Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

– Так вы, господин Мак-Карти, в поместье Гамильтон и держали школу?

Мак-Карти лишь повел головой.

– Дальше, – неопределенно ответил он. – В Донеголе.

Больше Донегола ему не видать. Ну и не велика потеря. Подумаешь, беда, не увидит он больше этой ужасной провинции Ольстер. От Керри далеко, за сотни миль, да и какая встреча его там ждет? Получше, чем уготована британскими солдатами жителям Драмкирина. Это уж несомненно. А ему бы только добраться до Килларни, и он в безопасности. В городе по меньшей мере в четырех домах ему будут рады. А за Килларни простирается родной край: Керри. Озера. Голубые глаза небес. Раздольные, неторопливые берега поросли резным, точно кружевным, папоротником. Качаются на ветру стройные камышины. В Киллорглине у Патрика О’Риардона своя таверна, не жалкая лачуга вроде этой, а просторная, красиво убранная комната, там за стаканчиком собирались поэты и музыканты. Над дымом витали сладкозвучные, чистые и совершенные, как хрусталь, поэтические образы, состязались певцы, и все меж собой друзья и братья. За сотни миль отсюда! Половину всех дорог в Ирландии нужно еще пройти, прежде чем увидит он родной край.

– А что у нас прав, что ли, нет? – горячился Майкл Фалви. – Раз уж крестьяне Мейо и Слайго нам их вернуть хотят, так дай бог им сил.

Заговорил наконец и его брат Доминик. Молчаливый, худой ликом и телом, стоял он, прислонившись к стене.

– Сил у них прибавится, если с ними пойдут и из других графств.

– Как бы там ни было, Драмкирин они минуют. Не бывать на этой дороге ни повстанцам, ни королевским солдатам. Верно, господин Мак-Карти? – спросил Фалви-отец.

Тот смущенно заерзал на скамье, потом пожал плечами:

– Как знать?

Таверна, спокойная беседа у камина. Чего еще не хватает? Безмятежного кукареку со двора?

– Вот так всегда, – продолжал Доминик. – В других графствах люди за оружие берутся, а мы знай себе лошадей подковываем. Драмкирин точно болото мертвое!

– Говорить ты горазд, – проворчал тавернщик, – а возьми-ка попробуй с косой повоюй против королевских солдат на откормленных жеребцах, живо тебя, как свинью, заколют.

– Ты слушай, что он говорит, – поддакнул отец. – Мы для англичан здесь что муравьи, враз всех нас перетопчут, так и во времена Кромвеля было, так и сейчас.

Тавернщик кивнул и молча пустил по кругу бутылку, каждый наполнил себе стакан. Хью Фалви потянулся чокаться с остальными, избегая взгляда Доминика.

Такие люди все предвидят. Кузнецы, тавернщики, крестьяне все предвидят. С каждым заработанным потом и кровью шиллингом у них прибавляется мудрости. Крепко стоят на земле кузня и таверна, не страшны им ветры смут, громы восстаний. А вот младое племя увлекается всякими оборванцами да бродягами и, восстав против короля, восстает против своих же кузниц и таверн.

Он выпил полстакана и взглянул на Фалви.

– Повезло вам, господин Фалви. Кузня у вас бок о бок с таверной. Вот бы мне такое везенье! Ан нет. Поставлю всей честной компании еще по стаканчику, да и в путь.

– Ну, мы вас так не отпустим. Денек у нас скоротаете, а на обед да ночлег – милости прошу ко мне!

– Спасибо, господин Фалви, но мне и впрямь пора. Надо ж, столько за завтраком просидел!

– А не надумаете ли к нам, в Драмкирин, учителем? Поговорили бы со священником.

С севера движется по дороге толпа людей, словно плывет в клубах пыли ощетинившийся пиками и мушкетами нескладный корабль. А ему самому предлагают причалить здесь, в тихой заводи, вдали от бурь истории и поэзии, которые колышут тихие воды.

Он лишь покачал головой.

– Выпьем на прощанье, мне идти дальше. А вам здесь оставаться.

– Счастливый вы человек, Оуэн Мак-Карти, – сказал Майкл Фалви, – в вашей профессии весь багаж в голове, можно в любую дорогу налегке отправиться.

