Текст книги "Александр у края света"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

Диоген (по крайней мере, тот Диоген, каким я его знал) ответил невразумительным бурчанием. Он сидел, голый, как новорожденный младенец, на плоском камне в полумиле от города, пялясь на холмы. Как мне представляется, он должен был до крайности походить на тощую коричневую ящерицу. Александр некоторое время рассматривал его, как будто составляя в уме эссе к следующему уроку, в то время как за его спиной шаркали ногами стражники, а должностные лица Коринфа корчились от смущения, размышляя, смогут ли они вернуться в город с полным набором рук и ног.

– Доволен ли ты, сидя здесь? – спросил наконец Александр.

– Мф.

– Могу ли я что-то сделать для тебя?

Молчание.

– Могу ли я для тебя что-то сделать? Что-нибудь тебе нужно? Только назови.

Тут эта тощая бурая ящерица, как я представляю, поворачивает голову и направляет на царя один неподвижный рептильный глаз.

– Раз уж ты спросил, – говорит она, – есть кое-что.

Губы Александра изгибаются в легкой улыбке – ну да, я так и знал, что есть. Он, должно быть, припоминает, как его учили в детстве, что власть, как и деньги, подобна магии, заставляя людей совершать поступки, вообще-то им несвойственные, и делает возможным невозможное.

– Так назови это, – говорит он, – и тотчас же получишь. Даю тебе слово.

Ящерица кивает.

– В таком случае, – говорит она, – сдвинься чуть-чуть влево. Ты заслоняешь мне солнце.

Этот ответ, как мне рассказывали, горько обидел Александра, и только уважение к почтенному основателю собачьей философии помешало ему немедленно обрушить на старого дурака самые суровые кары.

– Не царю выполнять такие просьбы, – сказал он.

– Ладно, – ответил Диоген. – Если тебе так хочется, дай мне тысячу талантов золотом.

Александр улыбнулся – едва заметно.

– Не Брехливому Псу принимать такие дары, – сказал он.

Диоген кивнул.

–Хороший ответ, – заметил он. – Вижу, я не совсем уж зря тратил на тебя время.

Александр приподнял свою совершенную богоподобную бровь.

– Не понял, – сказал он.

– Чего? – Диоген выпрямился, опираясь на локоть. – О, извини. На мгновение мне показалось, что я тебя когда-то знал.

Тут, наверное, коринфским начальникам пришло в голову, что самое время пойти посмотреть на новый акведук.

Затем Александр повел армию во Фракию и Иллирию, где хорошенько вздул местных жителей, руководствуясь причинами, которые, без сомнения, были весьма рациональны.

Он дошел до самого Истра – мы слышали об этом от скифов (то было до того, как начались наши проблемы), которые, казалось, винили в неприятностях своих юго-западных родственников нас, хотя мы и уверяли их, что не имеем к деяниям Александра никакого касательства. Там он едва не погиб из-за собственной беспечности и самоуверенности, однако сумел избежать катастрофы благодаря блестящей импровизации, которая не понадобилась бы ему, если б он был повнимательнее, когда мы изучали северные кампании Брасида.

Тем не менее вести о его смерти достигли древнего и могучего города Фивы, который когда-то, во времена моего отца, был самой могучей силой в Греции. Фиванское правительство, не долго думая, решило сбросить македонское ярмо и восстановить былую славу города – как если бы мыши, прослышав о смерти кота, объявили войну ларю с горохом. Только один из фиванских политиков подумал о предосторожности, предложив на всякий случай подождать неделю-другую.

– В конце концов, – заявил он, – если Александр мертв сегодня, он будет мертв и завтра. Кто знает, может статься, что и на третий день он не оживет – вот тогда мы объявим войну Македонии.

Но никто не стал его слушать – а жаль, поскольку Александр, вернувшись к жизни, взял Фивы штурмом, перебил жителей и сровнял город с землей – за исключением того дома, в котором знаменитый Пиндар проживал, предположительно, сто или около того лет назад; приятно видеть, что все эти жаркие, томные полуденные часы под фиговым деревом в Миезе, потраченные на чтение ямбических пентаметров, все-таки превратили его в культурного, утонченного человека.

