Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)

– Джон женится, – успокаивал себя отец, – он не станет тратить деньги, здоровье на лондонских шлюх.

– Будто я трачу! Мне еще ни одна шлюха не приглянулась.

– Да, я забыл про книги. Книги и проститутки у тебя в голове. Сочетание необычное. Ты все-таки язычник, как и все протестанты.

– Ты неверно судишь обо мне, отец, и всегда неверно судил. Я люблю этот край, это озеро не меньше, чем ты.

– Меня обобрали до последнего гроша и выслали за тридевять земель.

– Но вот мы вернулись. Времена меняются.

– А что это за господин, с которым ты дрался на дуэли в Лондоне? Даже в дублинские газеты попало, стало достоянием всех протестантов. Как его зовут?

– Джермэн.

– Ты, конечно, стрелялся с ним из-за женщины?

– Конечно же нет. Из-за карт. Засиделись допоздна, выпили лишнего.

Как и подобает истинным англичанам. А она: «Мой ирландец!» Да в Ирландии дама примчится в собственной карете, чтоб на дуэль поглазеть.

– Джон вырастет другим.

– Да, он от рождения другой. И ты мне это без устали пытаешься доказать.

– Я люблю вас обоих, святой богородицей клянусь. Обоих люблю.

Один лежит сейчас в уотерфордской земле: запавшие щеки со светлой щетиной.

Да, он вырос другим.

Ненадолго забылся. Проснулся – еще ночь. Стал напевать обрывки песен, стихов, крутившиеся в голове. «„Идут французы морем“, – пророчит старая вещунья». Накатила волна с мыса Даунпатрик, унесла брата, сюда на юг, в Уотерфорд. «Идут французы под парусами, завтра с рассветом будут с нами». Все мы потонем в бушующей стихии истории.

– А ты эту песню знаешь? – кричал он кучеру, словно тот мог услышать. – А я вот знаю. И Джон ее слышал. Не остров, а сплошное болото да слякоть от дождей.

Мур вконец разошелся, когда они доехали до Баллихониса. У ног перекатывалась пустая бутылка. Он велел остановить у постоялого двора, разбудить тавернщика и купить бутылку. Но хватило и одного глотка – раскрасневшись, выпучив глаза, он упал ничком на стол, запачкав рубашку и жилет, – его стало тошнить. Мой ирландец. И белая рука крадется по животу вниз. Зажав стакан обеими руками, он склонился над ним, отхлебнул половину, поперхнулся, его тут же вытошнило.

– Что ни делается – все к лучшему, – пробормотал он, уронив голову на грудь. – Теперь он уже далеко от Ирландии. В безопасности.

Уолш был потрясен: он никогда не видел своего господина пьяным. Словно чужая душа вселилась в знакомое тело, лицо исказилось, язык плел несуразицу. Глядя прямо на Уолша, Мур продолжал:

– Я тоже любил его, отец. Я тебя любил. Даже сказал об этом как-то. Все прахом пошло.

– Пресвятая дева богородица, – зашептала жена тавернщика, – чем помочь-то ему?

– Видать, совсем пить не умеет, – отозвался ее муж.

– Изрядно перебрал, – заступился Уолш. – Любой бы блеванул.

– Кто хоть он?

– Дворянин из Мейо, – ответил Уолш. – Помогите-ка мне его в постель уложить.

– Видать, и впрямь знатный дворянин. Нам такие в диковинку. Посмотри-ка.

– Тише, услышит, – шикнул Уолш.

На следующий день в послеобеденный час они добрались до Каслбара. Джордж, как всегда, был чисто выбрит, одет в свежее белье и другой костюм. В живых голубых глазах на длинном задумчивом лице отражалось голубое небо Мейо. Бутылки под ногами словно не бывало, футляр с пистолетами закрыт. Лишь осколки раздавленного сапогами стакана напоминали о долгой вчерашней ночи.

На Высокой улице столпился народ.

– Прочь, прочь с дороги, – закричал Уолш и замахнулся кнутом.

Мур выглянул из окна.

– Не нужно, – остановил он кучера и вылез из кареты.

