Текст книги "Александр у края света"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Глава шестая

– Александр, – сказал мне македонец, – сын царя. Что тут еще добавить?

Я нахмурился. Я пытался разузнать о мальчике побольше просто потому, что его учителем был Аристотель, а Аристотель мне не нравился. Если бы выяснилось, что юный Александр жесток, неуправляем, слишком силен для своего возраста и регулярно ставит на своих учителей капканы, швыряется в них табличками для письма или тыкает в них стилосом, получив замечание, это умастило бы мое сердце медом и сделало ярче солнечный свет, ибо страдания врага и удача друга – радость для добродетельного мужа.

– Хорошо, – сказал я. – Но помимо этого – каков он? Он спокойный? Шумный? Лазает ли он по деревьям? Совершает ли он долгие одинокие прогулки, держит ли лягушек в кувшинах, или же он больше склонен к играм со сверстниками? Странно, должно быть, – продолжал я, – быть сыном царя. Там, откуда я родом, дети или сидят в школе или пасут на холмах коз и гоняют птиц на полях. Не думаю, что сын царя занимается подобными вещами.

Македонец посмотрел на меня так, будто я живо интересуюсь половой жизнью его матери.

– Сын царя постигает искусство войны и управления, – сказал он строго. – Как ему и подобает. Его сопровождают сыновья знатных людей, которые растут вместе с ним и со временем станут его доверенными советниками и военачальниками. Он также упражняется в благородном мастерстве загонной и соколиной охоты, атлетики, танцев и музыки. Впрочем, – добавил он, – высокорожденному незачем играть или петь слишком хорошо, довольно умения подпеть на пиру, не выставив себя на посмешище. И, конечно же, он учится почитать наших богов.

– Ладно, – сказал я, пытаясь представить Аристотеля, дающего уроки соколиной охоты. – Ладно, я согласен, что все это как раз те навыки, каким должен обладать царский сын.

Македонец приподнял бровь.

– Ты согласен? – спросил он.

Я пожал плечами.

– А почему нет? – сказал я. – Мой отец отправлял меня присматривать за козами, чтобы я изучил пастушеское ремесло и со временем стал знающим крестьянином. Каждый старается выучить своих детей собственной профессии. Простой здравый смысл.

– О, – македонец , пожилой вельможа по имени Парменион, один из главных советников Филиппа, пожал плечами. – Неожиданно услышать такое от афинянина. А также, – добавил он, едва-едва поджав губы, – философа, насколько я понял. Я думал, у тебя другие взгляды на вещи.

– Разве? – спросил я. – Наверное, ты подумал об Аристотеле.

Парменион кивнул.

– Да, – признался он.

Я ухмыльнулся.

– Не стоит судить нас всех по нему, – сказал я. – Кстати сказать, он не настоящий афинянин. Он из Стагиры. На самом деле он скорее один из вас, чем один из нас.

Парменион покачал головой.

– Я так не думаю, – сказал он. – Ты не слышал, что он вбивает мальчику в голову. Я этого совсем не одобряю, скажу я тебе. – Он наморщил лоб, вспомнив, что беседует с иностранцем и, строго говоря, с врагом. – Тем не менее, – сказал он, – если царь считает это приемлемым...

– Уверен, что у Филиппа есть свои соображения, – сказал я. – Я полагаю, он считает важным, чтобы сын понимал мышление афинян, точно также, как охотник должен знать повадки оленя.

Парменион не вполне уловил аналогию. Будучи утонченным и вероломным афинянином, я прямо видел, как он размышляет, как будто слова отпечатывались у него на лбу.

– Все это меня не касается, – сказал он. – Равно, – добавил он строго, – как и тебя, со всем уважением.

– О, разумеется, – ответил я. – Праздное любопытство, не более того.

Я пошел прочь, раздумывая о венценосном мальчике – безликой заготовке, только что вырубленной из серебряного листа, но еще не попавшей под пресс, который придаст ей окончательную форму. Это сравнение я использовал в беседе с Лициклом, одним из послов, чуть позже в тот же день.

