Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц)

Эллиот сложил письмо и вновь спрятал в книгу. Получил он его неделю назад от путника, назвавшегося торговцем. Ехал тот на грустном пони, за собой вел груженного товаром мула. Сам – ни дать ни взять пугало огородное, в засаленном, не по голове парике.

– Вы из Дублина? – спросил его Эллиот.

– Из Атлона. Держу путь в Слайго.

– И письма вам дали в Атлоне?

– Какие письма?

«Мы сознаем, что народ здесь весьма отсталый». Как бы не так! Много эти дублинские чиновники да купцы знают о Коннахте! Неплохо бы членам временной Директории самим прогуляться по улицам Баллины, посмотреть, что да как.

Сунув большие пальцы за пояс, он снова зашагал по комнате. По виду он был обыкновенным мелким помещиком: острое, узкое, треугольником, лицо, подвижное, сухопарое тело наездника, из-под густых светлых бровей глядят беспокойные глаза. Он состоял в гильдии адвокатов, однако из-за непримиримых и смелых взглядов не снискал расположения местного дворянства. Он самозабвенно любил охоту и, что особо ценилось в Мейо, отличался удалью и охотницким уменьем. Ему было скучно и неуютно в Дублине, тянуло к родным полям и деревенским завалившимся заборам. Сейчас эти годы виделись ему самыми счастливыми в жизни. В ту пору он даже гордился своими здравыми, лишенными всяких сантиментов взглядами. Во Франции поднялась волна, способная затопить всю Европу, смести королей и знать, и в Ирландии будет покончено с правящей верхушкой, с веками укоренившейся продажностью, в правительство и парламент выберут достойных, откроются возможности для честных и способных людей. А в Дублине в начале девяностых годов таких было немало. Они-то и организовали Общество объединенных ирландцев. Теперь они вынуждены работать таясь, вожди их сидят за решеткой или на чужбине во Франции, их мятеж вылился в восстание крестьянства, и многие протестанты сложили головы у Уэксфордского моста и на Горьком холме. До Мейо долетели лишь слабые отзвуки этих битв, да и то в письме, переданном через бродячего торговца: «Гражданин Эллиот…»

Он взял лампу, зашел в спальню и остановился у постели, засмотревшись на спящую жену. Прядь светлых волос упала Джудит на лоб, округлое лицо безмятежно во сне. Они познакомились и поженились в Лондоне. Джудит, хотя и англичанка по крови, куда более ярый патриот Ирландии, чем он сам, будто страна, принявшая ее, требовала делом доказать преданность. В Дублине она коротко сошлась с Памелой Фицджералд, горячей сердцем, жизнерадостной француженкой, женой лорда Эдварда. В его усадьбе молодые женщины, при благорасположении революционно настроенного хозяина, с упоением толковали о грядущей Ирландской республике, о своих мужьях, которым выпало воплотить эту мечту. Сейчас же бедного Эдварда уже нет в живых: его выдал доносчик и, спасаясь от преследования, Фицджералд оказался в дублинских трущобах, где и скончался от ран. А Эллиот, человек прямодушный, предельно честный, остался в Мейо, ему претили всякие тайные сборища, пароли, шифры. С Обществом его связывала лишь присяга да нынешнее письмо. Но честь его будила воспоминания о погибшем Фицджералде, об узниках в ирландских и английских тюрьмах, о заговорщиках в далеком Париже. Какую пользу им принесет он здесь, в Мейо?

Для Джудит во время первого визита в Мейо Ирландия предстала чередой диковинных открытий. Особенно когда, покинув графства, где ощущалось английское влияние, они пересекли реку Шаннон и оказались на «диком западе», как именовали эти края в Дублине. Джудит выучила несколько выражений и оборотов по-ирландски и с вопиющей неуместностью пускала их в ход, искренне желая доставить собеседникам удовольствие. И впрямь это располагало.

– Послушай, а который сейчас может быть час? – спрашивала она по-ирландски, и он невозмутимо в тон ей отвечал:

– Сейчас, может быть, десять.

Она, истинное дитя своего времени, даже в пути не расставалась со стихами Оссиана, поэта, по мнению Эллиота, способного написать жуткий вздор или нескончаемо и высокопарно суесловить. Джудит забрасывала его вопросами: кто из легендарных героев похоронен на том или ином холме, какие битвы древних фениев проходили на склонах. Эллиот плохо знал ирландский эпос. Кому это все сейчас надо и зачем, не терпелось ответить ему, но, видя ясные глаза жены, ее неподдельный интерес, он сдерживался.

