Текст книги "Александр у края света"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

– Ничего не понимаю.

– Чего ты не понимаешь? – спросил тот.

– Эти люди обладают несметными богатствами, – сказал царь. – Всем этим золотом и прочим, всеми этими вещами. Зачем, во имя богов, рисковать им своими жизнями, приходя сюда и пытаясь отобрать у нас нашу жалкую нищую страну? (Хорошая история; по тому, что мне известно, она даже может быть правдивой. Запомни ее, пожалуйста; попробуй представить выражение, возникшее на тощих греческих лицах при виде этой роскоши, этого восточного хлама. Возможно, это облегчит тебе понимание того, что произошло в дальнейшем).

В день, когда умер мой отец, у македонской царицы Олимпиады родился сын. Собственно, этот день был наполнен событиями: царь Македонии Филипп выиграл битву; македонский полководец Парменион выиграл еще одну битву; призовой скакун царя Филиппа победил на Олимпийских играх; в Эфесе был сожжен дотла знаменитый на весь мир храм Артемиды.

Филипп и Олимпиада назвали сына Александром. Это было не самое лучшее имя из возможных. Первый царь Александр опозорил себя пособничеством врагу во время Великой Войны против Персии, а второй Александр правил едва ли год. Незадолго до родов Олимпиаду (которая происходила из варваров-иллирийцев и держала змей в качестве домашних животных) поразило молнией во время жестокой грозы. Просто чудо, что она выжила и сохранила ребенка. Многие годы царь Филипп подозревал, что сын вообще не от него, а Олимпиада не слишком стремилась развеять эти подозрения, толсто намекая, что отцом ребенка был бог – или сам Зевс, или один из странных и несколько смехотворных иллирийских богов обильной выпивки и падения мордой в пол. В честь этих богов тайный орден, к которому принадлежала царица, устраивал прелестные маленькие оргии, на которых адепты упивались до бессмысленного состояния, плясали голыми у костра и живьем разрывали на части разных существ (в том числе и человеческих, если их удавалось поймать), чтобы затем потушить их в котле и съесть.

Не припоминаю, чтобы в те дни до меня дошла весть о рождении наследника македонского престола; это вполне понятно, я полагаю. Несмотря на то, что Филипп с самого начала своей карьеры начал демонстрировать признаки сильного, склонного к новшествам государя, и отличался практически бесконечным аппетитом к войнам и завоеваниям, на тот момент его легко можно было игнорировать. Если бы в тот утомительно богатый событиями день кто-нибудь спросил меня или братьев, кто такой царь Македонии, мы не смогли бы ответить.

– Нет денег, – со вздохом сказал Диоген, – нет и уроков. Извини.

Я был потрясен. Мы провели столько времени вместе, вели такие многоречивые дебаты по темным вопросам философии, что я чистосердечно верил, будто нас объединяют узы дружбы. И кроме того, чему такому мало-мальски полезному он меня научил? Да ничему. А за годы обучения на него были потрачены очень большие деньги.

– Жаль, что ты мыслишь подобным образом, – холодно произнес я. – У меня сложилось впечатление, что мы уже прошли эту стадию.

Диоген приподнял бровь.

– Правда? Странно. В любом случае, я ничего не могу поделать, если денег больше не будет. Какая жалость. Терпеть не могу бросать работу почти, но все-таки не законченной.

Это было уже слишком, чтобы оставить без ответа.

– Ну давай, – сказал я. – Признай наконец, что ты все это время дурил меня и мою семью. Ты ничему меня не учил.

Диоген воззрился на меня так яростно, что я подумал, он сейчас воспламенится.

– Ты маленький ублюдок, – сказал он. – Неблагодарный сопляк. Я научил тебя всему, что ты сейчас знаешь об умении быть человеком, и вот как ты меня благодаришь.

– Не совсем, – холодно сказал я. – Ты получил достаточно благодарностей, чтобы купить военный корабль.

Он встал.