В толпе и горожане, и британские солдаты, и ополченцы, и крестьяне. Мур хотел было заговорить с молодым офицером, но почувствовал чью-то руку у себя на плече. Круглолицый коротенький человек в мундире йомена. Купер. Тот, что приезжал советоваться насчет Избранников. Просил замолвить словечко перед Деннисом Брауном. В Киллале, дескать, неспокойно! Еще до восстания.

– Вовремя вы приехали, Мур. Сегодня большой день. Но в следующую пятницу будет и того похлеще. Непременно приезжайте. Мои йомены сегодня на службе, а я вот сюда вырвался и в пятницу обязательно приеду. Такой день пропустить нельзя. Никак нельзя.

– А что это за день? – холодно спросил Мур, неприязненно покосившись на руку у себя на плече. Купер ее тут же убрал и тщательно вытер о штаны.

– Месяц я томился в тюрьме, голодал, ожидая расплаты, только этим и жил. Ничего не скажешь, ваш Деннис Браун – человек дела, если разохотится. Днем, конечно, время не слишком удачное, а вечером все уже перепьются. То ли дело – утро, такое же свежее, погожее, как сегодня. Да я после этого прямо молодею.

– После чего? – не понял Мур.

– Как, ну после их казни, конечно. Выносят приговор и вешают. А об чем я тебе, милок, толкую.

– Я вам не «милок». – Ишь, мужик из Киллалы запанибрата с господином, владельцем Мур-холла. А не все ли, впрочем, равно?

– Оптом, так сказать, вешали. За неделю троих, а то и четверых.

Убогий гарнизонный городишко: суд, тюрьма, лавки да таверны. Столица Мейо. Мур взглянул на окраину – внизу теснились жалкие лачуги, по склону улица взбиралась на холм, где стояло здание суда, сейчас его за толпой и не видно.

– Мне виселицы никогда не казались приятным зрелищем, – бросил Мур.

– Да и я не ахти какой кровожадный, да только сейчас случай особый. Мы их одолели, и теперь нужно вогнать в них страх господень. Вы только поглядите, что они натворили.

– Что-то часто вы имя господне поминаете, – заметил Мур и так же беспечно продолжал: – Дай вам волю, вы б и моего брата повесили. Младшего брата моего, Джона.

– О господи. – Купер даже вздрогнул и смутился. – Мне даже и в голову не пришло. О брате-то вашем я и не вспомнил. Прошу прощения. Правильно сделали, что перевели его отсюда. Где он сейчас, бедняга? В Клонмеле или в Уотерфорде.

– В Уотерфорде, – ответил Мур. – Опасность для него миновала. Думаю, скоро ему разрешат уехать в Испанию. Вы же знаете, там у нас остались кое-какие торговые дела.

Уж Купер-то знает. Муры, Брауны, Мартины, Гленторны. Этим все нипочем. Благородные семейства. У них все решается за бокалом шерри: и свадьбы, и сделки, выезд на охоту, даже судьба государственного изменника. Правда, Джон – парень скромный, хоть и горячий. Пусть себе едет в Испанию. Купер против него ничего не имеет. Другое дело – старший брат, словно стакан со льдом.

– Что ж, рад слышать, – сказал он.

– Да, выходит, те, кого вы вешаете оптом, дали промашку. Им бы тоже торговые дела в Испании завести.

Купер с неприязнью взглянул на спокойное лицо, голубые глаза. Точно арктический лед. Насмешничает еще, рыбья кровь.

– У меня своя причина для радости, – сказал он.

– Не сомневаюсь. Виселице да тюрьме как не порадоваться.

Купер, растерявшись, потер круглый подбородок. Ну и грубиян.

– Вы, Мур, очевидно, неверно меня поняли. Дело в том, что, пока я в заключении исходил яростью, моя жена Кейт носила под сердцем нашего ребенка. Вот каким известием встретила она меня в Холме радости.

– Поздравляю вас, сэр. И миссис Купер тоже, хотя не имею чести ее знать.

– Вы, быть может, знавали ее отца Мика Махони. Он держал скот близ Балликасла и Кроссмолины.

– Имя знакомое, – кивнул Мур, – у вас действительно достойнее повод для праздника, чем публичная казнь. От души желаю счастья.

– Она считалась первой красавицей в графстве. Да и по сей день считается. Волосы у нее черные.

