Текст книги "Александр у края света"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

– Могло быть и хуже, – произнес мой друг Тирсений, стоя вместе со мной у фальшборта и разглядывая то, что располагалось за ним. – Нет, совершенно определенно могло быть хуже.

Чудесная это штука, оптимизм. Вроде меда – стоит только приподнять крышку с горшка, и мед мгновенно оказывается повсюду, липнет к пальцам и остается на всем, к чему прикоснешься.

Кроме того, когда его слишком много, начинает тошнить.

– Плоское, – прокомментировал я.

– И зеленое, – добавил Тирсений. – Если не считать желтых клочков. Это, надо думать, злаки.

– Пшеница, – подтвердил я.

Мы посмотрели друг на друга.

– Похоже, это прекрасное место для жизни, – сказал он.

Я кивнул.

– Думаю, живущие здесь люди с тобой согласятся.

Он пожал плечами.

– Я знаю этих людей, – сказал он. – Они не забияки. Воины, да, но не забияки. У нас не будет с ними проблем.

Мой друг Тирсений – Тирсений Живописно Неправый, как кто-то его однажды припечатал – был ближайшим доступным нам аналогом местного проводника. Многие годы его отец совершал длительные торговые экспедиции с Эльбы, что у западного берега Италии, в Ольвию; он отправлялся в путь с грузом италийских железных чушек, которые принимались мутировать и превращаться во что-то другое на каждой стоянке, пока не становились сушеной рыбой, которую он обменивал на пшеницу на берегах Черного Моря, которую в Афинах можно было превратить в мед, мед в керамику в Коринфе, керамику в овчины в Иллирии, овчины в древесину в Истрии, древесину в вино в Апулии, вино в сыр на Сицилии, сыр в железные чушки на Эльбе. Волшебники, говорят, могут превращать одно в другое, а умеючи – даже простой металл в золото. Мой друг Тирсений, как и его отец до него, был настоящим волшебником. Он умел превращать железо в пшеницу.

Еще он знал этих людей, или людей, обитающих милях в ста к югу, которые выглядели и говорили примерно так же, как эти; «достаточно близко для договора на выполнение государственного заказа», как он любил повторять. Воины, но не забияки – мне понравились эти слова, хотя я не вполне уразумел, что они означают. Может быть, они просто убьют нас без лишних слов и уйдут.

– Видишь ли, – продолжал он, – они не ожидают, что мы тут задержимся. Они знают о греках, видишь ли. Греки приплывают на кораблях, покупают, продают, уплывают. Иной раз они могут подождать попутного ветра, иногда даже построить город в качестве базы будущих операций, но рано или поздно они убираются восвояси; греки не пашут и не марают рук. Они будут в восторге от нашего прибытия, подожди и сам увидишь.

Я пожал плечами. У меня были самые мрачные предчувствия. Кроме того, у меня была тысяча иллирийских наемников, чьи копья всегда были под рукой и чья славная смерть (в дальнейшем или в альтернативе) на поле брани источит не слишком много слез из здорового глаза царя Филиппа, если случится худшее. Мне и в самом деле не о чем было беспокоиться. Может быть, они просто хотят, чтобы Агенор изваял их изображения.

– Сколько до высадки? – спросил я.

Тирсений ухмыльнулся.

– Ты осваиваешь профессиональные морские термины, я гляжу. Недолго.

– Недолго, – повторил я. – Это еще один профессиональный морской термин.

Он кивнул.

– Верно, – сказал он. – Он означает, что я не знаю точно, но недолго.

На самом деле встречный ветер задержал нас на целую вечность; пока она длилась, кто-то заметил паруса и поднял тревогу в деревне. Комитет по встрече, который мы обнаружили, спустившись наконец на берег, и близко не выказывал того восторга, который сулил Тирсений.

– Они просто стесняются, вот и все, – прошептал мне на ухо мой друг Тирсений, когда золотое ольвийское солнце блеснуло на клинке чьей-то сабли. – Небольшая демонстрация враждебности, сугубо для проформы; едва они покончат с ней, мы заживем душа в душу, как кровные братья.

