Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

Эллиот коротко рассмеялся: смех его прозвучал лаем лисицы в чаще.

– Как персонаж у Плутарха.

– Я глупый ирландский самозванец! Знаете, до сих пор считал себя неплохим врачом, кое-какие способности есть. И вдруг к старости обнаружилось мое истинное призвание. И, думаете, какое? Политическое краснобайство. Я заметил, когда сочинял памфлеты. Справедливость, равенство, права человека – слова сами собой выходили из-под пера. Тогда, конечно, я не задумывался о спаленных хижинах и безоружных, расстрелянных из пушек.

– В наше время все увлекаются суесловием. Слова чаруют, мы выпускаем их, а они оборачиваются злом. Оно, я уверен, начинается со слов. Книги, памфлеты, речи.

– Ну, главные словоблуды сейчас все во Франции, за морем. Истрепали слова до неузнаваемости.

– Вам доводилось бывать в Мейо? – вдруг спросил Эллиот.

– Даже окрест не бывал. Сам-то я из Лимерика.

– Новые взгляды да веяния у нас не очень привечают, – сказал Эллиот. – Сильные чувства еще найдут отклик, но не новые взгляды. На нашей земле они всходов не дадут. Может, когда и удастся вам Мейо показать. – Незримые узы сочувствия связывали его с этим маленьким, но столь сильным человеком. Бьется, как муха в манящей янтарной смоле, на пепелище надежд.

– Не откажусь, – согласился О’Халлоран. – Всю жизнь мечтаю посмотреть Америку, но и Мейо подойдет.

Он пожал гостю руку и закрыл за ним дверь.

Сыпал редкий дождь. На площади он заслышал барабанную дробь, посвист флейты и поспешил туда. Три роты английских солдат стояли навытяжку. Сержанты впереди отрывисто выкрикивали команды. С трех сторон площадь окружили зеваки, Эллиот, сдвинув шляпу набекрень, стоял и смотрел. Низкое свинцовое небо придавило аккуратные домики красного кирпича, фигурки солдат в алых мундирах. Вот замер на бегу мальчик, привлеченный громкими звуками и яркой формой, потом побежал дальше, негромко напевая:

Спешат по морю к нам французы,

Пророчит старая вещунья.

Спешат их корабли на помощь,

Пророчит старая вещунья.

Слова. У старой песенки рассыльного появились новые слова. Эллиот повернулся и пошел назад к поросшей кустарником, грязной от торфа реке.

ДУБЛИН, АВГУСТА 18-ГО ПИСЬМО ЭДВАРДУ КУКУ, ПОМОЩНИКУ МИНИСТРА, ДУБЛИНСКАЯ КРЕПОСТЬ, ПОДПИСАННОЕ: ДЖ. Р

Завтра Директория переезжает, нового адреса пока не знаю. Сегодня был на улице Дорсет вместе с О’Халлораном и Уэрингом, они с нарочным рассылали письма своим представителям в разных графствах, приняли нескольких посетителей, в том числе Фрэнсиса Кью из Карлоу и Малкольма Эллиота из Мейо.

Эллиот заверил, что в Мейо Объединенных ирландцев, принявших клятву, организованных и вооруженных, более тысячи. Не уверен, что они будут послушны ему, скорее Джону Муру из Баллинтаббера, младшему брату Джорджа Мура, чьи мятежные взгляды вне сомнений, однако он очень хитер и не станет открыто руководить восстанием, а передоверит это брату. Сам Эллиот мрачен и сомневается, однако превратно истолкованное понятие чести удерживает его в организации.

Позволю себе еще раз напомнить, что в стране существует сильная организация, распространившаяся повсюду, она поднимет народ по приходе французов, независимо от того, на свободе или за решеткой Директория Объединенных ирландцев. Попадаются среди них и толковые, прозорливые люди вроде О’Халлорана. Они не остановятся даже перед убийством, поэтому я, служа родине, подвергаюсь смертельной опасности. К тому же, запустив свои дела, я оказался в весьма затруднительном положении. Чтобы расплатиться с самыми докучливыми кредиторами, мне нужно сто фунтов наличными, а взять их негде. Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что действую я всецело из-за любви к родине, и мне претят те подлые доносчики, которые ради наживы предают друзей и сподвижников. Выражаю надежду, что министры Его Величества не допустят, чтоб я разорился.

