Текст книги "Александр у края света"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

– Господин, – сказал я.

Он встал, и я тоже встал, просто на тот случай, если он собирается меня укусить.

– Я собирался за ним послать, знаешь ли. Не думаю, что кроме него кто-то мог бы меня понять. Но я не уверен, что могу это позволить. С одной стороны, это было бы нечестно по отношению к нему. В самом деле, я должен сам разобраться во всем и нет никакого способа этого избежать. Будь он здесь, он сказал бы то же самое, я уверен.

– Благодарю тебя, господин, – сказал я. – Могу я удалиться?

Он кивнул; затем, прежде чем я успел выйти вон, произнес:

– Думаю, все же лучше их наказать. Хотя бы потому, что я всегда так делал... ты понимаешь – раньше. И я решил, что пока не вспомню побольше и не пойму, что я должен делать, лучше вести себя так, будто ничего не произошло. Иначе люди могут расстроиться. Как ты полагаешь?

– Не знаю, – сказал я. Это казалось самым безопасным ответом. Ну и, конечно, самым правдивым.

– Я думаю, так будет лучше всего, – сказал он, кивнув. – Пока я не знаю в точности, что я делаю и что я такое, лучше держать все при себе; иначе я просто выставлю себя в смешном свете. Я пошлю за тобой, когда ты снова мне понадобишься.

– Господин.

– Тогда все. Кстати, сожалею о твоих пчелах. Это был несчастный случай, разумеется. Через неделю или около того доставят новых. Говорят, африканские пчелы гораздо свирепее, так что в некотором смысле, все к лучшему.

Я выскочил оттуда так быстро, как мог. Шагая назад через лагерь, я чувствовал, будто кто-то выцарапывает слово ИДИОТ огромными буквами на моем отполированном до зеркального блеска нагруднике. Первым моим инстинктивным желанием было нырнуть в палатку, сдобрить костер хорошей порцией лекарства и не вылезать как можно дольше. Что-то, однако, подсказывало, что сначала следует взглянуть на пчел, и я отправился к ним.

Лучше бы этого не делал; я обнаружил своих скифских друзей внутри одной из адаптированных под наши нужды осадных башен, которая стояла вся нараспашку и без малейших признаков разъяренных, жужжащих пчел. Старик заливался слезами, и напарник его выглядел не лучше.

– Что происходит? – спросил я.

Старик посмотрел на меня; слезы ручьями текли по его лицу.

– Они все мертвы, – сказал он.

Я попытался изобразить удивление.

– Что ты этим хочешь сказать – все мертвы? – спросил я.

– Мертвы, – повторил старик. – Я не понимаю. Когда я навещал их несколько часов назад, все было прекрасно. Когда я пришел покормить их медом буквально пару минут назад, они...

Я подошел поближе и заглянул внутрь. Он стоял по щиколотку в мертвых пчелах.

Страшнее зрелища я никогда не видел.

– Как это произошло? – спросил я.

Молодой скиф пожал плечами.

– Понятия не имею, – сказал он. – Это не холод, не дым и не голод. Они просто умерли.

– Не будь идиотом, – сказал я. – Пчелы не умирают просто так, ясное дело. Никто просто так не умирает. Они умерли от чего-то. Что вы двое с ними сделали? И что, черт возьми, мы скажем Диаду?

Никто из них не ответил. В этот момент им было не до меня.

Пожалуй, их можно понять; одномоментная смерть буквально миллионов живых существ – даже если это пчелы – способна слегка сместить масштабы. В общем-то, я был рад, что они так потрясены. В противном случае они могли бы заметить, как спокоен я сам, будто ожидал этого.

– Избавьтесь от них, – сказал я. – Я затребую новых. Купим местных. Я слышал, африканские в любом случае гораздо агрессивнее греческих.

Я пошел прочь, но картина стояла перед глазами: все эти мертвые тела, наваленные грудами, как на поле битвы, когда люди, окруженные врагом, сражаются, пока уже не могут двинуться из-за трупов, и гибнут сами. Битвы Александра часто выглядели именно так.