Возвратившись в Македонию, где его мать только-только расправилась со второй женой покойного царя, поджарив ее заживо над углями, он обнаружил, что унаследовал бюджетный дефицит в три миллиона драхм; насколько я понимаю, примерно столько стоит возведение Великой Пирамиды вроде египетской. Сказать, что он был раздосадован, значит не сказать ничего. Вообрази Ахилла, только что убившего Гектора у Скейских Врат и завладевшего его доспехами, который обнаруживает, что доспехи эти выставлены на торги для покрытия счетов на фураж. Александр, разумеется, не считал, что это вообще его как-то касается, поэтому не поступился честью, притворившись, будто ничего не знает. Он немедленно занял еще пять миллионов драхм (не имею представления, у кого) и во главе сорока тысяч человек двинулся в Азию. Первой его остановкой, как я слышал, стала Троя, где он вскрыл подземелье храма и разжился щитом, предположительно принадлежавшим Ахиллу.

– Ахилл был счастливчиком, – сказал он кому-то при этом. – У него был Гомер, чтобы воспеть его.

Ответ собеседника по каким-то причинам до нас не дошел.

Невзирая на пессимистические прогнозы Тирсения, нам удалось найти наемников: сотню конных лучников-будинов и фракийских легких всадников числом около пятидесяти. Будины ничем не отличались от первых встреченных нами представителей этого племени, а вот фракийцы оказались сборищем подонков, большинство которых было вышвырнуто из родных деревень по причине антисоциального поведения того или иного сорта. Никто их особенно не привечал, однако они держались наособицу и доставляли проблемы только тем из горожан, которые сами искали проблем, болтаясь вокруг фракийского лагеря. Так или иначе, мы платили им поденно и не так уж мало, что служило дополнительным стимулом к началу активных действий.

Даже несмотря на это, мне удалось сдержать энтузиазм моих коллег еще на какое-то время, просто потому, что чем дольше мы выжидаем, тем выше наши шансы застать противника врасплох. Нам требовался элемент неожиданности. При недостатке кавалерии мы не могли совершить стремительный набег на скифский манер, а кроме того, рассчитывали на более основательный результат, чем убийство нескольких человек и поджог кучки хижин.

После нескончаемых собраний, дискуссий, дебатов, военных советов и других упражнений в тщетности, я принял решение. Я не лучше других подходил для этого, боги ведают, и по сей день не уверен, имел ли я вообще право его принимать, но значение имело только то обстоятельство, что эти сомнения не закрались ни в одну душу, кроме моей. Только то утешает меня, что если бы я не взял решение на себе, мы бы рядились по сей день; или, если быть точным, наши внуки.

Моя идея заключалась в том, чтобы фракийцы совершили притворный угон скота. Если они будут достаточно убедительны – а с учетом того, что на их диалекте фракийского для обозначения воина, героя, скотокрада и полнейшего ублюдка использовалось одно слово, я не видел причин, почему нет – то этот набег выманит в погоню всех способных держать оружие обитателей деревни, так что нам останется только промаршировать через ее главные ворота. Когда деревенские воины поймут, что их обвели вокруг пальца, они во все лопатки кинуться к дому, прекрасно понимая, что его попытаются захватить в их отсутствие; по пути назад их должна были ждать засада из будинов с пехотным резервом, а повернувшие вслед за скифами фракийцы поспеют как раз к финалу, чтобы добить раненых и обобрать трупы. После этого засадной отряд должен присоединиться к основной части войска и помочь довершить снос деревни.