КИЛЛАЛА, АВГУСТА 20-Г0

В ночь на двадцатое августа тайролийские йомены провели в Киллале обыски – искали оружие и антигосударственные документы. Перед этим, чтобы соответственно настроиться, йомены в полном облачении с мушкетами и примкнутыми штыками собрались в таверне «Волкодав» и изрядно хлебнули виски. Ни по выправке, ни по характеру они не походили на людей военных, ими владел страх. Ходили слухи, что папистов муштруют по ночам, обучают стрельбе из французских мушкетов, что готовится резня страшнее, чем в 1641-м, когда мятежники потехи ради насаживали на пики младенцев и швыряли их тела в огонь. Из Дублина в Баллину прибыл отряд английских солдат, но разве знают они, каковы паписты и чего от них можно ждать. Тавернщик-папист обносил их виски вежливо и обходительно, красное лицо спокойно, лишь быстрые, глубоко посаженные глаза настороже.

Купер расплатился за выпивку, вывел своих йоменов и построил на улице против церкви пастора Брума.

– Конечно, – напутствовал он их, – много в Киллале папистов, верных престолу, как и мы с вами. Одного вы только что видели у «Волкодава» – трудится парень не покладая рук, таверну держит. Есть же порядочные работяги, им и нужно-то в жизни лишь мир да покой. Так вот: чтоб я от таких папистов жалоб на вас не слышал. Мы ищем тех, кто против государя. У кого мушкеты найдете, у кого пики. Таких приводите ко мне, а жилища сжигайте. Господом клянусь, мы сегодня с ними управимся, пусть для этого придется хоть на каждом холме запалить огонь, как в ночь Святого Иоанна. Вы не хуже меня знаете, каковы паписты, и мы не забыли, что они учинили в Уэксфорде, – не приструнили их вовремя. Конечно, вокруг папистов что деревьев в лесной чаще, но мы-то протестанты, и это нас всегда отличало и отличает. Мы сражались за правое дело и во времена Кромвеля и при короле Вильгельме, и господь нас не оставлял. И теперь всякий папист, завидев зарево, смекнет, что мы былым заветам верны.

И музыканты – барабан и две флейты, купленные Купером, – завели «Лиллибулеро»[21], резкие грубые звуки ударили по ветхим домишкам на узкой улочке. Купер, положив руку на эфес шпаги, другой задумчиво потирал подбородок. Сам он был в ту минуту не храбрее своих йоменов, но есть ли у него выбор? Киллальские паписты должны крепко запомнить, что здешние протестанты не кучка жалких чиновников и лавочников. Гленторн и другие высокие господа ему под стать только потому и живут припеваючи в Англии, что такие люди, как сам Купер, мелкие помещики, вроде Гибсона, шорники, подобно сержанту Томпкинсу, готовы отстоять эту землю. Их прадедам она досталась в кровавых боях. И по сей день на острове – два народа, мучимых нескончаемыми раздорами, а протестантов в четыре раза меньше числом. Зато у них больше ума, решимости, с ними и божья благодать. И все-таки жечь чужие дома, хоть и летом, не по-христиански. И Купер еще больше взъярился на папистов, ведь это они понуждают к такой жестокости.

Томпкинс со своим подразделением подошел к домику Хогана, угрюмого здоровяка, известного задиры и драчуна. Томпкинс замолотил в дверь кулаком, потом Эндрю Бладсоу со всего размаху ударил по ней сапогом и распахнул. Том Робинсон поднял фонарь, и йомены ввалились в комнату.

На низкой кровати лежали Хоган с женой, а поперек, у них в ногах, – трое детишек. В темном углу на соломе смутно виднелись еще какие-то тела.

– Именем короля, обыск! – провозгласил Томпкинс. – Ищем изменников.

Жена Хогана ахнула, кто-то из детей заплакал. Хоган сел, протер заспанные глаза.

– Кого еще черт принес? Кто вы такие?

– Мы действуем по закону. Ищем изменников короля, – ответил Томпкинс.

– Это ты, что ль, Томпкинс? – признал его Хоган и спустил ноги на пол.

– Ни с места! – приказал сержант.

Жена Хогана заплакала – смысла грозных английских слов она не понимала.

– Ну-ка, замолчи! – одернул ее муж. – И малого угомони. А вы бы убирались отсюда, пока я за дубинку не взялся.