Она зашевелилась во сне, повернулась к нему лицом. До чего же люба она ему, до чего же сильны его чувства, которым и названия нет. Она жила в другом мире, в мире прочитанного и вымышленного. Как-то довелось им провести вечер в имении Тома Эммета в Ратфарнаме у подножия дублинских холмов. Они сидели в маленьком с округленными углами кабинете меж белых и бледно-голубых стен – в греческом стиле, как почему-то думалось жене Тома. Присутствовали и Рассел, и Мак-Невин, и Беджнал Гарви[14], и еще один – незримо, – о ком и шла речь: Уолф Тон. Восторгались его острым и быстрым умом, вспоминали, как любил он выпить кларета, поиграть на скрипке или флейте. Джудит казалось тогда, что вот здесь собрались лучшие, умнейшие и чистейшие люди королевства, сговорившиеся одолеть злобу, невежество и продажность. Да и сам он тогда так думал. Эммет сейчас за решеткой, голова Беджнала Гарви красуется на пике над воротами уэксфордской тюрьмы. Он был не предводителем, а скорее узником уэксфордских крестьян, которые величали его генералом и возили с битвы на битву. После поражения на Горьком холме он неделю скрывался на острове в открытом море, и негде было спрятаться от пронизывающего ветра и холодных брызг. А где сейчас Мак-Кракен, Эллиот понятия не имел – может, отсиживается в какой-нибудь антримской берлоге и ждет: вот-вот выследят его солдаты. А Тон? Где-то во Франции, собирает армию, да только соберет ли? Эллиот не рассказал жене о судьбе Беджнала, а сам словно наяву видел посиневшее лицо, вывалившийся язык, выпученные глаза. А Джудит вспоминала лишь остроумную беседу, музыку да округлые бело-голубые стены.

Эллиот задул лампу, и в темноте спустился по лестнице, нащупывая под рукой знакомые гладкие перила оливкового дерева. Он миновал переднюю и вышел на крыльцо. Ясная прохладная летняя ночь, такого лета он не припомнит. В воздухе смешались ароматы сада с резкими запахами скотного двора, поля. Слева река Мой тихо несла свои воды в сторону Баллины, там еще кое-где светились окна.

Все треволнения миновали Мейо. Сам он живет в Баллине, Джон Мур – в Баллинтаббере, Питерс, торговец снедью, – в Каслбаре, Форест арендует землю у лорда Гленторна, Бэрк управляет владениями лорда Алтамонта. Все они принимали присягу Объединенных ирландцев. И Джон Мур уже начал склонять некоторых молодых небогатых помещиков: О’Дауда, Блейка, Мак-Доннела. Со временем и они, глядишь, вступят в борьбу, да еще и кое-кого из своих арендаторов прихватят. Эллиот знал, что они люди неистовые, горячие, на охоте не мешкая пошлют своих громадных гунтеров[15] на любое самое страшное препятствие. И лихо, с гиканьем и смехом перемахнут через него. Они и сами, как норовистые жеребцы, ни перед чем не остановятся, но быстро охладевают. Если учесть и их, и арендаторов (да побольше), так, пожалуй, человек семьдесят наберется. Да, из окон своего кабинета Том Эммет не разглядел особенностей Мейо, как не понимают их и дублинские заговорщики. Смешно, вооружась лишь красноречием, одолеть здешние топи и холмы.

На другом берегу залива, в Слайго, дела немного лучше. В городе довольно крупная организация, руководил ею пресвитерианин Мак-Тайр, торговец льняным товаром, человек толковый, хитрый и осторожный. Придет время, он начнет действовать, мешкать не станет, а пока смиренно выжидает, пересчитывая штуки полотна. У Мак-Тайра присягнули на верность Обществу как католики, так и протестанты, и с каждым он беседовал – сдержанно, осторожно, но пытливо. И все это происходило на складе прямо в центре едва ли не самого проанглийски настроенного города западной Ирландии, с вооруженным до зубов гарнизоном. Но Слайго все-таки не Мейо. Сколько людей у Мак-Тайра? Не больше сотни. Да и то было до разгрома восстания в Антриме. В Слайго всегда равнялись на Ольстер, на северных соседей, сейчас же все новости с юга, с кровавых долин Антрима. С какой целью прислали письмо из Дублина, полное звучных и лживых, безудержно обнадеживающих фраз?