Ну хорошо; допустим, там у нас около миллиона мертвых пчел, по самой скромной оценке. Теперь давай прикинем, сколько народу убил Александр – и я говорю не о тех, кого он убил собственной рукой, и не о тех, кто пал в устроенных им битвах, я говорю о каждом мужчине, женщине и ребенке, которые умерли, потому что Александр решил вторгнуться в Азию – погибли в боях, умерли в походах от болезни, сдохли от голода после того, как через их земли прошла армия, покинули этот мир всеми возможными способами, и все из-за него. Миллион? Очень скромная оценка. Теперь представь их всех вместе, как пчел. Сложи их на склоне горы, и издалека они будут выглядеть как лес или город. Сбрось их в море, и люди подумают, возник новый остров. Подумай о пчеловоде, стоящем по щиколотке в пчелиных трупах, или о боге – в человеческих. Достаточно, чтобы ты попрощался с обедом, это уж точно.

Возвращаюсь в палатку, я спрашивал себя: откуда этот козел все знал? Ответа было всего два: или он сам убил их, или он действительно был...

Пифон ждал меня в палатке.

– Ну? – спросил он.

– Ублюдок убил моих пчел, – ответил я.

– Что?

– Он убил моих долбаных пчел, – ответил я. – Кто вообще способен на такое?

Пифон полупривстал со стула и снова сел.

– Что ты несешь? – спросил он. – Ты видел его? Договорился о встрече?

Я покачал головой.

– Не сработало, – сказал я.

– Ты не решился, да? Тебе духа не хватило и ты промолчал?

Я покачал головой.

– Разумеется, я сказал. Просто это не сработало, вот и все. Нам надо придумать что-то другое.

– Ох, да ради... – Пифон сморщился и закатил глаза. – Это же была великолепная возможность. Так что произошло? Он не повелся на историю про заговор?

– Похоже, он и так все про него знал, – сказал я. – Он обезумел, кстати. Совершенно не в своем уме. Ну вот, смотри, у тебя же огонь почти потух.

Ладно, мы раздули огонь и только успели наполнить палатку прекрасным густым дымом, как полог отлетел в сторону и явились стражники.

Я чуть духу не лишился, как ты можешь вообразить.

– Который из вас Пифон? – спросил офицер.

Пифон огляделся вокруг. Он определенно отлетел от лекарства, что было совсем некстати.

– Я, – сказал он. – А кто спрашивает?

– Пойдешь с нами.

Я хотел что-нибудь сделать, но был совершенно парализован ужасом и лекарством. Пифон встал, покачиваясь. Офицер стражи кашлял и строил рожи, но ничего не говорил.

– Куда мы идем? – спросил Пифон.

– Я тоже иду? – добавил я. Боги знают, зачем.

Офицер покачал головой.

– Только он. Ладно, давай двигай. А ты, – добавил он, глядя на меня, – оставайся здесь.

И я остался здесь; через какое-то время веки у меня налились свинцом и я заснул. Когда я проснулся, отовсюду лился свет, а какой-то козел в броне тряс меня за плечо.

– Что? – спросил я, отметив попутно тот факт, что голова у меня раскалывается.

– Давай уже, – сказал этот мужик. – Он сказал, что суд без тебя не начнется.

Я встал.

– Он еще что-нибудь вспомнил? – спросил я.

– Чего?

– Неважно, – сказал я.

Дважды за столько же дней; большинство солдат отдали бы правую руку, чтобы сам царь захотел их видеть два раза за два дня, и из-за двух разных достижений. Если бы не я, сказал он, этот ужасный заговор мог увенчаться успехом.

Если бы не я, армия, царство, империя были бы уже сиротами, лишенными отца, кораблем без кормчего, народом, бредущим во тьме. Если бы не я.

Из шести бедолаг, стоящих перед трибуналом, троих я не видел никогда; остальные трое были Каллисфен, философ и племянник Аристотеля, одолживший нам книгу, молодой скиф-пчеловод и Пифон, мой друг.

