Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

8

ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ О БЫЛОМ» МАЛКОЛЬМА ЭЛЛИОТА В ОКТЯБРЕ ГОДА 1798-ГО

Двадцать второго августа пополудни я верхом приехал в Киллалу и отрекомендовался представителем Общества объединенных ирландцев в графстве Мейо. Меня на редкость радушно принял генерал Эмбер: ему, похоже, приятна встреча с каждым, кто хоть немного говорит по-французски. Определили меня на службу в штаб под команду Бартолемью Тилинга: он исполнял обязанности посредника между Французской и Ирландской армиями. При первой встрече с генералом Эмбером у меня сложилось поверхностное мнение об этом молодом, но уже располневшем человеке, медлительном, с обманчиво добрым взглядом. Штаб его размещался в доме несчастного священника Брума, и во дворе, и на первом этаже суетилось множество людей, исполняя множество поручений. Эмбер, однако, без труда лавировал в этом человеческом море, ходил он обычно в дурно сшитом мундире, из которого выпирал живот, обтянутый жилетом. Все у него в штабе были французы, кроме Тилинга, да и тот носил французскую форму. Ирландцы – толпа крестьян – расположились во дворе. Мне они показались неприкаянными и растерянными, хотя и необычайно возбужденными. В тот же день стали один за другим прибывать поставленные над ними командиры: Рандал Мак-Доннел, Корнелий О’Дауд, Джордж Блейк. Но поначалу, когда французы были заняты: выставляли посты на подступах к городу, забирали у жителей лошадей и продовольствие, ирландские повстанцы были предоставлены сами себе.

Мы с Тилингом знакомы уже несколько лет и относимся друг к другу с доверием и уважением. И мне было невыразимо приятно встретить его. Он незамедлительно отозвал меня, чтобы объяснить положение дел. К стыду французов, они, узнав об Уэксфордском восстании, не отправили суда своевременно, и сейчас корабли пришли лишь только благодаря стараниям Уолфа Тона и предприимчивости Эмбера. Отплывая из Франции, они, впрочем, полагали, что восстание еще живо, и весть о его подавлении явилась тяжелым ударом для Тилинга – он был близким другом несчастного Генри Джоя Мак-Кракена. Однако он сумел быстро оправиться. Вряд ли встречал я еще кого, столь же спокойного, уравновешенного, рассудительного и вместе с тем, как покажут дальнейшие события, беззаветно, даже безрассудно отважного. По-моему, он сродни героям Плутарха, осмотрительный и справедливый, стоически переносящий все превратности судьбы. В глубине души, может, и таилась черная меланхолия, хотя я объясняю ее, как и редкие его язвительные или упаднические высказывания, долгой жизнью в промозглом, отвратительном Ольстере.

Хотя тогда я смутно представлял себе, что такое армия и война (да и сейчас, несмотря на некоторый опыт, представление мое не прояснилось), я понял сразу, что мы взялись за очень трудное дело. Весь день стекались в Киллалу крестьяне. Через четыре дня, после победы в битве при Баллине, число их достигло пяти тысяч. В армейских порядках и законах ведения войны понимали они еще менее моего, лишь некоторые из них прошли втайне кое-какую выучку. На второй же день французские сержанты взялись за муштру, дело это оказалось неблагодарным, каждая группа новобранцев старалась осмеять соседнюю, грубые и неприличные шутки их выражались даже не словами, а какой-то диковинной тарабарской скороговоркой. Их командиры тоже были новичками на военном поприще – в основном мелкие помещики-католики, вроде Рандала Мак-Доннела, Джорджа Блейка и Корнелия О’Дауда; зажиточные крестьяне, известные драчуны и забияки, среди которых выделялись Ферди О’Доннел, Мэлэки Дуган, а позже и Майкл Герахти, один из моих арендаторов. Всем им присвоили звания полковников или майоров и поставили над теми, кого они привели с собою, а они уже сами назначали младших чинов. Но осталось еще множество крестьян, у которых не было вожака. Их Тилинг разбил на роты и велел самим выбрать командиров. А сколько собралось в тот день на улицах Киллалы зевак или тех, кто хотел получить французский мушкет! Среди таких праздношатающихся попался мне и Оуэн Мак-Карти. В тот день я видел его дважды: один раз – слоняющимся по двору Брума, другой – за беседой в таверне, он сидел, выпростав из-за стола длинные ноги, за которые запинались проходившие мимо. Мне он показался по-крестьянски крупным и неуклюжим, наверняка любит выпить и покуражиться, мое внимание он привлек лишь потому, что дружит с Ферди О’Доннелом, здравомыслящим и добродетельным крестьянином.