– Не думаю, что нам есть еще что сказать друг другу, – ответил он. – Я прощаю твое отвратительное поведение; в конце концов, у тебя только что умер отец, и на это можно сделать скидку. Мне просто очень грустно видеть, сколь малая доля того, чему я тебя учил, оказалась способна проникнуть через кирпичную стенку, которую ты именуешь своим черепом. Я разочарован, Эвксен, горько разочарован.

И с этими словами он пошел прочь – само воплощение презрительной скорби.

К счастью, поблизости не оказалось подходящего размера камней или черепков, иначе я мог совершить преступление против философии.

Итак, на двадцатый год своей жизни я остался без земли, без навыков и профессии, без средств к существованию – в точности та ситуация, от которой отец всю свою жизнь пытался меня уберечь. Если бы в моих руках оказалась вся сумма, потраченная им на мое образование, я мог бы весьма неплохо устроиться в жизни.

Не имея лучшего занятия, я побрел по улицам в направлении рынка, как поступил бы любой афинян в моем положении. Жил когда-то некий скиф, один из твоих соотечественников, который провел в Афинах некоторое время, а после вернулся домой. Когда соседи спросили его, что из того, что он видел в великом городе, самое замечательное, он ответил – рынок.

– О, – сказали они. – Что это такое?

– Ну, – ответил этот скиф – Анахарсис, так его звали, – это обширное пространство в центре города, нарочно назначенное, чтобы уважаемые горожане обманывали и обкрадывали друг друга.

Немного грубо, но не лишено меткости. Определенно, именно на рынок, наряду с судами и Собранием, афинянин отправляется, чтобы утереть другому нос. Если подумать, довольно многие достопримечательности Афин специально предназначены для утоления афинской страсти надувать сограждан.

Я уселся в тени навеса и попытался заставить себя думать о способах заработка. Перспективы были нерадостные. Мне нечего было продать, включая, за неумелостью, собственные руки. Теоретически, до следующей переписи, я входил в верхний класс афинского общества – пентакосиомедимнов, или пятисотмерников, имеющих право занимать высшие государственные посты, однако все мое состояние ограничивалось семью драхмами плюс теми деньгами, которые удастся выручить за обувь.

Все обстояло именно так. С другой стороны, а кто, помимо членов семьи, об этом знал? Совершенно не было причин, чтобы кто-то знал. В глазах сограждан я по-прежнему являлся состоятельным человеком, свободно распоряжающимся своим временем. Как только я это уяснил, мне уже не надо было спрашивать себя, что сделал бы на моем месте Диоген. Я и так знал.

За один обол я купил маленький кувшин скверного дешевого вина, и немедленно выпил содержимое, чтобы успокоить нервы. Затем я оглянулся вокруг в поисках группы людей – любой группы людей. Вышло так, что неподалеку обнаружились десять или около того сходно выглядевших типов, столпившихся у последнего призывного списка. Я подобрал пустой кувшин, подошел к ним и уселся прямо под списком.

– Эй, ты, – сказал кто-то. – А ну иди отсюда.

Я его проигнорировал. Он повторил погромче. Нахмурившись, я поднял взгляд.

– Не мог бы ты помолчать? – сказал я. – Я пытаюсь сосредоточиться.

Человек, который орал на меня, приобрел озадаченный вид.

– О чем это ты? – спросил он. – Ты же просто сидишь.

Я нахмурился еще сильнее.

– Ты настолько же слеп, насколько глуп? – сказал я. – Как ты думаешь, что это такое? – и я указал на кувшин.

– Кувшин.

Я рассмеялся.

– Кувшин! – повторил я. – О боги. Если бы я был таким же слепцом, как ты, я бы поскорее вскарабкался на старую башню в квартале горшечников и спрыгнул вниз, просто чтобы избавить себя от дальнейших унижений. Если бы, конечно, смог ее найти.

Вместо того, чтобы рассвирепеть, этот человек еще больше заинтересовался; остальные тоже не отставали.

– Ладно, – сказал он. – Чем он такой особенный, твой дурацкий кувшин?

Я ухмыльнулся.

– Не кувшин, дубина, – ответил я, – а то, что в нем находится. – Я замолчал и нахмурил брови. – С чего мне тебе об этом рассказывать, кстати? Это не твое дело. Проваливай.

