Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

Может, из-за моего сана или из-за покровительства О’Доннела я мог беспрепятственно ходить по городу, меня даже отпускали (под честное слово) навестить прихожан на окрестных фермах. Сам городок уныл и мрачен, несколько жалких лавок, в некоторых и не повернуться – точно будка торговца-разносчика; зловонные таверны, четыре, а то и больше; грязные, загаженные улочки, тянущиеся к угрюмому свинцово-серому заливу. В туманный или просто мглистый день на стенах теснящихся друг к другу домов выступает, точно пот, холодная влага. Лишь у самой воды, на грубо сколоченном причале, чувствуешь простор и свободу, хотя и от причала веет унынием. Птицы носятся над мглистым морем, самые обманчивые на вид – чайки. Издали в полете они само изящество, сама вольная воля, неподвластная никаким ветрам, вблизи же жадные и крикливые попрошайки. Чайки, пустельги да бакланы – дети ветра и волн – напоминают, что Ирландия всего лишь замухрышка-островишко на всеми презираемой и забытой окраине Европы.

Здесь зреют суеверие и тупое тщеславие. На небольшом бугорке, который видно из моего окна (называется он Острый холм), стоит круглая, нелепо высокая башня. Таких башен по всему острову немало, построены они в незапамятные времена, и относительно их появления существует немало догадок, как научных, так и фантастических. Очевидно, что построили их до распространения христианства в Ирландии. Это подтверждается обстоятельными и вместе с тем оригинальными изысканиями генерала Валленси, а также другими, более поверхностными работами. У крестьян, разумеется, на этот счет свои объяснения, но приводить их здесь – значит злоупотреблять доверием моего читателя. Я видел, как они стояли подле этой башни и смотрели на бухту, за которой расстилается открытое море. Почти до последнего дня надеялись они, что обещанный самоуверенным Эмбером флот все же придет. Так и живут они в путах разочарований, былых и сегодняшних, теша себя сказочными вымыслами, в которые вкладывают большое содержание. Дети мрака, они уповают не на трезвую мысль, а на несбыточную мечту. Песни, предсказания, велеречивая, но пустая поэзия – вот чем забиты их головы.

– С тем, что написано в книгах, не поспоришь, – возразил О’Доннел, – разве не одержал народ Гэльский великих побед в те времена, когда у нас были свои принцы и графы, а корабли подходили к причалу с каждым приливом, они везли и богатства и пушки из Испании, Италии, даже от самого папы римского.

– То было сотни лет назад, друг мой. И закончилось сражением на реке Бойн. – Я даже растрогался, представив, какие яркие картинки видятся в его воображении, ибо эти «принцы и графы» были дремучими, рыскавшими по лесам рыжебородыми мужланами или известными в ту пору похитителями скота; имена их канули в Лету, ибо развитие истории есть развитие цивилизации и истинного христианства.

– А мы захватили Баллину и Каслбар, – упрямился О’Доннел, – и Фоксфорд, и Уэстпорт.

– Захватили, да не удержали. Задумайтесь о своем положении, бедный брат мой, прошу вас. Сейчас в Ирландии куда больше королевских солдат, чем при Бойнском сражении.

– Простите, ваше преподобие, но их задача сейчас в два раза сложнее. Тогда войну вели два короля: Вильгельм и Яков, а сейчас один. – Он недобро ухмыльнулся, ирландцы часто так ухмыляются, особенно когда отпускают глупые и неуместные шутки, что вошло у них в обыкновение.

– То было давным-давно, – не сдавался я. – А сейчас коварный и беззастенчивый французский генерал завлек на путь измены наших земляков. И грядет тот день, когда они дорого заплатят за свое безрассудство, кровью своей заплатят.

– Я бы на вашем месте, господин Брум, – вмиг посуровел он, – тоже побеспокоился о дне грядущем, доведенные до отчаяния люди готовы и на отчаянные поступки. Случись Британской армии двинуться на Киллалу, в городе, еще до ее прихода, начнется чудовищная резня. Есть страшные люди, которым въезд и выезд из Киллалы не заказан. Например, Мэлэки Дугану и его головорезам. Плевать он хотел на мою власть, – и О’Доннел щелкнул пальцем по своей офицерской перевязи.

