Текст книги "Год французов"

Автор книги: Томас Фланаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

– Как же, заплатят тебе мятежники, – хмыкнула Элен. – Дикари-головорезы из Мейо. Да они сейчас небось в этой несчастной деревне такую резню устроили.

– Что ж, они Тоберкурри в Париж хотят превратить, – проворчал Маннинг. – Отец в свое время на Тоберкурри большие надежды возлагал. Едет, бывало, в коляске по улице, а я, малыш тогда, рядом. Мимо лавок, мимо церкви и прямо в ворота усадьбы. Самая большая для него в жизни радость. Как он надеялся, что Тоберкурри расцветет, какие планы строил. Эх, отец, отец!

– Будто я сама его не помню! – вставила Элен. – Едет, бывало, на своей гнедой, бока у нее лоснятся, ботфорты у самого ровно зеркало. И вид такой важный, хотя мог всякому улыбнуться, для всякого доброе слово найти. Не думала я тогда, не гадала… – Элен вдруг замолчала.

– Что будешь спать с господским сыном? Да я и сам не предполагал. Однако мы вместе скрипим помаленьку и вроде неплохо уживаемся.

– Дик, если нам и впрямь угрожают повстанцы, может, собрать наших крестьян-арендаторов, поставить их под ружье?

– Под ружье, говоришь? А где я это самое ружье раздобуду? На усадьбе, насколько мне известно, оружия нет, разве что несколько охотничьих ружей да пара пистолетов в зале внизу. Лишь бы убрались смутьяны из Тоберкурри, большего мне и не надо. Надеюсь, что на моих землях они дураков не сыщут, на свою сторону никого не завлекут.

– В том месяце в тавернах только и говорили, что о восстании. Мне Пат Догерти рассказывал.

– Самое время для таких разговоров. Восстания-то и в помине нет, но как языки не почесать, коли перед тобой бутылка виски да и хлебнул уже изрядно. Тошнехонько нам всем здесь, и мне, и арендаторам – долги душат. И ни мятежники нас не спасут, ни солдаты британские, ни йомены-кавалеристы. – Он скользнул взглядом по рощице лиственниц, что росли за лугом при дороге. Элен, не шелохнувшись, стояла рядом с ним на крепостной стене. – Ты небось сейчас думаешь, как бы поступил мой отец? Скажу. Он был бы с йоменами, может, даже во главе их, на своей гнедой, в великолепном красном мундире – истинный господин, а его верные вассалы чуть поодаль, готовые внять зову своего властелина. Так вот, Элен, у меня даже себе на мундир денег не хватит, не то чтоб одеть, обуть да вооружить моих крестьян. И кто бы, ты думала, оставил нам все эти долги да закладные? Легко жить господином, пока у тебя усадьба да сын, которому расплачиваться с отцовскими долгами. Тогда, мальцом, я сидел подле него в коляске, чуть не лопаясь от гордости, и, конечно, не задумывался, какую судьбину мне отец уготовил.

– Он, Дик, наверняка старался, чтоб лучше вышло. А тебе было все равно, ты и пальцем не шевельнул.

– Ну, не скажи. Учился в колледже Святой Троицы среди самых благородных, деньгами сорил, из игорных домов не выходил. – Он вдруг весело рассмеялся. – Совсем забыл! Представляешь, Элен, я учился в одном классе с Уолфом Тоном.

– Кто это такой?

– Неужто не знаешь? Спаситель твой, да и всей Ирландии. Это он наслал на нас полчища французов да этот батрацкий сброд из Мейо. Не думал я тогда, не гадал, что все так обернется. Учились вместе: господский сын и сын каретника, любил все спорить, горло драть. А из себя невидный такой, тощий.

– Он католик?

– Скорее магометанин, хотя назывался протестантом. Да, бежит времечко. Вот и до нас, до Тоберкурри, повстанческая армия дошла, и я торчи тут на стене, как горгулья, с подзорной трубой. Плохи у повстанцев дела, Элен. И позади англичане, и впереди англичане. Отвернулся от них господь.