– Да, счастье мне на роду написано, – кивнул Мак-Карти.

За порогом таверны, на пыльной дороге, его нагнал кузнец.

– Вы здешние дороги-то знаете?

– Нет, но на юг, думаю, проберусь.

Фалви положил ему на плечо широкую веснушчатую руку.

– Держитесь берега озера Аллен. К вечеру его обогнете, то место перешейком называется. Там от деревни Баллинтра отходят две дороги: одна поведет вас на юг, другая – по мосту через Шаннон в Драмшанбо, а дальше в центральные графства, в Лонгфорд, Гранард мимо деревни Баллинамак.

Про бой в Баллинамаке вы слыхали?

Там бедняки к свободе путь искали.

– Спасибо, я смекну, по какой из дорог идти.

Он взглянул на юг, в сторону голубеющих холмов. У Баллинтры лучше вообще свернуть с дороги и идти дальше болотами да полями. И да благословит его Солнце, возлюбленное поэтами и любящее их.

Фалви крепче сжал его плечо.

– Так от кого ж вы спасаетесь: от мятежников или от солдат?

Мак-Карти посмотрел ему прямо в глаза, ясные и навыкате, как у Дугана.

– Ну и хитрый же вы лис, господин Фалви. Мне бы в Драмкирине остаться да у вас поучиться.

– Так от мятежников?

– Ото всех. До вчерашней ночи я был с повстанцами. А ночью убежал. И пусть меж нами пролягут все дороги Ирландии.

– А где они?

– Вчера ночью были в поместье Гамильтон. Сейчас уже ближе.

Сильные, словно кованые, пальцы впились в плечо.

– Что это, черт побери, значит: «сейчас уже ближе»?

– Сегодня утром они выступили на юг, к центральным графствам.

– Так, значит, они пойдут через Драмкирин?

– Возможно.

– Так какого ж дьявола ты об этом раньше не сказал! Они с часу на час здесь объявятся, ясно тебе или нет? Какие они хоть?

– Да такие же, как и мы с вами. Безземельные горемыки из Мейо. Какой им интерес в Драмкирине?

– А за ними, значит, красные мундиры попрут, они-то не такие, как мы с вами. Они лачугу спалят, а на пепелище хозяина вздернут – и глазом не моргнут. Господи Иисусе, что ж ты, бандитская твоя рожа, навлек на нас?

– Навлек на вас? Да я сам от них рад-радешенек отделаться. Да пропади пропадом и Мейо, и Слайго, и ваша вонючая деревушка! Да я горя не знал, пока к вам сюда не попал.

– Так катись отсюда, да поживее, сучье отродье. Никакой-то ты не учитель. Поди толком читать-писать не умеешь. А у меня сын каллиграфии обучен, не ровен час, с этими бродягами уйдет. – Голос у него сорвался на крик. – Господи, ну почему они идут к нам? Почему к нам?

Мак-Карти сбросил его руку с плеча.

– Потому же, почему и везде. Почему они пришли в Киллалу? Или в Каслбар? Что, у Драмкирина охранная грамота от всех перипетий истории?

И в Огриме крестьяне пахали землю, и близ Лимерика, и по берегам реки Бойн. Армия, точно мясорубка, поглощает людей и выплевывает кости и жилы, плоть и кровь. По сей день пахари в Огриме находят на полях пушечные ядра и человечьи кости.

– Эх! – Фалви повернул голову к голубеющим в дымке холмам. – И никакой-то ты не учитель!

– Удачи вам, господин Фалви, и вам, и вашим сыновьям. Очень может быть, что беда обойдет Драмкирин стороной. Проскочат деревню, и глазом моргнуть не успеете.

– Может, и так, – согласился Фалви. – Мы всегда надеемся на лучшее.

– Вы так радушно приняли меня, так не держите же зла и на прощанье.

Фалви, не поворачиваясь к нему, лишь покачал головой, однако настроение его менялось.

– Блудный сын, хоть печаль и докука отцу, все равно самый любимый. Вы посмотрите на него: каков! Заслышит зов, увидит пику – и только я его и видел. Вы-то от этих проклятых богом уже избавились.