Не самый обнадеживающий эпитет. Марсамлепт, командир иллирийцев, разразился каким-то бурчанием, когда киль нашего корабля врезался в песок. Он, по всей видимости, пытался что-то сказать мне или задать вопрос; он явно еще не уяснил до конца, что я совершенно не говорю по-иллирийски. Вероятно, он хотел сообщить мне, что его мальчики съедят местных живьем; а может быть, что у нас нет ни единого шанса. Можно было смело ставить все деньги на один из этих двух вариантов, имея дело с Марсамлептом, человеком прямым, склонным жевать кончики своих длинных усов в особо тревожные моменты.

Вроде этого.

– Ладно, – сказал я. – Поехали. Никаких резких движений, все слышали?

Странное чувство испытываешь, описывая восточному скифу (это ты, Фризевт) ощущения афинянина, возглавляющего крупную иллирийскую экспедицию, при первой встрече с западными скифами. Я не могу понять, кто из нас нелепый иностранец, и кто из нас – мы. Ситуацию осложнял тот факт, что я, как афинянин, изрядно навидался западных скифов, но, как правило, в крайне неловких обстоятельствах.

В Афинах, видишь ли, с каких-то пор вошло в обычай использовать скифских рабов в роли городских стражников. Прости, тебе не знакома эта профессия; эти люди получали от государства деньги за поддержание порядка и преследование тех, кто нарушает закон (по крайней мере, в теории). У нас эту работу выполняли иностранные рабы, поскольку ни один уважающий себя грек, не говоря уж об афинянах, нипочем не согласится заниматься делом, подразумевающим практически неограниченную власть над своими согражданами. И совершенно правильно. Спроси себя – ну что за человек добровольно вызовется на такое? Человек, желающий подобной власти, просто по определению меньше всего для нее подходит.

Ну так вот – мы импортировали рабов-варваров, а именно скифов, поскольку им легко дается наш язык, они хорошо владеют луком – поэтому в Афинах их называли просто «лучники» – а из-за совершенно чуждых взглядов на богатство и счастье их почти невозможно подкупить. Со своим делом они справлялись более или менее неплохо, но несмотря на это – а может быть, именно поэтому – едва ли можно было услышать хоть одно доброе слово о стражниках в частности и скифах в целом, сказанное греком. Признаюсь с гордостью – я не отношусь к тем, кто обращает особое внимание на цвет кожи, глаз или волос других людей, свидетельством чему служит тот факт, что я немедленно сошелся с не вполне греческими македонцами. Но что касается скифов с их ярко выраженными скулами и пронзительными черными глазами – глядя на них, не могу сдержать содрогания; шестьдесят лет прошло, но голос с задворок ума кричит – беги, лучники идут.

И как будто всего этого было недостаточно, в самый последний момент я назначил своего друга Тирсения главным переговорщиком.

– Разумеется, я говорю на их языке, – сказал он в ответ на мой вопрос. – Не слишком бегло, конечно, – добавил он. – В смысле, на слух не скажешь, что я урожденный скиф, но как правило, я изъясняюсь вполне понятно.

Как выяснилось, на местном диалекте он мог произнести примерно пять фраз: «Где мы?», «В какой стороне море?» и тому подобное. В сложившейся ситуации никого смысла в этих вопросах не было, поскольку ответа мы понять не могли.

Вышло, однако, так, что это не имело никакого значения. Главный представитель скифов прекрасно говорил по-гречески.

– Благодаря, – сообщил он мне, – двадцати годам, проведенных в Афинах в качестве лучника, за которые я сумел скопить достаточно, чтобы купить себе свободу и вернуться домой.

Затем он замолчал и уставился на меня долгим взглядом, а эскортирующие его торжественно выглядящие воины многозначительно коснулись тетив своих луков. Мне до сих пор крайне неприятно вспоминать этот его взгляд: съесть тебя сейчас или оставить на попозже?

– Я тебя знаю, – сказал он. – Дар памяти: помню все лица, какие видел.

