь за ним шли и пэры, и члены парламента, и стряпчие, и банкиры, и купцы. Их дома утопали в зелени или стояли друг против друга на широких, но грязных улицах. Здесь жило приятное милое общество, оно кичилось своим новомодным укладом жизни, новыми, не знавшими былых времен домами, тем, что их безоблачное существование не затягивали тучки с северного берега Лиффи, там стоял совсем иной Дублин, ему были ведомы и бандиты, и воришки, и господские паланкины, и узкие, скудно освещенные факелами переулки. Этот же Дублин был новенький, одетый с иголочки в кирпич и камень. Ветер доносил с холмов едкий дымок костров на торфяниках, внезапно налетали быстрые и сильные дожди, они смывали грязь и пыль. Как приятно пройтись по улице, раскланяться со знакомыми, переброситься словом с приятелем. Рядом, у начала улицы Крафтон, колледж Святой Троицы, напротив – здание парламента. И так далеко-далеко восстание и болота в каком-то Мейо. Над Грин-колледжем высится конная статуя короля Вильгельма – символ протестантства в протестантском городе. А повернете направо, пройдете по улице Нассау и свернете за ограду колледжа Святой Троицы, и окажетесь на улице Досон.

В сентябре многие дублинцы избирали для прогулок именно этот путь – а вдруг посчастливится увидеть в окне французского офицера. Фонтэн, по характеру мужчина очень обходительный, порой посылал воздушный поцелуй какой-нибудь молодой даме, а то и паре девушек, которые, взяв друг дружку под руку и застенчиво потупившись, все же краешком глаза следили за окном. От такого внимания они ускоряли шаг, но на углу улицы Анны останавливались и делились увиденным. Французские офицеры пользовались у дублинцев огромным успехом, недавние страхи их миновали, и все казалось на редкость романтичным приключением. Думалось, что французы будут строгими маньяками якобинцами, однако они оказались едва ли не щеголями, несмотря на поношенные мундиры. Среди британских офицеров считалось хорошим тоном навещать французов и выслушивать от них – непосредственных участников – рассказы о первоначальных планах и сражениях, а наиболее проницательные англичане замечали, что отношения между Сарризэном и Фонтэном весьма натянутые. И уж ни от чьего глаза не укрылось, с каким презрением и высокомерием отзывались те о союзниках-ирландцах.

Эмбер, как старший по чину, занял просторную комнату на первом этаже, окна которой выходили во двор, и никого не принимал. Исключение он сделал лишь для Корнуоллиса – однажды сентябрьским утром тот пришел с запоздалым визитом.

Корнуоллис вылез из экипажа. Мундир его пламенел на фоне белесого дублинского неба. Опираясь на трость, он медленно взошел на крыльцо. Посмотреть на него собралась не одна дюжина зевак. Узнав генерала, толпа приветствовала его возгласами. Он в ответ лишь чуть повернулся и помахал рукой.

– «Любимый полководец, ты спас нас от врага», – проскандировал кто-то строку из уличной песенки.

Корнуоллис, не оборачиваясь, пробурчал что-то и тяжелым шагом вошел в гостиницу.

Эмбер поднялся навстречу гостю из-за маленького обеденного стола. Перед ним стояла бутылка бренди. Мундир помят, на щеках черная щетина.

Корнуоллис повел рукой.

– Сидите, сидите генерал. – Сам он подвинул себе два стула: на одном расположился сам, на второй положил левую ногу.

– Подагра, – объяснил он, – штука очень болезненная, будто вам в ногу сотню кинжалов всадили. – Он владел французской речью, хотя и говорил с ужасным акцентом.

– У меня на родине, – заговорил Эмбер, – подагру называют болезнью аристократов.

– Неверно это. Я знавал как-то простого пехотинца с подагрой. Может, правда, обильно ел. Обжорство да вино – вот вам и подагра.

– Мы вам весьма обязаны, – начал Эмбер официально, – за столь любезный прием.