– Известный синдром, – ответил Лицикл, лежа на кушетке и забрасывая в рот виноградины. – Сыновья великих людей обычно вырастают ни к чему не годными. Все их ранние годы проходят в тени отцов, они растут, как чахлая травка у подножия могучего дерева. Их с таким старанием пытаются превратить в точную копию Самого, что они совершенно лишаются способности думать своей головой. Полагаю, что Александр – это маленький Филипп, что-то наподобие глиняной фигурки, какие египтяне кладут в могилы: точная копия, только во всех отношениях гораздо меньше оригинала. Это общеизвестный факт: чем блистательнее отец, тем бесцветнее сын. Вот почему великие империи разливаются и скудеют, как реки, – добавил он, подавляя отрыжку. – Рост при одном поколении, упадок при следующем. Возьми персов, – продолжал он. Сперва у них был Кир. Кир Великий. Он выковал могучую империю и завоевал полмира. И кто же был его сын? Гидасп, о котором практически ничего неизвестно. А его сын? Дарий-мокрошлем. Дарий, из которого мы выколотили все дерьмо. А он кого породил? Ксеркса. Мораль: великий завоеватель, создатель империи Кир, имел слабого сына, жалкого внука и великого правнука.

Я немного подумал, прежде чем ответить.

– Возможно, – сказал я. – Я, впрочем, не уверен в этом. Я имею в виду, наши прапрадеды действительно разгромили армию царя Дария...

– Уж тут сомневаться не приходится, – зевнул Лицикл.

– Однако, – продолжал я, – перед этим он успел выжечь Халкидики и Эретрию и пройти большую часть Греции, не встретив никакого сопротивления. И насколько я могу припомнить, первым делом после воцарения он подавил крупные восстания почти во всех провинциях, управившись примерно за год...

– Если бы он что-то из себя представлял, никто бы и не подумал бунтовать. Не забывай также, что скифы его тоже разбили. А они всего лишь дикари.

– Это так, – признал я. – Но их страна полгода покрыта снегом, а в остальное время там так жарко, что ты умрешь от жажды за день, если не знаешь, где искать колодцы. Я склонен полагать, что Дарий просто понял, что Скифия не стоит усилий и отправился домой.

– Он был слаб, – твердо ответил Лицикл. – Сильный царь никогда не поставить под угрозу свою репутацию и не начнет войну, не зная, что может в ней победить. Ничто так не губит царский престиж, как поражение в войне. Посмотри на Ксеркса.

Я продолжал спор только от скуки.

– Ксеркс дотла спалил Афины, – напомнил я, голос разума и истины. – Не говоря о целой куче других городов. И домой он вернулся, сохранив большую часть армии. Конечно, мы выиграли несколько битв, но возможно, в целом это было как у Дария в Скифии. Может быть, он решил, что Греция не стоит его усилий.

Лицикл улыбнулся.

– На твоем месте, – сказал он, – я бы поостерегся рассуждать о войне с Ксерксом в этих местах. Может получиться неудобно.

Он был прав. В те давние дни, когда царь Ксеркс вторгся в Грецию со своим огромным войском, царь Македонии предпочел присоединение к Персидской Империи – решение совершенно разумное в тогдашних обстоятельствах, поскольку у македонцев не было ни единого шанса, однако этот факт до сих пор служил для них источником величайшего смущения. Естественно, как только стало очевидным, что невзирая ни на что, союзная армия греков берет в войне верх, а Ксеркс собирается домой, македонский царь предпринял все усилия, чтобы исправить положение; в частности, он передал греческому командованию план построения персидских войск накануне решающего сражения при Платеях; акт весьма полезный, но не слишком почетный. (Кто это сказал из знаменитых военачальников: «Ничего не имею против предательства, а вот предателей не люблю»?)

Тогдашнего царя Македонии, если уж зашла о нем речь, тоже звали Александром. Фамильное имя, вероятно.