Помню, как появился Корни О’Дауд. Уже стемнело, французы по обочинам дорог и во дворе их штаба зажгли факелы, так как все еще разгружали суда. Вдруг на улице поднялась суматоха, раздались крики, приветственные возгласы, началась пальба из мушкетов. Я вышел из дома и направился к воротам. На улице я увидел Корни О’Дауда. Верхом на прекрасной кобылице; на нем красовалась широкополая шляпа наподобие пасторской с тетеревиным пером в тулье. Следом шли толпою человек сто, в основном крестьяне и батраки, в домотканой одежде, многие босиком. Кое-кто с пиками ясеневого дерева. Шли они быстро, но нестройно; завидя в толпе знакомое лицо, выкрикивали приветствия. Люди эти приняли присягу Объединенных ирландцев, но пришли в Киллалу по зову более могучему и древнему: их сплотила и привела давняя вражда. Поравнявшись с воротами, О’Дауд придержал лошадь, и не успел я глазом моргнуть, как он спешился и уже стоял рядом и громогласно приветствовал меня.

– Эллиот, вы не знаете, здесь ли Рандал?

– Здесь. Либо в доме Брума, либо в таверне, – ответил я.

– А сколько с ним народу пришло?

– Не знаю, но готов спорить, что не так уж много.

– Все они в этом Балликасле подлые трусы! – воскликнул О’Дауд. – А я привел больше сотни из Эннискроуна, парни так и рвутся в бой. Где француз-то? – Он подошел ко мне, высокий, кривоногий. – Полюбуйтесь. Видали где еще таких красавцев?

И впрямь, таких лиц мне не доводилось видеть, хотя в полутьме их освещали лишь блики факелов.

– А из Баллины кто есть? – спросил он.

– Скоро придут. Я обогнал их на пути в Киллалу.

– А вы, Эллиот, хитрец: и нашим, и вашим! – довольно ухмыльнулся О’Дауд. – Вечно вы нас обставляете! Вы небось генерал?

– Здесь только один генерал – француз, – ответил я.

– Ну нет, так не годится. – О’Дауд кивнул на людей из Эннискроуна. – Эти парни о французах знают столько же, сколько об обитателях Луны.

– Тогда вам бы лучше познакомиться и поговорить с Тилингом.

И через два дня перед битвой за Баллину О’Дауд получил звание генерала армии Коннахта. Ничего не значащий чин, но О’Дауд ликовал, а Блейк и Мак-Доннел ярились, правда недолго. К генеральскому чину полагалась черная, расшитая кружевом треуголка. О’Дауд и к ней прицепил тетеревиное перо.

К приезду О’Дауда мы уже всем штабом полностью освоились в просторных покоях несчастного Брума. Самого же его вместе с женой, прислугой и гостями выдворили на второй этаж, нимало их не стеснив, так как там было шесть комнат, в том числе и большой зал, служивший Бруму библиотекой. Пока в доме располагался Эмбер, его обитателям ничего не грозило. Мне известно, что положение изменилось после того, как армия двинулась из Киллалы на юг, и весьма досадно, что господин Брум подвергался опасности. Он, хотя и совсем не знает Ирландии, по натуре сердоболен и достоин уважения.