– Не дождешься, – сказал он. – Это агора, а я – гражданин Афин. Говори, что у тебя в кувшине.

Я покачал головой.

– Ничего я тебе не скажу. Заведи себе собственный, если тебе так горит. А этот кувшин – мой.

Я встал и выказал готовность удалиться; тотчас же вся толпа (которая уже успела вырасти), окружила меня, чтобы остановить.

– Расскажи нам, что в кувшине, – быстро сказал тот человек. – Давай, мы не собираемся его у тебя отбирать. Мы просто хотим знать, что внутри.

– Уж конечно, хотите, – яростно сказал я. – Но если вы думаете, что я собираюсь делиться с такими, как вы, тем, что мое по праву рождения, вы сильно заблуждаетесь. Катитесь отсюда.

Слова «право рождения» захватили их внимание. Кто-то из задних рядов воскликнул:

– Я знаю его, это сын Эвтихида. Ну, знаете, Эвтихида из Паллены, которые давеча умер.

– Спасибо большое, что напомнил, – сказал я горько. – Как ты верно заметил, отец мой умер несколько дней назад, и да, этот кувшин – моя доля наследства. А теперь убирайтесь и оставьте меня и мою собственность в покое, не то мне придется прибегнуть к силе закона.

Еще один зевака наклонился поближе, чтобы рассмотреть меня.

– Эвтихид-пятисотмерник? И все, что тебе досталось – этот маленький кувшин?

Я кивнул.

– И то, что в нем. Кто бы ты ни был, второй раз предупреждать не буду. Проваливай, пока я не нанес тебе увечье.

Толпа к этому моменту разрослась до тридцати человек. Я решил, что этого достаточно.

– Да давай же, – завопил кто-то. – Расскажи, что у тебя в кувшине, богатый ублюдок.

Даже если бы я сам писал сценарий, то не смог бы придумать ничего лучшего.

– Кого ты назвал ублюдком? – взревел я, подчеркнуто не заметив эпитета «богатый». Это не осталось без внимания.

– Ты собираешься сказать нам, что у тебя в кувшине, или нет?

– Ладно. – Я вздохнул и уселся на место. – Ладно. Если вы обещаете разойтись и оставить меня в покое, я скажу. Довольны?

Раздался одобрительный ропот и все принялись рассаживаться вокруг, пихаясь и толкая друг друга локтями.

Благодарение богам, сказал я себе, за неизменное афинское любопытство.

– Мой дед Эвпол, – сказал я, – был большим другом прославленного философа Сократа, вероятно, мудрейшего человека за всю историю человечества. – Я помолчал мгновение. – Я надеюсь, вы хотя бы слышали о Сократе?

– Конечно, слышали, – ответил кто-то с нетерпением. – Давай, рассказывай себе.

– А если вы слышали о Сократе, – сказал я, – то вы должны знать и о его ручном демоне, о котором он говорил на суде.

(«Ручной демон» – это лучший перевод, который мне удалось подобрать для вашего звериного зубодробительного языка, Фризевт. По-гречески это звучит как «даймонинон ти» и означает, в том числе, что-то вроде «малая часть божественной субстанции». Однако я хотел, чтобы эти люди думали именно о ручном демоне).

– Конечно, знаем, – сказал кто-то.

– Хорошо, – продолжил я, кивнув. – Итак, после того, как Сократа судили и приговорили к смерти, дед отправился навестить его в тюрьме, прихватив корзину фиг и маленький кувшин вина. Некоторое время они разговаривали, а затем Сократ спросил деда, не хочет ли он забрать себе ручного демона. Конечно же, дед пришел в восторг, ибо речь шла о демоне, который жил у Сократа в ухе и нашептывал ему разные невероятно мудрые вещи, благодаря которым он и снискал всемирную известность.

– Обожди, – сказал, тем не менее, мой дед. – А он останется со мной? Или же попытается сбежать?

Сократ кивнул.

– О, он совершенно предан мне, – ответил он. – Он не захочет жить ни с кем другим, после того, как я уйду. Если ты хочешь удержать демона, его придется запереть куда-нибудь, чтобы он не улетел.

