Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

– Это Шанмалла, – пояснил он. – Здесь французы повернули и заняли позиции. Для солдата всегда важнее захватить холм. А вокруг – несметные полчища Корнуоллиса. Немного стоит их победа, но не сомневаюсь, нам ее преподнесут как великое событие.

– Не все ли равно, – отозвалась Мария. – Главное – восстания больше нет. Мы должны спасибо сказать.

– Все пошло прахом, – вздохнул отец, – теперь на многие годы опять воцарится жестокость. Я делал все, что в моих силах, чтобы как-нибудь улучшить жизнь. Выступал в палате общин, издавал памфлеты, вел огромную переписку с людьми учеными и влиятельными. И никто меня не послушал.

– А жаль, папа, ведь ты у меня самый умный во всем королевстве.

– Ну не самый, есть и поумнее. Зато я самый рассудительный. Уж как я пытался растолковать, что детей этого острова можно приучить к трудолюбию и воздержанности. Уж как пытался внушить, что остров превратится в цветущий сад, если осушить болота. Меня высоко оценил сам Артур Янг. Ты же читала письмо.

Да, это сущая правда. При отце она исполняла секретарскую работу. Долгими вечерами он диктовал, шагая взад-вперед по гостиной, останавливаясь иногда, чтобы заглянуть в ту или иную таблицу, расстеленную на длинном столе. Сухой, будто скрип шестеренок в машине, голос перечислял факты, приводил доводы за и против, знакомил с разными теориями. Каждая статья посвящалась конкретной теме, будь то использование пустошей или система образования, перестройка парламента или обложение налогами и сборами, вопросы импорта и экспорта или совершенствование системы каналов. Статьи рассылались по почте видным английским ученым, научным обществам, просто тем, кто увлекается политической экономией. На усадьбу Эджуортстаун приходили полные лести или искреннего уважения ответы: «богатейшая подборка фактов и неоспоримых доказательств», «ясный ум, способный охватить все многообразие забот дурно управляемого острова», «истинный поборник науки и здравого смысла». Но дальше слов не шло. Все впустую.

У первого ряда палаток он остановился и окликнул солдат, склонившихся над котелком на маленьком костре. Один из троих поднял голову и отозвался, но Эджуорт не понял слов.

– Что-что? – громко переспросил он, и солдат чуть заметно презрительно ухмыльнулься.

– Что он сказал, доченька? Что он сказал?

– По-моему, отец, они не понимают по-английски. Это шотландцы.

– Шотландцы! – эхом повторил тот. – Надо же: одни дикари других ловят. Живут кланами, по-варварски. Наверное, и брюки-то впервые надели. Ох, сердце мое не выдержит, не дождется, когда же кончится этот месяц и можно будет высказать лорду Корнуоллису все упреки.

Эджуорт скрестил на груди длинные руки и сел, выжидая. Вскоре от дальнего ряда палаток отъехал молодой офицер. Поравнявшись с экипажем, он остановился.

– Это ваши головорезы? – спросил Эджуорт.

– Да, сэр, мои. Истинные головорезы. Истинные головорезы. Меня, сэр, зовут Синклер.

– А я – Эджуорт из поместья Эджуортстаун, член парламента и один из мировых судей в этом графстве.

– Для меня большая честь, – и Синклер приложил руку к шляпе.

– К черту честь. Мне нужен ваш командир.

– Значит, полковник Грант. Но он утром уехал в Каррик. Может, я чем сумею помочь вам?

– Может, – с сомнением проговорил Эджуорт. – Моего судебного пристава зовут Хью Лаффан. Его судили как заговорщика из Объединенных ирландцев, а дом сожгли, оставив без крыши над головой жену и детей. Но он такой же заговорщик, как и мы с вами. Я требую, чтобы его разыскали и как можно скорее доставили ко мне.

– Здесь вы его не найдете, – озадаченно проговорил Синклер. – Здесь прошла битва. Совсем недавно.

– Я уже ездил в Гранард, – ответил Эджуорт, – его там нет. Офицер посоветовал мне обратиться к вам. Мне некогда ездить взад-вперед по всему графству.

Синклер лишь покачал головой.

– У нас были только пленные после битвы. Но их перевели в Каррик. Среди них вы тоже своего человека не найдете. Я бы на вашем месте съездил в Маллингар или Лонгфорд.