А вот о генерале Эмбере мнение мое за время службы при нем постоянно изменялось и дополнялось. Несомненно, человек он весьма незаурядный, на первый взгляд отважный и безрассудный, на деле же расчетливый. Думается мне, не стоит восхвалять его военное искусство, ибо генералы, встретившиеся с ним на полях сражений – как Тейлор, так и лорд Корнуоллис, – не скупились на комплименты. И они заслуженны, ибо, судя по отзывам, Эмбер совершил с нашей армией едва ли не беспримерный поход. Однако уверен, что мы не знали и малой толики его замыслов. Не знали ни ирландцы, ни даже его французские офицеры. Из бесед с ними, и особенно с полковником Сарризэном, я вывел, что с Эмбером их связывал долг и преклонение перед его талантом полководца, а отнюдь не симпатия или доверие. Впрочем, среди французских офицеров доверие не в ходу, хотя и без него они ревностно несут службу. Есть в Эмбере что-то от лицедея, это роднит его с Тоном, потому-то они и сошлись. Радостное и веселое настроение враз может смениться безудержным гневом. Как знать, возможно, в этом его переменчивость, а возможно, и то и другое лишь маски, за которыми таился непознаваемый человек. Похоже, это относится ко всем полководцам.

Той же ночью пленников перевели в крытый рынок, где им предстояло находиться под стражей до конца восстания. С каждым днем число их росло, стало душно и тесно. Они пребывали в страхе, ибо полагали, что католики обрекут на гибель и их самих, и их беззащитные семьи. Верно, на закате восстания кое-кто был зверски убит, но к тому времени наша армия ушла далеко от Мейо, а Ферди О’Доннел, оставшийся в Киллале командовать небольшим гарнизоном, несмотря на храбрость, оказался не в силах обуздать смутьянов. Плен сказался особенно тяжко на капитане Купере. Он понимал, что кровопролития можно избежать, и старался успокоить своих людей, однако первые недели, как мне рассказали, он пребывал в отчаянии и ярости, сидел на полу и кусал костяшки пальцев, грыз ногти. Я не навестил его, посчитав это неуместным, а Мак-Доннел пошел – стыда он не ведал. Напротив, постарался в разговоре больнее кольнуть Купера, и это несмотря на то, что в молодые годы они слыли закадычными друзьями. Сейчас Мак-Доннел не преминул высмеять неудачливого капитана. Не стало легче на душе у Купера и после того, как к нам в штаб дважды приходила его жена, женщина смелая, красивая, решительная в словах и поступках. Она требовала освободить мужа, чем привела в восхищение наших офицеров, однако дальше восхищения дело не пошло.

И после того как наша армия покинула Киллалу, городок оставался центром восстания. Там, как я уже говорил, разместился небольшой гарнизон ирландцев под началом Ферди О’Доннела. Не берусь судить о происшедшем там, ибо не был очевидцем. А слухи, которые распускаются с недавних пор, явно дело рук тех, кому мила старая жизнь и кто, исходя злобой, выставляет себя жертвами «злодеев папистов». Но даже ни один из них не усомнится в человечности, доброте О’Доннела. Хотя я тоже допускаю, что поддерживать порядок в городке оказалось ему не по силам. Восстание привлекло в свои ряды не только тех, кто с оружием в руках рвался в бой, но и немало любителей грабежа и разбоя и тех, кто жаждал мести своим землякам-протестантам. Думается, не будь О’Доннел так любим в народе и не прояви он твердость, Мейо запятнало бы себя таким же несмываемым позором, как и Уэксфорд.

Поначалу я сомневался, по силам ли самому Эмберу установить порядок, к счастью, мои сомнения развеялись. Ведь толпища крестьян, хлынувших в Киллалу, не имели ни малейшего представления о наших целях и замыслах. Среди них было немало лихих, отчаянных голов – Избранников да драчливых забияк. В первые часы новой власти таких людей даже не хватало: некому было собирать по деревням лошадей да провизию. Кто знает, может, они увидели в этом знак – начать решительное наступление на имущих. Идеи революции, подобно крестьянству в любой стране, они толковали буквально, хотя самого слова «революция» и слыхом не слыхивали. Тиранов нужно низвергнуть, отобрать все их достояние, а заодно и жизнь. Однако дисциплина Эмбера и сабли его сержантов (больно бьющие плашмя по спинам) быстро искоренили эти настроения. Конечно, происходили и прискорбные случаи: в Киллале и окрест было разграблено и спалено несколько господских усадеб, но это дело рук лиходеев, вроде банды Мэлэки Дугана, который, увы, подчинялся нам не полностью. Но в целом ирландские новобранцы вели себя достойно, что и признают самые благородные наши недруги.