Томпкинс повернулся к йоменам.

– Ищите как следует. Загляните под крышу. Они пики в соломе прячут.

– Пики, говоришь? Сейчас я покажу тебе пики! – пригрозил Хоган и вскочил на ноги. Кто-то из йоменов, испугавшись, нажал на курок мушкета. Ахнул выстрел, пуля угодила в соломенную крышу. И стрелявший и Хоган оторопели, лишь снова зашелся в плаче ребенок. Мать прижала его покрепче к груди.

– Валяй, ищи, – бросил Хоган и улегся в постель, – хоть все вверх дном переверни!

Он с давних пор недолюбливал Мэлэки Дугана, поэтому не был связан ни с Избранниками, ни с Объединенными ирландцами, но назавтра сразу же пошел к Рандалу Мак-Доннелу и прямо на конюшне у того принял присягу тайного общества.

Томпкинс с подручными обошли еще с дюжину лачуг, но ни пик, ни мушкетов не нашли. А холмы к северу и востоку занялись зарницами пожарищ.

– Не похоже, чтоб дома, – определил Томпкинс. – Это хлеб на полях горит.

– И поделом этим папистам, – не удержался Бладсоу, – по каждому виселица плачет.

Они переглянулись. Обоим было хоть и стыдно – искали-искали, а ничего не нашли, – зато полегчало на душе: не пришлось дома палить.

– Пику или мушкет я за милю почую, вот кто мне скажет, как изменника распознать.

– Это, наверное, такие, как Хоган, – предложил Томпкинс.

– Или его жена, – усмехнулся Бладсоу.

– Мне и доказательства не нужны, готов поклясться, что Хоган – мятежник. Вечно он в драках заводила, будто не знаешь? – вступил в разговор Робинсон.

– Дурак ты дурак, – бросил Томпкинс.

В хижинах они ничего, кроме грязи и рухляди, не нашли. Полуголые женщины, к ним жмутся плачущие детишки, щурятся от света краснолицые мужчины.

– Привязать бы этого Хогана к столбу во дворе да всыпать хорошенько, – не унимался Робинсон. – Небось стал бы разговорчивее.

– Нельзя, – оборвал его Томпкинс. – Так мы ни за что поступать не будем. Даже думать об этом противно.

Еще одно зарево занялось на востоке. Сначала вдалеке, потом – ближе. Как говорится, дошла очередь. Да, кипит, кипит котел, и с костра его уже не снять. Жадное пламя пожирает с детства памятные деревни и поля.

Бладсоу вытащил плоскую бутылку из заднего кармана мундира и пустил по кругу. Томпкинс изрядно отхлебнул из нее.

– Что-то не видно было твоей бутылки, когда нас Купер угощал, – укорил его Робинсон. – Скупердяй ты!

– И урожая их лишили, – проговорил Томпкинс, – и крыши над головой. Господи, как же им тяжко!

– Под этими крышами изменники, – бросил Бладсоу. – Нас с тобой, Боб Томпкинс, они бы не пожалели, и ты это прекрасно знаешь.

Один из йоменов запел. Второй куплет подхватили остальные.

Я протестант и телом и душою,

И богу предан я и королю.

Томпкинс положил руку на плечо Бладсоу и запел вместе со всеми. Ибо, когда творится слово и дело, негоже сторониться своих.

КИЛЛАЛА, АВГУСТА 21—22-ГО

Заночевал Мак-Карти у О’Доннелов, днем помог Мейр по хозяйству. А на следующую ночь он проснулся в незнакомой комнате, рядом – незнакомая девушка, служанка из Ратлакана, веселая, глупенькая. Она сказала, что увела Мак-Карти с танцев, когда он начал задираться. Сам он не помнил ни как танцевал, ни как задирался. Даже не помнил, какое у этой девушки тело. Он положил ей руку на грудь – податливая, мягкая, сразу спокойнее на душе.

– Все вы одинаковы, – сказала его беспечная подружка. – Когда трезвые, уж больно робкие, а от пьяных и вовсе толку нет.

– Господи, до чего же тошно, – простонал Мак-Карти, – живот так и крутит.

– Какой от пьяного толк? – повторила девушка. – Все вы одинаковы.

– Господи, я было подумал, что у меня память отшибло.