Он стоял помрачнев, едва не плача, уголки скорбно поджатых губ опустились. Стоит ли что-нибудь говорить? Неужто я буду, словно прокаженный, нести несчастье из деревни в деревню? Нет, Баллинтра будет последней. Пойду на юг, вдоль берега Шаннон, там деревень нет.

– Могут они победить?

– Понятия не имею. Война для меня – дело малопонятное. Говорят, что восстали центральные графства, и наши повстанцы идут на юг, чтоб с ними объединиться. Но всюду англичане.

– В них всегда недостатка не было.

– Меня прямо мутит от всего этого. Два пальца в рот, да блевануть так, чтоб всю память о прошлом месяце вон! Палили дома, вешали людей, резали глотки, точно свиньям.

– А что мы можем поделать? Ужасна жизнь наша, такой же была она и у отцов, такой же будет и у сыновей. Справедливость на острие пики не держится.

– Господин Фалви, да у вас в мыслях такая же неразбериха, как и у меня. Я уж и сам не знаю, чего хочу, лишь бы целым-невредимым добраться до Керри. Нам и до восстания худо жилось, но тогда хоть смерть не грозила. Жил я себе в Мейо, страха не ведал, есть крыша над головой, есть кому постель согреть.

Фалви не стал провожать его: повернулся и вошел в таверну.

Близился полдень. Над кукурузными полями стояло высокое солнце. Вон слева идет по меже девушка, несет воду. Он тоже посмотрел на нее из-под ладони. Красивая, тоненькая, профиль ее выделялся на фоне голубого неба. А позади нее во дворе перед лачугой копошились свиньи. Баллинамак что спокойный двор. И название-то скотское: долина Черной свиньи. Мрачное мертвое болото. Он хотел поймать ее взгляд, но девушка все время отводила глаза. Обманчиво тепло ранней осени, обманчива тишина сельского утра.

ИЗ СОЧИНЕНИЯ «СЛУЖБА В МОЛОДОСТИ. С КОРНУОЛЛИСОМ ПО ИРЛАНДИИ» ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА СЭРА ГАРОЛЬДА УИНДЭМА

В ряду достоинств Корнуоллиса как командира не последнее место занимает незыблемое, здоровое чувство меры. Возможно, генерал-губернатору Индии расправиться с тысячью французских солдат и их дикарями-союзниками покажется задачей пустяковой, Корнуоллис же подошел к ней обстоятельно и деловито, чему, думается, некоторым из его подчиненных, в том числе и генералу Лейку, стоит поучиться. Такой подход особенно оправдал себя в последние дни нашей кампании, когда из разных мест стали поступать тревожные вести.

Корнуоллис, узнав о том, что идет второй французский флот, не стал чрезмерно беспокоиться, ибо рассудил, что, случись французам миновать заслон адмирала Уоррена (что само по себе маловероятно) и высадиться на берегах Ирландии, он, Корнуоллис, к тому времени уже окончательно подавит восстание. Повторная вспышка мятежа в центральных графствах являла большую опасность еще и потому, что Корнуоллису было непросто выделить войска для того, чтобы эту вспышку загасить. Еще более грозная весть пришла из Маллингара: там несколько тысяч повстанцев задумали захватить Гранард и Лонгфорд. Восстание разгоралось в страшное пожарище, не успеешь потушить пламя в одном месте, оно возгорается в другом. Корнуоллис как раз составлял приказ для Аргайлских гвардейцев, отправляя их на защиту Гранарда, когда от Лейка прискакал вестовой с известием о том, что Эмбер двинулся на юг, к центральным графствам.

Примерно неделю спустя полковник Крофорд лично рассказывал, как он разъярился, обнаружив, что Эмбер со своей армией ускользнул из поместья Гамильтон. Он сразу смекнул, в чем дело: Эмбер круто повернул на юг и направился по берегу озера Аллен к реке Шаннон. Перейдя ее, он стал бы искать лазейку к центральным графствам. Корнуоллис послал распоряжение Лейку, а сам двинулся на юг. На протяжении всей кампании Корнуоллис был подобен волку в погоне за дичью: стремительный, неистовый. А случись ему держать оборону, он предстал бы гордым исполином медведем, хитрым и отважным.