История действительно леденила кровь. Три высших офицера, друзей детства, названных братьев Александра, взращенных с ним вместе под сенью миезских деревьев, замыслили убить его и разделить империю между собой. С этой целью они совратили других трех: Каллисфена, который, пользуясь своей библиотекой, узнал все о ядах и отравлении, пчеловода, который добыл отравленный мед, и Пифона, который направлял все их действия. К счастью, они совершили фатальную ошибку, доверившись мужу верному и честному, который, невзирая на дружеские узы, связывающие его со всеми троими, и не колеблясь ни секунды, открыл их злонамеренные замыслы царю.

Брат, все боятся смерти; я же, стоя перед трибуналом и слушая все это, понял, что есть вещи похуже. Часть меня желала, чтобы Пифон повернулся и сказал: это был он, это его идея – честно скажу, если бы он так поступил, я бы тут же признался во всем. Я был напуган до усрачки и мне было до того стыдно, что я не мог пошевелиться. Пифон даже не посмотрел в мою сторону.

Скиф кринул: Эвдемон, скажи им, что это не правда, скажи им, что я никогда даже не видел отравленного меда, но я притворился, что меня здесь нет. Каллисфен же время от времени бросал на меня растерянный взгляд, и только. Разумеется, их признали виновными. Затем стало очень тихо, и Александр поднялся, чтобы огласить приговор.

Сюрприза не получилось: смерть от веревки всем шестерым, приговор привести в исполнение тотчас же. Скиф и один из македонцев принялись визжать и пинаться; стражники огрели их по голове и уволокли прочь. Остальные четверо пошли сами, и больше я никого из них не видел. Живыми, во всяком случае; не увидеть их мертвыми было затруднительно, поскольку их головы насадили на пики и выставили по углам плаца, как обычно. Я ушел оттуда, как только это стало безопасно, и не медлил, но кто-то погнался за мной. Это был один из этих проклятых стражников.

Ну вот и все, подумал я, но парень только всучил мне венок и маленький бронзовый треножник.

– Александр сказал, ты забыл их забрать, – сказал он. – Так ведь?

Я поблагодарил его, взял венок и треножник и пошел в палатку. Кто-то побывал здесь и изъял листья, и это был удар; впрочем, вина было вдосталь, по крайней мере, когда я к нему приступил. Позже его стало сильно меньше. Я бросил венок в огонь, но листья лавра, как выяснилось, не имели ощутимой целительной силы.

Затем мы долгое время шли маршем и сразились в битве. Мы победили. Я сказал «мы».

Во время битвы я пребывал в полной боевой готовности.

Никаких пчел мне так и не доставили. Возможно, у службе снабжения возникли какие-то затруднения; писец в отделе закупок не заполнил необходимое требование, или же требование заполнили, но печать ляпнули вверху страницы, а не внизу. Что-то в таком духе. В любом случае, это ничего не значило; в ознаменование моей роли в раскрытии заговора я был продвинут по службе и стал первым адъютантом Начальника Службы Контрподкопов и награжден кричаще-красным кушаком. Поскольку к этому моменту Отдел Пчел состоял из меня и старика-скифа, который сильно сдал с того дня, как был убит его друг, отдел слили с департаментом Скота и Припасов и больше о нем не вспоминали. Мне было абсолютно нечем заняться, кроме как разъезжать верхом, пока армия на марше, и торчать в палатке на случай ничтожной вероятности, что я понадоблюсь на военном совете. Я просил о переводе обратно в легкую пехоту, но командующий ею македонец заявил мне, что не может удовлетворить мой запрос, пока он не будет завизирован моим непосредственным начальником. Когда я объяснил, что у меня нет непосредственного начальника, поскольку Службы Контрподкопов не существует в природе, мне было сказано: нет начальника – нет подписи, нет подписи – нет перевода. Я пытался растолковать ему, что из этого следует: я получаю жалование и прожираю пайку, не делая взамен вообще ничего.

– Ну разве ты не счастливчик? – ответил он и приказал проваливать.