Долго бродил он по полям, беседовал с крестьянами, ходил на мыс Даунпатрик, слушал крик чаек, разговаривал с рыбаками. Рыбаков он немало потешил своими наивными вопросами, однако они обстоятельно отвечали, терпеливо сносили его шутки.

Потом целый день провел у Рандала Мак-Доннела, приехал он как раз в то время, когда уезжала гостившая у них Кейт Купер, приятельница Грейс Мак-Доннел со школьной скамьи.

– Дорогу! – воскликнул Мак-Карти, завидев ее у коляски. – Дорогу дочери Мика Махони Тяжелого Кнута.

– Слышал бы он, как ты надо мной насмехаешься, и тебе б от его кнута досталось!

– Да разве ж я насмехаюсь? Ничуть. Ей-богу, ты самая красивая женщина в Мейо, прекрасная уже не девичьей, но женской цветущей красой.

– Тебе не след так говорить с замужней женщиной. Что-то, пока я в девушках ходила, ты на меня и внимания не обращал. Я, бывало, стою с подружками у стены на кухне, а ты свои поэмы да песни горланишь.

– Не так все было, Кейт. Я от тебя глаз оторвать не мог, только робел да твоего отца боялся, оттого и слова сказать не смел. А ты словно пламя в ночи.

– Недаром говорят, что поэт со всякой женщиной удачи попытает.

– Ох, Кейт, – вздохнул Мак-Карти, облокотившись на борт коляски. – Ну и греховные же помыслы ты в мужчине вызываешь: такой прекрасный августовский день, ты – рядом в коляске.

Чуть улыбнувшись, она встретила его взгляд, подбоченясь, держа другой рукой вожжи.

– Робел, говоришь? Да у тебя нахальства на двоих хватает, стоишь средь бела дня, обольщаешь почтенную замужнюю женщину.

– Я стою, я прямо хмелею от одного вида твоего, от глаз, губ, волос, а ты – «обольщаешь». Не научили тебя, видно, в школе правильно по-английски говорить.

– Как бы там ни было, а я уже вдосталь наговорилась, – резко сказала она и вдруг перешла на ирландский: – Ты, Мак-Карти, что драный пес, да и лицом не вышел.

– Ну вот, теперь я слышу речи, достойные тебя. Если мы сейчас оба по-ирландски друг друга поносить начнем, неизвестно, чем кончим. Уж на родном-то языке мне красноречия не занимать.

– Как же, наслышана, – усмехнулась Кейт, – со служанками да крестьянскими дочками ты общий язык быстро находишь.

– Сколько ж огня в твоей пышной груди, сколько страсти в стройной фигурке! Как же ты, Кейт Махони, должно быть, любуешься собой!

– Кейт Купер, – поправила его та. – Я – женщина замужняя.

Коляска покатила по дороге. Мак-Карти долго провожал ее взглядом. Надо же, экое счастье привалило этому недомерку капитану. Чтоб она ни делала: выгребала ли золу из камина, стригла ли ногти, носила ли воду крестьянам в поле, всякий, кто увидит, равнодушным не останется. Долгие часы после встречи с ней чувствовал он себя грубым, неотесанным мужланом, а в голове роились строки не написанных еще любовных стихов.

Потом он долго разговаривал с пареньком, тот с год занимался в его школе и по сей день величал «учителем». Они сидели на развалинах какой-то стены, и Мак-Карти читал мальчику смешные стихи, загадывал загадки.

– Что без ног, а по воде ходит?

– Корабль. Верно, учитель?

– Верно. – Мак-Карти взглянул в сторону бухты – сейчас за холмами ее не видно. – Ты эту загадку раньше знал. И все ученье твое дальше загадок не пошло.

В тот же день он повстречал Брид Мак-Кафферти, старуху провидицу.

– Идут могутные воины из Франции, – пророчествовала она, – близок день свободы Гэльского народа.

– Эх, мать, опять ты за старое. Придумала б для поэта что другое. Ведь мы сами то же самое твердили уж сколько лет, а французов нет как нет!

– Где ж корабли? Те, что без ног, а по воде ходят.

– Не выдумки это, Оуэн Мак-Карти. Вижу корабли ясно, как тебя сейчас.

– Треплют-треплют языком повсюду, вот кто, глядишь, и поверит.

Старуха усмехнулась. Во рту ни одного зуба. Лицо – ровно печеное яблоко.

– Идут корабли под большими белыми парусами, и мечи блестят холодным лунным блеском.