Эджуорт повернулся к Марии:

– Нет, ты слышишь? Человека хватают на пороге собственного дома и отсылают бог знает куда. То ли в Лонгфорд, то ли в Маллингар, то ли в Каррик. А полграфства превратили в пепелище. – Он вновь обернулся к Синклеру. – Мятежники жгут усадьбы, вы – хижины. А благодаря и им, и вам наше графство в дымящихся руинах.

– Мне очень жаль, – проговорил Синклер. – Но во время восстания это дело обычное.

– Вам жаль! Приятно слышать что-то новенькое. Вам бы понравилось, если б я спалил все на ваших жалких горах, а потом сказал бы, что мне очень жаль?

– Я к «жалким горам» отношения не имею, – сухо заметил Синклер. – Мой отец – служитель церкви господней в Эдинбурге.

– Слышишь, Мария? Запомни хорошенько. В Эдинбурге, в Северных Афинах, как его называют. А служители церкви производят на свет молодчиков, которые разоряют деревни в Ирландии.

Синклер смутно почувствовал, что ввязался в разговор, к которому не готов.

– Простите, сэр, пока вы не представились, я не знал вашего имени.

– Значит, молодой человек, вы не только жестоки, но и невежественны.

– Господин Эджуорт, ваши жалобы на поведение солдат Его Величества будут доведены до лорда Корнуоллиса. Вам не пристало злословить в адрес незнакомого лейтенанта, в жизни не видевшего вашей усадьбы. Ручаюсь, мои солдаты не сожгли ни единой хижины.

– Ну конечно, конечно! – запальчиво бросил Эджуорт. – Прошу меня тогда извинить. Все, что случилось в этом графстве, – позор всем нам, мы проявили бесчеловечность, и это меня чрезвычайно тревожит.

– Понимаю вас, сэр. Я участвовал в недавней битве и убедился, что это дело грязное. Война вообще безобразна, так мне думается. По правде говоря, я боюсь, что выбрал себе занятие не по характеру.

Эджуорт пристально взглянул на него и кивнул.

– Я говорил с вами, господин Синклер, слишком резко. Признаю, виноват. Я всего лишь простой смертный. Хотелось бы быть справедливым.

– А сколько людей взяли в плен? – вдруг спросила Мария.

Синклер ответил не сразу.

– Немного, – наконец признал он, – человек восемьдесят. – Он устроился в седле поудобнее и продолжал: – Человек восемьдесят ирландцев. И почти девятьсот французов.

– Не понимаю, – недоуменно сказала Мария. Девушка сидела в экипаже прямо, напрягшись, подавшись вперед острым лицом.

Синклер поднял руку и показал:

– Мятежники отступили вон туда, за холм.

– Так, так, – заинтересовался отец. – Тот холм, господин Синклер, называется Шанмалла. Даже в этой стране каждое место имеет название.

– А оттуда им пришлось уходить к болоту.

– И там они сдались в плен? – спросила Мария. Она наклонилась вперед и, сощурив карие глаза, всматривалась в лицо лейтенанта.

Она знает, что я отвечу, подумал Синклер. Оказаться бы сейчас далеко-далеко от этого Баллинамака, далеко-далеко от этой Ирландии. Три горца-шотландца у костра смотрели на него, не понимая, о чем речь.

– Они – мятежники, – сказал он, – они выступили с оружием против государя.

– Верно, это и определяет мятежников, – согласился Эджуорт.

– И там они сдались в плен? – переспросила Мария.

Синклер глубоко вздохнул и на долгом выдохе произнес:

– Их капитуляцию не приняли. Их уничтожили. Я… мы… их уничтожили.

Мария вскочила на сиденье, потянулась всем своим маленьким нескладным телом вперед, к болоту.

– Я не вижу отсюда, – посетовала она, – очень далеко.

– Милостивый боже! – прошептал Эджуорт.

– И к лучшему, что вы, мисс, не видите. Там, за кустами, все болото устлано их телами.

Эджуорт снял очки и указал ими на болото.

– Так вы их всех убили? Французов взяли в плен, а мятежников всех убили.