Он шел вдоль реки, вспугнутые его шагами обитатели прибрежных зарослей, шурша, спешили прочь. Несколько лет тому назад в Дублине ему рассказали о случае с Дантоном – может, достоверный, а может, и выдумка. Когда Дантона готовились арестовать, он отдыхал за городом с молодой женой. Гонец успел предупредить его о беде. Дантон спешно оделся, захватил пистолет и свежую рубашку и ушел лесом. Но, пройдя с час, остановился. Лесная чаща – это дурной сон. А явь – его дом, теплая постель, желанная нагая женщина рядом. И он вернулся и лег спать. Когда за ним пришли, он уже бодрствовал, совершенно спокойный. И сейчас, гуляя по берегу тихой реки, Эллиот проникся этим рассказом. До Уэксфорда и Антрима тысячи миль, временная Директория и того дальше. Уолф Тон с французским флотом – на другом краю света, пока они лишь в воображении. Кто знает, может, через неделю или через месяц дойдут слухи, что они высадились на юге или что Манстер восстал. И он, подобно Дантону, наскоро соберется, захватит пистолет и поскачет на юг. Но ведь не поскакал бы в Уэксфорд или в Антрим, хотя это ближе. Мейо не отпускало, это его явь, а бело-голубой кабинет на вилле в Ратфарнаме – сон.

И невидимая сейчас в сумерках река у его ног, неспешно несущая воды по полям и лугам, мимо болот к далекому морю, – это тоже Мейо. Начали скирдовать сено, скоро жатва. Каждое утро он будет выходить в поле и работать бок о бок со своими крестьянами, и рубашка его тоже потемнеет от пота. А в полдень девушки принесут в поле хлеб с маслом и прохладное молоко в ведрах. На фоне еще светлого голубого неба вырисовывались вершины Бычьего кряжа, отгородившего Мейо от мятежных ветров Ольстера. Опустилась ночь, и тишина угнетала больше, чем любая речь.

БАЛЛИНА, ИЮЛЯ 1-ГО (БАЛЛИКАСЛ, ИЮЛЯ 2-ГО)

На заре первого июльского дня Джон Мур оседлал своего гунтера и поскакал на север к Тайроли. Ехал он окольным путем и не торопясь. К одиннадцати добрался до Каслбара, остановился, выпил две кружки эля с Брайаном Питерсом, торговавшим снедью. К трем был уже в Фоксфорде, там он затеял долгий разговор с Майклом О’Харой, зажиточным крестьянином. На закате въехал в Баллину, там и решил заночевать в усадьбе Ров у Малкольма и Джудит Эллиот.

Они долго сидели за ужином, вспоминая Дублин, далеких ныне друзей. Потом перешли в гостиную, и Джудит села за арфу и спела мужчинам – у нее было высокое, чистое сопрано. Эллиот слушал, присев на край изящного стула, положив руки на колени, внимая звукам всем своим сухопарым телом. Джон развалился на мягком диване, вытянув длинные ноги. Джудит знала несколько французских и итальянских песен и, насколько мог судить Джон, исполняла их великолепно. Но ей больше нравился цикл «Ирландские напевы», изданный недавно в Дублине мисс Оуэнсон. Однако Джон не отличал их от французских песен, а Эллиот вообще был обделен музыкальным слухом. Затем Эллиот и Джон уединились в кабинете и за бутылкой бренди проговорили долго заполночь.

А поутру Джон снова тронулся в путь. Слева простирались поля. Крестьяне, завидев всадника, степенно махали в знак привета, он отвечал им, касаясь кнутом полей своей шляпы с низкой тульей. Справа до самой бухты тянулась высокая каменная стена, ограждавшая угодья лорда Гленторна. Из седла рослому Джону порой удавалось увидеть меж деревьев замок Гленторн, белая усадьба терялась в утренней дымке.

За милю до Киллалы Джон свернул на тропу, которая вывела его на дорогу в Балликасл. Он проскакал еще четыре мили, пересек ручей и оказался у ворот усадьбы Замостье, обычного двухэтажного фермерского дома, куда более скромного, чем вычурно изукрашенные ворота. Дом стоял на холме, чуть в стороне от аллеи, фасадом на север. А за ним виднелась блестевшая в утренних лучах бухта.