– Скоро у меня задница заблестит, – хмыкнул Мак-Карти, – а луну лучше оставь поэтам.

Старухе понравилось, она затрясла головой.

– Ты лучше скажи, – продолжал Мак-Карти, – не было ли такого видения: сидит себе бедный Оуэн Мак-Карти в чистой, удобной школе где-нибудь в центре страны, вокруг послушные ученики, на нем самом – новый сюртук.

– Куда тебе, бродяге. Ты кончишь на виселице. Неужто никто тебе этого не говорил?

– Бабушка говорила. Она у меня тоже, как и некоторые, провидицей была.

– Я еще во младенчестве могу определить, – продолжала старуха. – Если есть на шее красная перевязочка – жди петли.

– Да, с тобой не соскучишься. Все-то тебе виселицы да мечи мерещатся.

Он старался сохранить в памяти эти края: топи и холмы; разбросанные деревеньки и одинокие лачуги; крестьяне и пастухи в тесных тавернах; застенчивые босоногие девушки; пенье птиц, порхающих в высокой траве и меж деревьев; тучные хлеба под палящим солнцем; неспешные воды залива. Меж проселочных дорог вьются, сходятся и расходятся стежки-дорожки, манят на праздные прогулки; воздух напоен ароматами. Над головой – бездонное небо, голубое-голубое, лишь местами тронутое облачками.

Вечером двадцать первого, возвращаясь пешком в Киллалу, повстречал он на пути спаленные хижины, одну, другую: сгоревшие дотла крыши, обугленные стены. Ко второй он подошел, ощупал шершавую стену – рука сразу почернела от сажи. Он позвал. Но никто не откликнулся.

Лишь дойдя до Киллалы и заглянув к «Волкодаву», узнал он о случившемся.

– Это дело рук тайролийских йоменов, – объяснил Тейдх Демпси, один из дружков Дугана. – Семей тридцать, а то и больше без крова остались, точно беглецы с Севера, что в свое время от оранжистов спасались.

– А знает кто, цел ли дом Джуди Конлон? И школа.

– В Угодья они и не заглянули, – сказал Демпси. – Они разделились на роты и пошли кто куда, а до Угодий не добрались.

– Какой же Купер дурак! – воскликнул Мак-Карти. – Ох, какой дурак!

– Видел бы ты его во главе своего воинства, дураком бы не назвал: в красном мундире, при шпаге, музыканты «Лиллибулеро» играют.

Мак-Карти попросил виски, залпом выпил, взял еще. Ну, теперь в Киллале разгорится кровавая война.

– А видел бы ты протестантского священника, – вступил Деннис Клэнси. – Тот едва штаны на ночную рубашку успел натянуть. Выскочил, хвать Купера за руку, умоляет йоменов отозвать. А на холмах уж пожарища, ровно маяки.

– Толку от попа никакого, – сказал Мак-Карти, – но все одно: порядочно поступил.

– Э, да все эти протестанты – сволочи, – отмахнулся Демпси. – Будто сам, Оуэн, не знаешь. Случайно, думаешь, все йомены – протестанты? У кого мы под пятой, как не у них?! А ведь они у нас в стране гости незваные, это все равно что к нам бы русские заявились.

– Много ты о русских знаешь! – возразил Мак-Карти. – А вот о господине Фолкинере, который тебе два года позволяет ренту не платить, скидку на твою немочь делает, забывать не след.

– Сколько раз говорил, всякие протестанты есть: и хорошие, и плохие, – заговорил Майкл Бинчи. Скучные слова, вымученные, пустое сотрясание воздуха.

– Да, очень хорошие, вот мы и убедились, – подхватил Демпси. – Что ж, отплатим тем же.

От Керри до Мейо – таверн тридцать, почти в каждой деревне. И из одной в другую кочуют такие вот грошовые, затертые от употребления лозунги. Не чета вечно новым, неповторимой золотой и серебряной чеканки поэтическим образам.

Напевая, он вломился в дом и рухнул на стол.

– Что такое? – вскинулась на постели Джуди Конлон. – В чем дело?

– Беднягу Оуэна мутит, понимаешь, Джуди, мутит.

– Кабы мутило – не пел бы. Где только тебя носило? Тут по всей Киллале протестанты зверствовали, все окрест пожгли, людей поубивали, дома разграбили. Ей-богу, я было сейчас тебя за йомена приняла.