– Не всех. Большинство, конечно, пало на болоте, но кое-кого повесили в деревне. Они сами тянули жребий. Кому короткая соломинка достанется – тех на виселицу. А человек семьдесят отправили в Каррик. Меня после два дня наизнанку выворачивало, ведь я тоже помогал их убивать. И это мои солдаты загнали их в болото.

Мария все недвижно стояла на сиденье. Отец сказал:

– А тела, значит, уже два дня лежат на болоте. Точно павшие овцы.

– Они и погибли повстанцами, – упрямо сказал Синклер, не сводя взгляда с лошадиной холки. – С пиками в руках. Вы же знаете, сколько зла они причинили.

– Ах, это они зло причинили, – с презрительной усмешкой добавила Мария, – значит, они всему виной.

В доселе остром и живом взгляде Эджуорта застыли ужас и недоумение.

– Не может быть, – заговорил он. – Не может быть, чтобы лорд Корнуоллис отдал такой приказ.

– Это приказал генерал Лейк, – пояснил Синклер. – Сражением командовал он.

– Проклятый богом остров, – сдавленно, хрипло пробормотал Эджуорт.

– Скажите это Лейку! – с болью выкрикнул Синклер. – Корнуоллису скажите! Мне-то зачем все это говорить!

Шотландские горцы поднялись на ноги, внимательно прислушиваясь к непонятным словам, переводя взгляд то на Синклера, то на Эджуорта.

– Их убили, чтоб неповадно было другим мятеж поднимать, верно? – спросил Эджуорт. – Чтобы пример показать. А показали, что мы такие же варвары, как и эти дикари с пиками из Мейо или Уэксфорда.

– Будь у меня лучше зрение, я б их разглядела, а так вижу одно лишь болото, – вздохнула Мария.

– А я их вижу, – сказал Синклер.

– Испокон веков здесь вражда и ненависть, – продолжал Эджуорт. – Ничему путному народ здешний так и не научился. Пьют до беспамятства, перед попами своими ниц падают.

– Я мало что об ирландцах знаю, по-моему, они вроде этих шотландских горцев, – сказал Синклер.

– Кабы осушить болота, земли для всех бы хватило, – Эджуорт повел рукой с очками вокруг. На стеклах сверкнул лучик солнца. – Мою статью об этом похвалил Артур Янг.

– Вам бы своего судебного пристава в Лонгфорде поискать, – посоветовал Синклер. – Сначала в Лонгфорде, потом в Маллингаре.

Мария положила руку отцу на плечо.

– Я сам хотел собрать отряд йоменов, – рассказывал Эджуорт, – но принимал и католиков, поэтому правительство не выделило оружия. Соседи-помещики в Дублин написали, настроили власти против меня.

– Но в ополчении много папистов, – возразил Синклер, – в Северном Корке, например.

– Знаю я этих людей, – ответил Эджуорт. – Ими руководит отнюдь не разум. Все законы и все статьи для них ничто по сравнению со стихами. Я уже писал, какое пагубное влияние оказывает поэзия в этой стране. Стихи, жуткие пьяные баллады – единственный источник знаний для этих людей. Так ненависть вчерашняя порождает ненависть сегодняшнюю. Я об этом писал. Да никто меня не послушал.

Мария села, взяла из рук отца поводья.

– Благополучного возвращения в Шотландию, – пожелала она Синклеру.

– Возвращаться еще рано. В руках повстанцев часть графства Мейо.

– Ненависть и нетерпимость, – проговорил Эджуорт, – искоренили уже повсюду.

– Только не здесь, – вставил Синклер.

Мария еще раз взглянула на болото. Из густых зарослей выходили солдаты, они несли шлемы, полные ягод. Мария легонько протянула лошадь поводьями, экипаж тронулся, и отец с дочерью покатили прочь от болота, обратно через деревню Баллинамак к дороге на Лонгфорд.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

18

ИЗ «БЕСПРИСТРАСТНОГО РАССКАЗА О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В КИЛЛАЛЕ В ЛЕТО ГОДА 1798-ГО» АРТУРА ВИНСЕНТА БРУМА