За два дня до намеченного нападения я сидел в задней комнате нашего дома и надраивал броню. Если бы ты видел меня в тот момент, то получил бы хорошее представление о том, какое место занимал военный аспект в нашей жизни вплоть до того времени, поскольку мои шлем и нагрудник стали зелеными, как сочная трава Храмовой Долины, застежка левого наруча расползлась, а заплатка, прикрывающая дырку в спинной броне, через которую Смерть нанесла визит ее предыдущему владельцу, распалась надвое, а половинки свернулись, как сухие листья. Этот доспех стоил ровно столько, сколько я за него заплатил, иными словами, это был совершеннейший хлам.

– Кое-кто пришел повидать тебя, – сказала Феано. У нее на лице было странное выражение, которое я не смог прочитать, однако понял, что она далека от ликования.

– Хорошо, – вздохнул я, откладывая нагрудник. – Иду.

Войдя в главную комнату, я едва не свалился с ног.

– Что ж, в храбрости тебе не откажешь, – сказал я, когда способность говорить вернулась ко мне. – Какого рожна ты здесь делаешь?

Анабруза, мой старый приятель, поднялся. Едва он выпрямился, три человека, которых Марсамлепт приставил следить за каждым его движением, подались вперед, ухватившись за рукоятки кинжалов. Я нахмурился и покачал головой – они с разочарованным видом отступили.

– Благодарю за радушие, – сказал Анабруза. – Есть ли смысл пытаться поговорить с тобой?

Я вдохнул поглубже, кивнул и предложил ему сесть.

– Всегда предпочитал разговор драке, – сказал я. – Думаю, в этом главная разница между нами. Итак, что у тебя на уме?

Он посмотрел на людей Марсамлепта, на меня и уселся с таким видом, будто ожидал, что стул вдруг оживет и вцепится в него зубами.

– Я отговаривал их, – сказал он. – Ты уже знаешь, что я не могу помешать кому-то делать то, что ему загорелось сделать, но я надеялся, что мне удастся пробудить в них здравый смысл. Не удалось, и вышло так, как вышло.

– Понимаю, – сказал я. – То есть ты говоришь, что не обладаешь никакими полномочиями для заключения соглашений.

Он устало потер глаза.

– Они считаю, – ответил он, – что теперь, после того, что случилось, говорить с тобой бессмысленно, потому что ты не станешь слушать. Если я смогу вернуться и сказать, что это не так, может быть, мне удастся образумить их.

Я посмотрел на него и сказал:

– А с чего ты решил, что если ты вернешься и скажешь, что мы готовы к переговорам, то они в это поверят?

Он печально улыбнулся.

– Они меня знают, – сказал он. – А еще они достаточно долго имели дело с греками, чтобы понять, что вы серьезно относитесь к таким вещам – ну там, к договорам, клятвам и честному слову, – вещам, на которых вы строите свои законы и о которых сочиняете стихи. О, конечно, вы можете согнуть закон и вывернуть его наизнанку, если вам это выгодно, но буквы его вы будете держаться. Один мудрец, из другого племени моего народа, как-то сказал, что греческие законы вроде наших луков – их можно сгибать бесконечно, но нельзя сломать.

– Отменно сказано, – ответил я. – Надо запомнить, пригодится. И если я постараюсь изо всех сил, мне удастся истолковать эти слова как комплимент нашей цельности. Ну так что, есть у тебя конкретные предложения, или все это лишь упражнение в искусстве выкручивания рук?

Он покачал головой.

– У меня есть конкретное предложение – сказал он. – Я предлагаю, чтобы мы заплатили кровные деньги за ваших убитых, как делают в случае кровной вражды между семьями; после этого мы вместе возведем стену между нашими и вашими землями и поклянемся никогда не пересекать ее без позволения другой стороны. А поскольку у вас нет никаких причин доверять нам на слово, мы пришлем вам заложниками вторых сыновей из самых влиятельных семей с правом казнить по пять наших детей за каждого грека, убитого нами после заключения договора.

Я кивнул.

– Почетное соотношение, – сказал я. – Но лично я бы предпочел, чтобы вы просто перестали убивать греков.

– Я тоже, – яростно ответил он. – У меня остался один сын...