Джон спешился, накинул поводья на коновязь и по извилистой мощеной дорожке пошел к дому. Слуга проводил его в гостиную, и почти тотчас появился хозяин, Томас Трейси, высокий сутулый мужчина лет за пятьдесят. Длинные, густые седые пряди ниспадали до плеч. Он крепко сжал ладонь Мура обеими руками.

– Джон, вы для меня самый желанный гость. Самый желанный.

– Я и сам, сэр, очень рад видеть вас. Я ехал в Киллалу, там у меня дело к Рандалу Мак-Доннелу, но не удержался, лошадь сама повернула на вашу дорогу, чтоб я мог засвидетельствовать вам свое почтение.

– Ночуете у меня, – решительно сказал Трейси. – Комнату здесь вам предоставят лучше, чем у Мак-Доннелов. У них там не дом, а конюшня. Позор на всю округу.

– Что ж, уступаю, – согласился Мур, – приятно провести ночь в чистой постели.

– Да и самих Мак-Доннелов от их лошадей не отличишь. Прямо кентавры какие-то.

– Ну, в лошадях-то они разбираются. Как никто в Мейо, – заступился Мур.

– Может быть, – неохотно признал Трейси. – Во всяком случае, это у них в крови. Кто-то из их предков командовал при короле Якове кавалерийским эскадроном. Однако ничем не прославился. Присаживайтесь, Джон, присаживайтесь. Сейчас подадут чай, если только эта ленивая замарашка мои слова мимо ушей не пропустила. В добром ли здравии Джордж?

– О да. Все сидит пишет.

– Наша страна может гордиться таким ученым, как ваш брат. Вдвойне приятно, что живет он в наших краях. Может, когда ему надоест возиться с французскими цареубийцами, он займется историей нашего родного графства.

– Боюсь, что с французами Джордж связался надолго. Он считает их весьма умными людьми. А пред умом он преклоняется. Вряд ли в Мейо найдется кто-либо похожий.

– Заблуждаетесь, Джон. Вы просто слишком долго пробыли на чужбине, как и Джордж. Батюшка ваш, упокой господь его душу, со мной соглашался: где детство прошло – там и корни наши.

– Мне Мейо знакомо с детства, – возразил Джон, – по рассказам отца. Пока жил в Испании, он все тосковал по родине. И вашего отца частенько поминал.

– Да-да, – Трейси улыбнулся, – наши семьи дружили испокон веков. И лихое время вместе переживали, когда тяжко старожилам Мейо приходилось. Вот о чем бы Джорджу писать, достойный его пера рассказ, не то что об этих головорезах парижанах. А здесь черная година началась с событий в Огриме. Уж как нас не пытались извести, разобщить! Но мы крепкой породы. Нас не сломать. И ваш батюшка, Джон, тому пример.

Трейси грустно улыбнулся, хотя промелькнуло в улыбке и самодовольство: дескать, я-то все выдюжил. Что ж, все верно, подумал Джон, а сколько семей погибло, а их имена сохранились лишь в названиях холмов да городских предместий. Брауны выжили потому, что обратились в протестантство, Муры – потому что уехали, О’Дауды и Мак-Доннелы растеряли все былое благородство, сами превратились в грубых варваров. А мало разве нынешних крестьянских семей, начисто забывших о своем знатном прошлом, лишь помятый серебряный чайник либо потрепанное, некогда роскошное, шелковое платье, переходящее от матери к дочери, напомнит о былом. Достойная тема для любителя драматического и колоритного; перо его старшего брата живописует совсем иное.

– Да, благородства, как в старину, не сыскать, – Трейси оживился, затронув привычную тему, – все попрано кромвельским сбродом да норманном Вильгельмом. А ведь некогда Мейо славилось своими благочестивыми и учеными людьми. – Он повел рукой, словно пытаясь опереться о минувшие века. – А наша древняя история! Вы видите развалины аббатств и монастырей. А пожалуй, от лучшего из них остались одни стены. Между прочим, это в ваших владениях, в Баллинтаббере.

– На земле брата, – уточнил Джон.