Только что перечитал свои записи и ужаснулся: как не соответствуют они моим воспоминаниям о тех днях! Хотя факты изложены без прикрас и оправданий моим безыскусным языком. Но, по правде говоря, самое запомнившееся мне о тех днях – невообразимая сумятица, как на улицах Киллалы, так и в моих собственных чувствах. Высадились иноземные солдаты, и поднялось восстание, в нем надлежало сыграть свою роль и мне, в чем я ни на минуту не сомневался, – вот и все, что я могу с уверенностью сказать о тех днях. Улицы были запружены людьми, далекими и чуждыми моей взбаламученной душе. Говорили они по-французски и по-ирландски – на языках, на которых я мог изъясняться, но ни тот ни другой не были родными. Слова вроде бы знакомые значили для меня не больше, чем шум далекого морского прибоя. Французские офицеры, солдаты знали, чем им предстоит заниматься. Я же понятия не имел. Мороз подирал по коже, когда я слышал их уверенные команды. Очевидно было, что наше селение в Мейо для них – очередная захваченная деревушка, неважно где: в Африке или в Карибском море. И уж поистине кровь стыла в жилах, когда я наблюдал не французов, а своих соотечественников; мне чужд их язык, увлечения, чувства. Крытый рынок набит узниками, такими же, как я, протестантами, англичанами по крови, моими соседями и друзьями, а я расхаживаю по улицам вместе с тюремщиками. На улицах Киллалы толпы католиков с пиками – и я среди них, заодно с ними! И что там политические убеждения или трезвые размышления! В душе моей медленно нарастал протест против того, во что уверовал, против того, что творю.

Первой битвой в нашей кампании оказалось взятие Баллины, моего родного города, стоит он в семи милях к югу от Киллалы на реке Мой. В Баллине размещались части гвардейцев принца Уэльского, человек шестьсот под командой полковника Чапмена, подразделение карабинеров и несколько рот йоменов. Перед Чапменом встал выбор: либо принять бой, либо отступить на юго-запад к Фоксфорду, уступив таким образом врагу значительную часть Мейо, но сохранив боевые силы на тот случай, если повстанцы двинутся на Каслбар. На размышления Эмбер оставил полковнику чуть больше дня: вечером двадцать четвертого он послал на Баллину шестьсот своих солдат под командой Сарризэна, пять сотен ирландцев, в том числе людей Мак-Доннела и О’Дауда. Двинулись войска напрямик через угодья Гленторна по старой дороге на Россерк. Во главе ирландцев стоял Мак-Доннел, однако отдавал приказания Тилинг.

Наверное, следовало бы сохранить более яркие воспоминания о своем первом бое, но память подводит меня. Поход наш все же видится мне в романтических тонах. Дорога на Россерк – узкая, коварная тропка – вьется меж хижин крестьян лорда Гленторна и выходит на дорогу к Баллине за милю до города. Мы шли в кромешной темноте, то из одного, то из другого дома выходили крестьяне, зажигали пучки соломы, чтобы осветить нам путь. Женщины выносили нам хлеб и молоко. С той ночи дорогу эту прозвали «соломенной». Странно, необычный переход наш поначалу представлялся мне обыденным, привычным. Но даже выстроить солдат в колонну оказалось делом непростым: они кричали, размахивали руками, чувствовалось их волнение, подобно мне, они шли в первый бой, и, очевидно, для кого-то он явится и последним. Так и виделось мне все, с одной стороны, обыденным, с другой – призрачным как сон. Удивительно, двойственность эта не покидала меня с того момента, когда гонец принес известие о высадке французов. И вот я иду по призрачной и в то же время знакомой дороге, вижу знакомые лица.

Иду по «соломенной» дороге.