Поэтому, пожалуйста, не спрашивай меня, каково было стоять в передней шеренге при Гавгамелах, или атаковать клин при Арбеле, или как выглядел въезд Александра в Вавилон, или что творилось в блокированном уксиями дефиле и в битве у Персидских Ворот – меня там или не было, или я не помню. Не ищи меня на фресках и мраморных барельефах, меня там нет, разве что покровитель муз, заказавший их, оказался таким буквоедом, что шедевр пришлось протянуть через кладовку и дворовый сортир, чтобы отобразить длиннющий хвост обоза, растянувшийся на целый день пути позади более интересных фрагментов армии. Я был в Персеполисе, когда Александр поджег дворец персидских царей своей собственной рукой после продолжительной ночной пьянки, но та часть города, в которой мы квартировали, располагалась так далеко от него, что я даже отблеска на облаках не заметил. Когда сын Пармениона Филота был обвинен в измене, и вместе с отцом казнен так же быстро и беспечно, как мы сворачиваем шею гусю, я был не так далеко, но узнал об этом только через день или два. Я дошел до Индии, но видел большей частью колеи, оставленные нашими телегами и задницу чье-то коня. Я был недостаточно высокого чина (благодарение богам), чтобы оказаться среди тех офицеров, которым повезло оказаться на военном совете, когда Александр ни с того ни с сего объявил, что с сего момента македонцы, равно как и персы и прочие завоеванные народы, должны распростираться перед ним и почитать его как бога. Все это, вся история, прошла мимо меня. Что, наверное, и к лучшему.

Простая правда заключается в том, что к тому моменту я сам себя не сознавал, если ты понимаешь, о чем я. Это как-то связано с лекарством, которое я принимал. Поначалу я был уверен – нет пчел, не надо и лекарства, но на практике оказалось иначе.

Я обнаружил, что без лекарства я чувствую себя куда хуже, чем от пчелиных укусов; меня тошнило, я ничего не соображал, стал раздражителен, беспокоился, трясся и иногда впадал в жуткую депрессию, при том что понятия не имел, отчего все это, поскольку ничего дурного со мной не происходило. Поэтому я стал наводить справки и в результате нашел кое-каких скифов – это были объездчики лошадей из департамента Скота – и спросил их, где бы мне добыть лекарство. Они только посмотрели на меня грустным взглядом и сказали, что очень меня понимают, но кусты или деревья, с которых собирают наши листья, просто-напросто не растут в Персии, и ничего с этим не поделаешь.

Однако, продолжали они, проведенные ими изыскания показали, что существует местное персидское лекарство, которое, возможно, ничуть не хуже нашего, и как только им удастся его раздобыть, они меня известят.

И они не соврали. Это оказалось совершенно другое средство: для начала, скорее какой-то корень, а не листья, и его надо было жевать, а не жечь, но притом оно было куда как крепче первого. Так или иначе, оно пришлось вполне ко двору, поскольку избавляло от головокружения, трясучки и прочего, так что я заказал у них большую партию этого добра.

Сперва я был счастлив, как ягненок, и даже счастливее, поскольку ягнята не бродят, улыбаясь всем встречным и поперечным и время от времени разражаясь хохотом безо всяких причин (что я и делал, как мне рассказывали). Однако затем у меня начались ужаснейшие кошмары – сперва, когда я спал, а потом, что особенно неприятно, и наяву.

Кошмары были самые разные, но обычно начинались с того, что я сплю; сплю не в палатке, а дома, в Аттике, на своей старой кровати, знававшей несколько поколений наших предков, и я был главой семьи, только это была не наша семья, если ты понимаешь, о чем я. В общем, я просыпался и вспоминал, что я процветающий афинский земледелец с прекрасной молодой женой и тремя замечательными сыновьями, поворачивал голову и обнаруживал рядом с собой мертвое тело, высохшее до состояния мумии, с кожей, туго натянутой поверх черепа и густой шевелюрой белоснежных волос. Всякий раз это пугало меня до усрачки, несмотря на то, что я уже знал, что так и будет. Так или иначе, я поднимался с постели и шел в соседнюю комнату, где на полу под одеялом лежали трупы трех древних стариков. К этому времени я понимал, что труп в кровати – это моя жена, на полу – сыновья, а сам я каким-то образом за ночь превратился в бога. Понятно, что сон бога длится дольше, чем жизнь смертного; пока я спал, жена и дети спали вместе со мной и в этом долгом сне состарились и умерли.