Разумеется, я обалдел.

– Откуда ты можешь меня знать? – ответил я. – Мы только встретились.

Он покачал головой.

– Всякое лицо, которое я видел хоть раз, – продолжал он, коснувшись лба – надежно хранится где-то здесь. Да и то, – добавил он неприязненно, – тебя бы я запомнил в любом случае.

Я посмотрел на него повнимательнее; хотя его лицо по-прежнему ничего мне не говорило, я заметил сломанный нос и отсутствие передних зубов. Воспоминание вырвалось на поверхность.

– Ох, – сказал я.

(Это было очень давно. Я был молод и еще не привык пить неразведенное вино на голодный желудок. В общем, я даже был не при чем, я всего лишь тащился вместе со всей честной компанией куда-то, но вышло так, что попался как раз я. А, хочешь услышать всю эту историю? Нет, ну ладно. Как я и сказал, это случилось, когда я едва вышел из подросткового возраста. Когда пьянка закончилась, мы некоторое время кружили по улицам, распевая песни и уничтожая незначительные произведения искусства, как это принято в том возрасте, и в какой-то момент оказались у дома некой девушки, к которой один из нас был неравнодушен. Мы, конечно, принялись исполнять серенады, как того требовала традиция; когда лучники явились, чтобы расшугать нас, мы оказали им легкое сопротивление, просто чтобы доказать, что мы, свободнорожденные афиняне, не позволим всяким иностранным рабам так с нами обращаться... Ну и один из нас, о котором я не могу припомнить ровно ничего, вырвался вперед и отоварил одного из лучников прямо по лицу рукой какой-то статуи, которая попалась нам на пути чуть раньше. Раздался громкий хруст, хлынула кровь, и лучник рухнул лицом вниз; мы решили, что он убит. Тут мои собратья-гуляки сообразили, что к чему, и ударились бежать. Но что касается меня, то это был первый раз, когда я столкнулся с настоящей, отталкивающей жестокостью, и я застыл на месте – факел в одной руке, посох в другой – и как зачарованный смотрел на кровь, прокладывающую множество дорожек сквозь уличную пыль.

Один из стражников сказал мне положить факел и посох на землю – им было запрещено прикасаться к гражданину, если он первый не применит к ним насилия. Я услышал все, что они мне сказали, но ничего не услышал, если ты понимаешь, о чем я говорю. Он повторил свои требования три раза, а потом попытался взять у меня посох. Я был настолько не в себе, что действовал совершенно инстинктивно: я ударил его по лицу – не так крепко, как парень с рукой статуи, но достаточно сильно, чтобы сломать нос и выбить зубы. Он взвыл и исчез в темноте; третий лучник посмотрел на меня, на парня на земле, медленно вытянул лук из налуча, забросил его за ногу, чтобы натянуть, выхватил стрелу из колчана; он совершенно точно собирался меня пристрелить. Что-то было такое в решительных этих движениях, в выражении его глаз, полных страха и настороженности. Я мог читать его мысли так ясно, как будто они были высечены на стене передо мною. К чему рисковать быть покалеченным или убитым, приблизившись ко мне на длину моего посоха, если он может убить меня за десять шагов и выдать это за самооборону, коль скоро никто не видит? Я мог различить его сомнения – как он может объяснить, что его лук оказался натянут? Он решил, что сумеет убедительно это объяснить. Был ли он уверен, что сможет убить меня на месте, не опасаясь, что я проживу достаточно, чтобы обвинить его в хладнокровном убийстве? Он просчитал риски и нашел их приемлемыми, слегка кивнул и начал натягивать лук...

Тут я сообразил, что если я брошу факел, ему не хватит света, чтобы прицелится. Я бросил факел; больше я его не видел. Но другой лучник – тот, которого я ударил посохом…)

– Верно, – сказал он.

Я закусил губу. Больше всего я хотел спросить его – как тот парень? Умер? Тот, которого ударили статуей?

Но не решился.

– Мир тесен, – сказал я вместо этого.

– Очень тесен, – ответил он. – И полон афинян.