Если мне не изменяет память, у Оливера Голдсмита или у кого-то из ему подобных авторов в одной из работ есть причудливый парадокс, из которого явствует, что свободнее всех живется узнику. Неимущие писаки извечно прибегают к извращающим здравый смысл уловкам, чтобы завоевать восхищение наивных читателей – им кажется, что они приобщаются к новым и глубоким размышлениям. Голдсмита, как сочинителя такого вздора, я упомянул, лишь чтобы противопоставить ему его собрата по перу, обстоятельнейшего и благоразумнейшего доктора Джонсона, его работы тем более примечательны, что отличаются здравостью суждений. Впрочем, не премину заметить, Голдсмит – ирландец, обучался в бедняцкой школе, где, несомненно, выдумка поощрялась не менее здравомыслия и размышления. Хотя, будь он лишен выдумки, не порадовал бы нас столь значительной поэмой, как «Опустевшая деревня». Кто из читавших не наслаждался ею, а читали, несомненно, все.

Случись духу нежноголосого Голдсмита посетить Киллалу в сентябре 1798 года, он бы в ужасе, без сомнения, Улетел прочь. Уже сколько дней городок наш был центром суматошной карусели, закрутившей нашу жизнь; ее, как мог, старался упорядочить добронравный Ферди О’Доннел, однако истинно ею управляли бандиты, которым закон – ничто, а дисциплина О’Доннела – хуже ярма. Мой дом, как и многие другие, был до отказа забит людьми, верными королю, – их собственные усадьбы спалили. И теперь людям этим, в качестве сомнительного развлечения, оставалось лишь подглядывать в щелки меж штор за теми, кто учинил им разор. В крытом рынке по-прежнему томились наши йомены, заложники удачи, – как, впрочем, и каждый из нас. Меня особенно угнетала мысль, которая выражается, увы, печальным парадоксом. В победе Британской армии я ни на минуту не сомневался, но в победе этой виделась мне и великая опасность. После поражения французов и мятежников на юге мы окажемся мишенью озлобленных, отчаявшихся смутьянов, жаждущих мести.

Не пытайтесь представить себе наше положение по прочитанному о временах террора в Париже. Его вершила городская чернь, подстрекаемая жестокими словоблудами, «создававшими идеальный общественный строй». Киллалские мятежники – крестьяне, ими двигали глубокие и давние чувства – отсюда и их первобытная, звериная злоба. Конечно, невелика разница, перережет мне глотку деревенский или городской лиходей, однако, вглядываясь в этих людей, я видел далекое прошлое, которое коверкает и настоящее. Словно в недрах болотных топей, лопата наткнулась на останки затерянного мира, просоленные едким прошлым. О восстании сейчас пишут многие верные короне люди, в том числе такие мастера пера, как господин Роландсон, он даже рисует воображаемые портреты вождей восстания: тяжелые обезьяньи челюсти, низкие лбы, глиняные трубки и прочее. Я не узнаю по этим портретам ни Ферди О’Доннела, ни презренного Мэлэки Дугана, ни даже злобного головореза, именовавшего себя «капитаном», О’Кейна. Истинные ирландцы имеют мало сходства с этими карикатурами.

Угодно ли вам вообразить приятный вечер в конце лета, небо еще не подернуто облаками, легкий ветерок с Атлантики гуляет по улочкам маленького городка. В такой вечер приятно беседовать за чашкой чаю или читать роман в садовой тиши, любуясь солнечными бликами на траве. Скоро ужин в кругу близких людей, невинные суды-пересуды местных новостей, забот приходских и куда более значимых – мирских. Таков, по моему представлению, признак не просто организованного общества, а и самой цивилизации. Поначалу, живя в Киллале, я был уверен, что в Ирландии жизнь такая вполне достижима, как и в Англии. Мы с моей дражайшей Элайзой делали все, что в наших силах, чтобы уверенность наша облеклась в дела. Нам с радостью взялись помочь и новые друзья, к примеру господин Фолкинер. Но едва ли не с первых шагов, как я уже отмечал ранее, зародилось подозрение, что всходам культуры в Ирландии мешают корни давнего прошлого.