Судя по рассказам очевидцев, восстанием было охвачено все графство Мейо, да и центральные графства тоже. Скорее всего, туда, а не в Слайго и направлялась сейчас повстанческая армия. Пропадет урожай в Мейо, которого хватило бы на год. Сколько помещиков разорится, и пойдут их имения с молотка, а их арендаторы – с протянутой рукой по холодным зимним дорогам. Придут и к воротам его усадьбы, если сам он доживет до зимы: женщины, закутанные в платки, будут просить еды для детей, а позади будут маячить их исхудавшие, с ввалившимися щеками мужья – гордость не позволит им подойти ближе. Впрочем, гордость скоро из них выбьют. Но ради чего эти испытания? Ради чего? Чтобы потрафить тщеславию Уолфа Тона да школярским принципам Тома Эммета. А если он, Маннинг, лишится урожая, ему крышка: пойдет по миру, а в нищенском деле у него навыка нет.

Элен положила ему руку на плечо.

– Спускайся-ка вниз, Дик, да поешь горячего в доме.

Он стряхнул ее руку.

– Мне и здесь хорошо, Элен. Если хочешь, сходи за мясом и хлебом, и оставь меня в покое.

Он провел рукой по каменному парапету. Когда построили эту крепость? В четырнадцатом или пятнадцатом веке. Во времена Кромвеля ею владело семейство Мак-Дермот. До сих пор живут в Тоберкурри Мак-Дермоты, кичатся тем, что некогда были в округе первыми господами. Иной воскресный день Мак-Дермот приводил к крепости сыновей, и они, в грубой одежде, с непокрытыми головами, стояли, точно пастухи, поставленные у крепостной стены художниками-граверами, чтобы лучше сопоставить пропорции и масштаб. История низвергла их: вчера – господа, сегодня – слуги. Крестьяне отныне и во веки веков. Двинулась армия Кромвеля на запад от Слайго, и Мак-Дермотов буквально вышибли из старой крепости, до сих пор в восточной стене зияет дыра – след от снаряда пушкарей Айртона. Неудивительно, что и по сей день поминают в Ирландии Кромвеля, жива еще зловещая тень великана в железных сапогах, слышно эхо грохочущих шагов из графства в графство.

И вот что досталось мне, Маннингу, после тех битв, но на сердце у меня неспокойно: на старой военной дороге сбираются новые армии. А в игорном доме Дейли свечи отбрасывают неровный свет на лица игроков, таких же, как он сам, наследников кромвельской солдатни, делаются ставки на урожай в Манстере и Коннахте. И Элен Кирван, длинноногая и бесхитростная крестьянская дочь, тоже досталась ему как трофей, и всякий раз, деля с ней ложе, Маннинг чувствует себя завоевателем: страсть его, не хуже пушек Айртона, сокрушит любую преграду. Сейчас она уже скорее жена, чем любовница: заботится о нем, докучает мелочной опекой, по вечерам вяжет у камина, а он проверяет и перепроверяет приходы и расходы по книгам. Вокруг следы отцовской расточительности: пустые конюшни, пол выложен каменной плиткой, летний павильон, бельведер, откуда любопытному взору открывался вид на Слайго. Все, что можно было продать, уже давно продано: серебряное блюдо, фарфор – на белом фоне голубым нарисованы влюбленные, они любуются с моста прозрачным ручьем. Все продано, все пошло с молотка купцам да богатым фермерам-скотоводам. Осталась лишь коляска, в которой они с отцом горделиво разъезжали по Тоберкурри – хозяин и хозяйский сын. Коляска сейчас в каретном сарае, поросла паутиной, полировка атласного дерева потемнела от грязи. Стоя рядом с ней, Маннинг будто наяву слышал, как потешается над ним покойник отец.

Через час к нему по винтовой лестнице взобралась Элен с подносом в руках. Маннинг стоял недвижно, опустив подзорную трубу. Элен поставила поднос на низкий парапет и взяла у него подзорную трубу.

По дороге в две шеренги шли люди, меж ними – редкие всадники. Голова колонны уже миновала крепость, а ее хвост тянулся до Тоберкурри. Впереди и с тыла ехали солдаты в голубых мундирах, основная же масса была одета в бурую, под стать осенним полям, что простирались по обеим сторонам дороги, домотканую одежду. Пики их уныло поникли. Элен опустила подзорную трубу, повернулась к Маннингу, и тут заиграла волынка. Мелодию она узнала сразу: марш О’Рурка. Словно сон: по знакомой с детства дороге, ясным солнечным днем, шагает мимо их дома целая армия.