– На одного больше, чем у меня... – прервал его я.

Я тут же почувствовал себя виноватым за эти слова, хотя и не могу сказать, почему. Как будто я жульничал, уравнивая его сына с моим – он-то своего любил... Мысль эта заставила меня нахмуриться.

Он посмотрел на меня.

– Мне очень жаль, – сказал он, и я видел, что он искренен. – Но ты должен попытаться понять, мы мыслим не так, как вы, а я пытаюсь быть реалистом. При всем желании я не могу гарантировать, что убийства отныне прекратятся. Утверждая такое, я выставлю себя лжецом, и после этого никакой надежды на мир не останется. Все что я могу – это попытаться уладить дела так, чтобы в дальнейшем мы знали, что от жестокости с нашей стороны мы пострадаем сильнее вашего. Если, по-твоему, я могу сделать что-то еще, скажи мне.

Я промолчал; я думал, какой удивительный он человек – человек, которому пришлось отправить собственного сына на ритуальное заклание, когда он в первый раз пытался установить между нами мир; и снова он явился, предлагая отдать второго, полностью уверенный, что неизбежно придет время, когда мы и этого зарежем.

Он не был философом, он не исповедовал иллюзорность материального мира. Были такие философы и святые люди, жертвовавшие ради общего блага своими жизнями и жизнями любимых, но поскольку жизнь в их глазах не стоила ничего, то и жертвовали они немногим.

Мошенничество в чистом виде. Я слышал также, что в некоторых скифских племенах по смерти царей их жены и слуги удостаиваются особой чести – переломав им ноги и шеи, их хоронят в царской могиле, чтобы они могли отправиться в те области страны мертвых, которые предназначены великим вождям, а не в голые степи, заселяемые заурядными покойниками. Это тоже жульничество, попытка получить от смерти цену выше, чем стоит твой товар. Еще есть герои, гибнущие в битвах, чьи имена потом выкликают перед всем народом и чьих сыновей увенчивают лавровыми венками и драгоценными доспехами за общественный счет в Дни Поминовения; всякий когда-нибудь умрет, но этим по крайней мере удается добиться чего-то своей смертью, заслужив привилегии, которых они, может быть, и не заслуживают. Но какую прибыль мог извлечь Анабруза из нашей сделки, я не видел – он платил сполна и не получал ничего для себя. Странный человек, и против воли я испытывал к нему уважение – насколько уж можно уважать дурака.

– Я скажу тебе, что сделаю я, – сказал я. – Я поговорю со своими людьми. Я попытаюсь заставить их понять. Ничего не обещаю – так я не рискую, в свою очередь, прослыть лжецом. Но вот что имей в виду, пожалуйста. Мы не хотим драться ни с вами, ни с кем бы то ни было еще. Мы вообще не желаем драться, у нас другие взгляды на честь и славу, не как у вас; в целом, все, чего мы хотим – это чтобы нас оставили в покое.

Если мы должны защищаться, мы делаем это со всей возможной эффективностью и упорством, но смотрим на это так, как будто подбиваем счета.

Каждый мертвый грек – это чистый убыток, и сколько бы мы не убили при этом ваших, прибыли это нам не принесет.

Он глядел на меня, как будто ожидая, что я скажу что-нибудь еще, как будто сказанное звучало незаконченно.

– Это все, – сказал я. – Теперь иди и старайся изо всех сил, а я сделаю, что смогу. Кто его знает, может, мы и выберемся из этой заварухи.

Примерно через час после его ухода прибежал Основатель Продром с перекошенным от ярости лицом.

– Поверить не могу, – сказал он. – Это после всего, о чем мы договорились. После того, как ты дал слово.

Пытаясь починить сломанный наруч, я весь взопрел; нужно было припаять новую застежку, но пламя в очаге было недостаточно горячим, чтобы расплавить припой.

– Чего ты там болтаешь, Продром? – спросил я.