– Брюнетки зачастую красивы, – признал Мур.

– И на редкость верная жена, – спешно прибавил Купер. Хотя Мур жил в Мейо тихо и скромно, слухи о его лондонских похождениях дошли и сюда. – На редкость верная. Кстати, она из ваших.

– Из каких – «наших»?

– Из папистов. Я даже и не пытался ее переубедить. Она и на мессы ходит, и на исповеди, так же как и вы.

– Хотелось бы верить, что чаще. Вы говорили насчет пятницы. А что в пятницу особого?

– В пятницу? – Купер прищурился. – Ах да, в пятницу. Ну как же. Будут вешать Оуэна Мак-Карти.

– А кто это?

– Говорить-то о нем и то тошно. – Купер сплюнул и растер плевок сапогом. – Был учителем в Киллале, заводилой у этих самых Избранников. Он-то и написал то воззвание, с чего все и началось. Я вам его в Мур-холл привозил. «Хамское отродье, у тебя тучнеют стада, а у нас пухнут с голоду дети».

– Помню. Весьма занимательный документ. Мне тогда казалось, что писал поэт.

– А он и есть поэт, и к тому же отменный, по словам Кейт. Учителя нередко стихи слагают. И сколько средь них смутьянов отъявленных – болтаться б им на виселице.

– Ну это упущение в пятницу частично исправят.

– Он во всем сознался. И что воззвание писал, и во всем остальном. Кое-кто из моих парней побойчее раз вечерком наведался к нему в каслбарскую тюрьму. И уламывать-то долго не пришлось. Сломался он. После Баллинамака из него всю задиристость и всю поэзию вышибло.

Спокойное осеннее солнце взирает на грязную улицу, серые убогие дома. Где-то в переулке скулит собака.

– Будьте вы прокляты, и я вместе с вами, и вся эта страна, – тихо проговорил Мур.

Широко расставив ноги, уперев в бока кулаки, Купер смотрел вслед удаляющейся в сторону Баллинтаббера карете. Мур, словно зимний ветер, остудил радость Купера: ишь чванится своим гнусавым английским выговором, католичеством, точно орденом, гордится. Жизнь в Мейо мало-помалу налаживается благодаря стойкости верных патриотов-протестантов, хорошему кнуту да виселице. Но этого Мура ничем, даже позором брата, не проймешь. Вся эта знать одинакова: что Брауны, что Муры, что протестанты, что католики. Родственные связи, закулисная поддержка. Все это, точно заговор против простых, как он, Купер, людей, которым недоступен и их язык. А ведь на таких, как он, держится вся Ирландия. Нет, у него куда больше общего с Миком Махони, чем с этими выродками.

К вечеру он успокоился, сидя у «Волкодава» с двумя офицерами-ополченцами из Керри, рассказывая им о том, как пришли французы и как он, Купер, отважно защищал Киллалу.

– А ведь они могли высадиться и у нас, – сказал ему капитан Стэк. – В девяносто шестом как раз под рождество корабли Гоша во время урагана вошли в залив Бантри. А на борту флагмана был сам Уолф Тон. Только чудом из-за ненастья они не высадились в Керри! А то бы сожгли, сукины дети, Трейли дотла.

– Тамошние жители, о том урагане вспоминая, говорят, что это «протестантские ветры» их уберегли.

– Ветры нам всегда благоволили, еще со времен Великой армады, – напомнил Купер.

– Это не просто благоволенье, а само провидение. Наш народ господь бережет. А иначе разве остались бы мы живы среди дикарей идолопоклонников? Мы лишь маленькое воинство среди вражеской армии.

Купер не был настолько уверен. Ветры переменчивы. Страшный ураган пронесся по побережью Мейо, еще страшнее – в Керри. Но приятно тешить себя мыслью, что ирландские протестанты – божьи избранники, люди умеренные и немногословные, наследники Кромвеля, решительные перед лицом опасности, прямодушные, в отношениях меж собой и с другими, богобоязненные, отметающие идолопоклонников и суеверия. Люди, для которых незыблемы традиции мужества и благопристойности. Преисполненный таких чувств, Купер заказал всем еще по кружке портера.