– Там такое поганое виски, я, наверное, отравился. До смерти. Видел я, как от дрянного виски дохнут.

– И что ж, тебе один стакан отравы поднесли или два?

– Ты меня лучше пожалей, Джуди, видишь, в каком я бедственном положении. – Он сел, уронив голову на руки.

– Ишь, пожалей тебя! Шляешься неделями напролет бог знает где.

– Нет, я бывал только в порядочных домах. Ходил-бродил, тому поклонюсь, с этим поздороваюсь. – Он поднял голову и увидел листы бумаги на столе. – Оуэн Мак-Карти созерцает плоды своего труда, – изрек он.

– Давай-ка я тебя в постель уложу. – Джуди подошла к нему, обняла за плечи.

Поднявшись, он нетвердой рукой погладил ее по груди, но она решительно смахнула его руку.

– Никаких нежностей! Раз так нализался. Спать ко мне идешь, а в голове небось другие бабы.

– Никаких других, – пробормотал он и повалился на постель, разом забыв о ней. – Никаких других. Ох, плохо бедняжке Оуэну!

Но наутро голова прояснилась, и он был в духе. Выпил несколько кружек воды, ополоснул лицо. Жаркое солнце уже разгоняло утреннюю дымку. Далеко за холмами, защищавшими селение от ветров с Атлантики, раскинулась серой гладью бухта, а за ней, на самом горизонте, вырисовывались три корабля. Они шли на всех парусах.

Усадьба Томаса Трейси стояла на холме при дороге на Балликасл. Хозяин сидел за завтраком, перед ним лежало письмо, написанное решительным, хотя и витиеватым почерком, адресовалось оно дочери Элен и пришло от Джона Мура из Баллинтаббера.

В комнату вбежала Элен с подзорной трубой в руке.

– Папа, иди скорее, смотри! В бухту входят три корабля.

Трейси аккуратно вытер губы носовым платком.

– Элен, ты, конечно, можешь пользоваться подзорной трубой когда угодно, но, будь любезна, спрашивай моего разрешения. Это же не игрушка, а дорогой инструмент.

– Хорошо, папа. Пойдем же скорее на террасу.

Они вышли. Ветер развевал волосы старика.

– Да, Элен, из-за этого и впрямь стоило прервать завтрак. К нам идут военные корабли. Фрегаты. Наверное, из флота Уоррена.

– На что им наша Киллала?

– Кто знает? Видишь, какой поднялся ветер. Может, в открытом море ураган. – Он протянул ей подзорную трубу. – А на столе, Элен, тебя ожидает еще больший сюрприз. Письмо от Джона.

Дочь поспешила было в комнату, но отец поймал ее за рукав.

– Прежде чем передать тебе его, я задумался: Джон – юноша замечательный, пылкий, мне бы смотреть на вас да радоваться, только что-то мне нерадостно, и ты знаешь почему…

– Отец, Джон сам выбрал путь. И меня не интересуют его политические взгляды.

– Зато меня интересуют! В наших краях орудуют изменники, и это дело рук Джона. Разным там Блейкам, О’Даудам и Мак-Доннелам вздумалось поиграть в восстание, а Джон их баламутит. И нашей семье не к лицу ввязываться в такие дела.

– Мне можно идти, отец?

– Отродясь такой упрямицы не видел. Впрочем, видел – твою матушку. Ты пошла характером в Мак-Брайдов, а не в Трейси.

– Отец, мне нет никакого дела ни до повстанцев, ни до английского короля. Мне важнее всего Джон, и довольно об этом. Какой нескончаемой чепухой мужчины порой забивают себе головы.

Трейси рассмеялся.

– Может, ты и права. Ну иди, читай скорее письмо.

А корабли, войдя в залив, не опускали паруса.

В десять утра лучше всех видел корабли Крейтон – он рассматривал их в телескоп, выписанный лордом Гленторном-отцом из Лондона. Крейтон понял, что корабли военные, и ясно, что направлялись они не в Киллалу, а в маленькую килкумминскую бухту в пяти милях к западу. На этом навигационные познания его кончались. Шли корабли под британским флагом, и Крейтон тоже рассудил, что они каким-то образом отбились от эскадры Уоррена. И повернул телескоп, чтобы лучше рассмотреть небольшой мост, который его люди возводили уже три недели.