– Ты заключил сделку со скифом, – сказал он. – Один из стражников, который был тут, пришел и все мне рассказал. Ты предал доверие целого города, надеюсь, ты об этом не забыл.

Я вздохнул.

– Херня, – сказал я. – Ничего подобного я не делал.

На мгновение он лишился речи.

– Эвксен, нет смысла мне врать, я знаю обо всем, что было сказано в этой комнате. Ты заявил этому человеку, что сделаешь все, чтобы добиться мирного соглашения.

– Я знаю, – сказал я. – Я лгал.

– Что ты сказал?

– Я лгал, – повторил я. – Я вовсе не собираюсь отговаривать тебя и остальных от нападения на деревню; отчасти потому что ничего не выйдет, но в основном из-за того, что я желаю увидеть деревню сожженной дотла, а головы убийц моего сына – на кольях вокруг пепелища.

Продром смотрел на меня, будто я заговорил по-персидски.

– Я не понимаю, – сказал он. – Ты говорил ему...

– Верно. Он вернулся в деревню и прямо сейчас, я думаю, он рассказывает соплеменникам, что греки спят и видят, как бы им договориться миром, и что это последний шанс избежать войны. Если известном везении он может даже убедить их в этом. Что сделает нашу работу, которая назначена на послезавтра, куда проще.

Думаю, я никогда не видел никого, потрясенного сильнее, чем Продром в тот момент.

– Милосердные боги, Эвксен, – проговорил он. – Ты не мог так поступить, так...

– Хитроумно, – закончил я. – Это слово ты искал?

– Это бесчеловечно! – заорал он. – Это отвратительно! Я отказываюсь иметь с этим что-то общее!

Я улыбнулся.

– Не припоминаю, чтобы спрашивал твоего разрешения, – сказал я. – Так что все в порядке. Ох, ради всего святого, Продром, мы все согласились, что послезавтра мы атакуем скифскую деревню и перебьем всех живущих в ней скифов. На фоне этого решения маленькая ложь не имеет никакого значения.

Он уставился на меня так, будто я отрастил лишнюю голову.

– Поверить не могу, слышу такое, – сказал он, – из уст афинянина.

– Бывшего афинянина, – поправил я его. – А теперь, если только ты не разбираешься в пайке, проваливай, а по пути пристрой свою совесть туда, где она не будет тебя беспокоить. И на твоем месте следующие два дня я бы молчал, как дохлая рыба; ну, то есть, если ты не хочешь, чтобы скифы узнали, что мы для них готовим. У меня есть ощущение, что мы защищены меньше, чем должно, иначе откуда они узнали, что ворота останутся открытыми?

Он открыл рот, тут же закрыл его и побрел прочь, не говоря больше ни слова.

И если тебе интересно, с этого момента пайка у меня пошла как по маслу. Подозреваю, дело в том, что я взял наконец достаточно плавня.

При ближайшем рассмотрении средний фракиец оказывается вполне приличным малым. Думается мне, они пасут овец и коз так же, как мы, растят ячмень и бобы, спорят с женами, балуют детей, ссорятся с родственниками, ворчат на погоду, стареют и умирают в точности как все остальные. Средний фракиец, точно как и средний грек, рождается, живет и умирает в своей родной деревни, за всю свою жизнь не удаляясь от нее больше, чем на двадцать миль. Из этого следовало, что нанятые нами фракийцы не были средними, как и мы, впрочем. Таким образом, я не имею права заявить: все фракийцы никчемные вероломные уроды; я должен ограничить всю свою ненависть конкретной бандой фракийцев, с которыми мне пришлось иметь дело, и это даже к лучшему – чем меньше объектов, тем больше ненависти достанется каждому.

Никчемные, вероломные, трусливые уроды; они взяли наши деньги, получили относительно безопасное и исключительно простое задание и ухитрились его провалить. Я не приверженец теории, ставшей популярной в Антольвии вскоре после событий, которые я собираюсь описать, и глясящей, что они действовали намеренно – хотя бы потому, что они были слишком тупы для намеренных действий. Если бы они замыслили разрушить наш план, то не справились бы по недоумию и дела обернулись бы далеко не так скверно для нас, как это вышло в действительности.