– Какие пустяки, дорогой мой. Скоро вернетесь домой. Ваш путь во Францию уже обговорен. Поедете через Гамбург. – Он сложил руки на животе и улыбнулся. – Наверное, ужасно соскучились по Парижу.

– Ужасно соскучился, – сухо поддакнул Эмбер.

– Ваше правительство, сэр, не должно быть на вас в обиде. Позволю заметить, вы превосходно провели кампанию.

– Мое правительство предпочитает победы, а не превосходно проведенные кампании.

– И не только ваше, – вздохнул Корнуоллис. – А любое правительство. Такова наша генеральская работа – приносить победы. Не дай бог вернуться с поражением – вы, конечно, знаете, я говорю, исходя из собственного опыта. Что ж, вам не повезло на этом убогом острове, а я в свое время потерял целый материк. Вы опрометчиво поступили. Какого черта в это ввязались – вам все равно было не победить. Хоть тысячу лет воюй. У нас и солдат больше, и пушек, у вас – никакой поддержки, кроме дремучих крестьян. Вы прекрасно бились под Каслбаром, но дальше-то что? Тупик! Ни вперед, ни назад не шагни.

– Если бы подоспел второй флот, пока я не ушел из Каслбара…

– Если бы… – повторил Корнуоллис и сочувственно пожал плечами: увы! – Второй флот подошел только сейчас. Вот я и решил заглянуть к вам да сообщить. Линейный корабль, восемь фрегатов и шхуна. Адмирал Уоррен встретил их недалеко от берегов Донегола.

Все так же спокойно Эмбер спросил:

– А как называется флагман, не помните?

– «Генерал Гош». Он дал настоящий бой. Сопротивлялся четыре часа. На борту оказался и сам Уолф Тон. Скоро он прибудет в Дублин. В кандалах.

– Вот, значит, как. Началось все с именем Гоша, им же и закончилось. Гош и Тон. Ну и парочка!

– Господин Тон претендует на все права военнопленного, так как он носит чин генерал-адъютанта французской армии.

– Верно. А Бартолемью Тилинг – полковник французской армии. Ему место здесь, рядом со мной, а не в тюрьме, где он ждет суда. Я вам изложил все это в довольно резких выражениях.

– Простите, старина, так не пойдет. Господа Тон и Тилинг – подданные британской короны, они – государственные изменники. И за это их повесят.

– Это несправедливо, – возразил Эмбер. – Вы сами солдат и должны чувствовать несправедливость. Тилинг храбрейший из моих офицеров. Благороднейшей души человек. Он вставал на защиту тех, кто был верен вашему королю, и на защиту их собственности.

– Простите, но как солдат я не берусь судить об этом. Мятеж против государя – тягчайшее преступление. А этот мятеж – вдвойне, потому что он еще и не удался.

На этот раз улыбнулся Эмбер. Полуприкрыв глаза, словно большой сонный кот, он наблюдал за Корнуоллисом.

– Ну что ж, – сказал он наконец, – свой протест я изложил. Мне будет недоставать полковника Тилинга.

– А Тона?

– Тилинг – человек серьезный и надежный. А Тона я до конца не понимаю, вечно у него шутки-прибаутки. Гош его, однако, обожал.

– Тон всем изрядная докука. Мало того, что преступник, еще и докука. Говорят, Бонапарт не очень-то доверял ему.

«Кот» отвернулся от Корнуоллиса и посмотрел в окно.

– Мне тоже так говорили.

– Вот пример незаурядной личности – генерал Бонапарт, – продолжал Корнуоллис. – Тяжко ему сейчас. Отрезан со своей армией в Египте. Такой мог бы оставить яркий след. Возьмите, к примеру, его итальянскую кампанию. Превратности солдатской судьбы. Либо со щитом, либо на щите.

– Весьма незаурядный полководец, – согласился Эмбер.

– Вы его, вероятно, хорошо знаете.

– Не очень. Во всяком случае, вести о нем разговор с британским генералом не берусь.

– Понимаю, понимаю, – усмехнулся Корнуоллис, – хотя не скрою, мне, как и всякому, хотелось бы узнать о нем побольше.