– Они минуют нас, – сказал Маннинг. – Слава богу, держат путь в Коллуни. Шагайте, шагайте, только здесь не задерживайтесь. Видишь, и музыка тебе бодрая. Господи, хоть уши затыкай! Точно свинью режут.

Марш звучал все громче, казалось, будто играют со всех сторон.

– Тысячи две наберется. Остановись они у нас, разорили б вчистую. Видела ль ты когда-нибудь таких горемык? Ведь эти голодранцы из Мейо жрать горазды, пока До Слайго доберутся, все на своем пути съедят.

Элен снова подняла подзорную трубу, хотелось отчетливее разглядеть зеленое знамя, но стекло помутнело, покрылось каплями. Только тогда она поняла, что плачет. И слезы, и звуки волынки, и едва слышный стук копыт, лес пик, длинная цепочка бурых спин – вдруг все превратилось в орущую серую массу. Сердце сжалось от страха и неизвестности, ей стало дурно. Пришлось ухватиться рукой за парапет.

От рощицы лиственниц по лугу бежали двое с косами в руках. Маннинг вырвал у нее из рук подзорную трубу и стал всматриваться.

– Это сыновья Мак-Дермота, – определил он. – Один – Конор, а второго не помню, как зовут.

Брайан, хотела подсказать она, но язык не слушался.

– А ну, назад! Вы что, с ума сошли?! Сейчас же назад. Конор, ты что, не слышишь, что я говорю? Господи, да как же их остановить!

Парни добежали до крепостной стены, взобрались на нее, подхватили косы и перебросили на дорогу. Через минуту братьев Мак-Дермот было не различить в серо-буром безбрежье.

– Дураки, сосунки еще, – уже бесстрастно бросил Маннинг. – Бедный старик отец!

– А знаешь ли ты… – начала Элен, но голос у нее дрогнул. Маннинг только сейчас заметил, что она плачет, и обнял ее.

– Ну, эти-то молодчики не пропадут, – уверенно сказал он, – такие вечно ввязываются в заварушку, а потом выходят сухими из воды. Может, через пару дней еще и вернутся.

– Знаешь ли ты, – снова заговорила Элен, – что в Тоберкурри нашу усадьбу называют не Гармония, а Дом Мак-Дермотов?

– Знаю, – ответил он. – История нас всех основательно перетряхнула, покорежила! Не забыты былые обиды, не сведены старые счеты. Да поможет всем нам господь! – Он надавил запястьем на подзорную трубу и вогнал ее в футляр.

Уже к ночи услышали они драгун Крофорда. Сначала чистый серебряный звук горна ворвался за крепостную стену, пронесся по лугу и влетел в открытое окно гостиной. Маннинг сидел в носках и свободном жилете перед холодным камином, беломраморную с розовыми прожилками полку над ним поддерживали рабы-нубийцы, вырезанные из черного агата. Позади Маннинга на полке расположились новенькие, в нетронутых кожаных переплетах, с еще не разрезанными страницами тома протоколов и решений ирландского парламента. Столы в комнате были наскоро прибраны, хотя в углах, скрытая тенями от свечей, лежала пыль.

Услышав горн, Маннинг выпрямился и поднял голову, вслушиваясь. Но горн молчал.

– Что это? – спросила Элен. Он не ответил, лишь улыбнулся и натянул заляпанные грязью сапоги.

Вечер стоял прохладный. На фоне темнеющего неба выделялись лиственницы, нелепая смотровая башня слева за грязным, заваленным сеном и навозом двором. Черная, точно разинутый рот, дыра в стене – отметина айртоновской пушки. История мало-помалу одолевала башню, плющом обвивала ее стены, прорастала пятнами злого лишайника.

Узкая лесенка вилась до самого верха башни, начиналась она еще в жилой комнате, потом проходила через нежилую на втором этаже и заканчивалась у двери, выходящей на парапет стены. Ступеньки-клинышки за долгие столетия отполированы до блеска. Поднявшись до середины, Маннинг остановился и заглянул в бойницу. Крепостная стена делила видимое пространство надвое. За ней колыхалось море красных мундиров. Он повернулся и стал карабкаться выше. Чьи солдаты? И сколько их?