Ты помнишь этот план, Фризевт, мой план – простой, прямолинейный, логичный план, согласно которому фракийцы отгоняют скифский скот, выманивая воинов из деревни и оставляя ее беззащитной перед нашими основными силами; когда скифы соображали, что их провели, они поворачивали обратно и попадали прямо в засаду.

Ну вот. Разве могло что-то пойти не так?

В назначенный день я решил идти с резервом, которому предстояло перехватить возвращающийся скифский отряд – отчасти потому, что это был единственный этап плана, чреватый неожиданностями; атака на беззащитную деревню обещала быть заурядной бойней, а чтобы организовать резню женщин и детей, не обязательно быть Александром или Брасидом – и это основная причина, по которой я хотел оказаться где-нибудь в другом месте. Я знаю, что это лицемерие и неуместная разборчивость, но хрена ли теперь.

Фракийцы выехали перед самым рассветом, а мы двинулись сразу после этого, поскольку должны были добираться до места засады пешком. Мы прибыли на позицию как раз вовремя, чтобы наблюдать, как скифы кинулись в погоню. Мы посмотрели, как они несутся галопом по талантливо оставленным фракийцами следам, грубо прикинули их число, которое замечательно совпало со сделанной ранее оценкой, а потом приложили все силы, чтобы тихо-спокойно ожидать их возвращения.

Мы ждали.

Долго ждали.

Никто не явился. Любой полдень покажется очень жарким, если скорчиться за камнем в полной броне, а поскольку никто не мог предвидеть, что мы проторчим здесь хотя бы вполовину так долго, запасами воды мы не озаботились. Оставаясь на позиции, мы не только рисковали зажариться до смерти, мы оказывались в изоляции – по всему выходило, что скифы догнали и уничтожили фракийцев, а потом, вдохновленные успехом, бросились на беззащитную Антольвию; уходя с позиции, мы могли попасть под удар на открытой местности и жестоко поплатиться.

На этой стадии рассуждений я сдался. Так ли, этак ли, мысленный образ толпы разъяренных Основателей, вопящих – как можно было оказаться таким идиотом, чтобы..? – пугал меня далеко не так сильно, как вероятное истребление друзей и соседей конными варварами.

– Возвращаемся в город, – приказал я, – со всей возможной поспешностью. Вы (обращаясь к сотне с лишним конных лучников-будинов) – разделитесь: пятьдесят с нами в город, остальные – к деревне. Узнайте, что там происходит, отправьте мне сообщение и делайте все, что нужно, если обнаружите врага. Понятно?

Вождь будинов кивнул и принялся отдавать приказы, а я тем временем присел и стал растирать ногу, терзаемую тысячами иголок. Вскоре мы потрусили к городу. Мы преодолели примерно половину пути, когда прискакал посыльный от тех будинов, которых я отправил в город, и сообщил, что город в безопасности, а выжившие в нападении стали подходить как раз одновременно с ними. Мне не очень-то понравилось слово «выжившие», но несмотря на то, что этот человек говорил по-гречески лучше всех остальных будинов, ничего более внятного я от него не добился. В любом случае, что случилось – то случилось. Не было никакой нужды нестись к городу, вывалив языки и рискуя свернуть шею. Остаток пути мы преодолели на нормальной скорости.

– Чтоб вам провалиться, где вы были? – заорали на меня, едва мы вошли в ворота.

Все обернулось не так плохо, как я предполагал.