Дедушка посмотрел вокруг и увидел пустой винный кувшин.

– Это подойдет? – спросил он.

Вдвоем им удалось выманить демона из сократова уха в кувшин. Вот в этот кувшин. – добавил я, поднимая сосуд, – в котором он остается по сей день. Конечно, – продолжал я, – демону не нравится ютиться в кувшине, и поэтому он не сказал ни единого слова деду, а после него – отцу. Но однажды, когда мне было семь лет, я играл в доме. Внезапно мне показалось, что я слышу голос, доносившийся из этого маленького кувшинчика. – Привет, – сказал я. – Кто здесь?

– Короче говоря, мы с демоном подружились; я знать ничего не знал о Сократе и обо всем, что с ним связано, а демону смертельно надоело торчать в кувшине в полном одиночестве. В результате он согласился говорить со мной – но больше ни с кем. И вот теперь мой отец умер, мы разделили между собой его имущество, и я взял себе демона. В конце концов, – добавил я, – он один стоит гораздо больше, чем все остальное вместе.

Последовала долгая уважительная пауза; затем кто-то сказал:

– Я понял, что кувшин волшебный, однако в чем его практическая ценность? Я хочу сказать, какой прок от ручного демона?

Я рассмеялся.

– Ты что, шутишь? – сказал я. – Настоящий живой демон? Демон Сократа? Демон, ответственный за всю мудрость самого мудрого из когда-либо живших?

– Ты прав, – согласился зевака. – На самом деле я как-то слышал, будто демон рассказывал Сократу, где искать клады.

Я энергично потряс головой; последнее, в чем я нуждался, это репутация искателя кладов. Не хватало еще, чтобы люди таскались за мной и били по голове всякий раз, когда мне вздумается выкопать ямку, чтобы посрать.

– Не говори ерунды, – сказал я. – Вот скажи, кто-нибудь когда-нибудь видел Сократа при деньгах? Нет, сокровища, которые демон помогал ему найти, куда ценнее простого серебра. В конце концов, – добавил я, – это афинский демон.

В ответ раздался дружный смех. О, конечно же, афиняне так же любят деньги, как и все остальные; боги свидетели, они разорили достаточно городов и продали в рабство достаточно детей в погоне за ними. Но спроси среднего афинянина, выбранного наугад на площади, что он ценит больше – серебро или мудрость, и когда он ответит – мудрость, существует довольно большая вероятность, что он не врет. Или по крайней мере думает, что не врет. Разумеется, то, что мы зовем любовью к мудрости, не более чем простое любопытство. Ты видел, как кот обнюхивает опрокинутый горшок, осторожно сует лапу внутрь, толкает, пытаясь его перекатить. Точно так же мы, афиняне, смотрим на весь мир; мы не можем оставить его в покое, мы беспрерывно осматриваем, обнюхиваем, обстукиваем и ощупываем его, пытаясь узнать, что же у него внутри. В этом наша главная сила и главная слабость, в этой вечной жажде нового, как сказал знаменитый Фукидид. Эту страсть нельзя назвать мудростью, пожалуй; лично я считаю, что мудрость – это умение вовремя остановиться, но ты можешь оценить, как все перепуталось.

– Этот демон, – спросил кто-то. – Ты можешь задавать ему вопросы?

– Конечно, – ответил я.

– Ладно, – продолжил этот человек. – Я спрошу тебя, ты спросишь демона, а потом скажешь мне, что он ответил.

Я покачал головой, напустив на себя вид богача, несклонного к сотрудничеству.

– С чего бы? – сказал я.

– Я тебе заплачу.

Я оскорбился.

– Отвали, – сказал я.

– Я заплачу тебе три обола.

– За три обола, – ответил я, – я бы не стал узнавать у демона цвет его кувшина.

– Ладно, – сказал человек. – Четыре.

– Катись в преисподнюю.

– Пять.

На мгновение я заколебался.

– Не пойдет.

– Хорошо, – сказал он. – Одна драхма. Целая драхма всего за один вопрос.