Стоит, видимо, рассказать о «капитане» О’Кейне, ибо он представляет сегодня те мрачные времена былого. Он словно порождение мглы, наделенное таинственной силой. Родом не из Мейо, несколько лет арендовал землю в Белмуллете, чуть не на самом берегу сурового, серо-свинцового океана. Ходили упорные слухи, что некогда он был священником, но лишен сана за бесчинства и порок. Сам он слухи эти не рушил, скорее, даже потворствовал им, ибо имя его стали произносить с благоговейным страхом: ирландские крестьяне благоговеют даже перед самыми недостойными служителями церкви. Очевидно, кое-какое образование он получил, ибо владеет всем арсеналом расхожих фраз, на которые не скупился, к радости своих единомышленников и к ужасу и отвращению людей, преданных королю: громогласно поминал Гэльскую армию и предрекал, что с наслаждением искупается в реках «саксонской крови». Видом он неказист: мал ростом, толст, кривоног, лицом красен, точно свекла, с грубо очерченным ртом.

Однажды он нагло заявился в мое жилище, зная, что О’Доннел в отъезде, в Кроссмолине, и принялся стращать: дескать, ваши жизни всецело зависят от прихоти повстанцев.

– Вы, как кукушки, наплодились по всей Ирландии в чужих гнездах, – разглагольствовал он, привалившись к одному из книжных шкафов. – Пора народу Гэльскому от вас избавиться. Вы нас веками давили. Теперь наш черед пришел. – По-моему, он был пьян, так как стоял предо мной раскачиваясь, а за лысиной его маячили головы Джереми Тейлора и Ланцелота Эндрюса. – Все ваше племя в море сбросим.

Трудно же птиц-кукушек в море сбросить, подумалось мне.

– Вашему делу это только повредит. – Я старался говорить как можно спокойнее. – Ваша армия возложила на вас ответственность за безопасность гражданского населения.

Он отхаркался, точно собрался плюнуть на мой турецкий ковер.

– Вы бы уж нас давно всех перебили: и мужчин, и женщин, и детей, – да только землю пахать да скот пасти некому.

– Обижать беззащитных – великий грех. Это любой христианин знает.

– Ишь, беззащитные, – глумливо ухмыльнулся он. – Совсем по-другому запели, когда в нашей шкуре оказались. Теперь на нашей улице праздник.

Я промолчал, сочтя более благоразумным не подливать масла в огонь. За прошедший месяц я не раз задумывался о судьбах протестантов Уэксфорда: по рассказам, мужчин и женщин закалывали прямо на мосту и бросали в реку лишь потому, что они исповедуют эту религию.

– Когда я вижу ваши островерхие церкви, точно в дурацких колпаках, когда слышу ваш язык, меня, ей-богу, прямо блевать тянет.

– Ну, язык этот и вам не чужд, – парировал я, – чувства свои мне изливаете весьма красноречиво.

Голубые глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит, красное лицо побагровело.

– Не по своей воле я этот язык выучил. На вашем языке и деньги считают, и землю меряют. Только круглый дурак английский не выучит. – Он внезапно повернулся, схватил обеими руками книги и швырнул на пол. Под его сапогами оказались толстые тома – сокровища человеческих знаний: и судьбы империй, и загадки человеческой души.

– Книги эти писались и для вас. Равно как и для меня, и для других.

– Черта с два! Вы бы рады нас в невежестве держать, точно скот на пастбище.

Одет он был в голубой мундир из тех, что привезли и роздали французы, и в грубые домотканые штаны. За широким поясом два пистолета – для армии повстанческой они что пушки для регулярной. Я не стал сразу подбирать книги, хотя меня весьма удручал их вид: у нескольких порвался переплет.

О’Кейн стоял передо мной, и злоба в нем боролась со страхом – разум сдерживал его черные помыслы. Да и я остерегался сказать что-либо опрометчивое. Над столом вишневого дерева висело зеркало в золоченой раме. В нем я увидел отражение двух тучных малорослых мужчин – О’Кейна и себя.

– Ну, берегитесь же, – наконец вымолвил он, но злоба уже спала, и в голосе слышалась не угроза, но конфуз. – Все вы – тираны и богоотступники!

Однако, когда он говорил перед своими сообщниками, он преображался. Замызганная мрачная улочка для него ровно кафедра проповедника. Говорил он неистово: жилы на шее вздувались, голос напоминал рев быка. На слушателей обрушивался поток ирландских слов, о смысле которых я мог лишь догадываться. Слушавшие упивались его речами, как упиваются ядовитым зельем.