Виноваты во всем оказались фракийцы. Коротко говоря, они расслабились; скот они гнали так медленно, что погоня настигла их куда скорее, чем было запланировано, и захватила их врасплох, ударив во фланги и с тыла. Противостоять такому маневру могла только хорошо обученная регулярная кавалерия, каковой наши дорогостоящие профессионалы почему-то не являлись. Они тут же запаниковали и бросились бежать, но вместо того, чтобы удирать в нужном направлении, кинулись на север и в результате вывели преследователей точнехонько к деревне. Им удалось оторваться (когда доходит до бескомпромиссного, решительного бегства, фракийцам нет равных), но так поздно, что скифский отряд прискакал к дому аккурат в тот момент, когда наше войско вышло к деревенским воротам, предвкушая безмятежное времяпровождение среди бессильных и беспомощных, а вовсе не битву с распаленными и крайне самоуверенными конными воинами.

В сложившихся обстоятельствах Марсамлепт и его люди показали себя с самой лучшей стороны. Они упражнялись в противокавалерийских маневрах с самого первого набега, и как только отпустило первое потрясение, показали, что не зря тратили время. Скифы, которые ринулись в атаку на копьях и саблях, вместо того чтобы крутиться в отдалении, выкрикивая оскорбления, вышли из свалки отнюдь не победителями. Я уж не помню, сколько их было убито по заявлениям участников; что более важно, с нашей стороны четверо получили серьезные ранения (один в результате потерял левую руку, второй лишился глаза, остальные поправились) и ни одного убитым. Человек, оставшийся без руки, был юным греком по имени Хризипп; незадолго до этого Агенор-каменщик взял его в ученики. Сам Агенор потерял шлем и получил саблей по лицу. Рану залечили, но шрам у него остался весьма примечательный, да и борода потом росла самым удивительным образом.

Драка совсем не напоминала преследование перепуганных фракийцев, и скифы откатились назад, перегруппировались и, заложив широкую петлю, заняли позицию между деревней и нашей армией. Возглавляющий отряд Марсамлепт решил, что за этот день они сделали достаточно и приказал отступать в полном порядке, и скифы этому не препятствовали. Наконец, чуть позже, по прибытии пятидесяти будинов, скифский отряд, до сего момента маячивший перед воротами, осыпал своих соплеменников градом стрел и атаковал, но будинам хватила здравого смысла убраться оттуда как можно скорее и по нескольким направлениям сразу, так что никто их них не пострадал.

Короче говоря, это был разгром, но все же не фатальный. Он заставил меня задуматься об уроках военной истории времен Миезы; о том, что большинство битв скорее проигрывались проигравшим, а не выигрывались победителем, и эта не стала исключением из правила. Собственно говоря, мы объявили случившееся победой и даже ритуально свалили в кучу захваченное оружие, как это заведено среди греков (поскольку мы не захватили абсолютно ничего, то понабрали сувенирных луков и сабель по всему городу, да еще немного заняли у будинов; позже, в темноте, будины незаметно подкрались к трофею и забрали свое имущество; никто, кажется, не заметил ничего странного. В конце концов, мы схватились с врагами и перебили значительное их количество («значительное количество» на военном жаргоне означает «не менее одного»), не потеряв при этом никого. Практические же мы убедились, что стратеги из нас никудышные, но деремся мы отлично, а попытки атаковать нашу тяжелую пехоту – занятие бесперспективное, так что, думаю, в итоге это предприятие принесло больше пользы, чем вреда, по крайней мере в ближайшей перспективе.

Ладно, после краткого разбора событий, назначения стражи на стены и сооружения трофея делать стало нечего, кроме как идти по домам. В моем случае это означало идти туда, где Феано или сидела, глядя в стену, или бесконечно вышагивала туда-сюда, или запиралась в задней комнате и практически растворялась в потоках слез; не самая привлекательная перспектива для человека, который провел весь долгий жаркий день, скрючившись за скалой. Поэтому когда ко мне подошли два иллирийца и довольно неуверенно предложили посетить их благодарственную церемонию, я подумал – а почему бы нет, и согласился.