Трейси не расслышал и продолжал:

– Мы жили изгоями на собственной земле. Наших священников преследовали. А наших сыновей толкали к вероотступничеству. К нам присылали мировыми судьями сержантов и солдат английской армии, всякий городской сброд; об этих годах, мальчик мой, можно сложить поэму, тут нужен свой Вергилий. И все-таки мы выстояли. Нас в трясине не утопишь.

– Да, тяжкое для всех нас было время, – кивнул Джон. – Мрачное время. Но оно позади, судя по всему. В Уэксфорде…

– В Уэксфорде! Там эти крестьяне, эта озверевшая чернь вышла с мотыгами да косами и чинит расправу. Пьяные Избранники жгут дома и режут скот.

Нет, говорить с ним бесполезно, и Джон это давно знал. Трейси молится на мифическое прошлое, тем и утешается, а оков этого прошлого не замечает, лишь перебирает их, словно четки.

– Все может измениться, – сказал Джон. – Если б два года тому назад французской флотилии удалось причалить к берегам…

– …Высадились бы десять тысяч головорезов, а местным Избранникам – их тысяч пятьдесят – раздали бы оружие. Нет, все в прошлом. Случись корабль из Франции в дедовские времена – значит, прибыли ирландские бригады, значит, сбылось несбыточное! Теперь не то время. Эти кровожадные убийцы под стать кромвельским головорезам. Вот и до Мейо добрались. У нас объявились свои Избранники. От них уже шесть усадеб пострадало.

– Разве шесть? – насторожился Джон. – Я наверное знаю про две.

– Уже шесть, – заверил Трейси. – И последнее нападение самое жестокое. Вчера у Сондерса порушили амбары. Соломенные крыши сожгли, а стены разнесли.

– Да, дело серьезное, – задумчиво проговорил Джон, – шесть усадеб за две недели. Похоже на маленький бунт.

– И все это дело рук Избранников. Ничего, Купер со своими йоменами найдет на них управу. Пора уж этим протестантским выродкам и делом заняться. А то знай маршируют да в барабан бьют.

– Неужто из-за того бунтуют, что Купер отвел часть земли под пастбище? Что-то не верится.

– Сами они не знают, чего хотят, – возмущался Трейси. – Лет тридцать тому в Киллале уже колобродили Избранники, я еще молод был. Тогда из-за уплаты десятины и высокой аренды сыр-бор разгорелся. Сейчас из-за пастбищ. А за всем этим темная, тупая ненависть. Они не знают, чего хотят, но знают, кого ненавидят. А подзуживают их кабацкие поэты да всякие прорицатели. Тогда по Голуэю и Мейо ходило поверье, что Ирландия освободится, когда на мельнице в Оранморе из-под колеса вместо воды кровь польется. И Избранники разослали письма с этим предсказанием.

– Да, крови в их письмах с избытком, – согласился Джон. – Купер привез одно в Баллинтаббер и показал Джорджу.

– Еще бы! – не унимался Трейси. – Вечно они грозят. Всегда найдется учителишка, у которого голова дурью забита. Моему отцу туго пришлось. Своей земли у нас тогда еще не было, мы ее арендовали, ну и часть сдавали крестьянам, по той же цене, что и все в округе, однако нас не трогали, не трогали и Блейков, хотя те со своих крестьян три шкуры драли. Но протестантам доставалось. Они думали, что все католики, бедный ли, богатый, в сговоре. Раз вечером отец даже собирался самолично спалить свой амбар из солидарности с потерпевшими. – Трейси засмеялся, вспоминая. – Однако до дела не дошло. В результате этой заварушки четверых повесили. Одного из них, Падрика, я хорошо знал. Он из рода Мак-Магонов. Здоровенный такой жеребец, лучший в округе метала. Мяч у него по траве так и летит. В те времена йоменов в наших краях еще не было. Папаша Сэма Купера до самых Невинских гор за ним гнался, словил все-таки, на аркане приволок. Да, упокой господь душу бедного Падрика. Да, он хоть на один глаз слаб был, метал мяч лучше всех.

Джон живо представил себе эту картину из далекого, еще до его рождения, прошлого – вот вступают в Киллалу двое: всадник – отец нынешнего командира йоменов, тогда мелкопоместный дворянчик, краснолицый, еще разгоряченный погоней, но довольный, а за ним, как корова на привязи, мотая головой, высокий парень в домотканой, грубой одежде.