КИЛЛАЛА, АВГУСТА 24-ГО

Воскресным утром, в канун похода на Баллину, священник Хасси преклонил колени пред алтарем, потом, укрыв руки под рясой, повернулся к своей пастве. Он понимал всю значимость сегодняшней службы и потому заговорил проникновенно и неторопливо.

– Братья мои! Тревожное и смутное время настало для нас. В прошлом месяце мы с великой скорбью поведали вам об ужасных жестокостях, кои чинились моими прихожанами. Это, увы, неоспоримо. Подобные вспышки, конечно, тяжкий грех, однако их можно понять: жизнь в нашем краю тяжелая и кое-кто из помещиков ведет себя отнюдь не по-христиански. Сегодня же неизмеримо большая опасность нависла над душой каждого из вас.

Худой, тщедушный человек, выходец из семьи среднего достатка в графстве Мит. Большой приход, Бектайв, в тех же местах вспоминался ему отрадой на пастырском поприще, и ему часто грезились раздольные зеленые луга, река Бойн, развалины древнего аббатства, легкий мост. В Мейо он поехал как в ссылку. Впрочем, ни жалоб, ни каких-либо иных чувств он не выказал.

– С полгода назад, как всем вам хорошо известно, множество обманутых людей на востоке и севере с оружием в руках поднялись против короля. Могучая армия нашего государя подавила восстание. Но не успели еще остыть мятежные пепелища под солдатскими сапогами, как вновь занимается пожарище: французы вторглись на нашу родину, тщатся всякими соблазнами оторвать вас от дома, от семьи, от земли. Французы у себя в стране убили короля с королевой и погубили тысячи невинных душ, они преследуют всякую религию, и в особенности нашу святую церковь. Вероотступники и головорезы подбивают вас сейчас на восстание, которое обернется для вас гибелью. Горько говорить, но те ирландцы, кто стакнулся с бандитами, будут смущать и вас. Я высказываю не только свою волю, но волю нашей святой церкви, донесенную до нас ее епископами. Брать от французов оружие и содействовать им – смертный грех, коим на веки веков очернится душа ваша.

Хасси был не силен в ирландском языке, к которому питал легкое презрение; поэтому он тщательно подбирал слова и старался по глазам прихожан угадать, запали они в душу или нет. Как и в любой воскресный день, церковь переполнена, слева от прохода мужчины, справа женщины. На мужчин-прихожан и смотрел Хасси. Большинство после его проповеди разойдется по домам, но кто-то отправится в стан к французам. Он почти наверное знал, кто именно. Вон сидят, уставившись в выложенный каменной плиткой пол или отвернувшись от священника.

– На веки веков очернится душа ваша, – повторил он, сам проникаясь сказанным. – Душа мягкая, нежная и белая, словно руно агнца, захватана грубыми, грязными ручищами.

И наконец, о самом прискорбном. Викарий нашего прихода, Мэрфи, ушел во французский стан. Я освободил его от обязанностей священника и доложу епископу о случившемся. Можете не сомневаться, его преосвященство сурово покарает этого несчастного. Посему не считайте советы его и мои равноценными. Мнение церкви о восстании очевидно и неоспоримо: наши епископы единодушно осудили его.

Да, Мэрфи достойный пастырь этого дикарского стада, подумал Хасси, ему вдруг с омерзением представилось грубое круглое лицо, загорелая, как у крестьянина, с белыми полосками-морщинами шея, неопрятная, в крошках нюхательного табака, ряса, смрадное с похмелья дыхание. Неудивительно, что повсюду презирают эту страну пастухов и изуверов. Внезапная ненависть схлынула, и Хасси устыдился своего чувства. Речь его смягчилась, обращался он к тем, кто мог внять его словам, и слова, казалось, летели к прихожанам не с амвона, а с ухоженных зеленых пастбищ, из благочестивых келий Сен-Омера.

– Расходитесь по домам и живите с миром. И помните, что сказал наш Спаситель: «Ибо все взявшие меч, мечем и погибнут». Помните о своем долге перед Господом, королем и вашими семьями: им нужны отцы, мужья и сильные сыновья убирать урожай. И прошу вас вместе со мной помолиться, дабы поскорее снизошел мир на народ наш, дабы не пролилась кровь невинных. Во имя Отца, Сына и Святаго Духа.