Я оставил задремавшего Лицикла (никогда не знал никого, кто спал бы больше) и вышел на свежий воздух. Был один из тех редких дней, когда мы оказывались предоставленными сами себе; Филиппа куда-то вызвали, а Парменион, в обязанности которого входило развлекать и занимать нас в отсутствие Самого, ненавидел бессмысленное общение почти так же страстно, как афинян. Передышка пришлась как нельзя кстати: я и в лучшие времена не любил подолгу сидеть взаперти. Я прогулялся вокруг двора, нашел боковую дверь, которая вела на аллею, и пошел по ней, пока не оказался в другом дворе с наполовину построенным зданием. Там и сям громоздились каменные блоки, аккуратно вырубленные, выровненные и сложенные, стояли лестницы, валялись канаты, инструменты и прочий хлам, без которого не бывает стройки – и ни единой живой души. Я уселся на груду блоков, зевнул и потянулся, от всей души радуясь тишине, не нарушаемой человеческими голосами. Затем я заметил какое-то движение за штабелем бревен. Я затаился и стал ждать.

Вскоре выяснилось, что за штабелем сидит мальчик. Он был так поглощен своим занятием, что едва ли заметил мое появление. Я встал и рассмотрел его повнимательнее.

Он не слишком походил ни на отца, ни мать, тем не менее я без труда узнал его. Он был где-то на полпальца выше своих сверстников, вряд ли больше. У него был длинный прямой нос, пухлые девичьи губы и большие глаза. Волосы у него были кудрявые. Локти и коленки покрывали свежие царапины, а на правом предплечье красовался большой лиловый синяк.

Он нашел между камнями гнездо диких пчел и внимательно изучал его.

Время от времени он принимался тыкать в гнездо длинной палкой, пока наружу не вылетал разведывательный отряд пчел, высланный разузнать, что происходит. Когда они появлялись из щели в камнях и начинали летать вокруг него, мальчик сбивал их наземь расщепленным концом палки, направляя ее короткими, резкими движениями запястья. Скорость его реакции и координация движений были почти невероятны.

– Тебя уже жалили? – спросил я.

Он не подпрыгнул на месте и даже не оглянулся – знай себе продолжал работать палкой.

– Семь раз, – ответил он. – Два раза в руку, три раза в ногу, один раз в шею и один раз в лицо.

– Болит?

– Да.

Я улыбнулся, но он по-прежнему не обращал на меня внимания.

– Тогда зачем ты это делаешь? – спросил я.

– Затем что вчера они ужалили моего пса.

– Хорошая причина, – сказал я. – Человек должен защищать своих друзей и слуг. Но зачем делать это таким вот образом? Почему не выкурить их оттуда?

Он нахмурил брови, не отрывая взгляда от пчелы, к которой он как раз примеривался.

– Я не подумал об этом, – признал он.

– Ты не пытался придумать способ получше? – спросил я. – Или упражнение в скорости и мастерстве доставляет тебе такое удовольствие, что ты и не хотел?

– Не понимаю.

– Нет никаких причин думать, что ты поймешь, – согласился я. – В конце концов, тебе сколько, десять?

– Девять, – ответил он. – И семь месяцев.

Я поднялся и обошел его так, чтобы он мог меня видеть при условии, что потрудился бы посмотреть.

– Ты афинянин, – сказал он. – Один из послов.

– Верно, – ответил я. – Но вообще я земледелец, и когда я был в твоем возрасте, рой диких пчел угнездился в щели за косяком. Они практически выселили нас из дома на пару дней, пока отец не выкурил их.

– Как он это сделал? – спросил Александр.

– При помощи жаровни, – ответил я. – Такой маленькой переносной жаровни на треножнике, вроде тех, что делают в Коринфе. Он набросал на нее свежих веток, чтобы пошел густой дым, затем установил треножник у входа и принялся загонять дым в гнездо с помощью мехов, которые занял у соседа-кузнеца. От дыма пчелы стали сонные и вялые, и мы пересадили их в пустой улей, который как раз был под рукой – мы потеряли рой годом раньше, а так нам удалось возместить потерю бесплатно.

Александр задумался над этой историей и позволил пчеле улететь восвояси.

– И вас при этом не покусали? – спросил он.