Я посмотрел на кувшин. Я покусал губы. Я нахмурился. Я опять посмотрел на кувшин.

– Драхма? – переспросил я.

– Серебряная драхма.

Я вздохнул.

– Ох, хорошо, – сказал я и протянул руку. – Ладно, что за вопрос?

Мужчина прочистил горло.

– Спроси демона, – сказал он, – будет ли мое новое деловое предприятие успешным.

Я глубоко вдохнул, закрыл глаза и прижал кувшин к левому уху. Я просидел без движения столько времени, что отсидел ноги, а левая рука у меня затекла.

– Ну? – спросил наконец мужчина.

– Заткнись, – отрезал я.

– Извини.

Когда я уже не мог больше выдерживать неудобство, я выпрямился, застонал (совершенно чистосердечно) и открыл глаза.

– Ты готов? – спросил я.

– Да.

– Ладно.

И я продекламировал:

Горе вые собачьей, горе орла железным когтям

Горе земле, где свинью предпочтут урожденному сыну!

О скорби своей сокрушайся тем больше, чем ближе закат

Узри, как откатится камень, оливы росток обнажив.

Последовало продолжительное молчание.

(Признай, Фризевт, ты впечатлен; звучит в точности, как прорицание оракула и притом совершенно ничего не значит. Точнее, это может означать, что угодно, в чем и заключается секрет успеха хорошего прорицателя. Позволь сознаться: я оказался способен на такое только потому, что мы с Эвтифроном часами сочиняли подобную ерунду, такая вот была у нас игра. У него получалось лучше; можешь сам оценить, насколько хорош он был).

– Поразительно, – сказал наконец мужчина. – Чтоб мне провалиться, откуда ты все это узнал?

Я пожал плечами.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь, – сказал я. – Ты, наверное, забыл, это не мои слова, а демона. Ты что-нибудь понял? По мне, так полнейшая чепуха.

– О нет, – сказал он и принялся объяснять. Собака, сказал он, это египетский бог Анубис, и указывает на долю в товариществе, продающим в Египет вино и покупающем там пшеницу, которую он собирается выкупить. Железные когти орла – это наконечники стрел (стальные наконечники; орел означает перья, перья означают оперение стрелы), а стрелы означают лучников, а лучники означают царя Персии, которого изображают в виде бегущего лучника на персидских монетах; Египет входит в Персидскую Империю; в итоге все это означает, что следует опасаться вмешательства персов в греческие торговые операции в Египте. Строка о свинье, заметил он, особенно великолепен; она относится к Иудее, жители которой не едят свинины и персидский наместник которой недавно казнил собственного сына за участие в заговоре – таким образом свинья выжила, а сын нет; свинью ему предпочли. Стало быть, на этом месте можно заключить, что оракул советует ему воздержаться от участия в предприятии, но далее он предлагает сокрушаться о скорби, а затем следует строка об оливе под камнем, а это следует толковать как рекомендацию отбросить сомнения и поступить наоборот, то есть принять участие в проекте.

– Это совершенно поразительно, – повторил он. – Благодарю тебя. Теперь я все понял!

Где-то два удара сердца я просто сидел и таращился на него, открыв рот. Я был ошеломлен. (Скажем, строку о свинье и сыне я вставил только для благозвучия: свинья по-гречески «ὗς», а сын – «υἱός». Я знать не знал, что в Иудее сидит персидский наместник).

– Видишь? – выдавил я из себя наконец. – Разве я не говорил тебе?

Под конец мне пришлось отказаться от денег и сбежать, чтобы найти где преклонить раскалывающуюся голову. За пару часов я заработал пятнадцать драхм, но это был тяжкий труд – я имею в виду не сочинительство, а необходимость выслушивать объяснения этих ослов, почему пророчество абсолютно верно.

И самое странно, скажу я тебе, что мои прорицания действительно исполнялись так же часто, как и оказывались ошибочными. Например, человек, участвовавший в торговле с Египтом, нашел меня по возвращении и вручил двадцать драхм и кубок литого серебра с гравированными львами и ягнятами; он продал все свои запасы и заработал денег вчетверо, несмотря на изощренные измывательства персидских таможенников. С течением времени оказалось, что он не один такой.