– Варвары!

– Ах, варвары?! А солдаты в красных мундирах, что наставили виселиц по всей дороге от Каслбара до Баллины, не варвары? Здорово у вас выходит: всяк, кто с пикой, – варвар, а кто с английским штыком в крови – поборник справедливости. Как-то Оуэн Мак-Карти сочинил очень едкий стих про солдатню, еще задолго до восстания. Пустяк, конечно, но есть там хорошие строчки. Я хотел было переписать, да он говорит, стих того не стоит. Хотите, постараюсь припомнить.

– Не утруждайтесь, – угрюмо сказал я.

Вот весь он таков, этот Мак-Карти, доброго слова не заслуживает. Конечно, он имеет способности к стихосложению на староирландском языке. В остальном же нерадивый учитель, пьяница, развратник, забияка, бездельник. И тем не менее стихи его цитируют как образец мудрости, впрочем, не так ли поклоняются краснокожие индейцы и одетые в шкуры чукчи юродивым и умалишенным? Конечно, над людьми темными обращение в стихах, украшенное занятными словесными завитушками и хитроумными узорами, имеет огромную силу. Мне подумалось: а не отражают ли поэзия и песни детской поры того или иного народа, в то время как философия и история отражают его зрелость.

– Он, ваше преподобие, знает больше, чем любой из людей окрест. Он в совершенстве владеет латынью, ирландским и английским.

– Вот как? Однако он нашел время, чтобы опорочить имя той бедной женщины из Угодий Киллалы.

– Господи, да не она первая. Он с женщинами сущий дьявол. Да вы только взгляните на него, сами увидите. Волосы рыжие – шапкой, а язык такой – заговорит до смерти.

Сам же О’Доннел был из тех, кто жизнь положит, а сбережет свой очаг в непорочности и чистоте, неоднократно охлаждал он неумеренный пыл своих людей, чье поведение бывало просто непристойным. Примитивные и в то же время сложные нравы. Они пробудили во мне любопытство, но не утолили его. В половой жизни люди эти строги и воздержанны, хотя возможностей согрешить предостаточно, сам быт их – неустроенный и несуразный – располагает к этому, а Мак-Карти словно пользуется дополнительным правом, и о его похождениях, посмеиваясь, судачат на всех перекрестках. Подобная терпимость, однако, не распространяется на несчастную женщину. Живет она в унылом уголке Киллалы, именуемом Угодьями. Земли у нее хватит разве что на выпас нескольким коровам, она кое-как пробавляется своим трудом. Мак-Карти же, чьим пороком является также и леность, и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей. Но на него, греховодника, лишь кивали да посмеивались, ее же, несправедливо и не по-христиански, молва судила очень строго. Бедное дитя (именно дитя, хотя успела уже овдоветь), она появлялась на улице в долгополом платье, босиком, как и другие женщины, скрывая острое личико под платком, старалась незаметно проскользнуть в деревню и обратно. Не могу согласиться с О’Доннелом, будто она довольна своим уделом и грустит лишь из-за того, что Мак-Карти далеко и в опасности.

Хотя бы в этом сравнялась она с прочими женщинами, ибо сотни их мужей из ближних деревень ушли с французами и сыскать их легче на Луне или в преисподней. Редко ирландские крестьяне покидают свой край, им хватает, и даже с избытком, окрестностей. Теперь же они растворились в голубой дымке за горами на востоке, средь полей и холмов, не виданных и не предугаданных теми, кто остался дома. Безбрежная, бездонная даль: Дублин, Белфаст, Корк – разрозненные слова на карте маленького острова. А сами города для крестьян так же далеки, как Рим или Вифлеем. Возможно, оставшиеся решили, что их товарищей унесла какая-то колдовская сила и они вернутся через много лет, а то и никогда.