– Раз или два, – ответил я. – Семи раз и близко не было. Конечно, мы замотались в плащи и одеяла.

Я видел, как он переваривает информацию, как баклан переваривает целую рыбу – можно было заметить, как она потихоньку проползает по его горлу.

– Значит, вы взяли неудачу и превратили ее в удачу, – сказал он задумчиво.

– Метко замечено. Это мудрость, – сказал я, – которая приходит вместе со знанием и опытом. Вместо того, чтобы вступить в битву с врагом и уничтожить его ценой многих болезненных укусов, мы перехитрили его и присовокупили к своему хозяйству. Долгие годы потом мы получали от этого роя добрый мед.

Он бросил палку.

– Ты говоришь, убивать пчел неправильно. Я мог бы захватить их в плен и заставить работать на себя.

Я кивнул.

– Ты все понял правильно, – сказал я. – И при этом тебя покусают гораздо меньше. Биться в передних рядах – отважное деяние, но не следует совершать его, если оно не ведет к чему-то полезному. Иными словами, чем больше пчел ты убьешь, тем меньше пчел будут собирать для тебя мед. Это пустая трата ресурсов.

Он нахмурился.

– Но они ужалили мою собаку, – сказал он. – Разве не следует их за это наказать?

– Тюремным заключением, – сказал я. – Не смертью. А кроме того, та пчела, что ужалила пса, уже мертва, и потому наказать ее невозможно.

Александр улыбнулся.

– Ты так это сказал, будто пчелы после смерти отправляются в Елисейские Поля.

– Ну а почему нет? Там ведь растут цветы, правда? Ну а раз так, там следует быть и пчелам.

– Теперь ты надо мной смеешься, – сказал Александр тоном, который подразумевал, что это не самое умное занятие.

– Вовсе нет, – сказал я. – Пчелы – дело серьезное. У нас в Аттике держат самых лучших пчел. Конечно. Я полагаю, ты слышал о пчелах Гиблейских гор?

– Нет, – признался он. – Но Аристотель собирается научить меня всему, что он знает о разных видах и породах животных и птиц. Он все о них знает.

– И не говори.

– Что?

– Да не важно. Итак, – продолжил я, – что ты собираешься делать? Продолжишь ли ты войну или заключишь мир на выгодных условиях?

Александр на мгновение задумался.

– О, конечно, мир, – сказал он. – Проблема в том, что у меня нет улья, чтобы посадить туда этих пчел.

– А, это вовсе не проблема, – сказал я. Мы, земледельцы, когда у нас нет чего-то нужного, берем и делаем это.

– И как же вы делаете ульи? – спросил он.

– Из полосок коры, – сказал я, – которые мы сшиваем побегами плюща. Или, если хочешь, можно использовать ивовые прутья, как для корзины. Что бы ты не выбрал, после изготовления оболочки ее следует промазать глиной. В конце надо приделать петлю для подвешивания, и вот улей готов. Защищает пчел от холода и птиц, но позволяет грабить их всякий раз, как тебе потребуется мед.

– Спасибо, – сказал Александр. – А что лучше, кора или прутья? Я знаю тут неподалеку старую яблоню, с которой можно надрать коры, а вот прутья мы можем и не найти.

– Ну вот, – сказал я. – Ты сам ответил на свой вопрос.

Он улыбнулся.

– И правда ответил, – сказал он. – Ладно, я добуду кору, а ты...

Я выставил ладони перед собой.

– Ого! – прервал я его. – Так я мобилизован что ли?

– Ты должен помочь мне сделать улей, – сказал Александр со странной нотой настойчивой мольбы в голосе. – Какой смысл знать, как что-то сделать, если ты не делаешь?

Я пожал плечами.

– А что плохого в знании самом по себе? – сказал я. – Нет, не задумывайся об этом, улей будет сделать быстрее. Ладно, я полагаю, ты хочешь, чтобы я нашел плющ.

– Да, – сказал Александр.

– И иглу, – добавил я. – Чтобы шить, нужна игла. И прежде чем ты спросишь – я могу сделать иглу из дерева, это несложно.