Отдуваясь, он облокотился о парапет и навел подзорную трубу на дорогу. В жизни не видел он столько кавалерии. Всадники в красных мундирах покачивались в седлах, вдоль стремян – длинные сабли. Лиц не разобрать. Толстые ляжки. Позы спокойные, уверенные, драгуны не спешат, знают, что торопиться им некуда. Красные мундиры и блестящие сабли на фоне зеленого луга: их еще не поглотила тьма короткой летней ночи. Заржала лошадь, прикрикнул на солдат сержант. Маннинг отложил подзорную трубу: перед ним лишь серая стена, красные мундиры да зеленые поля. Точно кровавая река меж стеной и полями.

– Это англичане? – услышал он за спиной. Ишь как незаметно подкрались.

– Есть и англичане.

– А что ж они не поспешают, ведь те прошли еще утром.

– А им незачем спешить, они свою задачу знают.

Словно большая охота: вон по осеннему полю неспешно едут те, кому загонять дичь, а вот этим – убивать, ружья у них на изготовку.

– Какие они страшные и злобные.

– Армия должна устрашать, для того она и служит. Ну вот, кажись, все проскакали. Завтра жди пехоту, хотя, похоже, пройдут мимо, не задержатся. Сначала кавалерия, потом пехота, потом и артиллерия, как и положено в любой армии.

– Тогда те бедняги, что утром прошли, вовсе не армия, – тут же заключила Элен. – Так, деревенские парни на прогулке. Господи, отведи от них беду.

– Не отведет, – сказал Маннинг, бросив на нее быстрый взгляд. Он удивился ее настроению, хотя и пытался понять. – Не миновать им беды, когда-нибудь внукам расскажешь об этих днях. Как деревня Тоберкурри вошла в Историю. Увы, не в первый раз.

– Много крови прольется, – покачала головой Элен.

– Где-то и прольется. И ох, боюсь, немало. Но не здесь. Пусть отыщут себе какое-нибудь болото, и там резню устраивают. Пойдем-ка вниз. Что-то холодает к ночи.

Страх отпустил, лишь когда последний всадник скрылся из виду. И крепконогие драгуны в седлах, и грубый сержантский окрик – все словно привиделось в страшном сне. И голубые мундиры, и красные – все сон. Как и эта старая башня, ощерившаяся зубатой стеной. А явь: пропыленный дом, надоедливые книги прихода-расхода, требовательные письма от дублинских банкиров, женщина рядом, которая во сне поворачивается к нему спиной. Осела наконец пыль на дороге. Будто и вовсе не проходил отряд драгун. Будоражат сейчас покой других деревушек, замышляют кровавую битву на каком-нибудь болоте, на чьем-либо пастбище. Да ниспошлет господь им проклятье.

– О чем задумался, Дик?

– Жечь хлеб на полях или охотиться на крестьян, как на диких зверей, загонять их, точно гончими псами, кавалерией короля – занятие для тех, кто никогда не ведал жалости, никогда не испытал тяжкого труда. Что ж, пусть перебьют друг друга.

Подул холодный ветер, в лиственничной роще затеяли перекличку грачи. Мальчишкой он стрелял их, отец специально заказал для него охотничье ружье у Николса с Казначейской улицы: с резьбой на затворе, полированным, темного дерева ложем. Отец, бывало, стоял рядом и направлял ружье мальчика, твердо ставил его руку и, не успевал тот изготовиться, кричал: «Пали!» Ружье стреляло, отдавая в плечо, грачи с криком снимались с деревьев. Изредка ему удавалось подстрелить птицу, и отец бежал за добычей. Ворох черных перьев, трепетное крыло. И все та же темнеющая сейчас в сумерках, лиственничная рощица. Отец и малыш сын – не один десяток лет прошел с той поры. Маннинг-младший так и не научился хорошо стрелять. А научить тоже никого не довелось. Синее небо потемнело, пышные зеленые кроны деревьев уже казались черными.