Для другой половины людей, то бишь для моей протестантской паствы, жизнь представлялась хоть и иной, но не менее опасной. Во время восстания в Уэксфорде церкви там подверглись самому дикарскому и чудовищному разбою, сейчас же в Мейо к церкви относились уважительно или на худой конец терпимо – во всяком случае, не препятствовали мне в проведении служб. По воскресеньям я собирал прихожан и утром и вечером, причем ни до, ни после восстания ко мне не являлись так много людей и так истово не молились. Не сомневаюсь, большинству из нас сами строгие белые стены церкви несли радость, ибо напоминали о жизни в труде, усердии и благовоспитанности, коей мы столь внезапно и жестоко лишены. Помню, взгляд мой частенько задерживался на медной мемориальной доске в честь деда господина Фолкинера, на которой его потомки начертали пожелание, чтобы он «породнился с народом небесной державы». Слова благородные и благочестивые, ибо выражают надежду, что там мы будем вкушать радость не меньшую, чем в счастливейшую пору на земле. На службах господин Фолкинер и господин Сондерс, оба уже немолодые, но не согбенные годами, занимали со своими семьями привычные скамьи, их жены, всегда со вкусом одетые, спокойно сидели, положив руки на колени рядом с молитвенником. Надеюсь, меня не сочтут ура-патриотом, но именно в такие минуты росла и крепла в душе уверенность, что во вражеском окружении такие люди лишь закаляются и проявляют отвагу и стойкость недюжинные. Увы, не все прихожане могли собраться на службу: йомены капитана Купера все еще томились в здании рынка, а жены их являлись живым напоминанием о тех бедах, которые обрушились на наш приход и еще не миновали, в чем мы убеждались постоянно, даже во время служб. Раз, оторвав взгляд от Библии, я посмотрел на окно и увидел злобно ухмыляющиеся лица, рыщущие, недоверчивые взгляды.

То были дни, когда в проповедях должно было преобладать благоразумие и сдержанность, и я соответственно ограничивался заверениями своей паствы в том, что воля Божья свершится, и это не только истинно, но и неотвратимо. Какие еще слова мог я сказать, чтобы утешить прихожан в эту минуту, да и внимали они мне смиренно и, боюсь, равнодушно, ибо не впервой слышать им о мученичестве протестантов. Для этих, с позволения сказать, «английских ирландцев» бедствие, постигшее нас, сродни страшным легендам и притчам, слышанным с детства. Уже не один век из поколения в поколение передаются рассказы об ужасах католического восстания 1641 года: тогда несчастных ольстерских протестантов предавали кровавой расправе или гнали нагими по дорогам зимой, не щадя ни женщин, ни детей. Рассказывали о злодеях-разбойниках, укрывшихся после поражения при Огриме в холмах; об Избранниках, чьи шайки не давали покоя беззащитным протестантским усадьбам. Словно скорбная песнь, льются эти рассказы, а с годами не утихает ненависть и жестокость. Будто вновь прошлась жгучая плеть по зажившим за века ранам: крепки ли спины протестантские, силен ли их дух. В Ветхом завете немало отрывков, по содержанию и форме созвучных такому мрачному представлению об истории, но я был не расположен громогласно осуждать филистимлян и ханаанитов. Куда полезнее для моей несчастной паствы вспомнить Новый завет и сострадающего Христа, который прощает грешников и утешает слабых и убогих. Но господин Сондерс, в частности, принял слова мои о Боге, несущем добро, едва ли не как новоизмышленную ересь. Возможно, как сейчас кажется мне, им по тогдашним лишениям и невзгодам ближе Бог, как в притче об Аврааме и Исааке, Бог, с которым его избранникам не страшны любые жертвы и зло.

Господин Сондерс, впрочем, находил покой и отдохновение в церкви по воскресеньям, в будние же дни ночлег под кровом моего дома, равно как и другие верноподданные короля, чьи жилища уничтожили бандиты. Куда плачевнее было положение капитана Купера и его йоменов, заточенных в зловонном здании рынка. Ныне, всякий раз встречаясь с ним, я непременно задумываюсь о несгибаемости духа человеческого. Вот он передо мной, веселый, уверенный в себе, поглощенный делами мирскими и личными, словно и не было в жизни его унизительного плена и тюрьмы. Рана зарубцевалась, и рубец мало-помалу изгладился в едва заметную складку. Но коли он забыл о тех днях, я помню его измученное лицо, круги под покрасневшими глазами, черную щетину на щеках. И его самого, и его людей кормили, это верно, но кормили весьма скудно, и порой несколько дней кряду они сидели без пищи из-за нерадивости тюремщиков.