На самом деле это произошло со всеми, кроме меня. По ходу сна я вспоминал все больше и больше: до того, как стать богом, я был солдатом и служил в армии, завоевавшей весь мир под командованием Александра. Я отправлялся в армию, чтобы посмотреть, не осталось ли там кого знакомого, и обнаруживал, что все они тоже мертвы, и их иссохшие мумии лежат в походных койках и гамаках. Затем я вспомнил, что Александр был богом, как и я, и принимался его искать; и находил его, умершего во сне и высохшего, как рыба на солнце, с кожей, напоминавшей кору мертвого дерева, и волосами, которые ломались от прикосновения. Я обшаривал весь мир и везде обнаруживал одно и то же. Я пережил всех за одну ночь – все живые существа в мире. Единственным, кого мне удавалось найти в этих снах, был Пифон, который был мертв так же, как и остальные, но он не был высохшим, как они и каким-то образом мог говорить и двигаться.

– Привет, Пифон, – говорил я.

– Привет, – отвечал он и махал рукой, а иногда простирался передо мной на персидский манер, как постановил Александр. И с первого же взгляда я понимал, что он замышляет убить меня, потому что я стал богом; и это никуда не годилось, поскольку если младшие офицеры принимаются убивать богов направо-налево, сильно страдает воинский дух. Так что каждый раз, когда он пытался отравить меня, я его казнил, а на следующий день все повторялось вновь, до тех пор, пока он вообще не перестал покидать меня и все время был рядом, как сейчас. Конечно, тогда он был моложе, а теперь такой же старый и сморщенный, как и остальные. Только я не меняюсь.

Конечно, я знал, что на самом деле его нет, что это какой-то ужасный побочный эффект лечения, как и жужжание, как от роя пчел, которое я теперь слышу почти постоянно. Что касается пчел, интересная штука. Я не знаю, известно ли тебе это, но пчелы тоже бессмертны; не каждая по отдельности, конечно, но как группа, как город. Это старая мысль о части и целом; малые части умирают и исчезают, но целое, которое они составляют, пребывает вовеки; как города, основанные героями и носящие их имена, например, или даже империи царя Персии и Александра Македонского.

Части умирают; части ничего не значат, даже плевка. Только целое, только единство, только совокупность частей существует на самом деле. Не человек, а только бог, которым он становится. Египтяне сказали Александру, что каждый есть часть бога, и значит, он есть бог, частями которого являются все они. Не могу сказать, что понимаю такой ход мысли, хотя вроде как он увязывается с одной штукой, до которой я сам додумался – о разнице между тем, чем люди являются и тем, чем они становятся в глазах других, вот как ты стал великим мудрым философом, открывшим Александру значение всего на свете. Ну, довольно. Я изложил свое дело.

Иногда оказывается, что Пифон – это пчелы, а пчелы – это Пифон; я приближаюсь к нему, и он вроде как плавится и превращается в рой, пчелы в котором упакованы так плотно (мертвые, но на самом деле не мертвые, потому что рой бессмертен), что издали выглядят как единая личность. О, все в порядке, теперь он не такой, теперь он самый обычный, мертвый старый Пифон. Он был моим самым лучшим другом, пока не начал пытаться убить меня. И, конечно, все это лишь воображение, побочный эффект лекарства. Скифы объяснили мне, что если я хочу исцелиться, то должен принимать его до конца жизни. У меня его целая здоровенная амфора.

Они дали мне ровно столько, сколько нужно; когда оно подойдет к концу, я умру. Знание, что лекарство никогда не кончится, успокаивает; без него я бы серьезно заболел. Со временем понимаешь, что все, кого ты встречаешь, как бы они не выглядели снаружи, мертвы внутри, а то, что я вижу прямо сейчас – это мое воспоминание о тебе, и мы не беседуем сейчас, я лишь вспоминаю другую историю, другую беседу, которую мы вели многие годы назад, прежде чем ты умер.