Двигаясь на юг, к озеру Аллен, он обнаружил следы того, за кем гнался: Эмбер бросил все тяжелые орудия – свои каслбарские трофеи, – оставив лишь легкие пушки, верный признак спешного, форсированного марша. Первой деревней на пути оказалась Драмкирин. Крофорд занял ее через несколько часов после того, как ее покинули французы. Здесь Крофорд дал отдохнуть лошадям и солдатам, предоставив Лейку вести преследование. Нужно признать, в Драмкирине шотландец вел себя с присущей ему жестокой манерой: так, без суда и следствия он повесил главу местных Объединенных ирландцев кузнеца по имени Фалви, один из сыновей которого ушел с Эмбером. По докладу самого Крофорда, Фалви перед смертью поносил короля, просил прощения у господа и клялся в невиновности: столь разноречивое поведение характерно для многих вожаков восстания.

Признаюсь, мне было весьма огорчительно выслушивать от самого Крофорда о творимой им направо и налево жестокости, тем более что рассказ его перемежался и эпизодами истинно героическими, требовавшими быстроты и решительности, что снискало мое глубокое и искреннее восхищение. Жестокость никоим образом не в его характере, он, правда, полагал, что, коль скоро мятежники сами поставили себя вне закона, их лучше уничтожить. Конечно, такая точка зрения отвратительна лорду Корнуоллису, и он это неоднократно подчеркивал. Однако, как добрейшей души человек и истинный христианин, он воздавал хвалу и предприимчивости, и отваге Крофорда, что отмечалось в донесениях в Лондон и что, несомненно, открыло Крофорду путь к славе, которую он снискал во время Пиренейской кампании Веллингтона. Однако мне неловко было видеть его перед собой в минуты отдыха: он сидел без сапог, в расстегнутом мундире. Рот волевой, жестокий. Сколько людей повешено и высечено по приказам, исходившим из этих уст. Мое юношеское воображение рисовало драгун, вот на полном скаку они врываются в деревню – будь то Тоберкурри или Драмкирин – с саблями наголо, день-другой спустя я и сам с прискорбием убедился, что в пылу битвы рушатся добродетели и трезвость суждений любого человека. То было в сражении при Баллинамаке. И все же я непоколебимо верю, что хорош тот солдат, кто, подобно хирургу, пускает в ход меч, как скальпель, в минуту необходимости и не проливает ни единой капли чужой крови без нужды. Таков Корнуоллис, и я готов поспорить с теми, кто упрекает его, называя больше политиком, нежели генералом.

Тот вечер мы провели в гостях у господина Отуэя в Летнем холме, красивой усадьбе на взгорье у берегов Шаннона, в двух милях от Каррика. Река в тех местах необычайно хороша, полноводна, быстра, над ней – изящная аркада моста. Река эта носит больше отметин истории, чем Бойн. Будь отметины эти видимы, они предстали бы бурыми, цвета засохшей крови. Сколько веков стоит Каррик, ключ к верховью реки. Сейчас этот ключ в наших руках – на вид обычный ирландский городок, правда красивее многих, улицы широкие, ухоженные, дворянские усадьбы вроде Летнего холма покрывают землю словно крепкими надежными печатями.

Корнуоллис расположился в маленькой восьмиугольной библиотеке, отдавая приказы, размышляя над расстановкой войск; на столе перед ним была разложена карта, и я заметил, что круг наших действий все сужается. Корнуоллис обвел этот круг пухлым указательным пальцем. Двигаясь вдоль озера Аллен, Эмбер непременно пересечет Шаннон, но не у Каррика, где его поджидал Корнуоллис. Скорее всего, он пойдет к мосту у деревни Баллинтра, в семи милях к северу от нас. Корнуоллис не собирался идти туда всей армией – предоставив Лейку преследовать французов, сам двинулся поутру на восток, отрезая тем самым французов от повстанцев в центральных графствах и сохраняя большую маневренность: он мог в зависимости от обстоятельств либо атаковать Эмбера, либо идти на помощь гарнизонам в центре страны. Одним словом, и английская и французская армии рвались наперегонки к Гранарду.

– Но до Гранарда ни нам, ни ему не дойти, – заключил Корнуоллис и обвел кружочком город, – мы перехватим Эмбера у одной из деревень. Здесь, чуть севернее, либо у Клуна, либо у Баллинамака. – И он прочертил второй круг, побольше, проглотивший первый. Потом снял очки, положил их в очешник красной кожи и сказал: – Охота кончается.