Александр замечательно быстро учился. Если у него и были недостатки, то это нетерпеливость – ему очень хотелось уметь что-то без унизительной необходимости учиться (я уверен, он именно так воспринимал это) или подчиняться тому, кто обладал знаниями, которых у него еще не было; он хотел заглатывать знания, как больной глотает лекарство – принял и чудесным образом получил все необходимые для выполнения задачи способности, пропустив промежуточные стадии полузнания и ученичества. Я говорил, скажем: «Вот так вот делается то-то и то-то», и он тут же перебивал меня – «Да, знаю», хотя было совершенно очевидно, что ничего он не знает. Но он удивительно быстро и цепко схватывал, а его способность сосредотачиваться была поразительна для человеческого существа его лет.

– Ну вот, – сказал он, рассматривая готовый продукт с удовлетворенным видом. – Хорошо получилось, правда ведь?

– Сгодится, – сказал я. – Было бы еще лучше, если б ты подождал, чтобы глина высохла, но работа закончена. Теперь, я думаю, ты хочешь выкурить пчел.

Он посмотрел на меня.

– Конечно, – сказал он. – А иначе не было никакого смысла делать улей. Пошли, попросим переносную жаровню у жреца в маленьком храме. Он скажет – бери. Он хорошо меня знает. Еще мы можем попросить у него пахучего ладана, он дает хороший дым.

Я рассмеялся.

– Это интересная идея, – ответил я, – использовать дорогущий заморский ладан для выкуривания пчел. Можешь, конечно, спросить, но я бы на твоем месте не раскатывал губу. Думаю, нам придется подождать, пока ты не станешь великим воином и завоюешь Острова Пряностей за Великим Океаном – и уж тогда сможешь тратить его сколько угодно.

Конечно, это только настроило его на более решительный лад, и разумеется, он добыл ладан. Самого лучше качества, между прочим; вонял он отвратительно – сладко и приторно.

– Подойдет в самый раз, – сказал я. – Если он так действует на нас, подумай только, каково придется пчелам.

Мы также реквизировали маленькую лопату и глиняный черепок, чтобы было чем выгребать обалдевших пчел. Когда мы добавили эти предметы к нашему инструментарию, я заметил, что Александр смотрит на них тревожным взглядом. Я спросил его, в чем дело.

– Я думал о той истории, – ответил он.

– О которой именно? – спросил я. – Их несколько, знаешь ли.

Он странно взглянул на меня, и я вдруг понял, что он совершенно лишен чувства юмора. Ну что ж, никто не совершенен.

– Та, о лидийцах, – сказал он. – Ну ты знаешь, про то, как они отправились воевать с персами, и были до того уверены, что победят, что взяли с собой кучу цепей, колодок и всего такого прочего, чтобы заковывать пленников, а кончилось все тем, что после битвы все это надели на них самих. Я много думал об этой истории, – добавил он.

– Правда? Ну что ж, разумно. Я, правда, не думаю, что пчелы закуют нас в цепи и отправят собирать мед с цветов.

– Я не имел в виду – буквально, – сказал он терпеливо. – Просто это немного... есть такое выражение...

– Испытывать провидение?

Он кивнул.

– Точно, оно. Но все же я думаю, что нам надо будет собрать их побыстрее, пока они плохо соображают, так что лучше все же взять это с собой.

Боги; много лет я не окуривал пчел и был совершенно не уверен, что смогу вспомнить, как это делается. Нужна определенная сноровка, чтобы большая часть дыма пошла в гнезда. Однако по ходу дела Александр присвоил мехи и вцепился в них с такой силой, что я даже не стал предлагать взять эту часть операции на себя. Небезынтересное отступление: несколько лет спустя я спросил его, помнит ли он этот эпизод, и он ответил да, конечно. В ходе беседы мы вспомнили, как он взял на себя самую сложную часть, и он сказал, что настоял на этом, поскольку понял, что тот, кто управляется с мехами, будет искусан с большей вероятностью, чем тот, кто держит треножник; если опасность поджидала в первых рядах, то он должен был занять эту передовую и самую опасную позицию, ибо был лидером. Он процитировал знаменитые строки Гомера, те самые, которые люди, вовсе его не знающие контекста, норовят извергнуть при каждом удобном случае:

Сын Гипполохов! за что перед всеми нас отличают

Местом почетным, и брашном, и полный на пиршествах чашей

В царстве ликийском и смотрят на нас, как на жителей неба?