Глава двадцать третья

На следующее утро мы двинулись каждый своим путем: Эвдемон в Аттику, к фамильному очагу, в котором я поддерживал для него огонь, с амфорой лекарства и невидимым попутчиком, а я в Азию, на восток, в направлении Согдианы, с пустым кувшином и невидимой змеей. Когда я последний раз видел его, он спал, отвернувшись к стене; из-за сломанной ноги он не смог придти на почтовую станцию, и если говорить честно, я не слишком об этом сожалел. После того, как я узнал, что он совершенно выжил из ума, прощание могло получиться неловким. Боюсь, пребывание в обществе душевнобольных приводит меня в совершеннейшее смятение.

Персидская дорожная система была изумительна. Во времена царя Дария, до того, как она впала в небрежение при греках, царская почтовая служба поддерживала в прекрасном состоянии прямые, мощеные дороги, покрывавшие всю территорию империи, через равные интервалы на них располагались постоялые дворы с конюшнями, опасные и спорные территории патрулировали верховые – словом, было все, о чем только может мечтать нетерпеливый путешественник. Возможно, я был одним из последних, кто проехал империю из конца в конец, пользуясь преимуществами этой системы. Сейчас, конечно, когда империя распалась на враждующие царства, а некоторые ее части вообще никто не контролирует, почтовая служба исчезла, а дороги пришли в самое печальное состояние. Жаль, но ничего не попишешь.

Поскольку с самого начала стало ясно, что мое умение ездить верхом совершенно не соответствует требованиям, предъявляемым дорогой, курьеры, ехавшие со мной, подыскали карету – скорее, телегу, но тянули ее лошади, а не быки или мулы, и она была оборудована своего рода кожаным навесом, позволявшим укрыться от солнца и дождя. Тем не менее, ощущение, что ты всего лишь груз оливок по пути на рынок, было удручающе сильным. Езда в повозке укачивала, и большую часть путешествия я проспал; и даже бодрствуя днем, я предпочитал забиться поглубже в тень навеса, подальше от слепящего солнца. В результате, как обычно, все живописные виды и достопримечательности прошли мимо меня.

Вместо того, чтобы любоваться окрестностями и проявлять интерес к областям, через которые мы ехали, как это подобало бы историку (вспомни Геродота, с его разумом сороки, измерительной лентой и неиссякаемым запасом вопросов), большую часть времени я провел в размышлениях, закрыв глаза; поведение, которое крайне озадачивало курьеров, пока один из них, македонец, не растолковал двум своим коллегам-персам, что в маленьком, заурядном с виду горшке у меня сидит магическая змея-прорицательница, и я с ней общаюсь.

После этого они оставили меня в покое, если не считать нескольких попыток прояснить ряд вопросов романтического свойства или относящихся к азартным играм.

Так уж совпало, что я много думал о сосудах и их содержимом; горшки с пчелами летели в шахты, чтобы изгнать оттуда врага; амфоры с вином и зерном педантично подсчитывались смотрителями афинского ценза, чтобы оценить, к какому классу относится их хозяин; кувшины с самыми различными веществами складировались в трюме корабля моего друга Тирсения; сосуды со стрелами подпрыгивали в обозных телегах по дороге на войну; пустые винные амфоры захламляли жилище человека, которого перестали беспокоить условности; сосуды с ядом для тела и ума; сосуды с мудростью и пророческие горшки. Практически все, что перемещается по этому миру, едет в сосудах, ибо это самое удобное вместилище из всех возможных: водонепроницаемое, известного объема, легко складируемое, легко отслеживаемое – достаточно нацарапать несколько букв у него на боку.

В соответствии с легендой Геракл, величайший из героев, избежал встречи с кровожадными керкопами, спрятавшись в горшке. Запечатай горло сосуда воском или смолой, и содержимое навеки останется свежим, как слова историка в книге.