Полковник Аткинсон, исполнительный офицер, человек невысокого роста и унылой наружности, усомнился:

– Не лучше ли нам, сэр, выступить незамедлительно? Француз идет форсированным маршем, и мы уже убедились – идет очень быстро.

– Быстро, да не очень. Аткинсон, взгляните-ка на карту. Летать, как вы понимаете, он пока не умеет. Долгий марш его изнурит, за несколько часов отдыха сил не восстановишь, таким он и предстанет перед битвой. Да и бедняга Лейк будет не лучше. А наше преимущество в том, что мы хорошенько выспимся за ночь. А хороший сон стоит лишнего батальона. – Он постучал очешником по карте. – Молодец француз, а? Ей-богу, молодец! Надо же, с тысячью солдат и толпой крестьян выиграл столько сражений, прошагал столько миль! С удовольствием побеседовал бы с ним. Правда, не уверен, что он знает по-английски.

– Да и вы, милорд, отменно всю кампанию провели, – вставил Аткинсон, не отрывая взгляда от карты. – Послушай вы этих дублинских стратегов, и дорога на столицу была бы открыта французу.

– Ну нет, такому не бывать. – Корнуоллис потянулся. – Хоть этот француз и быстр, как лань, бежать ему сейчас некуда, разве что прямо на наши ружья.

– Он рассчитывает проскользнуть у нас с фланга, воспользовавшись восстанием в центральных графствах, – сказал Аткинсон.

– У него одни расчеты, у нас – другие. Пока он дойдет до графства Лонгфорд, восстания там уже не будет. Надо ж, до чего обнаглели эти нищие крестьяне. Что они сами-то, эти ирландцы, могут без французов, которые гонят их штыками в бой.

– Господи боже мой, – сокрушенно покачал головой Аткинсон. – Они просто одержимые: никакой надежды на успех, ни толики здравого смысла. – Человек он был незлобивый. Попав в Ирландию, чуть не каждый день писал жене в Дорсетшир. Их старший сын служил в армии у Веллингтона.

– Да, понять этих бедняг и впрямь невозможно, – согласился Корнуоллис. – У них своя, собственная жизнь, свои предрассудки, свой дикарский язык. А дворянство и знать, сдается мне, не очень-то стремятся вывести их на путь цивилизации. Бог даст, может, это удастся нам.

– Много ума не надо, чтобы понять: с пиками да косами армию не одолеешь.

– Много ума не надо, – согласился Корнуоллис. – Верно. Но, скорее всего, священники внушают им, что сражаются они за святое дело и что господь убережет их от пушек и мушкетов. В Уэксфорде бытовало такое поверье. Но прошу вас, не забывайте, что в злонамеренном мятеже этом участвует лишь малая часть крестьян. А большинство – словно коровы в стаде: им бы лишь поесть досыта да жить покойно.

– Вечного покоя дождутся те, кто пошел за Эмбером, – вставил Аткинсон.

– Они восстали против короля, – помолчав, сказал Корнуоллис. – Посягнули на чужую собственность. Убили немало людей. Это самое ужасное. – И вдруг резко повернулся ко мне. – Ну, молодой человек, изменились ваши представления о том, что надлежит делать солдату?

Я что-то промямлил, не поняв толком, какого ответа он ждет.

– Необходимо что-то сделать для бедолаг, живущих на этом острове, – сказал он, – но им следует крепко помнить, что мятеж – самое гнусное из гражданских преступлений. Господи, неужели из века в век нам вдалбливать им в головы одно и то же! Неужто прибегать к кромвельским крутым мерам, чтоб их как-то вразумить? Я, во всяком случае, от таких мер откажусь. Если здешние помещики хотят, чтобы на острове наводили порядок палачи, пусть обратятся к туркам.