И за что мы владеем при Ксанфе уделом великим,

Лучшей землей, виноград и пшеницу обильно плодящей?

Нам, предводителям, между передних героев ликийских

Должно стоять и в сраженье пылающем первым сражаться

(Гомер. Илиада. перевод Н. Гнедича)

– да только он все перепутал, а может быть, его учитель пользовался какой-то другой версией; каким-то образом он включил в свою цитату другой знаменитый отрывок о Главке Ликийце, так что четвертая строка звучала следующим образом:

ибо всегда совершенством превосходим всех прочих мужей.

– что вовсе не одно и то же. Но когда я попытался объяснить ему это, он мне не поверил; он сказал, что наш афинский Гомер – совершенно очевидно ненастоящий Гомер, и если кто из нас и ошибается, то это я; македонцы же знают Гомера лучше всех, поскольку по материнской линии сам он, Александр, происходит непосредственно от Ахилла. Он определенно относился к этому вопросу с самой крайней серьезностью, поэтому я не стал указывать ему, что в рамках этой логической системы, я, например, знаю о законе больше всех, поскольку один мой предок когда-то успешно провел закон через Собрание. Это совершеннейшая правда, хочешь верь, а хочешь нет – речь идет о декрете, отменяющем определенные торговые подати, наложенные на граждан Опунтской Локриды, торгующих на афинском рынке, и выпущенном вскоре после войны с Ксерксом. Законодательный акт, конечно, так себе, ибо податями облагались товары, с которыми локридцы дела вообще не имели; но тем не менее нельзя сказать, что наша семья не выцарапала свою имя в истории, где-то в уголке стены.

Ну так вот – у пчел не было ни единого шанса. Одно-единственное облачко тошнотворных благовоний – и они посыпались из гнезда на лопату, как навоз из коровьей задницы; все пошло в точности по плану и без каких-либо непредвиденных случайностей. Я, будучи историком, особо подчеркиваю это обстоятельство, поскольку это первое документально зафиксированное проявление невероятной удачливости Александра – той самой стихийной силы, которая позже позволила ему завоевать неприступный Египет без единой битвы или войти в Вавилон, самый укрепленный город мира, даже не постучавшись в ворота. Александр всегда был удачлив – качество, присущее ему в той же степени и в точности на тот же манер, что и моему отцу.

– Ладно, – сказал я, когда мы загрузили последнюю груду шевелящихся пчел в улей. – Мы взяли их в плен. Что мы теперь с ними сделаем?

Он посмотрел на меня так, будто я спросил, зачем он дышит.

– Отнесем отцу, конечно, – сказал он.

– Прекрасно, – сказал я, медленно кивнув. – Но вот что я тебе скажу: это ты их ему понесешь. Ты не станешь упоминать мое имя и скажешь, что сам их поймал. Я не уверен, что хочу как-то фигурировать в этом деле, когда ты выпустишь сто тысяч страдающих с похмелья пчел за обеденным столом отца.

– Я не могу так поступить, – ответил шокированный Александр. – Я не могу похваляться тем, чего на самом деле не делал. Какой в этом смысл?

Я вздохнул. Принцип дипломатической неприкосновенности был известен македонцам, но только как один из странных и непрактичных иностранных обычаев, вроде поклонения духам рыб, практикуемого гиперборейскими дикарями, или веры гирканских аскетов в то, что моча беременной овцы делает их неуязвимыми для стрел.

– Ты выполнил всю тяжелую работу, – указал я. – Не говоря уж о трудностях тактического планирования. Я же лишь дал тебе несколько чисто технических советов. Если ты взял город штурмом, кому достанется вся слава – тебе или тарану?