В этот момент я очень жалел, что мы не поручили все дело Тирсению – в этом случае мы имели бы возможность удержаться в стадии «Мы пришли с миром».

– Ну ладно, – сказал я. – Мы здесь как представители Филиппа, царя Македонии, от чьего имени я дружески приветствую твой народ. Могу я узнать, уполномочен ли ты говорить от имени своего народа? Если нет, я хочу, чтобы ты доставил это послание тем, кто уполномочен.

Он сопел. Он чрезвычайно демонстративно сопел. Это из-за сломанного носа, предположил я. Сопел и утирал сопли все эти годы...

– Меня зовут Анабруза, – сказал он. – А тебя?

– Эвксен, – ответил я очень тихо.

– Эвзен.

– Эвксен, – поправил я его. – Эпсилон, омикрон, дзета...

– Эвксен. Что ж, занятно. Эвксен и что-нибудь еще, или просто Эвксен? Прости мне мое любопытство, но...

– Эвксен, сын Эвтихида из Паллены в Аттике, – продекламировал я. – Ныне связанный с домом царя Филиппа и уполномоченный действовать от его имени…

Он кивнул.

– Спасибо, – сказал он. – Я понял. Чего хочет твой народ? Торговать?

Я глубоко вдохнул, но не нашелся, что ответить; тут вмешался мой друг Тирсений.

– Разве это не удивительно? – воскликнул он, отпихнув меня. – В смысле, то что вы оказались знакомы. Я Тирсений, сын Мосса, торговый представитель. Так вот, у нас две цели: во-первых, как ты уже предположил, мы хотели бы наладить с вами торговлю – у нас прекрасный выбор качественных товаров, включая некоторое необычные вещи, которые без сомнения вас заинтересуют.

Во-вторых, мы хотели бы обсудить возможность основания постоянного представительства для развития торговой активности в будущем…

Я видел, что терпение скифов утекает, как зерно из прохудившейся сумы.

– Сперва о главном, – сказал я, с силой наступив Тирсению на ногу. – Прости, но я, кажется, пропустил мимо ушей ответ на свой вопрос, уполномочен ли ты...

Он бросил на меня взгляд, который нельзя было назвать враждебным, но веселым дружеским подмигиванием он точно не был.

– Я предводитель деревни, которая лежит за тем холмом, – сказал он, обозначив направление кивком. – Нам нечем вам предложить и мы не нуждаемся в ваших товарах. Может быть, ниже по берегу вас ждет большая удача.

Тирсейний, проклятый клоун, опять влез в разговор.

– Удача – это то, чем для вас является наше появление, – сказал он, скалясь во все зубы, как пантера. – Я уверен, твои люди найдут, чем себя порадовать среди наших товаров, а цены наши гораздо ниже, чем ты воображаешь.

Скиф снова шмыгнул носом. Если бы я был его женой, это постоянное шмыганье свело бы меня с ума.

– Вас тут целая прорва, – сказал он. – Для купцов.

Он уставился мне за спину на Марсамлепта, который высился за мной на манер пирамиды.

– Иллириец? – спросил он.

Я кивнул.

– Хорошо, – сказал скиф; затем он шагнул в сторону, чтобы смотреть тому глаза в глаза, и принялся издавать страшные звуки, более всего напоминающие кошачью перебранку и используемую иллирийцами для обмена информацией.

Одни боги ведают, о чем уж там эти двое говорили; но исходя из тех сведений, что я собрал позже, можно заключить, что беседа велась вокруг вопроса «Что эти засранцы тут забыли?».

– Мы собрались основать колонию.

– Да не может быть! Ты и чья армия?

(Кивок в мою сторону) – Его.

(Пауза) – И сколько вас здесь?

– Тысяча, большинство – ветераны. Если ты будешь мешать нам, мы убьем вас безо всякой пощады.

– О. В таком случае добро пожаловать в Ольвию.

Скиф отступил на пару шагов и посмотрел на меня. Затем он покачал головой, вздохнул и пошагал к своим соплеменникам, которых было около пятидесяти. Я оклинул его.