Мальчику башня представлялась крепостью крестоносцев, ее нужно защищать от сарацинов и турок, и малыш сидел, нацелив ружье на дорогу. Тогда вокруг усадьбы не было стены, очередной отцовской прихоти. Соорудили ее каменотесы из Слайго. Отец, не слезая со своей лоснящейся от довольства гнедой, прямо с седла давал указания. Они лишь согласно кивали, однако делали все по-своему, работали эти умельцы на совесть, молча, сурово стиснув крепкие, как их долота, зубы. А Маннинг-младший трусил на пони рядом с отцом, примечая, как уверенной и сильной рукой чертил тот по воздуху. Все в усадьбе должно пребывать в порядке и соответствовать времени. Да, навел отец порядок, нечего сказать.

С таким, как в нынешнем году, урожаем он продержится до следующего лета, и в крестьянских домишках не будут роптать, сокроются подальше с глаз Истории, забудут о пиках, горнах. Он медленно спускался в темноте по винтовой лестнице, вслед за ним – Элен. Он придерживался рукой за стену: какие холодные на ощупь камни. На что она? Чтоб было куда загонять коров? Неразумные дитяти, старый да малый. Один играет в крестовые походы, другой упрямо возводит никому не нужную стену. Но отец свято верил в свои задумки и очень убедительно кивал большой головой, разговаривал ли он с каменотесом, архитектором или каретником. Во дворе в просевших каменных плитах застыла неглубокая лужа.

ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ О БЫЛОМ» МАЛКОЛЬМА ЭЛЛИОТА В ОКТЯБРЕ ГОДА 1798-ГО

Из Тоберкурри дорога на Слайго поворачивает на северо-восток, мимо деревни Коллуни, к ней-то мы спешно и направлялись. Весьма поучительно наблюдать, с каким чувством встречали нас крестьяне: теперь мы шли по местам людным, где, несмотря на холм, много хорошей пахотной земли. Перед нами, словно раскиданные рукой великана, представали крестьянские дома: приземистые, убогие жилища, во многом схожие с хижинами Мейо, но попадались и настоящие, радующие глаз беленые стены приветливо встречают солнце, соломенные крыши подновлены.

В каждой деревне знали загодя о нашем приходе. Однажды я приметил, как прямо по пашне от деревни к домику на отшибе стремглав бежит паренек: очевидно, таким же образом извещались деревни о нашем приближении. А может, и сама земля, сами деревья корнями своими чуют: идет армия. Здешний народ в отличие от крестьян Беллаги не прячется. Люди молчаливо встречали нас, кто на поле, кто на пороге дома. И молчания их не разгадать. Нередко нас приветствовали, кричали нам что-то на плохом ирландском. Примерно с полсотни примкнули к нам – кто бегом по склонам холмов, кто усталым шагом прямо с поля. Не говоря ни слова, дивясь то ли собственному безрассудству, то ли необычности происходящего, вливались они в наши ирландские отряды. Были среди них и те, кому суждено вскорости сложить голову в Коллуни. Они презрели домашний покой и очаг, к нам их привлекло необъяснимое чувство: любопытство ли, ненависть ли к тиранам, тяга к приключениям. И, не успев даже толком поговорить с нами, они встретили смерть. Мне же более запомнились те, кто молча, из-под руки, провожал нас взглядом.

Они знали о нашем походе, а мы – о том, что Крофорд идет за нами по пятам и отстает на полдня пути, намеренно не приближаясь, хотя, случись нам повернуть назад, он бы не уклонился от боя. Порой и пешие и конные наши солдаты оборачивались, словно ждали: вот-вот позади на пригорке покажутся первые драгуны. Эмбер же ни разу не повернул головы, ни когда к нам приставали крестьяне, ни когда сержанты-французы подгоняли отстающих, колотя их по спинам плашмя саблями. Своих помощников – Сарризэна и Фонтэна – он подзывал весьма любопытным образом: вытягивал руку и манил пальцем, так охотник подзывает борзую. Эмбер и Крофорд те же охотники, с борзыми при важных господах вроде Лейка или Корнуоллиса, Гоша или Бонапарта. Во время нашего перехода мы еще не знали, кто ведет драгун по нашим следам. Лишь после битвы при Баллинамаке увидел я его: высокий русый шотландец, черты лица резкие, держится очень оживленно. Он и впрямь походил на удачливого охотника, вот добыча у его ног, ее кровь еще не высохла на мордах у борзых. На лице Эмбера ничего не запечатлелось: ни победы, ни поражения. Большие черные, словно крупные виноградины, глаза бесстрастно смотрят с грубого, одутловатого лица. Возможно, солдатское дело – такая же профессия, как и любая другая, нужны лишь способности да благоприятное стечение обстоятельств. И призванием этим равно наделены как господский сын, так и торговец шкурами.