Теперь я знаю, что даже накануне битвы Корнуоллис не расставался с мыслью покончить с мишурной «ирландской нацией», которую представляли стяжатели-помещики да продажные чиновники, объединить два королевства, Британию и Ирландию, и тем самым наделить всех ирландцев – и хозяев и рабов – в равной степени покровительством справедливых английских законов и плодами благоденствующей английской экономики. Замысел этот благополучно исполнился два года спустя. Ирландия – страна небогатая, однако после объединения доказала в полной мере, что может считаться житницей Англии, посылая нам и хлеб, и скот. Тем самым Ирландия вносит свою скромную лепту в наше благосостояние. И да будет так и впредь, пока ирландские бедняки кормятся дешевым и пригодным на все случаи жизни картофелем.

И в нашем веке Ирландия в достатке изведала смуты: ее потрясали распри из-за церковной десятины, новые вылазки Избранников, О’Коннел, этот пузатый словоблуд, всколыхнул народ бунтарскими речами. Но народу в Ирландии прибыло и прибывает с каждым днем, и сейчас, когда пишутся эти строки, на полях трудится больше крестьян, чем когда-либо за всю бурную историю этой страны. Так цвети и крепни наш союз, цвети и крепни картофельный куст на поле, и трижды «ура» честному крестьянину в скромном жилище.

Интересно, что обо всем этом думал старый полководец, еще сидя в маленькой библиотеке Летнего холма, а за его спиной на полках стояли тома Тита Ливия[28] и любимого им Гиббона?[29] Он потребовал для нас подогретого виски перед сном, за одним стаканчиком последовал и второй, и третий. Я немного разомлел, чего не скажешь о Корнуоллисе. Он вспомнил свою кампанию в Америке двадцатилетней давности, чрезвычайно занимательно рассказал о Вашингтоне: он считал, что тот наделен редкими личными качествами, однако его заслуги полководца весьма преувеличены. В тот вечер я ушел от Корнуоллиса последним, да и то лишь тогда, когда ординарец принес ему халат и турецкие шлепанцы. Я вспоминаю Корнуоллиса не только с уважением, но и с любовью – мне он был и командир, и отец родной на поле битвы. Точно мудрый Приам, пестовал он меня, желторотого птенца.

От усадьбы к реке вела буковая аллея, и перед сном я решил прогуляться. Так приятно побыть полчаса наедине с самим собой. В походной жизни не уединишься, кругом люди, не дадут даже толком подумать. Ночь стояла безветренная и темная, светили лишь звезды, тяжелые кроны буков были почти неразличимы. Передо мной текла невидимая во мгле река, она что-то доверительно нашептывала мне, и на душе становилось на удивление приятно. Я, хоть и по-своему, всегда боготворил природу, подобно самому господину Уордсворту, однако верных слов, чтобы воздать должное ее божественной красоте, мне не сыскать, косноязычие, увы, постыдный спутник моей профессии: вместо лиры мне привычнее барабанная дробь и скрип кожаной сбруи.

Далеко слева, на мосту, точно упавшие звезды, слабо светили два фонаря. А под аркадой моста Шаннон несла свои воды в далекий океан. Я стоял, повернувшись к истокам реки; удивительно, как близко друг от друга наша и французская армии; повстанцы сейчас движутся по берегу озера Аллен и к утру выйдут к реке. Самой профессией мне предназначено расчленять окружающий ландшафт на «позиции», испещрять их красными стрелками-молниями, рвать в клочья, подобно тому как пьяный может изорвать картину. Может, именно поэтому я так люблю природу в покое, в ней находят отзвук мои самые сокровенные чувства. Возможно, читателю эти строки, написанные старым солдатом, покажутся странными.

Такое поклонение природе, без сомнения, вызвало б улыбку Корнуоллиса. Он душой всецело человек минувшего века. Хотя за время своей военной карьеры он побывал и в Америке, и в Индии, и в Ирландии – в разных уголках земли, – он не увидел ничего привлекательного и возвышенного, а лишь череду весьма хлопотливых дел, которые ему надлежало уладить. Он считал себя солдатом и сановником короля, призванным исполнять свой долг где угодно: будь то в царстве потомков Великого Могола; или в Америке средь бескрайних лесов и могучих рек, где хозяйничают краснокожие татуированные дикари; или сейчас, в краю мглистых топей, над которыми витают страшные духи времен минувших. Как и все его поколение, Корнуоллис уверовал, что все в мире имеет смысл. Однако, сдавшись Вашингтону в Йорктауне, не кто иной, как он, приказал музыкантам играть «Мир перевернулся вверх дном!».