Он осенил паству крестным знамением, повернулся к алтарю, преклонил колени и быстро забормотал молитву. Закончил он ее почти шепотом, по-английски. На более понятном Господу языке.

После службы он вышел на залитое солнцем крыльцо, кивая на прощание одним, благословляя других. Такое было не в его правилах. В приходе он прослыл пастырем суровым, даже грозным, держался и проводил службы сухо и едва ли не отчужденно. Но в то утро прихожане отвечали кивком на прощальный кивок, улыбкой на его улыбку, не скупились на слова, когда он заговаривал, они понимали, что Хасси, не в силах побороть сдержанность, неуклюже, но искренне пытается воззвать к их душам не словом и жестом, а всем своим существом. Но попытки его пропали втуне, ибо даже те, кто не помышлял идти к французам, не понимали пастора. Что им король? Они слышали, что зовут его Георг, видели его изображение на монетах. Вот и все.

Сложив руки за спиной, брел Хасси к дому, печальный, тщедушный человечек в рясе. Во всей округе ему не с кем и поговорить на равных, разве что с Томасом Трейси, человеком воспитанным, суждений непредвзятых и разумных. Да, нормальный священник-католик не взял бы приход в стране, где правят протестанты, впрочем, закон и порядок – первооснова в любой стране. Король Георг представлялся Хасси еще более смутно, чем его пастве, лишь как символ порядка. Его, конечно, смущало и огорчало, что символ этот был протестантским, но хорошо хоть, что король пока жив и не лишился головы, как бедный Людовик.

БАЛЛИНА, АВГУСТА 24-ГО

Сэр Томас Чапмен, полковник английской армии, командующий гарнизоном в Баллине, был в замешательстве. У противника численное превосходство, но не подавляющее, поэтому не стоит торопиться с эвакуацией города. Можно поискать другой выход. Гвардейцы принца Уэльского да отряд карабинеров – вот и все войска, на которые он может рассчитывать. Остальные – местные йомены, собравшиеся из окрестных селений, от прочих ирландцев их не отличить, если не знать заранее, на чьей они стороне. По Баллине толпами ходили беженцы, они вопреки логике требовали защиты и одновременно мести, кричали о безопасности и об ответном сокрушительном ударе. Всякого паписта в Мейо они подозревали в измене, и в этом полковник с ними сходился. Стоило поразмыслить об отступлении к Каслбару, там больше войск. Приняв бой, на худой конец можно задержать французов здесь, на берегах реки Мой, а если повезет, то и отбросить их к Киллале.

Пополудни удача и впрямь улыбнулась ему, только иначе. В городе арестовали некоего Уэлша. При нем нашли бумагу, подписанную «Б. Тилинг» и удостоверяющую, что Уэлш – капитан армии Ирландской республики. Чапмен предал его военно-полевому суду прямо под открытым небом перед горожанами, и Уэлшу вынесли смертный приговор. Сам он был из крестьян, хотя, судя по рубашке тонкого полотна, не из бедных. Для виселицы Чапмен выбрал подъемный крюк в крытом рынке. Уэлша казнили, как и подобает офицеру: перед строем, под барабанную дробь. После этой казни воинственные протестанты на время успокоились. Чапмен с одинаковой неприязнью созерцал как повешенного паписта, так и протестантскую орду. Потом мысли его снова обратились на север – к невидимым пока французам.

Наконец он решился: нужно принять бой! К вечеру он вывел за город войска, поставив гвардейцев в авангард. Они-то и встретили французов под командой Сарризэна в миле к северу от города. Бой был яростным, но недолгим: когда французы пошли в штыки, гвардейцы Чапмена дрогнули. Он приказал им отступать и перегруппироваться; смущало его лишь то, что французы не наседали, позволив ему провести свой план. Вдруг с фланга его атаковали повстанцы-крестьяне, они налетели как дьяволы, с отчаянными криками, паля из мушкетов, орудуя пиками.