Можно лишь дивиться, как быстро оправился он от черного отчаяния и гнева, в которые ввергли его обстоятельства, и нашел в себе силы подбадривать товарищей по заточению. Когда бы ни навещал я узников со скромными дарами из нашей скудной кладовки, собранными Элайзой, Купер приветствовал меня, как и встарь, добродушно и грубовато, и мне казалось, что он и впрямь обрел былую уверенность и былые манеры. Он справлялся о здоровье и благополучии Элайзы и прочих дам, нашедших приют в моем доме, и, выслушав меня, кивал и говорил:

– Хорошо! Хорошо! Просто великолепно!

Потом делил меж товарищами скромные дары, оставляя себе самую малость. Например, одну овсяную лепешку, от которой отщипывал по кусочку, растягивая удовольствие. И лишь по прошествии нескольких минут меня вдруг охватывала тоска и печаль и начинал я понимать, что не так-то все ладно у него в душе, как казалось.

– А как поживает наш любезный господин Дуган? – вопрошал он, подбирая крошки с ладони. – Надеюсь, времени даром не теряет? По-прежнему калечит скот честных людей да выжигает урожай на полях?

– Нет, нет, что вы, – поспешил я разуверить его. – Последние дни о Дугане и не слышно. Ферди О’Доннел навел в городе порядок.

– Ферди О’Доннел? По-моему, этот парень нацелился на мой Холм радости. Когда-то, лет сто, а то и более тому, земли эти принадлежали О’Доннелам, злодеям папистам. И знаете, как они пахали? Привязав соху к лошадиному хвосту соломенной веревкой! Пока мы не пришли в Коннахт с мечом, там было полное запустение. Краснокожие индейцы и то так с землей не поступили бы, как эти папистские дикари.

– Да, давно это было, – мягко, но не к месту заметил я.

Он прав, англичане принесли с собой много нового в земледелие и ведение хозяйства. Они открыли премудрости сеяния и пахоты, возделывания земли и уборки урожая.

– Давно, говорите? – резко бросил он. – Расскажите об этом Дугану или О’Доннелу – оба одним миром мазаны. Встретятся вам на дороге, так шляпы снимут да поклонятся, а сами думают, по какому такому праву эти англичане здесь. По какому праву, ясно? Ничего, пока живы, мы еще покажем им, по какому праву.

Коль скоро он сел на любимого конька, его уже не остановить, и все же всякий раз я пытался сделать это.

– Баллина отобрана у мятежников, – извещал я его, – и сами они не скрывают, что с юга движется большая армия короля. Ваш плен, конечно, горек, но близится час избавления.

– Горек – не то слово. Попробовали б вы в такой вонище пожить. Мерзавцы англичане бросили нас здесь гнить в собственном дерьме, а они знай прохлаждаются, машут знаменами да во флейты дудят. Господи, все-то нас, несчастных протестантов, здесь дурачат: то папистская голь, то англичане-идиоты.

– Вы правы, господь послал нам суровые испытания, – согласился я, – и молитвы мои о том, чтоб нам достойно испытаниям этим противостоять.

– Мы отлично знаем, как им противостоять, – ухмыльнулся Купер. – В пух и прах мятежников в графстве разобьем, вовек не забудут. Перевешаем всех да дегтем обмажем. Враз угомонятся, висельники. Единственное средство научить их мирно жить – потуже петлю у них на шее затянуть.

– Петлей на шее мирному житью не научишь, – возразил я и тут же пожалел, словам моим он совсем не внял.

Он сидел рядом, в полутьме – грязный мундир, отросшая борода, круглая и крепкая голова – таким, наверное, был и основатель рода, кромвельский сподвижник, неистовый в своем благочестии, потрясающий Библией, словно мечом.

– Как вы заблуждаетесь, господин Брум, – досадливо сказал он. – «Не мир пришел я принести, но меч». Так, кажется, в Библии говорится? В нашей, протестантской Библии?

– В христианской Библии, – поправил я его, – некоторые места трудно толковать. В Новом завете вы найдете немало примеров, отличных от ваших воззрений.