– Обоим, – твердо ответил Александр. – Я командовал, а ты помогал. Слава, – добавил он, цитируя кого-то, – это единственный товар, которого становится больше, когда им делишься.

Я слышал несколько иную версию, в которой говорилось о двух таких товарах: славе и собачьем дерьме.

– Подумай, – уговаривал я его. – К тому времени, как вернется твой отец, пчелы уже проснуться и будут находится в самом раздраженном состоянии духа. Кроме того, если ты не дашь им шанса обжиться в новом доме, они с большой вероятностью съедут и переберутся в новое место, так что их уже будет не найти.

Александр призадумался.

– Разумное соображение, – признал он. – Может быть, лучше будет мне забрать улей. Я найду для него место, а когда отец вернется, отведу его туда.

Мой отказ от участия в деле имел свои причины, и их было три.

Первая: юный Александр показался мне серьезным, вдумчивым парнем, не склонным ко злу.

Вторая: это снижало риск быть обвиненным в захвате зала для приемов роем пчел.

Третья: к этому моменту мне ничего так не хотелось, как оказаться подальше от этих самых пчел, готовых вот-вот проснуться.

– Как хочешь, – сказал я. – Отец твой и пчелы тоже твои. Но если что-то пойдет не так, мы никогда не встречались. Понял?

– Ты хочешь, чтобы я солгал своему отцу?

– Да.

Эта идея не пришлась ему по душе, но через некоторое он согласился называть меня одним из афинян, чьего имени он не смог запомнить. Чтобы придать этому правдивости, я дважды или трижды пробормотал свое имя себе под нос, так что он с чистой душой мог сказать, что не смог разобрать ни звука, когда я представился.

Я оставил Александра и пошел прочь. Едва я скрылся из виду, Александр схватил свой трофей и поспешил в город, к дому одного старика и его жены, которые некогда были главным управляющим и домоправительницей Филиппа соответственно. Отправляя эти обязанности, они чем-то вызвали величайшее неудовольствие юного царевича.

И вот в чем заключается разница между Александром и множеством других умных, находчивых ребят его возраста: любой из них залез бы на крышу и сбросил улей в дымовую отдушину, в то время как будущий герой Граника сперва незаметно подпер двери и окна снаружи, так что бедолаги оказались заперты, как в ловушке, вместе с целой фалангой обезумевших от ярости пчел.

Впрочем, его затея удалась не до конца. Улей застрял где-то в локте от крыши – и ни туда, ни обратно. Насколько я знаю, он до сих пор там, и кто бы не обитал в этой хижине, оказывается в густом дыму всякий раз, как ему вздумается развести огонь.

Когда Филипп вернулся домой, его сердце воителя не удалось порадовать великолепным трофеем. Вместо этого его встретили панегириком в адрес одного из афинских послов с перечислением его многочисленных достоинств и особым указанием на таланты учителя и военного инженера.

Я, конечно, ничего этого не знал. Первым намеком на эти события стали два стражника (перевод: два огромных македонца в броне), возникшие у моей двери и приказавшие немедленно следовать за ними, игнорируя все мои мольбы объяснить, в чем дело.

Я знал, что это как-то связано с Александром, поскольку за все время пребывания я больше ничем особенным не отличился. Воспоминание об оплеухе, которой Филипп наградил Олимпиаду, застряло в моем мозгу так же прочно, как проклятый улей в дымоходе, и к тому времени, как мы достигли зала приемов, я уже отшлифовывал свою предсмертную философскую речь, ставшую традиционной со смерти прославленного Сократа («Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте», что бы это ни значило – отсюда обычная неясность этих высказываний).

Когда мы пришли, в зале находились Филипп (заполнявший его, как обычно), царица, Александр, старик с блестящим лысым черепом и Аристотель. Конечно, едва я увидел Аристотеля, я более или менее потерял всякую надежду – лучшее, на что я мог рассчитывать, это что мои последние слова станут известны в Афинах, причем скорее всего в сильно искаженном виде, если только они не окажутся достаточно хороши, чтобы он приписал их себе.