В одиннадцать утра мы пришли в Коллуни и устроили привал в обширных садах тамошнего помещика. Сам он предусмотрительно затворился в собственном доме, превратив его в крепость, дом стоял мрачный, готовый отразить любое нападение. Усадьбы вроде этой строили поселенцы в начале века, тогда бандитские налеты еще представляли опасность. Самого помещика я так и не увидел, однако он показался чем-то сродни мне. Несомненно, нас-то он разглядел хорошо, затаясь у бойницы с мушкетом в руках. Ведь его предки, как и мои, приехали в этот неоглядный неприветливый край, чтобы достойно защищать интересы короля и собственную жизнь. Поколение сменялось поколением, страх хоть и угас, но продолжал тлеть в воображении и в страшных снах: вот надвигается армия оголтелых папистов, они поносят всех и вся, врываются в дом, грозят своим дикарским оружием. И вот теперь этот помещик заперся в доме со своей семьей и слугами, которым он, конечно, не доверяет и, глядя в узкую щель, видит, как кошмарный сон оборачивается явью. Из сарая потаскали всех до единой кур, гусей, индюшек, прямо на лугу запылали костры, до него доносится громкий говор на варварском языке, мятежники шутят и смеются, радуясь пище и короткому отдыху. Ему кажется, что за этим последует штурм его дома, и он, должно быть, проклинает себя за то, что не уехал вовремя в Слайго, где тихо и безопасно.

ЕГО предки. МОИ предки. НАШИ предки. Я смотрю на строку в своих записях, на которой никак не хотят уживаться мирно слова. Раздор этот проникает и в мысли, и мне уже не определить, где начало его, где конец. Все надежды, сокровенные замыслы, идеалы сейчас рассыпались во прах, все, кончен бал, и кем же я оказался на поверку? Живу в этой стране, а с оружием в руках выступаю против ее народа. Ведь человек, спрятавшийся в доме, не английский генерал или царедворец, не Корнуоллис или Питт. Он и не из дублинских сановников – английских прихвостней. А всего лишь, как я впоследствии узнал, некий господин Оливер Адамс, простой, столь же далекий от политики человек, как и мой отец. На судебном разбирательстве, если позволят, я хочу честно и открыто рассказать, какие взгляды привели меня к Объединенным ирландцам и что побудило взяться за оружие. Не сомневаюсь, слова мои воспримут по-разному, в зависимости от своего отношения: кто – как проявление благородства, кто – дерзости. Но эти откровения мои никоим образом не отражают чувств, охвативших меня на усадьбе господина Адамса. По-моему, страсти политические суть удавка, не пускающая душу к чувствам, заложенным сызмальства.

Признаюсь, однако, что в то утро во мне возобладали чувства далеко не самые высокие, и я с наслаждением съел курицу господина Адамса. Прожарена она была скверно, где полусырая, а где и обугленная, но вкуснее я ничего не едал. Я даже мрачно усмехнулся в душе: как незаметно превратился я из пламенного патриота в мелкого вора. Даже моя любезная Джудит, столь возвышенно и пылко настроенная, не смогла бы найти благородного объяснения моей перемены. Я держался в стороне от других офицеров, им прислуживали двое французских солдат – мог ли предположить такой оборот в Революции обожаемый моей супругой Руссо? Еще дальше отстоял я от французских и ирландских солдат, меж ними с самого начала кампании и до конца существовала рознь, причины которой крылись отнюдь не в языковых различиях. Я не обвиняю ни одну из сторон. Несколько лет назад сегодняшние французские солдаты тоже были крестьянами или ремесленниками, но их заглотила военная стихия, их обрядили в военные мундиры, теперь, может, они и сами забыли, что некогда носили иное платье. Ирландцы представлялись им грубыми, невежественными дикарями, такими они и были.