– Сейчас о нем даже песню сложили, – продолжал Трейси. – Ни складу ни ладу, одни пьяные кабацкие завывания. Такие вот дела, некому этот народ повести. Вот и ходят у них в героях всякие Избранники, да те, кто ловчее мяч по траве метнет.

– Только не «этот народ», а наш, ваш и мой, – поправил Джон.

– Ну нет, – не уступил Трейси, – нас по всему свету раскидало. Да и в ярме мы походили. Жаль, не знавали ни вы, ни братец ваш Джордж моего батюшку. Ученый был человек. И заметьте, сам выучился, но больше всего в языках преуспел. Он переписывался с Чарлзом О’Коннором Бельнагарским, летописцем и поборником католицизма в Ирландии. У меня в усадьбе хранится целая пачка его писем. Джорджу они могли бы пригодиться. Прочитайте историю Чарлза О’Коннора, мой мальчик, и вы поймете участь католического дворянства в Ирландии. Мы окружены клеветниками и хулителями. Королю Георгу не сыскать сейчас слуг преданнее нас, а хотим мы лишь полноправного гражданства.

– Боюсь, знаменитому метале Падрику Мак-Магону хотелось куда большего.

– Не знаю, чего ему хотелось, – перебил Трейси, – зато знаю, что досталось.

– Петля на шею, – подсказал Джон.

– Верно: петля на шею да кабацкая песня, которую уже много после сложили.

Дверь отворилась, и девушка лет восемнадцати, стройная, необычайно высокая, ростом почти с Джона, внесла поднос с чаем.

Джон поднялся и произнес:

– Ваш отец говорил, что чай подаст ленивая замарашка. Никак не мог предположить, что ею окажетесь вы, Элен.

– Да и я, признаться, тоже, – удивился Трейси. – Тебе что, доченька, нечем другим было заняться?

Она поставила поднос на длинный дубовый стол и села сама.

– Меня учили: нет для хозяйки дела важнее, чем приветить гостя.

– Я проезжал мимо, – стал объяснять Джон, – и такая жажда одолела, вот и решил заглянуть на чай. А не то сидеть бы мне сейчас в гостях у Мак-Доннелов.

– У Мак-Доннелов? – переспросила девушка. – Ну, У них в этот час разве что подадут пахты в миске, а если виски – то в хрупкой фарфоровой чашечке.

Она неторопливо и в то же время сноровисто разлила по чашкам чай, в две положила сахару, а третью протянула Джону.

– Если не хотите быть среди нас белой вороной, ешьте побольше сладкого.

– Я почти смирился, что мне суждено быть белой вороной, – усмехнулся Джон. – И сахар не поможет.

– Джон останется у нас ночевать, – сообщил дочери Трейси, – если у тебя, конечно, найдется время, чтобы приготовить ему постель.

На мгновение взгляд ее встретился со взглядом Джона.

– Может, и найдется. Когда-нибудь. А что же не ночуете у Мак-Доннелов? Ведь они же такие гостеприимные! Начнут палить в потолок в честь молодого джентльмена из Баллинтаббера.

– Дикое племя, – проворчал Трейси, – у них это в крови. Я не рассказывал вам о том, как вел себя накануне битвы в Огриме их предок майор Мак-Доннел. Вся округа знает.

– И Джон тоже, – вставила Элен, – ты уже рассказывал дважды.

– Я обращаюсь не к тебе, а к гостю.

– Так он уже дважды об этом слышал, честное слово. А сколько раз мне довелось, и не сосчитать. Как появится у нас бедная Грейс Мак-Доннел, так и слышит про лихой налет ополченцев на Огрим, будто она сама только что оттуда.

Трейси кивнул.

– Вы и не поверите, что ее бедная мать происходит из хорошей и старой семьи Диллонов. А сейчас живет как неприкаянная, разве этот их сарай на семи ветрах домом назовешь? Нет, дикое, дикое племя.

– Но Грейс очень красивая девушка, – заметил Джон.

– Весьма, – поддакнула Элен, – мы друг к другу очень привязаны. Такого, как у Грейс, высокого и чистого лба во всем Мейо не сыскать, да и глаза у нее красивые, зеленые.

– По-моему, синие, – поправил Джон, – синие-синие, как у вас.

– Да что вы? Ну, должно быть, от света и цвет их меняется.