– Учтите, – улыбнувшись, не без яда заметил Стэк, – я ручаюсь только за протестантов из Керри. Протестанты из Мейо, быть может, совсем иные. Насколько мне известно, они могут наполовину оказаться папистами. Таких мы называем «гнилью». Сначала возьмем себе в жены католичку, вот «гниль» и появилась. А дальше – больше, пойдут дети.

Из-за огромной кружки Купер испытующе взглянул на него. То ли Стэк пошутил в его адрес, то ли обращал свои слова ко всем.

– Женщины-католички не хуже других, – вступился он, – во всяком случае, некоторые. Дай каждой по доброму фермеру-протестанту, и они такое племя народят – равного в Европе не сыщешь. В семье мужчина голова. А протестантов сызмальства править в семье обучают. Это у нас вроде как особый навык.

– И все же лучше жену из протестанток выбирать, – заметил Хассет.

– Верно, – поддакнул Стэк.

– Во всех графствах считают, что Керри – колыбель смуты, – не остался в долгу Купер. – Парень, которого будут вешать в пятницу, как раз из ваших краев.

– Да, но его оттуда прогнали, как паршивого пса, – ответил Хассет. – Знаю я прекрасно об этом парне. Родился в Трейли, его отец на моего деда батрачил. Это же у вас в Мейо его пригрели, да еще и в школе учить поставили. У нас в Керри знают, как с такими беспутными поступать.

– Именно – беспутными, – поддержал его Стэк. – Уж сколько лет, как в Керри и след его простыл, а разговор и поныне идет. Даже священники его с амвона поносят!

– Я одного слышал, – Хассет улыбнулся, вспоминая, – то было на востоке, в Каслайленде. Две девчонки там забеременели, и обе утверждали, что он виновник, так сказать. Паписты сами говорят, что его наедине ни с какой женщиной оставлять нельзя, будь то девушка, замужняя или мать семейства.

Стэк, однако, не улыбнулся.

– Немногим, видно, паписты могут похвастать, раз о таком до сих пор поминают.

– Да нет, все по справедливости, – возразил Хассет, – поминают-то его за песни, а не за другое что. А песни-то он славные сочинял.

– В пятницу никакие песни ему не помогут, – бросил Купер.

– Я таких людей знавал, – сказал Стэк, – вы правы, в Керри они плодятся во множестве. Только бы напиться да чью-нибудь дочь в постель затащить, а назавтра к попу на исповедь да за перо – гимн пресвятой богородице сочинять.

– Или воззвание Избранникам, – подхватил Купер. «Хамское отродье, у тебя тучнеют стада, а у нас пухнут с голоду дети».

– Их религия им по душе, – продолжал Стэк. – Сегодня пропьет последний грош, а о дне завтрашнем и не задумается. А зачем? На исповеди все грехи замолятся.

– Он и в Мейо распутничал, жил в домишке у одной молодой вдовицы. Отмыть да прибрать – недурна собой будет. Одному богу известно, сколько еще у него здесь женщин было.

– Когда его из Керри выперли, он в Макрум подался, – сказал Хассет, – один мой знакомый там скот разводит, так он мне кое-что о Мак-Карти рассказал. Случилось, видно, так, что ему и священнику приглянулась одна девушка – служанка из какого-то господского дома.

– Священники у них – стыд и срам, – бросил Стэк, – лицемеры и ханжи.

– Ну-ну, рассказывай дальше. – Купер даже подался вперед.

Ну вот, теперь похоже на прежнюю жизнь: уютная таверна, приятные собеседники, в красных мундирах тесным кружком за столом, шутки, анекдоты, особо забористые и пикантные, потому что рассказываются среди единоверцев. И узник, ожидающий казни в тюрьме, куда ведет кривая дорога, – далеко, за тысячу миль, точно северный полюс, недостижимый и непостижимый для сидящих в теплой таверне.

Карета Мура въехала в ворота его усадьбы, и на этом кончилась первая половина его жизни. Вторая – постепенное смирение со своим характером и судьбой – обозначилась не сразу, а лишь через несколько лет.