– По мне, так они ничем не отличны, – пробурчал Купер, дернув круглой головой.

– «Ибо все, взявшие меч, мечем и погибнут» – это тоже слова нашего Спасителя.

– Истинные слова! Разве вы не насмотрелись на этих головорезов с тесаками у пояса? Ничего, скоро наступит час расплаты. За все нужно платить, даром и кружки пива не поставят. Год назад в наших краях была тишь да благодать, бог даст, так будет и впредь!

– Бог даст! – уверил его я, повторив безмерно обрадовавшие меня слова. – Я навещу вас если не завтра, то послезавтра, наверное. И миссис Брум, и я глубоко скорбим о вашем нынешнем положении. Я уверен, ваша доблесть в бою на улицах города будет по достоинству отмечена правительством.

– Ха, правительством! – взъярился Купер. – Корнуоллис со свитой да английская армия, которой бы только на парадах красоваться, – вот у кого власть, и не говорите мне больше о правительстве.

Что я с радостью сделал. Еще одна-две любезные пустые фразы, и я покинул эту мерзкую комнату. Купер справедливо отметил, что воздух там зловонный и тяжелый.

Через двадцать минут я уже выходил из города, серые каменные стены остались позади, меня манило зеленое раздолье полей и лугов. Даже осенью зелень не блекнет, такого не увидишь ни во Франции, ни в Англии, трава сочная, зеленая – так и зазывает, – необычайно густая, напоенная обильными дождями. На склоне холма пасутся черные коровы, присматривают за ними либо женщины, либо мужчины, у кого хватило разума держаться подальше от опасной, мятежной Киллалы. Я частенько стал ездить верхом по тропкам меж полей, мое черное одеяние и широкополая с низкой тульей шляпа священника служили мне защитой. На рассвете, чистое, словно омытое морем, небо полнится пением птиц и дурманящим запахом пшеницы, кукурузы, ячменя. Богатый выпал урожай, и поистине грешно оставлять его на полях. До чего ж благодетелен Создатель, подвигая нас на простые обыденные дела: убирать урожай, ловить рыбу, строить дом, тем самым призывая нас исполнить свой долг. Я считаю самыми большими грешниками тех, кто подбивает простой люд на насилие и мятеж: тщеславных помещиков, певцов и сказителей из таверн, неудачливых адвокатов, начитавшихся Руссо и Тома Пейна. В жизни нашей простые души всегда становятся добычей умных и бессовестных интриганов. С какой бы радостью, несмотря на свой сан, накинул бы я пеньковую петлю на шею господину Теобальду Уолфу Тону.

– А что, собственно, им терять? – спросил меня как-то О’Доннел, – этим, как вы их называете, пастухам? – Мы засиделись за полночь, ветер гнал с океана изморось и стучал в окна, перед нами на столе стояли две бутылки мадеры. – Этим пастухам, батракам, крестьянам. Выпади неурожайный год, и они идут зимой бродяжничать, спят на обочинах дорог, укрываются тряпьем, и в дождливую пору им достается горше горького. Коровы, овцы, даже картошка под открытым небом не зимуют, цена им выше, чем батрацкой жизни. Так что виселицей их не запугать.

– Но вы себя-то с ними не равняйте. У вас и земля, и пастбища, и семья. И от всего этого вы столь легкомысленно отказались.

Я намеренно говорил так мрачно и едва ли не упрекал его, ибо еще не потерял надежду вызволить его из столь отчаянного положения, ибо молодой человек этот, как я уже упоминал, сочетал в себе многие добродетели, хотя не чужд ему и порок и в характере у него безрассудство.

– На моих глазах бедного Джерри увозили в тюрьму, – опять завел он, – и тогда я понял, что гол как сокол. Мы – неимущие рабы на своей земле, в своей стране. Да бедолагам черномазым в Америке живется лучше.