Полагаю, у богов извращенное чувство юмора. Полагаю так же, что это главное доказательство их существования.

Глава четвертая

– Теперь, когда у тебя снова есть деньги, – сказал Диоген, – мы можем продолжить твое обучение.

Мы сидели у моего дома в центре, греясь на солнце. Утро выдалось суматошное; я был поднят на рассвете взволнованным торговцем, одним из постоянным клиентов, который не мог заснуть, прослышав про италийских пиратов, кишащих в проливах Регия; затем явился другой торговец (две трети моих клиентов занимались торговлей – или как поставщики товара, или как кораблевладельцы), желая выяснить, существует ли где-то спрос на костяные банные скребницы ручной работы, поскольку имел возможность задешево взять партию в двенадцать дюжин; потом страдающая от безнадежной любви вдова средних лет, жаждавшая узнать, не интересуют ли ее юного прекрасного любовника одни лишь ее деньги; третий торговец... Не то чтобы я жаловался, вовсе нет. Благодаря удачливости или прирожденному хитроумию я натолкнулся на способ извлекать деньги из лживых пророчеств. Секрет был прост: достаточно создать впечатление, что деньги тебе не нужны, а предсказание будущего ты считаешь скучным и неприятным занятием, и вот уже к твоим дверям выстраивается очередь.

– Очень мило с твоей стороны, – ответил я, подавляя зевок, – но теперь, когда у меня есть деньги, мне не нужно учиться.

– О, серьезно?

– Серьезно. Спроси себя, кто из нас двоих живет в кувшине, и поймешь, что я имею в виду.

Разумеется, на самом деле Диоген не жил в кувшине, я, кажется, уже говорил об этом. Конечно, у него не было большого, комфортабельного дома в сотне шагов от Расписной Аркады; он обитал в уютном, хоть и чрезвычайно тесном домике вверх по склону от Монетного двора, в неприятной близости к кожевенным мастерским Ареопага.

– Ты забыл, – сказал он, – что я живу в кувшине по собственному желанию. Я вроде улитки, ношу свой дом с собой.

– А чтобы показать, где ты был, оставляешь за собой слизистый след. Да, это хорошая аналогия. – Я подлил ему вина. – Скажу прямо, своим положением я обязан только тебе. Ты научил меня врать и мошенничать. Просто-напросто мне это удается лучше тебя, вот и все.

Диоген улыбнулся.

– Не стоит так думать, – сказал он. – Если бы меня интересовали только деньги, я бы был так богат, что великий царь обращался ко мне за займами. Твоя проблема в том, что ты судишь других по своей собственной смехотворной мерке.

Я кивнул.

– Верно, – сказал я. – На самом деле, ты затронул интересный момент. Как бы сказать... У нас с тобой общие философские воззрения, так?

– Те, которые ты у меня спер. Согласен.

– Те, которые мой отец у тебя купил.

– Взял напрокат, а не купил.

– Неважно, – сказал я. – Мы оба считаем, что человек может быть кем угодно, если ему удается убедить своих соседей, что он именно таков; это фундаментальное кредо Тайного учения Брехливого Пса. Я применяю это кредо, чтобы изымать деньги у дураков. Ты занимаешься тем же, но в очень ограниченном объеме. Чего же ты хочешь, Диоген?

Он приподнял шляпу, утер лоб и вернул шляпу на место.

– Учить, – сказал он. – Сеять истину словом и делом. Это все, что мне нужно. И в этом заключается разница между нами, Брехливый Щенок. Ты обманом выманиваешь у людей деньги, чтобы жить и процветать. Я делаю это, чтобы заставить их страдать, и через страдание – учить. Я не надуваю человека, чтобы выудить драхму. Я штрафую его на драхму за глупость, из-за которой он платит мне деньги.

– Как ты оштрафовал моего отца?

Он покачал головой.

– Это мучает тебя, не так ли? И все же я обошелся с ним по-честному; я показал тебе, как жить, а это именно то, чего он хотел.