– Узнаете, и довольно скоро, – предрек Эмбер, – думаю, вскорости мы все узнаем о нем предостаточно.

– Откуда ж – предостаточно? – удивился Корнуоллис. – Он так в Египте и сгинет. Или, может, вы о его итальянской кампании? Да, он себя показал во всем блеске. И откуда у вас, французов, такие неиссякаемые силы? Бонапарт воюет в Египте, вы – в Ирландии. До чего ж честолюбивый народ! Вы свою Революцию, точно миссионеры слово божье, по всему миру нести готовы. Я бы так сказал.

– Вы, очевидно, имели в виду, что мы готовы защищать Революцию. Защитили ее от всех европейских монархий, защитим и от Британской империи. Задушить себя не позволим.

– Ах, вот оно как! – удивился Корнуоллис. – Ну, ну. Мне-то сперва показалось, что побуждения у вас совсем иные. Но, повторяю, мне показалось, – он подался вперед и продолжал, – показалось мне, генерал Эмбер, что не затем вы ехали, чтобы Ирландию освободить, а затем, чтобы вернуться в Париж с лаврами, в то время как Бонапарт за тридевять земель, в Египте.

Эмбер вытаращил глаза.

– С какой целью?

– Ну разумеется, чтобы защитить Революцию. Правда, не столько от Британской империи, сколько от генерала Бонапарта.

Эмбер улыбнулся, но широко открытые глаза глядели настороженно.

– И впрямь у вас, англичан, очень странные представления о других народах. Франция, генерал, – великая нация, а не кучка… бандитов.

– Корсиканских бандитов[40], вы, очевидно, хотели сказать. Возможно, я полностью не прав. И даже наверное не прав. Но так ли это важно сейчас? И вы, и Бонапарт потерпели крушение, и вас обоих можно лишь пожалеть.

– Простите, но вы, англичане… вы слишком самодовольны. Мы как-нибудь со своими делами разберемся и от вас защитимся. А Ирландию забирайте себе. В этом болоте только гнить заживо.

– Так вот какой вы ее увидели, – сказал Корнуоллис, – а разве ирландцы не обаятельные люди?

– Жалкий сброд. – И, внезапно разъярившись, Эмбер бросил: – Такого отсталого народа во всей Европе не сыскать.

Корнуоллис кивнул.

– Вот и предоставьте этот народ нам. Жизни себе без него не мыслю. Все равно что больная жена или урод-ребенок. – Он опустил больную ногу на пол и встал. – Быть может, нам доведется еще побеседовать до вашего отъезда.

– Буду весьма рад, – сказал Эмбер и добавил с легкой насмешкой: – Любопытно поделиться сокровенными мыслями в такой обстановке.

У двери Корнуоллис задержался.

– Я получил письмо от священника из Киллалы. Его зовут Брум.

Эмбер широко улыбнулся.

– Никогда не забуду господина Брума. Очень милый человек. Глуповат, правда, но сердце доброе.

– Похоже, вы правы. Он обеспокоен действиями войск в Киллале – моих войск, как понимаете. А также расхваливает поставленного вами во главе мятежников некоего О’Доннела. Вы помните такого?

Эмбер задумался, потом покачал головой.

– Должен помнить. Если поставил его командиром, обязан помнить. Но их было так много. Мы им роздали мушкеты, а они тратили патроны, паля по воронам.

– Впрочем, неважно. Его убили в бою. Брум, похоже, проникся к нему добрыми чувствами, а генерал Тренч назвал его кровожадным головорезом.

– Скорее, прав Тренч. Почти все они головорезы.

Экипаж Корнуоллиса и его эскорт с шумом двинулись вниз по улице Досон – дальше по улице Нассау, мимо Грин-колледжа, по улице Знатных дам, красивой и гармонично застроенной, – к замку. Солдаты, торговцы останавливались и провожали экипаж взглядами, подбегали, стараясь получше разглядеть самого наместника. У подножия Коркского холма дети встретили карету криками «ура». Корнуоллис помахал им рукой. Прислонившись к красной кирпичной стене театра, стоял слепой уличный певец в долгополом сюртуке. Из-под легкой широкополой шляпы падали на плечи длинные волосы.