Для безусого юнца, чей меч еще не обагрился кровью, чьи ботфорты еще не украсились шпорами доблести, этот остров представлялся необозримым, как шар земной. Я стоял у реки, стараясь представить, как сейчас с другого берега к ней подходит армия Эмбера: смуглые солдаты-французы и мятежники-ирландцы. Сколько веков под боком у нас маячит Ирландия – этот брандер, а может, и потрепанный бурями пиратский корабль подле военного судна. Днем ирландские поля столь же обильны и радуют взор, как и английские, ночью же они видятся унылыми топкими болотами меж холмами. Ни ветерка, ни звука, лишь журчит вода у моих ног, это самая главная в Ирландии река, Шаннон. Корнуоллис лишь один из череды этих усмирителей Ирландии: Стронгбоу, Беджнал, Грей, Маунтджой, Кромвель, Вильгельм. Таковы были мои юношеские думы – романтичные, грустные, немного боязливые – в ночь перед тем, как мы двинулись на восток, к Баллинамаку.

ДРАМШАНБО, СЕНТЯБРЯ 6-ГО

В прогалине меж холмами перед ним открылось озеро Аллен. По берегу, поросшему высоким светло-зеленым камышом, вилась дорога. Он взобрался на пригорок, сел на траву и загляделся на дальний берег за голубой гладью. Он вслушивался в тихую музыку ленивых волн, звуки обнимали его, проникали в самую душу. На солнце вода искрилась алмазной россыпью. Водяная гладь как немой укор иссушенным дорогам Мейо и Слайго. Под рукой жесткая трава. История будто и не коснулась этого озера, побережья, пригорка. Озера Манстера совсем другие, там история в каждом камне, под каждым деревом, в каждой камышинке и травинке. Может, со временем это озеро назовут «озером французов» или «озером солдат». Но пока на его берегу так приятно отдохнуть, полежать, закинув руки за голову, напевая себе под нос, смотреть, как бегут облака, или погрузиться в воспоминания.

А на побережье его жизни следы крушения, шум и крики, пестрота мундиров и лиц, громогласные пушки, бегущие люди, увечные тела, кровь на траве. У ночного костра огромным котом горбится Эмбер; бычья шея Дугана, налитые кровью глаза; на развилке улиц в Каслбаре: рыжий пушкарь, распростертый на лафете. Голова лопалась от поэтических видений, от них стучало в висках. Поспешай, время, сотри яркие краски. Пусть останутся лишь белые облака да шепот воды. Ни одно из видений не было его порождением, все они против воли запечатлелись в памяти.

И где-то далеко, за этими беспокойными образами, таился тот, прежний Оуэн. Мак-Карти помахал ему, как старому далекому другу. Он вместе с теперешним Оуэном бродил по дорогам Керри и Западного Корка; сидел в тавернах, развалившись на скамье, любовался длинными белыми ножками женщины, ласкал податливую грудь. Но ярче всего вспоминалось другое: как он перебирал ночами, точно самоцветы, прекрасные слова, они приковывали сильнее любых цепей. За надежной стеной словесности он чувствовал себя неуязвимым. А теперь он лишился ее, и обнажился каждый нерв. Что ж, пусть ищут его, все равно не найдут. Он тосковал по Манстеру, так нагой тоскует об одежде.

На пути в Баллинтру его нагнала повозка, крестьянин предложил подвезти, и Мак-Карти взобрался на сиденье рядом с ним, сгорбленным стариком, голова у него ушла глубоко в плечи; поехали по тряской дороге вдоль поросшего камышом берега озера.

– Если поденщиком наняться хочешь, то припоздал.

– Нет, не поденщиком.

– А то ныне из какой только глухомани людей не брали, урожай-то на диво, слава богу!

– Да, хороший урожай.

– Ты, парень, батрак, и не отнекивайся.

– Да не батрак я вовсе, а учитель.

– Это с такими-то плечищами! Да и руки что у обезьяны африканской. Батрак, сразу видно.

– Что ж я, виноват, что у меня внешность такая? – хмыкнул Мак-Карти. – Или учителю полагается карликом быть?

– Тогда ты какой-то особенный учитель, не в обиду будь сказано.