Я немного подумал.

– Но ты ведь совершенно бесполезный учитель, – сказал я. – Учителя показывают нам лучший, добродетельный образ жизни; учат, как быть хорошими гражданами, исполнять свои обязанности и морально расти…

Диоген издал вульгарный звук, которые ему всегда удавались исключительно хорошо.

– Это не учение, – сказал он с презрением. – Это распространение лжи. Учение состоит в открытии людям истины.

Я улыбнулся.

– И истина эта в том, что?..

– Что человеческие существа в массе своей глупы, испорчены и жестоки. Что человеческие побуждения тщеславны, человеческая мера добра и зла узка и фальшива. Что в целом люди ничем не лучше богов. – Он допил вино и налил себе еще. – Я думал, такой смышленый паренек, как ты, и сам может это понять.

– Это все болтовня Брехливого Пса, – сказал я. – Прибереги ее для клиентов.

Он покачал головой.

– Прими это как есть, – сказал он. – И не приставай ко мне. Я сказал тебе правду, как я ее вижу. Ты имеешь полной право ошибаться, если тебе того хочется; в конце концов, у нас демократия.

Мимо прогрохотала воловья повозка, нагруженная кувшинами сушеных фиг. Оси ее выгнулись в середине, так что колеса клонились внутрь.

– То есть ты хочешь сказать, что мы ничем не лучше животных или богов, а любой, кто притворяется кем-то другим – лжец. И тем не менее ты учишь меня быть тем, кем мне хочется, то есть абсолютно кем угодно. Даже богом, как ты, кажется, как-то говорил.

Диоген кивнул.

– Верно, – сказал он. – Если, конечно, ты лжешь достаточно убедительно. Воспользуйся логикой, парень. Если все человеческие притязания лживы, то к чему мелочиться и крохоборствовать? К чему лгать по мелочам, если ты можешь позволить себе большую ложь, олимпийскую ложь, благодаря которой ты способен стать такого роста, что достанешь до облаков? Вот о чем я тебе говорю. Способность распознавать правду – это очень хорошо, но она никуда тебя не приведет, кроме уныния.

– Тут я бы с тобой согласился, – сказал я, – если бы думал, что ты говоришь правду.

– Молчи и слушай, это бесплатный урок. Должно быть, я свихнулся, если рассказываю тебе все это просто так. На самом деле потому-то ты мне и не веришь, я полагаю. Люди вообще не верят в бесплатное.

– Ты отвлекся.

– Да? Ах да. Штука в том, – продолжил он, закрыв глаза и опершись спиной о дверной косяк, – что ложь, в которую люди верят в достаточной степени, становится своего рода полуправдой. Это напоминает строительство дамб в гаванях: срубают сто тысяч деревьев, заостряют у бревен концы и вбивают их в ил так близко друг к другу, что по ним можно ходить и даже катить повозку.

Дамба работает. Она выполняет работу суши там, где суши нет, но где она должна быть. Построй на дамбе дом и очень скоро забудешь, что ты не на твердой земле. Но ты не на твердой земле. Твой дом покоится на верхушках двадцати тысяч бревен, вбитых в грязь, и раньше или позже грязь будет вымыта или просядет, а дом свалится в воду.

Он вздохнул.

– Вколотив сто тысяч лживых идей в человеческие мозги, ты получаешь структуру достаточно прочную, чтобы некоторое время выдержать твой вес. Но она не настоящая, и конец ее ждет плохой, как ни крутись.

– Необязательно, – сказал я. – Если ты все сделаешь правильно и если выберешь достаточно прочное основание…

– Тогда твой дом сможет простоять тысячу лет, – зевнул он. – И люди так привыкнут полагаться на него, что когда он в конце концов развалиться, они попадают в воду вместе с ним и все утонут. Но ты к тому времени будешь мертвее мертвого, и ничего не узнаешь. Разумеется, с твоей точки зрения дамба выполнит свое назначение. Она будет истинной в течение твоей жизни, но при твоих прапраправнуках превратиться в ложь. – Он открыл глаза и ухмыльнулся. – Уж ты-то лучше всех должен это понимать.