Первые месяцы 1799 года Мур потратил на то, чтобы выполнить данное Деннису Брауну обещание – плата за перевод Джона из каслбарской тюрьмы в Уотерфорд. Он написал пять статей-памфлетов, в которых доказывал, что необходимо распустить ирландский парламент и объединиться с Великобританией. По тем дням вопрос этот был едва ли не самый насущный, он затмил даже войну с Бонапартом. В те дни он как раз совершил безуспешную попытку захватить Акре, как он сам пышно выразился – «эту жалкую дыру, которая вдруг разверзлась пропастью меж мною и Судьбой». В первых двух статьях излагались общие соображения, к тому же очень высокопарно, так что вряд ли имели какое-нибудь значение, зато остальные три весьма убедительно выявили причины, по которым католикам-дворянам и людям среднего сословия стоит поддержать объединение двух стран, ибо таким образом будет достигнуто скорейшее восстановление их гражданских и политических прав. Статьи пользовались большим успехом, и у автора даже завязалась переписка с архиепископом Тройским и лордом Конмером. Мур несколько раз ездил в Дублин и докладывал о своих взглядах Католическому комитету. Историки считают, что его выступления сыграли первостепенную роль, склонив ирландцев-католиков принять политику Питта и Корнуоллиса. Питт даже прислал ему прочувствованное письмо, в котором намекнул, что Объединенный парламент в первую очередь рассмотрит вопрос о равноправии католиков.

Муру, однако, не нужна была ни признательность премьер-министра, ни восхищение архиепископа. Он изложил лишь свои искренние убеждения. «Нация протестантов», как называлась в ту пору Ирландия, по мнению Мура, безнадежно погрязла в продажности и своекорыстии, а парламент ее – сборище чиновников и подставных лиц, на которых безуспешно пытаются воздействовать немногочисленные истинные патриоты, сильные словом, но не делом. Всякая надежда на упразднение неравенства возлагалась на Лондон. Да и сам он чувством и разумом был ближе к Англии, нежели к Ирландии. Он полагал, что Англия поможет его родине встать на путь современного развития. Полагал он так с оглядкой и оговоркой, ибо знал наверное, что Англия будет поступать, сообразуясь со своей выгодой и безопасностью. И свои сомнения он чистосердечно изложил в статьях, что лишь прибавило им значимости. Циничное признание его казалось вполне оправданным, так как все ясно видели, как Корнуоллис и Касльрей чуть не в открытую подкупают парламентариев-законодателей в Дублине, суля пенсии, титулы, выгодные и нехлопотные должности. Мур настоятельно подчеркивал, что «нация протестантов» себя изжила, всеразлагающий подкуп – тому доказательство.

Но даже и этот, столь незначительный шаг в политическую жизнь вызвал у него отвращение и презрение к самому себе. Хоть и не поступился он совестью, написал то, во что истинно верил, однако сделал он это, чтобы расплатиться за услугу с Деннисом Брауном, который уже не один месяц огнем и мечом наводил порядок в Мейо. По его наущению, отряды ополченцев и йоменов прочесывали графство, жгли деревушки, где привечали повстанцев, секли подозреваемых в соучастии прямо у порога их хижин, тащили их на аркане в тюрьмы Каслбара и Баллины. Доносчики, предводимые Поджем Дайнином, ставленником Брауна, отыскивали повстанцев, укрывшихся в самых глухих деревнях, и на перепуганных, оборванных и грязных людей устраивалась облава – их загоняли либо в болото, либо на вершину холма. На перекрестке дорог в Баллинтаббере, на земле Мура, поставили столб для порки, и простоял он, покуда Джордж Мур собственноручно не свалил его, и всякий раз, писал ли он статьи, письма к духовенству или дворянству, католикам-банкирам и купцам, в Дублин или в Лимерик, перед его мысленным взором хоть краешком, но все же виделся Деннис Браун. Вот он перегнулся через стол и, не стесняясь, предлагает сделку. И Мур чувствовал, что от этой скверны ему не очиститься вовек.

Однажды по пути в Дублин из своего Замостья к нему заехал Томас Трейси. Прохладным вечером они вышли посидеть на балконе.

– Здесь частенько сиживал ваш отец, – вздохнул Трейси. – Помните?

– Да, помню, – ответил Мур.