Если хочешь, можешь нанять художника, который украсит амфоры сказочными изображениями давно умерших людей или героев легенд, извлекая из своего воображения их образы – которые вовсе необязательно соответствуют истинным; но кто может сказать, что более истинно – реальный облик человека, или же тот, который представлялся окружавшим его людям и тем, на кого он оказал влияние? О, любой скромный сосуд может смело претендовать на звание лучшего друга человека, если не считать того, который боги вручили Пандоре, содержащий все беды и горести; она этого не знала и сорвала восковую пробку с его горла, выпустив на волю запертые в нем несчастья, которые ринулись наружу, как рой жужжащих пчел, оставив ей только одно, самое пагубное из всех – слепую Надежду, пчелиную матку, обитающую с тех пор на дне каждого сосуда.

И вот, после долгого и небогатого на события путешествия (один раз меня хватил солнечный удар, и два раза прохватил понос; у Каспийских ворот слетело колесо – к счастью для нас, ибо мы собирались пересечь пустыню; между Бактрией и Навтикой сгорела одна из почтовых станций, так что пришлось ночевать в телеге и обходиться сухим пайком), я прибыл сюда, где Скифские горы сбегают к реке Яксарт, и черт его знает, как это место расположено по отношению ко всем остальным. Пришел день, когда телега остановилась раньше обычного, курьер разбудил меня и сказал: мы на месте, и не имея никаких причин ему не верить, я вылез наружу и разгрузил свой багаж. Совершенно не исключено, что он подшутил надо мной и место это располагается в Италии, или в южной Ливии, или в землях к северу от Истра. Из этого, конечно, следует, что в этом розыгрыше участвуешь и ты, Фризевт, но ты бы мне все рассказал, правда же?

Не отвечай.

Предположим, что это Согдиана, самая дальняя северо-восточная точка, где дикая вселенная скифских кочевников (это ты, мой юный друг) соприкасается с густонаселенным, тварным миром земледельцев и горожан. Мне только кажется или же на самом деле вы, скифы, окружаете все, подобно Океану, который, как говорят, окружает всю сушу? Отправляйся на север от верхнего края карты (выгравированной на бронзе карты Аристагора, одурачившись которой, афиняне втянулись в первую персидскую войну... карты за многое должны нести ответ) и откуда бы ты не двигался, сдается мне – хоть из северной Греции, хоть из Индии, ты окажешься среди скифов; расы, оказавшей такое неожиданно большое влияние на мою жизнь и жизнь моего брата. Возможно вы, скифы (прошу прощения – мы, скифы; никак не привыкну) окружаете прочие народы земли, как тьма окружает свет мерцающей лампы; а может быть, Скифия – это правило, а клочок в середине – исключение; возможно, очень маленькое исключение, поскольку никто не знает, как велика Скифия на самом деле. Насколько мне известно, она может быть так огромна, что все владения Дария и Александра, сложенные вместе, покажутся крошечными в сравнении с ней, как опавший лист на агоре оживленного города.

Когда я прибыл, стены уже возвели; улицы были проложены, общественные здания более или менее закончены, водоснабжение подведено.

Не исключено, что из-за привычки Александра основывать города с тем же постоянством, с каким пес метит деревья, инженеры взяли за правило держать базовые компоненты города под рукой, расфасованные по сосудом и аккуратно пронумерованные, готовые к сборке в любой момент – модульные Идеальные Общества, и кровля храма Александрии Арахозии без проблем подойдет к храму в Александрии Кавказской, если возникнет такая нужда. Они довели технологию сборки до уровня высокого искусства и способны строить города почти так же быстро, как их коллеги из отдела осад и штурмов умеют города разрушать. Моему старому другу Агенору-каменщику это бы очень не понравилось.