Когда из Кроссмолины вернулся О’Доннел, я рассказал ему о визите О’Кейна. Он не удивился, лишь кивнул головой и тяжело опустился в кресло.

– Он не в своем уме, да и хмель у него в голове бродит постоянно.

– Вы бы сказали это тем, кто слушает его речи.

– Этим подонкам пропойцам? Какое нам до них дело. Вот мои солдаты начинают волноваться – это хуже. Мы здесь отрезаны от всего мира, и ни весточки извне.

– Я уже ранее предлагал вам, капитан О’Доннел, ехать в Баллину и обговорить с командующим гарнизона условия вашей капитуляции.

– Как же, примет он нашу капитуляцию! Слишком хорошо вы о нем думаете. Английским гарнизоном там командует Эллисон, отъявленный оранжист. Хорош бы у нас с ним разговор вышел. – О’Доннел покачал головой. – Я поклялся, что сохраню Киллалу Объединенным ирландцам, и клятву свою сдержу.

– Какой в этом сейчас смысл? Французы далеко на юге, от Уэстпорта до Баллинроуба в нашем графстве хозяйничают англичане. Повсюду, кроме нашей богом забытой пустоши.

Он лишь снова покачал головой, но промолчал.

– Подумайте не только о спасении тех, кто остался верен престолу, но и о своих товарищах.

– Плохую услугу я им окажу, если отдам их в лапы Эллисона. Они с Деннисом Брауном, что в Уэстпорте сидит, два сапога пара, только Эллисон при погонах.

– Ваш священник, господин Хасси, тоже разделяет мое мнение.

– Господин Хасси – сын богатого скотовода из Западного Мита, он туда каждый год ездит, свежую говядину ест да вином из Испании запивает. Легко ему проповедовать смирение безземельным батракам да тем, у кого клочок земли на взгорье. Случись, нас всех перевешают, господин Хасси лишь скажет, что на то воля господня, и прочитает проповедь против беззакония. Что-то не видно было нигде господина Хасси, когда несчастного Джерри в тюрьму везли.

Мы беседовали долгим сентябрьским вечером, только что прошел дождь, и воздух был чист и свеж. Закатные лучи падали на мои растерзанные книги. Душа полнилась тревогами, и все же в ней нашлось место сочувствия этому смятенному молодому человеку. Его одолевали недостойные обиды и опасения, хотя добродетельное сердце противилось им. Сидел он, широко расставив ноги, положив на колени загрубелые руки, руки пахаря. Из окна мне была видна убогая улочка и за ней – угрюмый океан, принесший нам смерть и разруху. И сторонники короля, и его противники оказались теперь в узилище общих невзгод.

Осторожно и ненавязчиво, как мог, я растолковал ему всю отчаянность его положения, впрочем, он и сам это прекрасно знал.

– От французов нет никаких известий, – посетовал он, – очевидно, всю страну поднять не удалось. Нам не на что надеяться, разве что подоспеет второй французский флот и бросит якорь именно в нашей бухте. Не понимаю, почему англичане до сих пор не двинули на нас войска. Чем нам защищаться? Пиками, сотней-другой мушкетов да тремя пушками, с которыми мы не знаем, как управляться. Ничего у нас больше нет, только еще пленные йомены в крытом рынке.

Поначалу я не понял, к чему он это сказал, а когда догадался, судить об этом, вероятно, можно было по моему лицу.

– Не бойтесь, – заверил меня он. – Я не позволю О’Кейну перерезать всех жителей Киллалы, кто стоит за короля, пока я могу их выгодно обменять.

Слова его меня поразили, и я не нашел что ответить. В растерянности переводил я взгляд на окно, на зеркало, на книги.

– Именно так я и поступлю, именно так, – повторил он, убеждая скорее самого себя, нежели меня.

– Капитан О’Доннел, я ушам своим не верю. Не верю, что вы или ваши люди учините резню безоружных.

– Еще день-другой, и мне придется спасать свою голову, да и товарищей. И уж тогда, будьте уверены, я этим сбродом воспользуюсь, – он презрительно кивнул в сторону рынка. – Они столетиями нас тиранили, натерпелись мы под их сапогом.