Пока мы пировали за счет господина Адамса, в наше расположение прискакал крестьянин и сообщил, что с севера на нас идет большой отряд англичан. Крестьянин с гордостью назвал свое имя – Майкл Гилди Могучий, хотя прозвище, скорее всего, дали ему в насмешку: ростом он был мал, лысый, уже немолодой. На его лошаденку было жалко смотреть, как и у всех крестьян седлом служил пук сена, правда, сам Гилди отличался от обычного крестьянина – он неплохо говорил по-английски. Тяжело дыша от волнения, он заговорил сначала с Рандалом Мак-Доннелом, очевидно привлеченный его пышным платьем. Потом Гилди отвели к Эмберу и Тилингу, и все мы, офицеры, собрались вокруг.

Живет он на склоне холма, и ему было видно, как со стороны Слайго двигались войска, они уже дошли до Карриганата, что в полумиле от Коллуни. Теперь городок, через который лежал наш путь, был в их руках. Гилди не смог определить, велик ли отряд. Сначала он утверждал, что там «много-много тысяч» солдат, потом повел счет уже на сотни. Однако указал, что у них есть пушка, которая «бьет наповал». Тилинг спросил, те ли это солдаты, что постоянно стоят на страже Слайго? Ему пришлось повторить вопрос: Гилди, разинув с изумлением рот, загляделся на наших солдат. Те в свою очередь вскочили на ноги и в упор разглядывали его. Какую весть он принес? Судя по его озабоченному виду – неприятную.

– Я же говорю: из Слайго они, – повторил Гилди.

Тилинг кивнул и обратился к Эмберу.

– Из Слайго-то из Слайго, да только это не местный гарнизон.

– Очевидно, – подтвердил, поджав губы, Сарризэн, – мы зажаты меж двух армий, как орех в щипцах.

– Насколько мне помнится, – начал Тилинг, – на дороге в Слайго выставлены французские посты.

Эмбер прервал его, подняв руку, и устремил взгляд на Гилди, хотя смотрел, скорее, сквозь него.

– Жестокие, кровожадные богоотступники в красных мундирах, – вновь заговорил тот.

– Их больше, чем нас? – спросил Тилинг.

Гилди огляделся, вопрос поставил его в тупик.

– Итак, он вышел нам навстречу, – сказал Эмбер. – Значит, в своем превосходстве он уверен. – Эмбер называл противника не иначе как «он». Для нас противник – полчища жестоких людей, шум, крики; Эмбер же видел лишь командира, подобного самому себе, может, не такого прозорливого и находчивого.

– Что ж, для уверенности у него есть основания, – заметил Сарризэн.

– Как знать, как знать, – ответил Эмбер. – Дадим-ка мы ему бой. – Он вытащил из кармана платок и вытер большие белые руки.

И в этот миг тишину расколол пушечный выстрел. Ядро угодило прямо в раскидистые кроны деревьев.

КОЛЛУНИ, СЕНТЯБРЯ 5-ГО

День выдался ясный и теплый, лучше в сентябрьскую дождливую пору не бывает. Скинув куртку, он, точно мальчишка-школяр, сидел на садовой ограде. Ноги едва доставали до высокой травы, где потемнее, где посветлее. В руках он держал круглое яблоко, земля и солнце напоили его соками. Тишь садов. Вергилий, и Гораций, и сам Овидий, величайший из поэтов, всегда бы нашли время, чтобы написать несколько строк о яблоке. Зачем им воровать яблоки, величественно разгуливая по Риму? Пришлите счет моему покровителю. У каждого был покровитель. И что же! Были они и у О’Рахилли, из дворян, осевших меж реками Бойн и Шаннон. И у меня они есть: серебряные монеты да стакан виски.