– Мы ждем вас к ужину, – напомнил Трейси.

– Очень любезно с вашей стороны, – поблагодарил Джон. – Я лишь поговорю с Рандалом и обратно к вам.

– Ну, с Рандалом не очень-то приятно разговаривать, особенно если у него кувшин с виски под рукой.

– Верно, – согласился Джон, – он человек резкий.

– Встречал я его прошлым месяцем на базаре, – вспомнил Трейси, помешивая чай. – Говорит, что вы с ним всю ночь о политике толковали.

Джон немного помолчал, потом сказал:

– Так и есть. Того, что у меня на душе, я от вас, сэр, не таю.

– Не стану допытываться, если все это пока лишь на душе, и не более. Я вас, Джон, люблю, как сына, и огорчился бы, случись с вами беда.

– Да что этот Рандал Мак-Доннел смыслит в политике? – ввернула Элен. – Не больше моего. Он только в лошадях разбирается.

– Дикий, злобный нрав, того и жди беды, – посетовал Трейси, – что он, что отец. В грубых варваров превратились.

– Только не Грейс, – решительно возразила Элен. – Такая замечательная девушка – и живет в таком хлеву.

– Не забывай, что ее мать из рода Диллонов. А сыновья – от первой жены, бабы крепкой и норовистой, родом из Туама. И куда только Инзас Диллон смотрел, когда отдавал свою дочь Мак-Доннелам из Балликасла. Кто, как не отец, в ответе за счастье дочери?

– Конечно, в первую голову – отец, – поддержал его Джон.

– Возьмите меня, к примеру. За Элен богатого приданого нет, чтобы на хорошую партию рассчитывать. Но она – мое единственное дитя, и Замостье, и все земли со временем по закону перейдут к ней. Имение у меня хоть и небольшое, но не запущенное; конечно, по сравнению с вашим оно убогонькое.

– Имение не мое, – поправил Джон, – а брата.

– Ну, не все ли равно, – продолжал Трейси. – Джордж, похоже, не собирается семьей обзаводиться, а если и женится, так брата не обделит. Впрочем, сейчас речь не о Джордже, а обо мне. В нашей семье все осмотрительные. Жизнь заставляла. И осмотрительность вошла уже в плоть и кровь. Умно бы я поступил, отдав Элен, скажем, за юношу легкомысленного и безрассудного?

– Конечно, нет, – Джон поставил чашку на стол, – но в наши смутные времена трудно жить осмотрительно. Возможно, смелость и есть сегодняшняя осмотрительность.

– Не всегда, далеко не всегда. В такие времена дворянину-католику в Мейо лучше сидеть смирно и молиться, чтобы тучи над головой поскорее разогнать. Элен, ты со мной согласна?

– Я об этом не задумывалась, – ответила та, – пусть мужчины сами решают, им виднее. Но когда придет время выбирать жениха, я не сомневаюсь, ты рассудишь здраво, за что и меня всегда хвалил.

– Ну-ну, – улыбнулся старик, – времени впереди много, подождем пока.

– А осмотрительно ли поступил ваш предок, примкнув к армии Стюарта? – спросил Джон у Трейси.

– Это ж было сто лет назад, времена меняются. Дворяне-католики у реки Бойн да при Огриме бились за своего короля, за свою веру.

– И за родину, – добавил Джон.

– Возможно, – уступил Трейси. – Тогда жили совсем по-другому. Наши с вами предки, Джон, были истинно благородными людьми. И сегодняшних Объединенных ирландцев они бы глубоко презирали. Впрочем, довольно об этом. Доченька, чай еще остался?

Элен проводила его до коновязи. Они остановились. Джон наклонился к ней, но она, положив ему руку на плечо, сказала лишь:

– Здесь не надо.

– До чего ж твой отец упрямый, – посетовал Джон, – обходительный, но упрямый.

– Разумный он, – заступилась Элен. – И впрямь, что тебе за дело до каких-то бунтарей в Дублине?

– Бунтарей! – воскликнул Джон. – Они – за новую справедливую жизнь, и я принял их присягу.

– А разве ты не говорил, что каждый второй из них за решеткой? Если и тебе не терпится туда угодить, проще украсть овцу или пойти с этими Избранниками резать скот.

Джон хлопнул ладонью по седлу.

– Какой толк говорить об этом с женщиной?