– Вы не правы, – возразил я, – и сами это отлично знаете. Среди ваших пленников лишь один помещик – бедняга Купер. Да и у него земли заложены-перезаложены. Остальные – лавочники да ремесленники. А есть даже такие, у кого земли еще меньше, чем у вас. И разницы меж вами никакой, только вы – католик, а они – протестанты.

– До чего ж, ваше преподобие, вы плохо знаете эту страну! – изумился он, неожиданно просветлев лицом: настроение у него, как и у всех его соотечественников, весьма переменчиво. – Почему все должно кончиться именно так? Разве мы оба не видели могучую французскую армию с пушками? А как они вышибли англичан из Каслбара? Те, драпая, своих же давили.

– Вы и впрямь верите, что британское правительство допустит хаос в Ирландии? – спросил я. – Капитан О’Доннел, вы же здравомыслящий человек, и я умоляю вас: не будьте опрометчивы!

– Э, да что толку пустословить? Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Не раз дома заслушивался я Оуэна Мак-Карти: он читал стихи о кораблях из Франции, об освобождении Гэльского народа; корабли-то пришли, да видите, что нам досталось?

– Вам бы поменьше слушать всяких кабацких бардов, поинтереснее бы что придумали.

– Кабацких бардов? – вскинулся он. – Мало же вы о нас знаете или не потрудились узнать больше. – В ту минуту он напоминал гнусного О’Кейна, разве что в отличие от того в словах О’Доннела не было личной злобы ко мне. Он скорее обвинял самое историю. – Мы жили точно в склепе: двери за семью замками, окна за глухими ставнями. – С этими словами он, даже не попрощавшись, покинул меня, оставив наедине с книгами. Сейчас они показались мне вдвойне дорогими сердцу.

Так, постоянно подвергаясь опасности, мы и жили. Крайне редко достигали нас вести из внешнего мира, за пределами Баллины. Их приносил то бродячий торговец, то странник, умудрившийся незаметно пройти через расположение английских войск. И каждый приносил мешок небылиц, слышанных в тавернах да на перекрестках. Легковерным по этим рассказам могло бы показаться, что могучее повстанческое воинство победоносно прошагало по Коннахту, а французы лишь при сем присутствовали, постреливая из своих громогласных пушек. Но вдруг воинство это исчезло, то ли в Ольстере, то ли в центральных графствах. Каждая такая легенда – событие в тавернах Киллалы, рассказчика привечали и поили вдосталь. Мы, истинные патриоты, знали цену этим россказням, и все же неприятно было выслушивать их и лицезреть последующие пьяные оргии.

Но однажды в начале сентября появился человек совсем иного склада. Был он прорицателем, и звали его Антони Дуйгнан, средних лет, пугающего обличья, с огромной зловеще-черной шишкой. Говорил он и по-английски, и по-ирландски, причем переходил с одного языка на другой, когда ему вздумается, невзирая на то, кто его слушает. Не помню, говорил ли я о бродячих прорицателях, когда перечислял тех, кто кочует по всей Ирландии. Как и волынщики, скрипачи, поэты, жестянщики, учителя танцев, прорицатели скитаются по деревням. Как явствует из их прозвания, занимаются они прорицаниями, рассказывают поверья и легенды, понемножку колдуют и слывут среди деревенских непонятными, ненадежными и изворотливыми людьми, хотя и наделенными таинственной сверхъестественной силой. Среди доверчивых и простодушных крестьян, вынужден с сожалением признать, им живется вольготно, ибо крестьяне и без них одурманены идолопоклонством католической веры.

Я стоял у окна и смотрел на улицу: прорицателя окружила толпа. Моросил дождь, и все вокруг казалось серым: и дома, и дорога, и небо, даже сам воздух. Напевный голос прорицателя, словно острый, но невидимый луч, прорезал серую пелену. Как барахольщик, насобирал он старых слухов, обрывков песен, поблекших предсказаний и прицепил их к потрепанной, расхожей легенде об освобождении Гэльского народа, полной самых невероятных чудес, смешав настоящее, будущее, сказочное прошлое. Он неистовствовал, будто перевоплотившись в героя одной из наивных эпических поэм своих земляков. В толпе порой вспыхивал смех, люди толкали друг друга в бок, а раз даже незлобиво, но в насмешку надвинулись на прорицателя и прижали его к стене моего дома. Зато временами они подпадали под его чары и слушали изумленно, разинув рты. И независимо от настроя, они то и дело подносили ему солодового пива, и он делался все говорливее. Но вот пиво уже потекло по щетинистому подбородку – напился до отказа. Я глядел ему в кроткие и бессмысленные глаза, на невнятно бормочущие губы, и мне казалось, что я отброшен во тьму далекого прошлого, в глубокое ущелье, из которого мои предки выкарабкались много веков назад.