Я ожидал чего-то шумного и иллирийского, с обильными возлияниями, грохотом кулаков по столам и швырянием костей. На самом же деле церемония оказалась таинственной и довольно красивой, совершалась большей частью в мертвой тишине, нарушаемой лишь перестуком ног танцоров по глинобитному полу. Странный это феномен – склонность иллирийцев танцевать без музыки – но весьма впечатляющий (и честно говоря, отсутствие того, что иллирийцы принимают за музыку, это огромное преимущество), но еще более странно было видеть этих довольно флегматичных бывших наемников, со многими из которых я был знаком, а некоторых даже считал друзьями, отплясывающими странные коленца в полной тишине и бледном лунном свете. Благодаря этому свету, тишине и традиции они будто шагнули из повседневности в непринужденное изящное движение; когда танец кончился, они попадали на свои места, смеясь и жалуясь на боль в ногах.

Последний танец, сообщили они мне, это что-то особенное; мне следует остаться и посмотреть, если нет дел поважнее. Ну, дел у меня не было никаких, так что я остался. Разумеется, это был змеиный танец; мне следовало догадаться, еще когда они только пригласили меня. Юный иллириец по имени Бойз танцевал змею, в то время как с десяток мужчин постарше изображали злых духов, гонимых змеей. Этот танец исполнялся под музыку, которая изрядно его портила, но несмотря даже на нее, должен признать, я был очарован.

Сперва змея выбралась из логова и исполнила сольную часть – очень медленный, спокойный танец, который показался бы простым, если бы не невероятное напряжение, которое сообщил ему Бойз. Он двигался так, как будто удерживал на плечах чудовищный вес, так что малейшее движение руки или ноги казалось достижением, достойным аплодисментов. В наивысшей точке танца явились злые духи и двинулись на него, окружили и угрожающе воздели руки, словно собираясь напасть, так что он совершенно скрылся из вида. Танец духов был живой и быстрый, они метались, как языки пламени; затем, когда они завершили круг и сдвинулись столь тесно, что должны были уже встать на бедного Бойза, тот взлетел в воздух, перевернулся через голову и приземлился на плечи двух самых высоких духов. Дальше он исполнил весьма примечательный танец – он прыгал с одного духа на другой, взлетал, крутил сальто совершенно невозможным на мой взгляд образом, а потом подпрыгнул высоко в воздух, приземлился точно между духами и зрителями и начал теснить других танцоров назад, бросаясь вперед и отступая, в точности как любая змея, за исключением того, что змея движется совершенно по-другому, если ты понимаешь, о чем я; он ухитрялся передать образ змеи без единой попытки имитировать ее. Это было причудливое и бесконечно впечатляющее зрелище; оно закончилось перекатом через весь танцевальный круг, в конце которого он вскочил на ноги прямо передо мной, наклонился и извлек крупную и довольно раздраженную змею неопределенной видовой принадлежности прямо из складок моего плаща. Мгновение он держал ее над головой на вытянутых руках – быстрые движения язычка неопровержимо свидетельствовали о полнейшей ее реальности – затем позволил змее обвить его руку и скользнуть в рукав; тут же он сорвал с себя тунику и швырнул высоко в воздух, и никакой змеи в ней не было. Право слово, когда он подал эту тунику мне, я не обнаружил змею ни в ней, ни на теле Бойза – поскольку на нем не было ничего, кроме очень короткой набедренной повязки, спрятать ее он не мог. Затем, когда он поклонился и двинулся прочь, танцуя, а я присоединился к общим аплодисментам, то обнаружил эту тварь прямо у себя на коленях, откуда, собственно, Бойз и выхватил ее в свое время.

О боги, подумал я; потом крайне медленно и осторожно я ухватил ее прямо за головой (как мне помнилось, так и следует делать), опустил в большой глиняный кувшин и со всей возможной быстротой прихлопнул его крышкой. Позже я узнал, что змея эта принадлежала к виду – не помню уж, как называли ее иллирийцы – столь ядовитому, что даже следовые количества жидкости с ее клыков, попавшее на царапину или ссадину, убивают человека раньше, чем он успевает досчитать до десяти.