– Жаль, что не видит он вас сейчас, – продолжал старик. – Наконец-то вы вместе с нами. Он очень высоко ценил ваш ум, Джордж. Очень высоко. Жалел, что вы растрачиваете себя по пустякам в Лондоне. Вас он ценил за ум, а Джона… – Трейси замялся.

– Любил, – подсказал Мур. – Мы его оба любили.

– И я любил его. – Трейси отвернулся, обратив взор на темно-зеленую в вечернем свете гладь озера. – Я должен рассказать вам про Элен. Она, похоже, увлеклась молодым человеком. Вы, вероятно, знаете его. Доминик О’Коннор из Роскоммона. Семья хорошая. Отец его приходится братом О’Коннору из Клоналиса. О свадьбе, конечно, еще речи не было. Рано.

– Что ж, новость приятная, – искренне порадовался Джон. – Элен – девушка весьма достойная. И по уму, и по характеру.

– Я-то думал, жизнь у нее по-другому сложится, – не сводя взгляда с озера, проговорил старик. – Ведь они с Джоном так любили друг друга. Она просто места себе не находила. Вы можете себе представить.

– Да, конечно, – кивнул Мур.

– Бог мой, какая напрасная жертва! Но у него были самые благородные помыслы. Вы, Джордж, не забывайте об этом.

– История судит нас не по помыслам.

– История нам не судья. Судит нас лишь бог.

– И судит строго.

– Читая вашу последнюю статью, я как раз задумался об этом. Спасибо, что прислали. В том, что «нация протестантов» так бесславно гибнет, и есть суд господень. Они помыкали нами со времени сражения у Бойна, со времен Кромвеля. Болотные разбойники да плотницкие подмастерья, из грязи – да в князи. А за ними и дети их, и внуки, и правнуки. Да, пришел для них Судный день. Вам бы надо было это подчеркнуть.

– Протестанты и впредь будут у руля, – сказал Мур, – в их руках – почти вся собственность, вся торговля Ирландии. Это не переменить. С единым парламентом в Лондоне у нас появится надежда, что нам вернут наши права. Лишь надежда. За нее я и ратовал.

– И тем не менее довод ясный и убедительный. Будь в живых ваш отец… он бы гордился вами.

– Права-то себе мы вернем, – продолжал Мур, – точнее, католики могут вернуть. Зато страна окончательно лишится независимости. Джон бы мною гордиться не стал.

– Джон – легкомысленный юнец. Какую свободу принесли бы нам французы, эти безбожники и головорезы?

– Согласен с вами. – Мур провел ладонью по глазам. – Я заключил сделку с Деннисом Брауном. Браун вызволил его из каслбарской тюрьмы и перевел в более безопасное место на юге, со временем Джона удалось бы переправить за границу. В Америку, например. Или в Испанию. Я же со своей стороны пообещал выступить за объединение Ирландии с Англией. Так что и я продался. Как и эти жалкие дублинские приспособленцы: кто за орден, кто за пенсию. Получил свое и я.

Трейси повернулся и взглянул на Мура. Заговорил он не сразу, смущенный и удивленный таким признанием.

– Но вы же писали искренне?

– Да, разумеется. Все до единого слова. Но не будь я в долгу, вообще бы ничего не написал. Браун получил обещанный кусок мяса.

– Вы просто чересчур строги к себе, – стал утешать Трейси, – на сделку вы пошли только ради Джона, чтобы спасти ему жизнь! Господи боже мой! Деннис Браун даже презрения недостоин. Я бы такое с его стороны и предположить не мог.

– Он сдержал свое слово, а я – свое. Но сделка оказалась ненужной. Джон умер.

– Вы не правы. Она нужна была Джону. Ради его спасения.

– Я согласился бы на любые условия. Выдавал бы вымысел за правду, черное за белое. Заплатил бы любые деньги, сделал бы все, что бы он ни пожелал.

– Но, однако, не сделали. Вы лишь пообещали обнародовать свои взгляды. Вас мучают угрызения совести, их сумел бы развеять любой толковый священник. Поговорите с Хасси. Поверьте, он в восхищении от ваших статей.

– Ну что вы! – Мур улыбнулся. – Зачем мне совет господина Хасси. Я и сам неплохо разбираюсь во всех угрызениях совести. – И нетерпеливо тряхнул головой. – Давайте о чем-нибудь другом поговорим. Жаль тратить на пустяки такой чудный вечер.