– Может быть, спорить не стану.

– Если школу подыскиваешь, понапрасну время теряешь. В Баллинтре школы нет, и никому она не нужна: рядом, в Драмшанбо, прекрасная школа.

– Не нужна мне школа. Домой я иду. В Керри.

– Ишь, в Керри! – Крестьянин даже уронил поводья и воззрился на Мак-Карти. – Да на дорогах английских солдат – ни пройти, ни проехать. Совсем взбесились, никого не щадят. А перейдешь Шаннон у дороги в Драмшанбо, еще пуще беду накличешь. В Лонгфорде и Гранарде восстание. Столько пик, неба не видать, понаставили везде «древа свободы», вот дурачье-то!

– Да незачем мне пересекать Шаннон. И в мыслях этого не было. И в Драмшанбо мне делать нечего!

– Сидел бы себе тихонько, пока все это безрассудство не кончится. – И он натянул поводья.

Мак-Карти посмотрел на озеро. Молчит, тайн своих не выдает. Выставило прямые камышины над водой, а корни переплелись глубоко на дне.

– Да ты не из Мейо ли? Каждый знает, что Мейо в руках пастухов да безбожников-французов.

– Именно, – кивнул Мак-Карти, – человеку ученому да верующему там не место.

– Что верно, то верно. Все точно с ума посходили. Это пострашнее Избранников. И справятся с безумцами только солдаты в красных мундирах, они по всей стране рыщут, людей стреляют да вешают. Будь проклят тот, кто послал нам все эти беды.

– Крестьян в Мейо к восстанию подбили самым гнусным образом. Йоменам власть большую дали, они и пошли крестьянские дома палить, а их самих пороть да пытать.

– Достанется мятежникам, ох, как достанется, – вздохнул крестьянин, – они еще до конца восстания свое получат. И эти безумцы из Лонгфорда тоже.

– А что это за «прекрасная школа» в Драмшанбо? – поинтересовался Мак-Карти.

– Знаменитая академия. Туда люди ученые издалека приезжают, аж из самого Моухилла. А учитель в той школе знает по-латыни лучше любого священника. Однако человек он не ахти какой уважаемый.

– А как его зовут?

– Мартин Лаверти. Не удивлюсь, если вам его имя знакомо.

Мак-Карти перевел взгляд с озера и в упор посмотрел на старика.

– Я и впрямь знаю учителя по имени Мартин Лаверти. Высокий, ходит сгорбившись, как и ты.

– Он слепой.

Мак-Карти с сомнением покачал головой.

– Мой знакомый Мартин Лаверти так же слеп, как и я.

– А наш слепой. Он готовит мальчишек для семинарии. Помнится, связался с одной цыганкой, да только она от него убежала. Из-за этой самой цыганки на него наш священник очень гневался.

– Высокий, ходит сгорбившись, – повторил Мак-Карти, – на весь Манстер своими стихами известен. Есть у него поэма, золотом бы заплатил, чтобы такую же сочинить. Впрочем, что такому поэту делать в графстве Лейтрим.

– Ничего такого я не знал, – сказал крестьянин. – Первый раз слышу, будто он стихи писал. Вот пить он мастак, это я наверное тебе скажу. Поглядишь, как он пьяный домой добирается, только плюнешь. Кабы он был слепой, как он мог бы детей учить, а? А латынь из него так и прет.

– Господи помилуй! Какая участь. Слепым оказаться в Драмшанбо!

– Да во всем Лейтриме краше города не сыскать. Ты ж его и не видел, а говоришь. Этот слепой пропойца еще благодарить судьбу должен, что зарабатывает на жизнь в Драмшанбо.

– Мой знакомый, Мартин Лаверти, поэт и держит школу в Боливурни, что в Западном Корке. Так вот он сочинил одну поэму, айслинг. Будь сейчас ночь, я б твою телегу не пожалел, сжег бы, чтобы при свете костра прочитать эту поэму. А оказался б мал костер от твоей колымаги, весь бы Драмшанбо спалил.

– Да кто ж ты, в конце концов, такой! – испуганно закричал крестьянин. – Сидишь на моей телеге и меня же поносишь последними словами! А я-то тебя, бродягу, по доброте душевной еще в придорожной канаве подобрал.