– Безумец Дуйгнан, – бросил стоявший рядом у окна О’Доннел.

– Зачем же слушать безумца? – спросил я. – Такого нужно гнать из города, изгоняете же вы нищих.

– Снова он про Черную свинью завел, – вздохнул О’Доннел. – И в Балликасле позавчера о том же говорил, вся таверна только ахала: и занятно, и страшно рассказывает.

Я прислушался.

– Верно, о Черной свинье говорит. – Я уже перестал чему-либо удивляться.

– Сколько себя помню, вечно эти прорицатели про Черную свинью толкуют. Было такое волшебное чудище, пронеслось оно по Ольстеру, прорыло огромный ров и исчезло.

Мне подумалось, что мало назвать речи Дуйгнана безумными; он стоит, толкует про какую-то небывалую свинью, а люди его слушают. Да и сам О’Доннел, хоть и посмеивается снисходительно над прорицателем, все же краем уха ловит торопливую скороговорку.

– Потеряем мы Ирландию и обретем вновь в долине Черной свиньи, – произнес О’Доннел, – похоже, это в Ольстере, да только никто не знает, где именно. Восстанут из праха павшие герои. – По его большому телу пробежала дрожь, он безуспешно попытался ее скрыть.

К облегчению собравшихся, Дуйгнан заговорил по-ирландски. Народ притих.

– У него в голове все перемешалось, и теперешнее, и былое, – сказал О’Доннел. – Так вот он и ему подобные и дурачат простых людей. Вы только взгляните – с разинутыми ртами слушают. Он знает, чем их взять. Господи, До чего же мы просты душой. Он говорит, в долине Черной свиньи – страшное побоище, земля от людской крови красной стала, а долина Черной свиньи по-ирландски – Баллинамак.

Неуклюжее слово вынырнуло в потоке ирландской скороговорки. Вот еще раз и еще: «Баллинамак». «Баллинамак».

– Это где-то в Ольстере? – спросил я.

– Не знаю. Таких названий по всей Ирландии с дюжину.

Кто-то из людей схватил Дуйгнана за плечо и закричал на него. Тот что-то прокричал в ответ.

О’Доннел засмеялся.

– Ишь, хитрый, шельма. Его спрашивают, кто победил, а он говорит – не знаю. Говорит, мне это явилось, как… – О’Доннел запнулся, подыскивая слово.

– …как откровение?

– Откровение или видение какое. Что-то вроде. – О’Доннел задернул штору. – Будет где-то битва великая, – продолжал он, – и тогда он сможет рассказать дальше. Его тут неделями держать будут да поить задарма.

Так неожиданно и необъяснимо пришла к нам весть о битве при Баллинамаке. Как терзал я свою память, чтобы припомнить точное число. Себе я мыслю так: где-то на юге Дуйгнан прослышал о битве и хитроумно вплел ее в расхожую старую легенду о Черной свинье. Как я выяснил, легенда эта и впрямь очень древняя, она бытовала еще в фенианском фольклоре, который уходит корнями во тьму веков. Однако же местечко Баллинамак – маленькая деревушка, и первое время по всей Ирландии историческое сражение именовалось не иначе как Лонгфордским. И все же меня не покидает необъяснимое чувство, что Дуйгнан пришел в Киллалу и обратился к народу до сражения. Конечно, это противоречит здравому смыслу, и мне остается лишь пожалеть, что я в те дни не вел дневник. А память нет-нет да и сыграет надо мной злую шутку, что и немудрено: столько пришлось вынести в ту пору. Итак, одни объяснения отпадают, а других просто нет. Даже сейчас порой выглядываю в окно на вновь тихую, сонную и запустелую улицу, и мне вспоминается безумный прорицатель. И рушит тишину воскрешенный памятью голос: Баллинамак… Баллинамак… И я чувствую леденящее прикосновение таинственного и непознаваемого, его цепкую хватку.