Чапмен вскорости убедился, что под его началом не закаленные солдаты, а охваченные постыдной паникой трусы. С воплями ужаса бежали они к городу, а вслед катилась волна крестьян, с тыла их поддерживали французы. Чапмен на скаку бил плашмя саблей по спинам своих солдат, проклинал их, приказывая повернуть и встретить врага на узких улочках Баллины. Но те бежали без оглядки через весь город и дальше, прямо по полям, в сторону Фоксфорда. Вспомнились страшные рассказы о войне с шотландцами, тогда полуголые, дико орущие горцы обратили в бегство регулярные войска. Здесь же к дикарям добавились хладнокровные в штыковом бою, бывалые французские солдаты. Такое кого угодно устрашит. И все же унизительно смотреть, как спасаются бегством под покровом ночи британские гвардейцы. В отчаянии ему даже подумалось о плене. У французов, конечно, не у ирландцев. Но к французам он не попадет, первыми в город вошли ирландцы. И откуда их столько взялось? Словно море накатило из ночи. Но отчаяние его сменилось здравым рассуждением, и с тяжким вздохом, беспомощно пожав плечами, он поскакал вслед за своим воинством.

Битва за Баллину, мелкая и незначительная, в балладах предстала грандиозным сражением. Захватив город, повстанцы столпились вокруг повешенного Уэлша, крестьянина из Кроссмолины, многие хорошо знали его. Зрелище необычное и пугающее, не сразу догадались опустить его на землю. Галопом прискакал в Баллину Эмбер, на скаку скользнул проворным взглядом по улицам, толпе повстанцев, повешенному, домам окрест.

ДУБЛИНСКАЯ КРЕПОСТЬ, АВГУСТА 24-ГО

Маркиз Корнуоллис, наместник короля и главнокомандующий войсками Его Величества в Ирландии, крупный мужчина лет шестидесяти, похожий скорее на помещика, чем на полководца, с мягким взором и насмешливым ртом, собрал Государственный совет.

– Итак, господа, – беспечно начал он, – по сведениям, которыми мы располагаем, в пустошах Мейо высадился небольшой отряд французов.

– И высадятся еще, – вставил сэр Джон Денам, малорослый желчный баронет из Роскомона. – Можно не сомневаться. Уж сколько лет они пытаются воспользоваться изменой, охватившей весь остров, и вот наконец намерения их исполняются.

– Утверждать подобное не берусь, – сказал Корнуоллис, – думается, ирландская кампания далеко не самое любимое детище Директории. Однако, как бы там ни было, на северо-запад держит курс целая эскадра наших кораблей. Первому отряду французов удалось проскочить незаметно, остальным не удастся. Что вы на это скажете, господин Кук?

– Трудно было предположить, что они высадятся в Мейо, – ответил тот, – мы знали, что в Мейо ропщут крестьяне, но стихийно, неорганизованно. Обычные распри с помещиками, да и то лишь по мелочам. В основном в Тайроли. Там-то французы и высадились. Деннис Браун не один месяц уже сетует на волнения в тех краях. Он даже письменно запросил войска.

– Что ж, теперь у него их вдоволь. Правда, в непривычных мундирах. – Лорд Корнуоллис положил ногу на стул, он страдал подагрой. – Хотелось бы мне знать, кто командует у французов.

– Да поможет бог несчастным и смиренным сторонникам короля в Мейо, – вздохнул Денам. – Пока мы здесь разглагольствуем, над ними глумятся папистские орды.

– Мои намерения таковы, – холодно проговорил Корнуоллис, – встретить французов в бою и разгромить их, подавить мятеж и восстановить покой в королевстве. Я старый солдат и дело свое знаю.

– Я и не сомневался в этом, ваше высочество.

– Надеюсь.

Через широкий полированный стол каштанового дерева к нему наклонился генерал Лейк и доверительно шепнул:

– Ваше высочество, наши сведения могут оказаться неполными. Возможно, французов высадилось много больше. Хотя и в этом случае они неизмеримо уступают нам в численности войск. Только прикажите, и я немедля пойду на Мейо и уничтожу заразу на корню, пока французы не укрепили своих позиций, пока бунтари не подняли головы по всей стране.