– Верно, никакого. У нас, женщин, забот хватает и поважнее. Много ли сейчас у тебя земли? Негде и теленка выпасти, а отец видит в тебе хозяина нашего Замостья. Неужто отцу захочется отдавать меня за человека, который окончит свой век в темнице? Отец у меня мыслит здраво. А как возликуют протестанты в Мейо, если один из Муров угодит за решетку!

– Отец твой беспокоится напрасно. Во всем Мейо и двадцати членов Общества объединенных ирландцев не насчитать. Придут французы, разгромят англичан. Но бои все пройдут стороной, минуют Мейо. Более темных и забитых людей во всем христианском мире не найдешь.

– Однако ты сейчас едешь к Рандалу Мак-Доннелу, чтобы и его в свое Общество вовлечь. Тебе скорее его мерина удастся убедить.

Джон пожал плечами.

– Я обещал Малкольму Эллиоту узнать, как настроены помещики-католики. А сколько достойных людей повсюду – католиков и протестантов – присягнули Обществу.

– И протестантов? А им-то зачем ваша революция? Они и так всем заправляют.

– Только верхушка. Виноваты не протестанты, а само наше жизнеустройство, при котором Англия вытягивает из нас все соки.

– Хватит, иди Рандалу все это объясняй. Я уже всякую надежду потеряла.

– Неправда. Ты меня любишь, а я – тебя.

– Хорошо же ты свою любовь доказываешь.

– Могу и лучше.

– Средь бела дня под отцовскими окнами. Если уж приезжаешь ради меня, все остальные дела побоку! Мало я из-за тебя слез пролила?! Обронишь с кем лишнее слово. Сыщется доносчик, на коня – да к Деннису Брауну в Уэстпорт, и разлучат нас навечно. А ведь вместо этого мог бы быть рядом со мной, и Замостье перешло бы к тебе. Любой жених в Мейо о таком даже и не мечтает. А тебе еще и я в придачу достанусь.

– Не бойся, я скоро вернусь к тебе, только к тебе. Для меня это самая большая радость.

– Сомневаюсь, тебе куда радостнее беседовать с Малкольмом Эллиотом и Рандалом Мак-Доннелом. Ну и жениха я себе выбрала. Совсем голову потеряла, из-за тебя хорошему парню Тому Белью отказала. С ним бы я горя не ведала.

Джон порывисто обнял ее и поцеловал. Она прильнула к его груди.

– А со мной изведаешь счастье, – сказал он, – сама же знаешь.

– Посмотрим, – уклончиво ответила она, едва коснулась его губ своими и отошла. – Поживем, увидим.

Он вскочил в седло, не сводя с нее глаз.

– Уж больно вы, мисс Трейси, высоки для красавицы. То ли дело Грейс – хрупкая, маленькая, до плеча не достанет…

– Последыш мак-доннеловский, – бросила Элен. – Да и вообще не похоже, что она их роду. Ведь она хоть и редко, но моется.

– Тебе б рост укоротить да острый язычок.

– Острый, ну так что же? Привыкай.

– Придется ирландский выучить. Там каждое слово гладкое да плавное, слух так не режет.

Элен рассмеялась.

– Плохо же ты об ирландском языке думаешь. Ты лучше слова для Рандала Мак-Доннела подыщи.

– Непременно, – пообещал Джон. – Буду осмотрительным, как истинный Трейси.

На пригорке за кустами, ограждавшими участок, двое крестьян-арендаторов копали картофель. Элен, прямая, стройная, стояла спиной к дому и не спускала с них глаз. Было строго заведено, что картофель начинают убирать в конце июля. Эти что-то поспешили. Впрочем, погода стоит на диво. Если такая продержится, урожай привалит небывалый. И все же Падди Лейси с сыном Оуэном напрасно пренебрегли обычаем. Всему свой черед: и севу, и жатве, и уборке урожая. Свой черед и свои приметы. Весной пахарь должен вести лошадей вслед за солнцем, слева направо; выпрягая, их следует поставить спиной на север; сеять нужно в пятницу, тогда же лучше справлять работу, не требующую железных орудий. Страстная пятница – самый подходящий день. Выходя в поле, сеятель должен произнести: «Во имя господа» – и бросить по комку торфа через каждую лошадь. И таких мелких суеверий сотни, от них зависит урожай.