Текст книги "Александр у края света"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

– Я никогда... – вмешалась она. Я не дал ей закончить и слегка повысил голос.

– Ты обратилась ко мне за помощью, – повторил я твердо. – Я обдумал положение и нашел в высшей степени практичное решение – и что взамен? Несговорчивость и враждебность, вот что, в дополнение ко всем расходам и затруднениям, которые свалились на меня по твоей милости. Но это ничего, – продолжал я. – Я понимаю, сейчас чрезвычайно трудное и беспокойное время для тебя, ты напугана и потрясена, вот и кидаешься – натурально – на меня, точно так же, как перепуганные дети набрасываются на родителей, которые заботятся о них и оберегают. Это совершенно естественная реакция, я наблюдал ее много раз, и поскольку я в той или иной степени принял эту роль по отношению к тебе…

Тут она издала громкий, неприятный звук, нечто среднее между воплем и визгом свиньи, опалившей в огне рыло.

– Заткнись, а?! – выкрикнула она. – Я не хочу знать, в каком плохом положении я оказалась, я не желаю всего этого слушать. И подумать только, ты казался мне привлекательным из-за своего ужасного плаксивого афинского голоса.

– Феано, – сказал я; она вскочила на ноги, но я оказался быстрее и поймал ее за руку. К несчастью, это оказалась та рука, на которой ее гнусный муж практиковался в искусстве пирографии и она завопила от невыносимой боли. Конечно, я тут же ее отпустил, но вред уже был нанесен; ассоциация уже сформировалась в ее уме.

– Феано, – повторил я. – Послушай, я извиняюсь…

Пустая трата воздуха, разумеется. Она вылетела вон, как дрозд, сумевший вывернуться из лап неопытной лисы.

Я сел, чувствуя невыразимую горечь. И не от ее грубости и неблагодарности…

Я горжусь тем, что незлопамятен и легко отхожу, обижаюсь, только если этого никак нельзя избежать, а уж в этом случае налицо были все возможные смягчающие обстоятельства, как я и пытался ей объяснить. Нет, если что меня и угнетало, так это то, что несмотря на все приведенные мной доказательства того, что я прекрасно понимаю ее состояние, она продолжала страдать; что, в свою очередь, указывало на что-то еще, причиняющее ей муки и мной не распознанное…

Это мной-то, философом! Мной, ученым, охотником за истиной, который обкладывает ее в самом логове и вытаскивает, извивающуюся, на свет божий, исследователем природы человеческой – она, в конце концов, и была главным предметом обучения у Диогена... И вот он я, умнейший из умнейших, неспособный проникнуть в нечто столь неглубокое, как разум македонской крестьянской девушки.

Охотно признаю, это был крайне неловкий момент; как будто я попытался поднять камень, который подбрасывал еще в юности, и вдруг обнаружил, что он слишком тяжел для меня. Мне крайне не понравилось это ощущение, и некоторые время я испытывал искушение позволить ей убираться к демонам вместе со всеми своими проблемами, чтобы забыть о них раз и навсегда. Просто, как на раз-два…

Однако рядом не нашлось никого, кто бы сосчитал для меня до двух, а профессиональная совесть не позволяла отвернуться от проблемы только потому, что та чрезмерно неприятна. В общем, я отправился в постель. Вышло так, что читал я тогда собрание сочинений Семонида, одного из самых моих любимых поэтов, и едва я развернул свиток, одна строчка бросилась на меня с листа, как дружелюбный пес:

«Бог создал женский ум, ни капли Истины к нему не примешав», прочитал я и провалился в сон.

К тому времени, как я проснулся, она уже вернулась, конечно; улеглась на кушетке в главном зале, не расчесав волос и не разувшись. Я осторожно укрыл ее и вышел, не позавтракав; я определенно спал слишком долго – один взгляд на небо подсказал мне, что если я не поспешу, то опоздаю в школу.

– Сегодня, – объявил я, – мы займемся военными действиями, которые я нахожу самыми значительными в греческой истории; и вышло так, что я идеально подхожу для того, чтобы возвестить вам об этих событиях, поскольку в них принимал непосредственное участие мой собственный дед, великий комический поэт Эвпол из Паллены. То есть настолько непосредственное, что даже удивительно, что я здесь перед вами вообще стою.

Я имею в виду, конечно же, уничтожение могучей афинской армии, отправленной на завоевание города Сиракузы на Сицилии под командованием Никия ближе к концу Великой Войны между Афинами и Спартой. Мой незадачливый дед служил солдатом во втором экспедиционном корпусе, посланном с расчетом переломить патовую ситуацию, которая возникла из-за совершенно понятного нежелания сиракузян встречаться в открытом бою с таким огромным и мощным войском, каким являлся первый экспедиционный корпус – отдельно взятый, он был одной из величайших армий, когда-либо покидавших Афины, а после присоединения к нему дедушкиного корпуса она стал просто-таки сногсшибательно огромной.