– Благодарю, что присоединился к нам, – вежливо сказал Филипп. – И чтобы сразу перейти к делу...

– Держишь ли ты змею в горшке? – перебила его царица Олимпиада.

На мгновение я зажмурился, поскольку не особенно хотел вторично присутствовать на представлении об обучении царицы Македонии искусству полета, однако, не дождавшись смачного звука, с которым плоть приходит в соприкосновение с плотью, снова открыл глаза. Олимпиада смотрела на меня. – Держишь ли ты змею в горшке? – повторила она.

Олимпиада не могла похвастаться умением монументально присутствовать, отличавшим ее мужа; тем не менее она была вполне способна прибить взглядом семислойный щит к дубовым дверям. Я решил, что сейчас не время для знаменитой афинской уклончивости.

– Нет, – сказал я.

– О. – Ответ ее не обрадовал – Я слышала, что держишь.

Я было хотел попытаться объяснить, но передумал. Насколько мне было известно, заключение духов умерших в маленькие одноразовые винные кувшины в этих местах могло послужить основанием к распятию; или, может быть, это попытки жульничества в сей области карались смертью, я не мог точно припомнить. В общем, я не знал, что делать, а проверенное правило гласит, что если ты не имеешь ни малейшего понятия, что происходит, лучше всего говорить правду. Тут лысый тип, который до этого внимательно изучал завязки своих сандалий, внимательно посмотрел на меня.

– Разве ты не утверждал, что разговариваешь с бессмертной частью души Сократа, которую держишь в заточении в кувшине? – спросил он громким ясным голосом. – Я слышал, так ты зарабатываешь себе на жизнь.

Боги на небесах, подумал я, существуют ли македонцы, которые не являются врожденными допросчиками? Кто еще тут собирается устроить мне перекрестный допрос, интересно? Собака повара?

– Это правда, – ответил я.

– Я так и думала, – каркнула Олимпиада, стукнув кулаком по ручке кресла. – Я же говорила, что он держит в горшке змею.

Полагаю, я сразу должен был догадаться, о чем она. Народ Олимпиады верил, что змеи – это духи умерших; они бессмертны и кочуют от тела к телу, сбрасывая старое, когда оно поизносится, тем же манером, каким они регулярно меняют кожу. Я сообразил, что лучше мне не открывать рта, и промолчал.

– Понятно, – сказал Филипп, помолчав. – Что ж, с эти разобрались. Так? – добавил он, взглянув через плечо на Олимпиаду. Она кивнула. Старик ухмыльнулся. У Аристотеля был такой вид, будто он очнулся ото сна, в котором оказался на острове, населенном каннибалами, чтобы обнаружить, что это вовсе не сон.

– В таком случае все в порядке, – сказал Филипп. – Коли так обстоят дела, я хочу предложить тебе должность наставника моего сына.

Что я почувствовал в это момент... Представь себе, что ты два дня плелся по пустыне, медленно умирая от жажды, и вдруг тебя сшибают с ног и принимаются топить в мелком пруду, наполненном чистой талой водой. Все мои страхи быть запытанным до смерти бросились на выход, как публика из театра, только чтобы застрять в дверях в толпе новых ужасов, связанных с отказом от предложения Филиппа, которые все прибывали и прибывали.

– Это честь для меня, – выдавил я. – Это невероятно почетное...

– Он хочет сказать – нет, – пробурчала Олимпиада, покусывая локон. – Предложи ему денег. Если он не согласится на должность, может, змею продаст.

– Олимпиада, – промурлыкал Филипп, и это было вовсе не кошачье мурлыканье. – Эвксен, – продолжал он. – Не опасайся говорить откровенно. Я уверен, ты знаешь, что у моего сына уже есть два весьма просвещенных наставника – мой двоюродный брат Леонид, – лысый еле заметно кивнул, – и твой знаменитый земляк Аристотель, и оба пользуются моим полным доверием. В то же время царица, – продолжал он слегка потяжелевшим тоном, – полагает, что некоторая смена перспективы в сторону, скажем так, духовного, мистического начала...