Порой он увлеченно и с теплотой заговаривал о привычном крестьянском досуге и развлечениях: их праздники, как светские, так и церковные, даже поминки показались мне очень трогательными. Как бы тяжела ни была их жизнь, в ней всегда есть место радости. Он рассказывал, а мне виделись хижины, из которых доносится музыка, топот босых молодых ног, рыдания скрипок, звучные хмельные голоса. Жизнь этих людей навсегда останется для меня тайной, но изредка мне удавалось заглянуть за порог их жизни и мельком узреть ее суть. Меж О’Доннелом и людьми, о которых он рассказывал, виделась четкая, хотя и тонкая, словно лезвие ножа, грань. Будто рассказывал он по свежим и богатым воспоминаниям о жизни, самому ему уже чуждой. Не потому ли, что пробыл он несколько лет за границей, во французской семинарии, думалось мне вначале, и лишь потом понял я, что жизнь его и впрямь безвозвратно переменилась после того, как он встал на роковой путь мятежа.

Пока мы жили, не ведая, что нас ждет, мрачные и жуткие события неуклонно двигались к развязке. В ту ветреную ночь, когда мы засиделись с О’Доннелом за бутылкой мадеры, далеко на востоке генерал Эмбер вдруг круто повернул вспять, с севера на юг, и направился вдоль озера Аллен к центральным графствам. Говорят, полковник Крофорд неистовствовал, обнаружив, что капкан захлопнулся, а добыча исчезла. Однако на юге мятежников ждала западня побольше, чем поместье Гамильтона. Лорд Корнуоллис устроил ее в Каррике на берегу Шаннона, сам же пошел с армией на восток, чтобы усмирить восстание в Лонгфорде и Гранарде. Единственное, на что оставалось рассчитывать Эмберу: на размах и удачу восставших, ибо тогда открывалась дорога на Дублин и Эмбер мог пойти на незащищенную столицу. В Киллале дни тянулись, сливаясь в недели; для английской и повстанческой армий счет шел на часы.

Корнуоллис перед тем, как тронуться в путь, получил депешу из Дублина, которая очень его порадовала. Из Франции наконец отбыл второй флот, но на подходе к ирландским берегам его достойно встретил адмирал Уоррен. Мои читатели, конечно, помнят, чем кончилась эта «встреча». На борту одного из кораблей нашли пресловутого Теобальда Уолфа Тона, и ни французская форма, ни офицерский чин не спасли его от справедливого возмездия. Итак, все нити этого гнусного мятежа были тщательно собраны в один узел. Я видел лишь плохую гравюру с портрета господина Тона, но воображение мое восполнило недостающее: мне он видится юрким плюгавым человечком, востроносым и тонкогубым, тщеславным и себялюбивым без меры, голова его забита ханжеской ересью, а сердце преисполнено злобы. Возможно, мое суждение неверно. Быть может, он и не подозревал, какую ужасную мясорубку привел он в движение, нажав на пружину мятежа. Я говорю лишь о том, что знаю, что видел собственными глазами: как убивают людей, как полыхают соломенные крыши, как скитаются по дорогам лишенные крова. Да будет Господь более милосерд к нему, нежели я!

Когда я стараюсь припомнить дни и ночи нашего заточения в моем доме в Киллале (тюрьма в тюрьме!), мне на удивление отчетливее всего представляются вечерние беседы с О’Доннелом. Представьте себе: священник средних лет, с нелепым нимбом серебристых волос вокруг лысины, ниспадающих на воротник, полнотелый из-за малоподвижной полувековой жизни, невысокого роста, что, увы, не придает значительности, сидит, перебирает пухлыми ножками, не доставая до вощеного пола. А напротив – могучий молодой крестьянин, на грубом, обветренном до красноты лице его и решимость, и смятение, за поясом устрашающий пистолет. Мы сидим, подавшись друг к другу, мне чужд и непонятен его мир, ему – мой. Наверное, на моем лице, равно как и на его, изображается напряженное внимание: я пытаюсь понять его.

И по сей день – выбирай любой – могу я прогуляться по раздольным лугам Каслбара, где некогда довелось мне видеть тела повешенных повстанцев. Если выпадет ярмарочный день, я услышу скрипку и волынку средь мычанья и блеянья, криков торговцев, карточных фокусников. И все звуки сольются в дикий и грубый непотребный хор. А случись мне поехать к болящему или нетвердому в вере прихожанину, и в долине вдруг донесется до меня чей-то возглас или вскрик из окна пивной в унылой, просоленной морскими ветрами деревушке, и я почти наверное знаю, что это за возглас или вскрик, несущийся вдоль зеленого склона или вдоль скользкой мостовой.