Теплое раннесентябрьское солнце озарило сад. Под деревьями лежат мужчины в грубых рубахах, наверное батраки, – отдыхают. Ограда, листва деревьев, круглое румяное яблоко. Тишина и покой за оградой. Мальчишкой, еще в Керри, он ездил с отцом на батрацкие ярмарки. Людей продавали с аукциона, как телят или быков: крепкая ли спина, ноги, чистое ли дыхание. У людей этих не было земли, и надеяться им было не на что, они работали за кормежку и малую плату. Так и бродили эти безземельные в уборочную страду по богатым краям: Трейли, Килорглин, Кенмэр. Молча стояли и ждали, а мимо, выбирая, проходили довольные и сытые фермеры и скотоводы, от них разило виски и окороком. Обычно батраки работали так же, как и эти в саду: лениво, неспешно, коротая время за болтовней и шутками. В полдень они пускали по кругу большие кувшины с темным пивом, а потом, разморенные пивом и солнцем, допоздна работали. Долог летний вечер: темнеет в девять, а то и в десять часов, поют, устраиваясь на ночлег в гнездах, лысухи и коростели. И люди, свободные, точно птицы.

Как залетают бог весть откуда на приманку с клеем или в силки птицы, так навещают поэта образы. Являются нежданно-негаданно. Иной раз из старых книг, рукописей О’Рахилли, О’Салливана, засаленных и потрепанных, как бы бережно с ними ни обращались. Но не только оттуда. Стройные девичьи ноги, округлая грудь; зрелые хлеба, сбор урожая или хотя бы птицы. Или ветер. Студеной зимой задуют ветры с Атлантики, да так, что стены ходуном ходят, а в стенах тех видения причудливых спящих до поры зверей, ароматы летних полей, распустившихся цветов. Память надолго сохранит цветущую ветвь.

На стену, подтянувшись на руках, взобрался и сел рядом с Мак-Карти Герахти. Враз завяли цветущие ветви и умчались атлантические ветры.

– Тебе хорошо, сидишь свесив ноги, яблоки жуешь, а королевские драгуны рыщут по дорогам, тебя разыскивают.

Мак-Карти надкусил яблоко. Оно брызнуло ароматным соком.

– Твоему другу Ферди О’Доннелу еще больше повезло. Командует нашим братом в Киллале. Я и сам в Баллине всем заправлял, пока не отозвали. Сидел я в таверне Бреннана в задней комнате. Каждый день окорок ел, пока весь не съел.

– Все хорошее когда-нибудь кончается, – заметил Мак-Карти.

– И чего ради мы, как гуси, тянемся в Донегол. Мрачные, пустынные холмы. Да и англичане нам на пятки наступают. Не дать ли мне сегодня ночью дёру – может, назад в Баллину удастся вернуться.

– Так за чем же дело стало?

– Эх, так я ж сам сюда людей из Баллины привел. Они ж мне доверились. Малкольм Эллиот, правда, думает, что это они за ним пошли, да куда там! Я первым присягу Объединенных ирландцев принял, за мной и все остальные. Как же мне теперь в Баллину возвращаться? Да и там сейчас заправляют те, кто за короля стоит.

– Так садись рядышком да забудь обо всем на свете, как я.

– Я исповедовался у отца Мэрфи, и он сказал, что мы, борясь с еретиками, делаем угодное богу. И тебе бы то же самое сказал.

– Думаю, у него времени не хватит обо всех моих прегрешениях выслушивать. Не знаю, с чего и начать.

Джуди Конлон в дверях дома, закатное солнце гладит округло вырисовывающиеся под платьем бедра; Кейт Купер, склонившаяся над ним, ее темные волосы рассыпались по его груди; рыжий пушкарь на Высокой улице в Каслбаре, уставившийся на него неживыми глазами.

– Что ты, Оуэн, разве ты сам не знаешь, как покойно на душе, когда очистишься от всякой скверны.

Блаженный покой, на языке тает облатка после причастия – вот каков вкус непорочности. В церкви в Трейли горят длинные тонкие свечи, в неподвижном воздухе язычки пламени устремлены ввысь. Читают молитву на латыни, языке Овидия.

– Исповедуйся ты в Киллале у преподобного Хасси или у себя в Баллине, ты б не отпущение грехов получил, а проклятие господне. И сказали б тебе, что мы своими делами вершим волю дьявола.

– Но я-то пошел к отцу Мэрфи, он такой же священник. Чем отпущение грехов у одного хуже, чем у другого?

Мак-Карти отшвырнул огрызок яблока. Да, плодов, в том числе и запретных, в Ирландии хватает, как и Ев, вот только змея-искусителя нет.