В общем, делать мне не пришлось практически ничего, кроме как «пребывать в полной боевой готовности», как выразился бы мой брат (впрочем, всю свою жизнь я прожил досужим наблюдателем, хотя ни в коей мере не безвредным, боги свидетели). Я должен был посвятить храм, стоящая в котором статуя бога (бог, неопределенный, мраморный, служебного образца, один) была бы невероятно похожа на Александра Македонского, если бы трижды благословенный работник не отколол ей нос, устанавливая голову на плечи. Теперь наш бог стоит там в воинственной позе, одна рука протянута в жесте поддержки, другая занесена для удара, и напоминает одного из тех профессиональных боксеров, которых приглашают на сельские ярмарки, и которое проиграли за свою жизнь слишком много боев, чтобы это благоприятно сказалось на их здоровье. Новую голову нам должны были прислать с главной фабрики в Абидосе, что в Египте, но ее отправили по ошибке в другую Александрию, а поскольку их голова и так была в превосходном состоянии, то они зажали нашу и засунули в ближайшую печь для обжига извести; так что теперь она помогает росткам всходить, как и подобает доброму богу. Фабрику, конечно, уже закрыли. Царь Птолемей (который раньше был генералом Птолемеем) перепрофилировал ее на производство ядер для катапульт. Я слышал, ядра они делают ничуть не хуже.

Через день или два после посвящения храма я лежал в гамаке во дворе прекрасного дома, положенного мне как наместнику, когда явился дворецкий с сообщением, что меня ожидает делегация. Я не ждал посетителей, тем более делегаций, но всегда была возможность, что произошло что-то важное, поэтому я распорядился ввести их.

– Мы хотели бы, чтобы вы открыли святилище, – сказал их предводитель.

– Уже сделано, – ответил я.

Он покачал головой.

– Не храм, – сказал он. – Святилище. Мы возвели его сразу, как только узнали, что ты едешь сюда.

Я нахмурился. Что-то мне в этом заявлении не понравилось.

– Извини, – сказал я. – Первый раз слышу о каком-то святилище. И чье же оно?

Предводитель смутился.

– Священной змеи, – сказал он. – Той, которую ты носишь в кувшине. Мы построили для нее постоянное жилище, рядом с зерновым рынком, если идти вверх по холму. Оно очень красивое.

Довольно долгое время я ничего не говорил.

– Давайте убедимся, что я все понял правильно, – сказал я. – Вы хотите, чтобы я отдал вам свою змею.

Он встревожился.

– На первый взгляд может так показаться, – нервно сказал он, – но на самом деле вовсе нет. Мы просто подумали, что змея будет счастлива, если у нее появится собственный дом.

Я покачал головой.

– Она кочевница, моя змея, – сказал я. – Такая же, как ваши родственники на севере. Думаю, как и я сам, – добавил я; до этого мне не приходило в голову, но в свое время я был не меньшим кочевником, чем чистокровный скиф. – Ей не нужен постоянный дом. Она любит свободу, видишь ли.

– Свободу, – повторил предводитель. – В горшке.

– В горшке, который объехал весь мир, – указал я. – Только лишь потому, что она сидела внутри него, не значит, что она не побывала во всех этих экзотических местах. Я уверен, что она уделила бы им должное внимание, если бы удосужилась высунуть голову из горлышка.

Но было похоже, что святилище значило для них очень много. Поэтому, несмотря на самые серьезные сомнения касательно всей этой идеи, я согласился. Конечно, это поставило меня перед сложной проблемой: внутри кувшина нет никакой змеи. Разумеется, я не мог просто взять и купить змею ради этого случая, поскольку люди сложат два и два и обидятся. Не удалось мне и поймать ее, сколько я не искал (я пробовал даже не искать, а просто бродил по полю босиком, не глядя под ноги). Итак, купить нельзя, поймать не удалось; значит, оставалось только попытаться изготовить. Тебе это может показаться идиотизмом, но когда я был ребенком, мы находили сброшенные змеиные кожи, набивали их шерстью и пугали народ, оставляя их в разных местах (на гладильной доске, например, или в оставленных на берегу одеждах купальщика). Набив руку, можно было добиться совершенного жизнеподобия, и по сравнению с настоящими змеями наших отличало то преимущество, что из укусы были не смертельны.