15

ДРАМКИРИН, СЕНТЯБРЬ 6-ГО

Сквозь высокий кустарник по обочинам дороги ласковое утреннее солнце точно разбросало по земле золотые монеты. К югу простирались уже убранные поля. Земля словно покрылась поджаристой, коричневатой корочкой. Там и сям высятся смиренно согбенные скирды. Над хижинами на небольшом всхолмлении курится дымок. Можно учуять запах горящего в очагах торфа. Ни ветерка. Дым поднимается в небо прямо, столбом. Поля вдоль и поперек испещрены низкими оградами. Земля ухожена, пашня волнами катит по пригоркам и впадинам. Покой. Он оглянулся. На север, до самого горизонта, плавно и неспешно тянутся поля. Пролетела сорока. Сверкнуло на солнце черно-белое оперенье.

Через полчаса он вошел в деревню: четыре дома на перепутье, лавка, таверна, кузня. В навозных кучах копошатся куры. В кузне звонко стучит по наковальне молот. Из окон домишек и лавки разглядывают пришлого. Он подошел к таверне, постучал.

Наконец из комнаты вышел старик. Беззубый, щеки запали, на подбородке волосатая бородавка.

– Не сварит ли мне хозяйка яиц да не подаст ли хлеба с маслом? – спросил Мак-Карти. – А я бы, пока она готовит, стаканчик пропустил.

– Господь с тобой, путник. Не рано ли начинаешь?

– Для завтрака самое время. – Он присел на скамейку у очага, сложил на коленях руки.

– Что-то раненько в путь собрался.

– Похоже, раз на меня вся деревня из окон пялится. Как называется-то?

– Драмкирин. Издалека, поди, раз деревни нашей не знаешь.

Старик аккуратно отмерил стакан виски, протянул Мак-Карти.

– С тебя два пенса.

– И еще яйца и хлеб. Попроси жену, пусть сварит.

– Жены у меня нет. А за яйца и хлеб еще два пенса. Итого – четыре.

– Считаешь проворно. Видно, в школе хорошо научили.

По тонким губам старика пробежала усмешка.

– Говорят, кто проворно считает, жениться не поспешает.

– Вот как? Я такой поговорки не знаю. Наверное, она лишь у вас в деревне бытует.

А в стакане таилось золото утреннего солнца и осенних полей. Он отхлебнул: привычный вкус, и сразу на душе стало спокойнее. Виски – единственное его пристанище. Надолго ли?

Со стаканом в руке он подошел к двери, прислонился к косяку и взглянул на улицу. Замолк молот в кузне, кузнец, не отрывая рук от мехов, смотрел в сторону таверны. Рядом – двое мужчин помоложе. Мак-Карти поднял голову, коснулся пальцами лба, приветствуя их, те молча повторили его жест.

Мак-Карти осушил стакан и пошел обратно к камину.

Час спустя, плотно закусив яйцами и хлебом, пропустив еще два стакана виски, он все сидел перед камином, вытянув длинные ноги. Напротив сидел кузнец, Хью Фалви, и его сыновья, помогавшие в кузне. У всех четверых в руках стаканы с виски, и знакомство завязывалось все теснее. Раз Фалви отлучился в кузню, но вскоре вернулся – работы оказалось немного.

– Драмкирин – такая глушь, что и представить трудно. Уже два года учителя нет, дети, что зайцы, растут дикими да тупыми.

– Чему удивляться, – поддакнул Мак-Карти. – В деревне без священника не проживешь, а уж без учителя и подавно, ведь он несет культуру и образование. И хороший учитель палки не пожалеет, чтобы привить ученикам любовь к знаниям.

– Наш последний учитель, – заговорил Майкл Фалви, – палки не жалел, да только не на учеников.

Брат его лишь фыркнул.

– Да, всякие люди случаются, – согласился отец, – есть учителя плохие, есть хорошие, в любом деле так.