Но Трейси не отступал.

– Даже если это и сделка, даже если вы писали неискренне…

– Ненавижу сделки, – перебил его Мур, – и тех, кто в них участвует.

– Спаситель наш и то не гнушался сделкой! Жизни своей богу-отцу не пожалел во искупление грехов человеческих.

– Богохульственное у вас сравнение, – усмехнулся Мур. – Господина Хасси оно бы огорчило.

Возможно ли объяснить себя человеку вроде Трейси, держащемуся общепринятых взглядов, простодушному и набожному? Да Мур и не пытался. Его честность запятнана грязными обстоятельствами. История, общество существовали для него лишь как средоточие власти, хитросплетение причин и следствий, немощи и силы, господства и раболепия. Сам же он, силой собственного разума, оставался независим от этих пут, защитив холодный, осторожный рассудок свой броней ироничности – броней надежной, проверенной и оцененной по достоинству. Сама свободолюбивая суть его побуждала к такой независимости: лавируя меж берегов, он не приставал ни к одному. Мысли его, словно птицы, кружащие над землей, кажется, вот-вот сядут, ан нет – вновь взмывают в небеса. Браун же раскинул силки, и заметались в них беспомощные вольные птицы. Дороже золота заплатил он за избавление Джона. Он поставил мысли свои на службу Брауну. Ирония, но уже не его, а судьбы. Отец бы похвалил его, обрадовался бы, что сломлена столь нарочитая гордость. Ну да бог с ним.

Трейси, конечно, прав. Мура мучали угрызения совести, но отнюдь не в христианском толковании. Мур – историк, таковым он себя по крайней мере считал. А историки не продают правду политикам ни за деньги, ни за спасение брата. Вот какую веру он исповедовал, и, как доказывает история, напрасно.

Разумеется, в конечном счете в 1800 году был принят Акт об Унии, объединивший Англию и Ирландию, однако католики добились полноправия лишь через тридцать лет, Мур не дожил до этого времени. Больше в общественной жизни он не участвовал, хотя несколько раз его понуждали занять пост в руководстве Католической ассоциации. Статей он больше не печатал, полагали, что он продолжает исследовать историю Французской революции. В Мейо его считали весьма образованным человеком, пытливым ученым, однако в Лондоне забыли даже его имя, разве что вспоминали его трактат о партии вигов.

В 1805 году он женился, и брак его породил многочисленные толки и сплетни в Мейо, ибо женился он на племяннице Денниса Брауна, Саре. Она только что вернулась в Ирландию после скандальной связи с лордом Голмоем, известным повесой. За три года до этого Мур познакомился с ней в Лесном – поместье Брауна, куда его привели дела.

Дом этот был много скромнее, чем усадьба Браунов в Уэстпорте, где жил брат Денниса. Он более не носил титула лорда Алтамонта. После объединения Ирландии с Англией ему присвоили титул маркиза Слайго – так в какой-то степени вознаградились заслуги Денниса Брауна перед английским правительством. Самого Денниса вознаградили иначе: сделали членом английского парламента и самым могущественным человеком в Коннахте. Среди крестьянства за ним укрепилась репутация чудовища-людоеда (после «усмирения» 1798 года) и пережила его не на один десяток лет. Впрочем, репутация его мало беспокоила. Он пообещал восстановить мир в Мейо, и слово свое сдержал. А последние из повешенных уже давным-давно сгнили под коркой дегтя, и с эшафотов их поснимали. В кабаках о его зверствах распевали песни, но к ним он оставался глух. В Ирландии народ редко бывает доволен властью.

Поместье Лесное было спроектировано неудачно: конюшня и псарня примыкали к дому, от них на захламленном мощеном подворье стояло зловоние. Да и навоз не убирали, а затаптывали меж плохо пригнанных булыжников.

До Мура неслись голоса слуг, конюхов, они перебрасывались беззлобными шутками, подтрунивали друг над другом.

– Жизнь у нас здесь немудреная, – сказал Браун, встретив гостя. – Никаких музыкальных салонов, как у брата, никаких искусственных прудов, китайских драпировок. Вы бы посмотрели на эту драпировку. Что там только не нарисовано: и пагоды, и всадники. Все стены ими изукрашены. – Он положил руку на плечо Муру.