– Ну? – сказал он.

– Тот другой парень, – сказал я. – С ним все обошлось?

– Нет. Он умер.

– О. Спасибо.

– Всегда пожалуйста.

Он немного поговорил со своими друзьями; спор у них вышел жаркий, мягко говоря. Они все продолжали голосить, когда он вернулся к нам.

– Если вам нужна земля, – сказал он. – мы, наверное, сможем как-то договориться. Сейчас мы уходим.

– Хорошо, – сказал я. – Что ж, это было… До свидания.

Он посмотрел на меня. Ничего не сказал. А что тут скажешь?

– Ну вот, – сказал мой друг Тирсений, когда скифы ушли. – Я говорил тебе, что все будет хорошо.

В других обстоятельствах меня бы уже тошнило от страха. Но тогда на это не было ни времени, ни сил. Слишком много предстояло сделать.

Даже в самое удачное время разгрузка новенького города с кораблей – дело сложное. Как ни странно, я удосужился заранее подумать над этим вопросом и натолкнулся на блестящий способ организации высадки и устройства временного поселения. Главное, решил я, это распределение обязанностей. Первой группе основателей я поручил переправку добра с кораблей на берег, второй – поиск и заготовку древесины, третьей – организацию работ и так далее. Я созвал всех вовлеченных лиц и посвятил их в этот тайный план; они заверили меня, что все прекрасно поняли и что я могу положиться на них и быть совершенно уверенным в том, что все закрутится, как хорошо смазанный механизм.

Я тогда был молод и довольно наивен.

Секция Альфа, отвечающая за разгрузку кораблей, немедленно завязала жаркий диспут с секцией Эпсилон, отвечающей за возведение временных жилищ, на предмет места и способа размещения ресурсов. Секция Эпсилон требовала, чтобы все было аккуратно сложено, а секция Альфа считала, что сваливать груз на землю сразу же, как под ногами перестает хлюпать – это максимум, на что они могут пойти ради общего блага. Прежде чем я сообразил, что происходит, и метнулся на берег, чтобы разнять их, они уже перешли к мордобою, а пара особо эмоциональных эпсилонцев, чтобы проиллюстрировать свою правоту, принялась швырять амфоры с зерном в море.

Пока я с ними разбирался, прибежал гонец из секции Бета, занятой поиском древесины, и проинформировал меня, что в Ольвии, по всей видимости, вообще не растут деревья. Будучи спрошен, насколько тщательно их искали, он признал, что они пока что дошли только до ближайшей возвышенности, примерно в трехстах шагах от берега, и я высказал предположение, что расширение области поисков может оказаться неплохой идеей, прежде чем все мы начнем грузиться и тронемся в обратный путь. Тем временем драка между Альфой и Эпсилоном вспыхнула с новой силой, и на сей раз в нее оказались вовлечены несколько иллирийцев, у которых возникло впечатление, будто эпсилонцы уничтожают запасы пищи и должны быть за это немедленно умерщвлены. В результате я некоторое время был довольно занят (ни одного переводчика под рукой не оказалось, конечно же, поэтому мне пришлось общаться с иллирийцами, размахивая руками и двигая бровями) и не имел возможности пресечь волнения, вспыхнувших в секции Гамма (сбор инструментов) по поводу жребия. К тому времени, как я до них добрался, они уже швырялись друг в друга камнями, один из которых угодил мне аккурат над правым ухом и полностью вывел из строя где-то на пять минут, в течение которых я мог бы успеть указать секции Дельта (распаковка и раздача основного снаряжения), что в данный момент нам не особенно нужны церемониальные ростры, поэтому не стоит тратить силы на их установку, а лучше заняться поиском топоров, потребных для рубки леса, отсутствие которого в Ольвии только что установила секция Бета.