– Ученье дело особое. Без учителей вы б еще на деревьях сидели да голые задницы почесывали.

– Мы учителю Сканлону платили немало, – сказал Хью Фалви, – и куры ему к обеду, и торф для очага – ни в чем отказа не было. Не такие уж дикари у нас в Драмкирине живут. А вы, господин Мак-Карти, его не знавали или, может, слышали, что о нем говорят? Звали его Майкл Сканлон, крепкий такой, ноги колесом.

– Судя по фамилии, он из Лимерика, – определил Мак-Карти, – а там каждый второй – Майкл. Любую фамилию этим именем приправляют, как картошку солью.

– Он и в Драмкирине семя свое оставил, – прибавил Майкл Фалви, – да только мать-бедняжка даже фамилию Сканлон не может малютке дать.

– А сами вы, господин Мак-Карти, из Лимерика? – спросил Хью Фалви.

– Нет, что вы, – того даже передернуло.

– Судя по вашей речи, вы из Манстера, – определил Хью.

– Из Керри.

– Из самого Керри?! Оттуда, говорят, все самые лучшие учителя выходят.

– Верно, – кивнул Мак-Карти, – там даже птицы по-латыни щебечут.

– Учителя да поэты, – вступил тавернщик. – Учителями да поэтами тот край славен. Кажись, в Керри жил и писал стихи Оуэн О’Салливан?

Что он знает, этот торгаш! Упомянешь Керри, а он тут же про О’Салливана, будто никто иной там и стиха не сложил. Бедный Сканлон, ясно, почему он от них сбежал.

– Я сейчас в Керри путь держу, – сказал Мак-Карти, – долго детей учил, дай бог всякому учителю в Манстере так.

– Ну и времечко выбрали, чтоб разъезжать, – вздохнул Фалви-старший. – Куда ни кинь, всюду воюют, всюду на дорогах солдаты в красных мундирах.

– У вас-то на дороге их не видно. Вроде тишь да покой.

– И дай бог, чтобы и впредь так было. А коли вы с севера, вам они на каждом шагу попадались.

– Я иду от поместья Гамильтон, там так же спокойно, как и у вас.

– А правда, что Мейо в руках повстанцев, что они выгнали всех солдат и англичан? – спросил Фалви-старший.

– И помещиков в придачу? – подхватил Майкл Фалви.

– Так поговаривают и в поместье Гамильтон. Если это правда, повстанцы одним графством не ограничатся. Пойдут дальше, на юг. Что бы на это у вас в Драмкирине сказали?

– Про себя скажу точно, – ответил Майкл Фалви, – пошел бы с ними, да и мой брат Доминик, наверное, тоже.

…Двое братьев перелезают через крепостную стену в Тоберкурри и бегут, бегут туда, где бьют барабаны и стреляют пушки. Один так и остался в придорожной канаве в Коллуни. Меж Коллуни и Драмкирином расстояние в целую жизнь…

– Пойдете вы, как бы не так! – проворчал отец. – По пути ли кузнецкому сыну из Драмкирина с крестьянами из Мейо?

– И из Слайго, – добавил Мак-Карти, – и, насколько я знаю, центральные графства тоже поднялись.

– Что-то больно много вы узнали, сидючи в поместье Гамильтон, – заметил Фалви-старший.

– Восстание не утаить!

Восстание! Слово кольнуло ледяной сосулькой. Как же солдатам не ставить виселицы при дорогах!

– Прошу заметить, – вступил тавернщик, – и там и сям – везде воюют, а у нас тишь да покой, точно зимним утром.

Подождите, завтра-послезавтра дойдет война и до вас. Крестьяне из Мейо, французы, лошади, пушки, а следом полчища красных мундиров. Налетит, словно ураган, перевернет все вверх дном в Драмкирине. Мак-Карти чувствовал себя ангелом – вестником Господнего суда, обратившим в пепелище Содом и Гоморру. Хотя сейчас перед ним не город в долине, а деревушка на перекрестке: таверна да кузня. А сам он уютно устроился меж беленых стен у горящего камина. Неужто беда перешагнет порог и этой комнаты? Он взял стакан и залпом, почти не ощущая виски на вкус, выпил.