Корнуоллис выслушал его, тая, однако, за маской учтивости досаду. Лейк еще в Северной Америке под его командой проявил себя способным офицером. Но Ирландия – иное дело! В канун Уэксфордского восстания Лейк командовал войсками под Кэмденом. Это по его указу пороли и пытали крестьян, сжигали их дома. Корнуоллис полагал, что эти крутые меры и довели народ до отчаяния, породив мятеж. Плохим стратегом проявил себя Лейк и, несомненно, жестоким человеком.

– Я счастлив, Лейк, что подле меня офицер с богатым опытом.

– Думается, мне знакомы повстанцы, сэр, и их военные приемы, и в этом мое преимущество.

– Вы совершенно правы, генерал. Пока нам нужно избегать столкновений с французами, они могут выиграть сражение, а ирландцев весть об их победе несказанно вдохновит. Я надеюсь, вы согласны со мной, ведь вы отлично знаете этих людей.

– Полностью согласен, сэр. В перестрелке при Уэксфорде они одержали верх, и победа подействовала, словно крепкое виски.

– Итак, план нашей кампании прост. Генерал Тренч берет на себя командование войсками в восточных от Мейо графствах. На западе, в Голуэе, – части генерала Хатчинсона. Я прошу вас, сэр, отправиться в Голуэй и взять командование на себя.

Лейк поднялся из-за стола.

– Позвольте, сэр, выехать сегодня же ночью.

Корнуоллис извлек из кармана часы.

– Бог мой, уже одиннадцать! Советую вам хорошенько выспаться и выезжать поутру.

– Ну уж это слишком! – возмутился Денам. – Я возражаю. Как ирландец и как член ирландского парламента. Это моя, а не ваша родина, сэр. И пока генерал Лейк будет отсыпаться, французы и головорезы-крестьяне вольны бесчинствовать.

– Минуту терпения, сэр Джон, минуту терпения. Очевидно, Лейк, французы сейчас уже взяли Баллину. Оттуда они двинутся на север к Фоксфорду либо остановятся, ожидая подкрепления. Вам надлежит сдержать противника. Если у них менее четырех-пяти тысяч солдат, нам они не страшны. Им, конечно, хотелось бы отхватить лакомый кусочек – Каслбар, но они не столь безрассудны и на штурм не пойдут. Сдерживайте их, ограничивайте их передвижение, сами не попадайтесь, ждите удобного момента. А тем временем основная часть войск двинется на Мейо.

– Основная часть войск? – переспросил задетый Лейк. – А кто их поведет?

– Я сам.

– Вы сами, ваше высочество?

– Я воевал не столь уж давно. Думаю, что не забыл еще всех военных премудростей.

– Ну еще бы, сэр! Я спросил вовсе не потому, что…

Но Корнуоллис поднял руку и обратился к Денаму:

– Да, сэр, вы ирландец, и это ваша страна, ваш парламент, ваша палата лордов, палата общин, ваша таможня, почти сто тысяч йоменов и ополченцев. Но восстание, вспыхнувшее весной в некоторых графствах, было в конечном счете подавлено не ирландцами, а англичанами. В вашем ополчении столько смутьянов, что офицеры боятся, как бы их солдаты им в спину пулю не всадили, от вашего так называемого парламента я за несколько месяцев в Ирландии выслушал столько всевозможных надменных претензий, что голова кругом идет. И теперь вы учите меня, как нужно воевать. Я этого не потерплю!

Денам покраснел, оперся руками о стол, будто собирался встать.

– Люди, которых вы, сэр, поносите, англичане, и для вас же удерживают они остров со времен Елизаветы.

– Вот как, уже англичане?! То ирландцы, то англичане, когда как выгодно: когда мы вам не нужны, вы – ирландцы, а когда нужны – англичане. Да вы, впрочем, и сами толком не знаете, кто вы. А сейчас остров не у вас в руках, а у меня!