Тут подоспела секция Дзета (разведка местности и составление планов) с сообщением, что выданные им карты с горделиво нарисованным красной тушью планом улиц не имеют никакой связи с наличной топографией: не высадились ли мы, часом, в неправильном месте? Это было основательное замечание, которое, сказать по совести, заслуживало большего, чем сделанное мной невежливое предположение, что они держат карты вверх ногами; в оправдание мне следует заметить, что им следовало хотя бы сойти с корабля. Мне бы заняться этим вопросом поосновательнее, но вскоре после того, как ко мне вернулось зрение, я был полностью захвачен необходимостью как можно скорее остановить иллирийский воинский контингент, направлявшийся в сторону скифской деревни, намереваясь предать ее огню и мечу, исходя из основополагающих профессиональных принципов.

Затем мой друг Тирсений, заметив, что я справляюсь со своими обязанностями не самым блестящим образом, решил оказать мне помощь и обошел все секции, рассыпая противоречивые указания, подкрепляемые устрашающими гримасами иллирийцев, которые по неизвестным никому причинам увязались за ним в роли царского эскорта. Благодаря этому его вмешательству секция Альфа занялась сбором топоров, которые секция Дельта только успела найти и выдать секции Гамма (Красная подсекция), и передачей их секции Бета, только-только сообщившей об обнаруженной ею маленькой рощице невзрачных побегов, которые могли сгодиться на шесты для палаток, если мы вдруг не прихватили их с собой (мы прихватили).

Я уже был готов сбежать куда подальше и спрятаться, как вдруг произошло неожиданное. Скульптор Агенор – помнишь его? Ну так вот, в те периоды своей жизни, когда ему не удавалось заработать на жизнь чистым, непорочным искусством, он подвизался в качестве каменщика, а однажды даже поднялся до уровня помощника десятника. Мудрые отцы-основатели из секции Гамма поручили ему руководство Зеленой подсекцией, состоящей из совершенно никчемных личностей, которым вменили в обязанность не путаться под ногами; он несколько часов околачивался без дела, наблюдая, как все скатывается к состоянию первобытного хаоса, и размышлял о том, как нехорошо складываются дела. В конце концов, не в силах все это вынести, он спрыгнул с камня, на котором сидел, согнал в кучу своих подчиненных, отвел их в сторону и организовал рытье рвов, волшебным образом раздобыв у секции Дельта лопаты (я бы не смог заполучить эти лопаты, даже если бы ползал перед секцией Дельта на коленях, суля за каждую ее вес серебром).

Один из скучающих отцов-основателей секции Зета, заметив это, потрусил к ним и потребовал объяснений, какого рожна они делают. Копаем котлованы под фундаменты, ответил Агенор. Отец-основатель захотел узнать, фундаменты чего? Городских стен, разумеется. Отец-основатель, с трудом сохраняя каменное выражение лица, спросил Агенора, с чего тот взял, что здесь буду стены, если его секция покуда не определилась даже с тем, где у нас север.

Агенор посмотрел на него странным взглядом и сказал, что, конечно, стены должны быть тут, ибо если дать себе труд посмотреть на карту (которую сам Агенор единственный раз мельком видел накануне), то нетрудно заметить, что вот этот мыс помечен на ней как Мыс, а тот остроконечный холм указан на ней как Холм, и все, что требуется, это провести между ними воображаемую прямую и начать копать.

Весть о том, что нашелся Тот, Кто Знает, Что Делать, распространилась вокруг примерно за десять минут; по истечении этого времени вся экспедиция сгрудилась вокруг Агенора, требуя указаний на повышенных тонах. На его месте я – и даже Агамемнон или сам Зевс – впал бы в величайшее замешательство, но чтобы смутить бывшего десятника каменщиков, требуется нечто большее. Благослови его боги, у него хватило учтивости послать кого-то за мной и, раздавая приказы, притвориться, что получает их от меня; когда я начал более-менее соображать, что происходит, я уже не глядя одобрял каждое его указание, поскольку было очевидно, что Он Знает, Что Делать, а я нет.

С этого момента дела пошли на лад.