Я покачал головой.

– Не понимаю, о чем ты, – сказал я. – Ты рассказываешь, что дедушка Эвпол унаследовал всю собственность тех, кто погиб во время эпидемии, и тут же говоришь, что его богатство – это ложь, поскольку внуки его снова впали в бедность. Однако Эвпол действительно был богат, просто времена наступили тяжелые.

– Так или иначе, – Диоген откинул голову и позволил шляпе съехать ему на глаза. – Может быть, ты прав, а я ошибаюсь. Будь разумен; не жди, что я стану тут приводить настоящие аргументы бесплатно. Это как с тяжущимися, которые зачитывают в суде написанные законниками речи – если бы они говорили правду, им бы не понадобились законники.

К этому времени я занимался предсказанием удачи уже около года. Как ты можешь понять, дела у меня шли хорошо. Тем не менее, счастлив я не был. Я запутался в этой странной маленькой складке общества – среди людей денежных, но безземельных – и это совершенно меня не радовало. Большинство людей в моем положение – мои торговцы и судовладельцы – испытывали сходные чувства, но ничего поделать тут было нельзя. Несмотря на то, что серебряных денег у нас было больше, чем у многих всадников и даже некоторых пятисотмерников, мы все равно относились к классу гребцов; мы не могли занимать государственных должностей и заседать в Совете, только выступать в Собрании и голосовать. Что ж, во времена деда этого было достаточно – Собрание правило городом, и такие люди, как знаменитый Клеон, правили им через собрание, не занимая должностей, а просто произнося речи, которые людям нравилось слушать. Более того, оказаться на каком-либо посту в те времена было вредно для здоровья, ибо тебя могли признать виновным, если дела города пойдут не так, и приговорить к смерти, в то время как оратор, высказывающий свои соображения в Собрании, был свободен, как ветер. Положение с тех пор изменилось. Не было издано каких-то определенных законов или статутов, однако центр тяжести сместился, люди вроде меня лишились влияния и были этим крайне недовольны. Не то чтобы мы хоть что-то значили; нас было всего ничего, и контролируемая нами доля городских ресурсов была ничтожна.

Вина за существенную часть несчастий и зла в сегодняшнем мире лежит на человеке по имени Дион, которые многие годы был казначеем, или главным советником, или великим визирем – в общем, кем-то в этом роде – могущественного и нелепого диктатора Сиракуз Дионисия I.

Дион, как ни посмотри, был благородным и достойным человеком с душой поэта и умом философа; но объяснить проблему Диона невозможно, не поведав сперва о Дионисии, рассказывать о котором в любом случае гораздо веселее.

Дионисий был жестоким человеком и весельчаком, захватившим власть в Сиракузах, богатейшем городе Сицилии, после кровавой резни. Он делил свое время между выжиманием денег из своих несчастных подданных и сочинением трагедий, которые он отправлял в Комитет Представлений и Военных Судов в Афинах в надежде, что какую-нибудь из них поставят на всемирно известных драматических празднествах.

К этому имеет отношение и моя семья, конечно, хотя я не думаю, что ты поймешь хоть слово из того, что я собираюсь тебе сказать, мой бедный невежественный Фризевт.

Вот крайне упрощенное объяснение.

Мы, афиняне, изобрели драму. Драма – этого когда целая толпа людей надевает маски, наряжается в причудливые костюмы, забирается на платформу, устроенную в особом здании под названием «театр». Там они притворяются кем-то другим – неизменными персонажами из мифов и легенд, которыми мы, греки, располагаем в изобилии. В процессе этого жульничества они декламируют стихи, которыми якобы и разговаривают друг с другом действующие лица представления, но которые на самом деле написаны заранее поэтом и выучены участниками наизусть. Большинство людей, принимающих участие в этих церемониях – члены хора; их примерно двадцать человек, и они говорят одни и те же слова одновременно (зрители должны верить, что люди в мифическом прошлом так себя и вели), но четыре самых искусных декламатора прикидываются протагонистами повествования, и им разрешается говорить поодиночке.