Джордж Мур обмакнул перо в чернила и продолжал: «Сами идеи, породившие революцию, послужили причиной, благодаря которой революции суждено было выйти за пределы Франции. Поначалу на нее ополчились все европейские монархии, поэтому война носила оборонительный характер. Так представлялось и самим революционерам: „Республика в опасности“. Но, по существу, они породили, взрастили и оформили новое представление о человеке, о человеческих возможностях. Подобные открытия – редкость в истории, и никогда не замыкаются они в границах, прихотливо отмеченных на картах. В Польше, Ирландии, Германии, Голландии, Бельгии у революции появились как друзья, так и недруги, для тех и других было довольно того, что она свершилась. В нашей жизни личности, вершащие великие дела, как правило, не знают подлинных причин, их на эти дела подвигающих».

К часу дня корабли бросили якорь в килкумминской бухте и спустили на воду шлюпки. Купер выстроил йоменов на Дворцовой площади и приготовился встречать гостей. Йомены, одетые по форме, выглядели недурно, хотя Купер знал: английские офицеры удостоят их лишь снисходительным взглядом. Он расправил белый жилет на круглом брюшке и возложил руку на эфес шпаги, отчаянно напрягая мысль в поисках приветственных слов, сколь же учтивых, столь и сердечных.

В два часа, отобедав, Крейтон вернулся к телескопу и вновь нацелил его на корабли. Флагов на них уже не было. По прибрежной дороге к Киллале двигалась колонна, человек двести. Впереди шли три знаменосца, ни одного из знамен Крейтон не опознал. Одно – зеленое. А на головном судне по флагштоку медленно полз многоцветный, но не британский стяг.

В ту самую минуту в Киллалу влетел всадник и осадил коня прямо перед Купером.

Суда теперь были сокрыты от взора Мак-Карти, но он видел и дорогу, и колонну солдат в голубой форме, почему-то они казались Мак-Карти малорослыми. За ними поспешали крестьяне с косами и пиками. Налетел ветер, развернул одно из знамен: на темно-зеленом квадрате в центре – большая эмблема. Колонна двигалась молча, слышались только возгласы сопровождавшей ее толпы.

Джуди Конлон положила руку ему на плечо.

– Это солдаты с кораблей?

– Да, – ответил Мак-Карти. – Французы! Наконец-то пришли!

Целый век страна жила надеждой: вот придет армада судов под белыми парусами с бронзовыми пушками, сойдут на берег солдаты в белой с золотом форме, загарцуют боевые гнедые и вороные кони. И вот они, три-четыре сотни солдат в голубых мундирах, шагают строем по пыльной предосенней дороге. Так проза будней низвергла героев поэзии на простую деревенскую дорогу.

Крики близились, из других лачуг стали тоже выходить женщины, они стояли на пороге, к ним жались дети. Слева в поле застыл, всматриваясь из-под руки, крестьянин. К Угодьям Киллалы спешили несколько человек.

– Это французы? – спросил первый, поравнявшись с Мак-Карти. – Что они будут делать? Господи, надо б в Киллалу бежать.

– Обожди чуток, – осадил его Мак-Карти. – Дай им поговорить с йоменами Купера.

– А французов-то немного, – заметил мужчина.

– Это лишь первый отряд, – бросил Мак-Карти и повернулся к Джуди. – А ты иди в дом, будь умницей, носа на улицу не показывай.

Он пошел прочь с улицы, но не к Киллале, а выше на холм. Через двадцать минут он добрался до середины, обернулся, посмотрел оттуда. Легкий ветерок колыхал высокие травы. А далеко внизу по дороге шагали солдаты. До Киллалы оставалось меньше мили. Сзади беспорядочной толпой шли люди, кричали, размахивали руками. Вот на солнце сверкнул наконечник пики. С холма люди казались не больше камушков под ногами, дома – не выше травы или кустов. Сжав ладонями локти, он подался вперед и, не шелохнувшись, стал следить за дорогой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

7

ИЗ «БЕСПРИСТРАСТНОГО РАССКАЗА О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В КИЛЛАЛЕ В ЛЕТО ГОДА 1798-ГО» АРТУРА ВИНСЕНТА БРУМА