Секция Зета объявила, что мы все-таки высадились где надо, и приступила к работе со всеми своими рейками и колышками. Секция Бета обнаружила солидную рощу прекрасных высоких сосен, которая до того как-то ухитрялась оставаться незамеченной, и принялась их валить. Секция Альфа разгрузила остатки груза и передала его в распоряжение секции Эпсилон, которая аккуратно рассортировала и складировала его, учтиво позволив секции Гамма забирать все, что той требовалось для выполнения поставленных Агенором задач. Повсюду дело пошло самым эффективным и цивилизованным манером, и даже иллирийцы включились в общую деятельности и за несколько последующих часов никого не убили и не покалечили.

– Ну вот, – заметил мой друг Тирсений, потягивая вино, которое он ухитрился где-то раздобыть (сбрось моего друга Тирсений с небес посередине ливийской пустыни головой вниз, и через пять минут он найдет кресло, амфору приличного вина и хорошенькую девушку, чтобы это вино подливать). – Я говорил тебе, что все пойдет путем, как только люди разберутся, что нужно делать.

– И чего я волновался, – сказал я. – Должен был и сам сообразить, что все наладится.

Тирсений пожал плечами.

– Тебе нужно отучиться волноваться, – зевнул он. – Это основной навык, необходимый для выживания любому начальнику. Я так тебе скажу – управляя купеческим судном, далеко не доберешься, если будешь проводить все время, схватившись руками за голову и переживая.

– Верно, – согласился я, надеясь, что он заткнется. Он не заткнулся.

– Между прочим, если тебе не терпится о чем-нибудь поволноваться, – продолжал он, – то лучше тебе волноваться о скифах. Я им не доверяю.

Я моргнул.

– Погоди минутку, – сказал я. – Вот только давеча ты утверждал, как все здорово у нас с ними вышло, какие они оказались дружелюбные, и как прекрасно, что не нужно изображать превосходство.

Он снисходительно улыбнулся.

– Знаешь, в чем твоя проблема? – сказал он. – Ты слишком склонен принимать все за чистую монету. Тебе следует обратить на это внимание, знаешь ли.

Я попытался заявить, что скифы с первого взгляда пробудили во мне самые серьезные подозрения, но не успел.

– В Ольвии, – продолжал он, – чем любезнее местные себя ведут, тем строже за ними следует присматривать. Будучи торговцем, ты доводишь это умение до инстинктивного, но ты, конечно, лишен подобного опыта. Так вот, ходи я в твоих сандалиях, то послал бы в деревню пару сотен иллирийцев в полной экипировке в качестве тактичной демонстрации силы. – Ходи ты в моих сандалиях, – пробормотал я, – ты бы сбил ноги до крови. Они у тебя куда больше моих.

Он некоторое время смотрел на меня озадаченным взглядом, потом улыбнулся.

– Приятно видеть, что ты все еще сохраняешь чувство юмора, – сказал он.

Через пару дней, когда экспедицию можно было оставить ненадолго без присмотра, я отправился во главе делегации в скифскую деревню.

С мной пошли мой друг Тирсений, Агенор, странствующий скульптор (любезно уделивший нам толику своего бесценного времени), командир Марсамлепт, некий косоглазый человечек, который единственный во всем нашем отряде понимал и меня, и Марсамлепта, гурьба отцов-основателей и несколько иллирийских воинов особо устрашающего в вида в полном боевом облачении, предназначенных для внесения в атмосферу переговоров необходимой нотки угрозы. Кроме того, с нами отправилась Феано – под тем предлогом, что ей скучно и нечем заняться.

Весть о том, что мы приближаемся к деревне, была доставлена ее обитателям эскадроном мальчишек, несших постоянную вахту в полях между деревней и местом высадки, поэтому когда мы взобрались на холм и бросили первый взгляд на жилища наших новых соседей, то увидели, что они практически в полном составе вышли нас встречать с натянутыми луками, обнаженными саблями и другими традиционными скифскими знаками гостеприимства. Мой старый приятель Анабруза стоял в переднем ряду, окруженный опасного вида мужчинами в шлемах и с плетеными щитами.

– Итак, вы явились, – сказал он.