– Проходите, друг мой, проходите.

– Я приехал лишь затем, чтобы поговорить о судебных положениях. Что явствует и из моего письма. Спасибо, что сочли возможным принять меня.

– Полноте, полноте. Вы гость желанный. В кои-то веки пожаловали.

В передней комнате было сумрачно. На стенах пожелтевшие портреты, лишь белеют под слоем лака и пыли лица.

– Жалкая мазня, – бросил Браун. – Лучшие картины, разумеется, в Уэстпорте. Там и отцов портрет, и Питера, и дедушки. Здесь же родня помельче, всякие кузены и прочие. Кроме вот этого. Взгляните. – Он подвел Мура к портрету мужчины в военном облачении семнадцатого века, здоровый румянец, длинный крючковатый нос. – Вот полковник Джон, во всей своей красе и при всех регалиях; готов ринуться за королем Яковом в бой: не сносить головы кое-кому из протестантов. Понятно, почему мой брат – ныне маркиз Слайго – не повесил этот портрет у себя. Да, в те времена все мы были католиками: и Муры, и Брауны, и Трейси.

– Судя по портрету, человек смекалистый.

– Неплохой холст, рисовал лондонский художник, Тэрвилл.

Они расположились в кабинете у Брауна, в небольшой уютной комнате с камином, топившимся торфом – к вечеру похолодало. По двум стенам до самого потолка – полки с книгами. Двустворчатые окна обращены к лугу. По желтеющей траве стелился легкий туман, вдали под сенью деревьев паслось стадо. Напротив камина высвеченная бликами огня картина: вид с далекого холма на усадьбу Уэстпорт, а за ней – бухта Шкотовая. Бездушное, аляповатое произведение. Ландшафт безжизнен, хотя выписан каждый листочек на дереве и прорисованы все безукоризненно прямые тропинки.

– А этот решил, видимо, за деньги все в натуральном виде преподнести, – усмехнулся Браун, – насажал бы настоящих деревьев, кабы было куда.

– Красивая усадьба, – заметил Мур.

– Что верно, то верно, – согласился Браун. – И построена надежно, на века. За самим городом Уэстпортом, Джордж, большое будущее. Помяните мое слово. Киллала и Баллина – городки отжившие. А в Уэстпорте через пять лет будут у причала стоять корабли с зерном в Англию. Ни один колосок из Коннахта не минует Уэстпорт. Слава богу, и весь наш Коннахт ждет большое будущее. Мы сделаемся подлинными кормильцами Англии. Ей предстоят долгие изнурительные войны с господином Бонапартом, а крестьяне и помещики Ирландии будут набивать карманы английскими банкнотами.

– Не уповайте на историю, – сказал Мур. – Когда мы беседовали в последний раз, господин Бонапарт был лишь поверженным в Египте генералом. А сегодня он повелевает Францией. Времена меняются.

– Не беспокойтесь, с историей я предоставлю разбираться вам, – ответил Браун.

– Вернемся к судебным положениям. – И Мур достал из кармана бумаги.

Они управились с делами за час, оба были смекалисты и дотошливы. Вот Браун положил перо на стол и выпрямился.

– Вы, Джордж, надеюсь, отобедаете у нас? Фазан, запеченный окорок и пирог с крыжовником. Фазана я подстрелил сам.

– Может, в другой раз, – стал было отказываться Мур. – Хотелось бы добраться до дому засветло.

– Незачем дожидаться другого раза. Вдруг опять лишь через годы свидимся. Решено, вы заночуете у нас.

Не все ли равно, подумал Мур. Все, что в жизни имело какое-нибудь значение, далеко в прошлом.

– У меня для вас приятный сюрприз, – напирал Браун. – У меня гостит племянница, Сара. Переехала сюда жить. Вы, вероятно, помните ее еще по Лондону.

Как не помнить. Стройная, черноволосая, кареглазая. Дику Голмою она приглянулась особенно. Им и обесчещена. Толком-то Мур ее и не знал.

– Здесь ей несравненно лучше, – продолжал Браун, – все-таки Лондон – город, не подходящий для ирландки.