В графстве Лонгфорд рано утром

Лейк велел играть побудку.

Громил он повстанцев, французов пленял,

Британской короне победу ковал.

Прохожим он протягивал листки со словами, повернув к ним незрячие глаза, закатив зрачки под лоб. Небось месяц назад он еще пел «Идут французы морем». Ну, если уж они из Лейка решили героя сделать, им придется изрядно попотеть. То ли дело – Эмбер! Дай этому парню настоящую армию, и нам останется лишь уповать на господа. Правда, больше армии ему не видать. Может, если повезет, получит гарнизон где-нибудь в глухомани, например в Вест-Индии. Другое дело – Бонапарт. Сейчас он в Египте, но он из этого нового поколения, что сами себе куют судьбу. Что-то все в мире с ног на голову перевернулось.

Карета, громыхая по булыжникам, въехала в нижний двор Замка.

В тот вечер, впервые здесь на чужбине, Эмбер напился допьяна. Сидя один-одинешенек в темной комнате, он прикончил бутылку бренди и послал за следующей. Даже этот жирный, ко всему равнодушный аристократишка Корнуоллис понял, что произошло. Ему, видите ли, «показалось». Да, в топях Баллинамака для Эмбера навсегда утонул Париж. Сгинули в болоте все его надежды и обещания. Сейчас благородные враги-победители отправят его, побежденного полководца, на родину. Даже вспоминать всерьез не хочется о том, как он скитался по Ирландии, ведя за собой дикарей с пиками. Это все Тон, завлек его сладкими посулами: дескать, остров уже созрел для революции. Он закрыл глаза, и ему увиделся Тон, в щеголеватом французском мундире, с длинной кривой саблей – нос, пухлые женственные губы. Вот он ходит взад-вперед по комнате, размахивает руками, что-то пылко доказывает, шутит, голос у него резкий, с хрипотцой, ровно попугаячий. Актеришка. Эмбер зажег свечу и налил еще бокал.

Куда приятнее вспоминать ночной переход перед Каслбарской битвой, вдоль темного озера, крестьяне, точно волы, тянут на себе пушки, дорогу перед ними освещают соломенные факелы. Он привел армию как в Вандее или в Киброне: нежданно-негаданно для врага. Эх, если б вовремя подоспел второй флот. Неделю дожидался он его. Что задержало корабли в Бресте? Чья-то злонамеренность, нерадивость или непогода? Впрочем, сейчас уже неважно. И самому умелому не обойтись без удачи. Когда-то у него было и уменье и удача. Революция высоко вознесла торговца кроличьими шкурками. Ему подчинялись высокородные господа вроде Сарризэна и Фонтэна. Презирали, считали себя выше его, но подчинялись. А теперь удача от него отвернулась. «Я сам творю свою удачу», – хвастливо заявлял Бонапарт. Больше, похоже, ему удачи не творить. Вспомнилась и ночь в деревне Клун на церковном подворье. С рассветом увидел он, как окружают его англичане, как все туже стягивается петля. Может, про тот холм со временем старики будут рассказывать внукам: здесь стояли французы. Всю ночь горели у них костры. Прямо меж могил… И все впустую.

ДУБЛИНСКИЙ ЗАМОК, КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ

Не вызывает сомнения, что во время иноземного вторжения многие жители графства Мейо и прилегающих графств примкнули к французам и получили от них оружие и боеприпасы. Также не вызывает сомнения и то, что лица, втянутые в восстание подстрекателями, могут быть помилованы. Посему мы даруем прощение всякому, стакнувшемуся с врагом, при условии, что он добровольно явится с повинной к любому офицеру армии Его Величества и сдаст французский мушкет, штык и все имеющиеся в наличии боеприпасы. Помилование даруется лишь тем мятежникам, кто имел чин не выше рядового, от них также потребуется назвать поименно и рассказать о действиях тех, кто состоял в офицерском чине и посему должен предстать перед судом как государственный изменник.