Что ж, было совершенно очевидно, что так оно и есть, и я не нашелся, что на это ответить. Я просто кивнул. Немногословие и сила, подумал я – вот что уважают эти люди.

– Ладно, – сказал Анабруза. – Чего вы хотите?

– Мы хотим поговорить, – ответил я. – Насчет земли для колонии.

Анабруза злобно вытаращился на меня.

– Извини, – сказал он. – Лишней у нас нет. Вам придется отправиться в другое место.

Я надеялся, что этого удасться избежать.

– Не думаю, – ответил я. – Нам всего лишь нужно договориться, вот и все.

Оскал Анабрузы стал шире.

– Ты, кажется, не понял, – сказал он. – Здесь ровно столько земли, сколько нам нужно. Новую землю нельзя вырастить на дереве или выкопать из недр. Она или есть или ее нет.

Я покачал головой.

– Извини, – сказал я. – Я с тобой не согласен. Вас всего лишь шесть сотен или около того на всю эту равнину; едва ли пятая часть ее распахана, и даже этого за глаза хватит, чтобы накормить несколько сот человек. Земли здесь хватит для всех нас, если только мы будем действовать, как разумные люди.

– Нет, – сказал Анабруза.

Намерение оставаться немногословным оставило меня.

– Но это просто глупо, – сказал я. – Послушай, мы не тронем того, что уже распахано и засеяно. Целина нас устроит.

Анабруза рассмеялся.

– Нас это не устроит, – сказал он. – Ты вообще слышал когда-нибудь о севообороте? Один год поле распахивается, два года лежит под паром – так мы получаем хорошие урожаи. Нам нужна вся эта земля и говорить больше не о чем.

– Извини, – сказал я, – но это расточительный способ. Брось, Анабруза, ты жил в Афинах и знаешь, как нужно делать. Первый год высеиваем злаки, второй год – бобы, пятикратно вспахиваем перед севом и обильно унавоживаем. У нас это прекрасно работает.

– Может, у вас и работает, – сказал он. – Но это не наш способ. Если тебе нужна земля, вам придется сражаться за нее.

Марсамлепт, достаточно образованный, чтобы разобрать греческое слово «сражаться», очнулся ото сна и принялся буравить скифов ужасным взглядом, как пес, увидевший птиц. Скифы, вооруженные поскромнее, скалились в ответ.

– Если будет битва, – заявил я, – вы проиграете. Тут нет никаких сомнений.

Анабруза кивнул.

– Весьма вероятно, – сказал он. – Но вот что я тебе могу пообещать. К тому моменту, как падет последний из нас, поляжет столько ваших, что оставшихся не хватит, чтобы построить ваш проклятый город.

– Нас десять на одного вашего, – заметил я.

– Не важно, – ответил Анабруза. – В любом случае лучше смерть, чем Делос.

(Я опять за свое, делаю предположения. Ты не знаешь, что это за Делос и где он расположен; так вот, это маленький остров в Эгейском море, известный по двум причинам. Первая – здесь родился сам Аполлон, вторая – здесь расположен рынок рабов, самый, говорят, большой в Греции).

Ну что ж, я полагаю, могло выйти и хуже. Мы могли начать драться прямо здесь и сейчас; если б я дал волю своим соратникам-основателям, так бы и произошло, а Марсамлепт (который уже несколько недель никого не убивал, отчего побледнел и спал с лица) без сомнения выполнил бы работу самым профессиональным образом. Все, что я мог придумать в сложившейся ситуации – это повернуться кругом и двинуться прочь, надеясь, что нас не утыкают стрелами. Мы шли и никто в нас не стрелял; разве не сказал кто-то, что мирные переговоры, с которых ты выбрался живым, следует рассматривать как успешные?

– Ты все испортил, – сказала Феано.

– Да, – ответил я.

– Совершенно очевидно, умение ладить с людьми – не твоя сильная сторона.

– Да, – согласился я.

– Конечно, – продолжала она, – я и так это знала. У тебя удивительная способность говорить именно то, что говорить не следует, причем в самый неподходящий момент.