Возжелай я настоящей работой своей потрафить читателю, мне бы это не удалось, ибо я затеял подробный перечень событий, дабы рассказать о жизни в этом отдаленном уголке Западной Ирландии. А на читательское внимание я рассчитываю, исходя, увы, из единственного соображения: мне довелось невольно наблюдать события необычайные, почти невероятные – высадку французов в Ирландии и последовавшее за этим народное ирландское восстание. О том уже весьма занятно и не раз писалось, причем упоминалось и мое имя – в связи с тем, что дом мой – дом протестантского священника – был занят повстанцами под штаб. В одном из подобных очерков мне приписываются высказывания, несообразные ни с характером моим, ни с моим священным саном. Кроме того, в хрониках тех лет о восстании в Мейо написано немного, да и то как о маловажном происшествии на задворках Ирландии. Мне также стало известно, что событие это, в искаженном и несоразмерно приукрашенном виде, уже становится достоянием народных преданий, крестьяне бережно хранят незатейливые баллады о битвах, победах и поражениях.

Прошло всего несколько лет, а простолюдины, в чьих Душах живет и постоянно переосмысливается немудреное понятие о возвышенном, уже сотворили легендарных героев из таких вопиющих грешников, как Рандал Мак-Доннел, Корнелий О’Дауд, Оуэн Мак-Карти и Ферди О’Доннел. Благодаря тому же переосмыслению даже такая заурядная и маловажная личность, как капитан Сэмюэль Купер, обряжен молвою в шутовской колпак: герои-повстанцы неизменно оставляли его в дураках. Деннис Браун обратился в чудище, коим пугают детей. А толкового и беспристрастного описания тех событий нет и поныне, хотя последствия их оказались весьма значительными для двух, а то и трех стран.

Я не собираюсь живописать поле брани, дабы не уподобляться хроникерам битв в Шотландии или войн, которые вела Фронда. Да и видел я не так уж много: о восстании, которое вышло далеко за пределы Мейо, я сужу лишь по происходившему в моем приходе, виденному в основном из окна собственного дома. Мятеж – полагаю, это самое точное название – видится мне разгулом диких нравов и жестокости. И лишь изредка на столь черном фоне мелькнет искорка героизма и великодушия. Моя же задача неизмеримо скромнее. В местечко Киллала, где находится мой приход, нагло вторглись враги-французы, словно факел поднесли к пороховнице, и ахнул взрыв в нашем маленьком селении, разом поднялись все недовольные и смутьяны. Лишь об этом взрыве и его последствиях я и берусь рассказать.

Как уже знает читатель, онемев от ужаса, взирал я на бесчинства, немыслимые в Англии и творимые здесь: людей осуждали по малейшему, совершенно безосновательному подозрению или наговору; королевские йомены, словно турецкие янычары, рыскали по деревням, избивали плетьми людей у порога их собственных жилищ, сжигали лачуги, хлеб на полях. К этим мерам, однако, прибегали, чтобы уничтожить явный заговор, ширящийся с каждым днем. И каждая сторона в этом мерзком и кровавом состязании лишь подливала масла в огонь, разжигая ненависть и страх своих противников. Крестьяне калечили господский скот, истязали, а потом зверски убивали неугодных людей – так незаметно, шаг за шагом приумножалась жестокость.

Вот как обстояли у нас дела на двадцать второе августа. В тот день я работал в своей маленькой библиотеке – там же, где сейчас пишу эти строки, – разбирал почту, подле меня в удобном кресле устроилась, как обычно, моя любезная супруга Элайза. Вошел слуга и сообщил, что в килкумминской бухте бросили якорь английские фрегаты. Мы с супругой пришли в волнение, ведь нам надлежит встретить гостей и предложить офицерам стол и кров. В своих намерениях мы оказались не одиноки: из окна библиотеки я увидел, как поднялась суета на взбегавшей от моего дома по холму улице, как выстраивал йоменов капитан Купер – впечатление они производили самое отрадное.

А в два часа пополудни на улице показался всадник – городской обмерщик Джон Силлертон. Он и принес роковую весть: нас обманули, на кораблях подняли французские флаги. Сам я этого не слышал – в ту минуту я по настоянию Элайзы облачался в новое платье, но до меня донеслись крики с улицы, а вскорости в дверь Дворца (как горделиво именуется мой дом) застучали. Когда я спустился, то застал в передней нескольких лавочников со своими семьями. Они умоляли меня дать им убежище. Вот так я и узнал, что высадились французские солдаты и идут на Киллалу.