Слишком огромной, как оказалось; никто не побеспокоился отправить с ними достаточно припасов, а своих соратников, которые поджидали их под стенами Сиракуз, они обнаружили в полумертвом от голода состоянии. Единственным их пропитанием служили случайные корки каменной твердости и куски обызвестленного сыра, которыми забрасывали их со стен предусмотрительные, пухлощекие сиракузяне – то ли из общего сострадания, то ли из дикарского чувства юмора.

Итак, после пары совершенно провальных попыток сдвинуть дело с мертвой точки – ночного штурма и морской битвы, причем в обоих случаях афиняне с присущими нам смекалкой и ловкостью ухитрились превратить победу в сокрушительное поражение – военачальники поняли, что им не остается ничего, кроме как снять осаду, отступить на дружественную территорию и найти что-нибудь поесть. В общем, ничего сложного в этой задаче не было; невзирая на потери, войско по-прежнему было огромным, а помимо собственно гарнизона Сиракуз противник не располагал полевыми силами, способными продержаться более пяти минут против армии, состоящей из половины мужского населения (способного держать оружие и располагающего средствами на его покупку) самого большого города в Греции. Иными словами, переход от Сиракуз до Катаны обещал быть не труднее, чем прогулка по сельской местности с последующим плотным завтраком в дружеском доме; разве можно придумать лучшее времяпровождение, чтобы скоротать денек-другой?

Тут я сделал паузу и оглянулся вокруг. Нельзя было не принимать в расчет, что несмотря на семейные связи я мог знать об тех событиях гораздо меньше, чем эти прирожденные воины (собственно, моя история большей частью состояла из подогретого Фукидида; дедушка Эвпол, как я слышал, о войне говорил крайне редко, разве что во сне); в этом случае они напустили бы на себя скучающий и самодовольный вид, и тогда бы я перескочил сразу к хорошо пережеванному заключению и выводам. Но нет, они смотрели на меня внимательно и с вдохновляющим интересом, так что я продолжил оттуда, где прервался.

– Итак, они двинулись прочь, – сказал я. – И были они веселы, и воинский дух их был высок. Однако через некоторое время у них появилось довольно неприятное ощущение, что кто-то движется за ними следом. Поэтому они остановились, и военачальники выслали несколько человек на разведку; и будьте уверены, те обнаружили, что за ними, будто деревенские собаки за колбасником по дороге с рынка – и это я еще великодушен в выборе эпитетов – тащится толпа сиракузских отбросов и отщепенцев, наемных рабочих, сыновей арендаторов, городских нищих и бездомных мальчишек, и на всю эту толпу ни единого завалящего шлема или нагрудника. Но вот чего у них было в достатке, так это метательных дротиков, луков и стрел, а также неограниченный запас хорошо ложащихся в руку камней, тех самых, которые вам всю жизнь велели не швырять друг в друга, а то еще пораните кого.

Это не было войском; этому сброду не доставало снаряжения и социального положения, чтобы называться таковым. А раз это было не войско, оно не могло вступить в битву – и не вступало, натурально.

Вместо этого они принялись кружиться вокруг нашей великолепной, безукоризненно вымуштрованной армии, будто рой разъяренных пчел, кусаясь и уносясь с жужжанием прочь, прежде чем их успевали прихлопнуть. Пытаться поймать их было пустой тратой времени; вы получали каменюкой по защищенному бронзой затылку и валились с ног; к тому времени, как вы поднимались, никого не было видно. Те немногие, что кидались в полной броне вдогонку меж скал, исчезли, разумеется, навсегда; двадцать или около того юных убийц поджидали сразу за горизонтом, чтобы свалить героя наземь и разорвать на части голыми руками.

Стало быть, не оставалось ничего другого, как продолжать маршировать; в полном боевом облачении из-за непрекращающегося града камней; по самой жаре, поскольку остановиться никто не решался; поворачивая туда-сюда, как стадо коз, подгоняемое лаем мелких, злобных собачонок – афиняне пытались стряхнуть сицилийцев с хвоста, совершив ночной переход, но в отличие от них, афиняне не знали пути. Чем дальше они шли, тем больше удалялись от дороги, по которой им надлежало следовать, той самой – с колодцами и струящимися вдоль нее ручьями; никакой воды, никакой еды, зато тучи пыли, жара и непрекращающиеся мучительные атаки противника, который даже не был армией...

В конце концов войско разбилось на две части – передовую и отставшую. Первая поковыляла к реке; измученные жаждой, люди ринулись в воду и сицилийцы перебили их, пока те пили – насколько мне известно, они даже не пытались защищаться, просто лежали в воде и глотали ее, перемешанную с грязью и кровью, пока стрела или камень не прерывали это занятие; сицилийцы окружили выживших и погнали туда, откуда те пришли, в сторону Сиракуз.

По пути они миновали место, где была уничтожена другая половина армии – обнесенный стеной сад в загородном имении некоего зажиточного сиракузянина. Мой дед с горсткой других сумел выбраться оттуда, прежде чем лучники и пращники завершили свою работу. Остальные остались там и стояли на коленях за щитами, пока голод, жажда и неформальное оружие сицилийцев не положили этому конец.

Всего лишь малая часть войска уцелела, чтобы попасть в плен, но таких все равно оказалось многие тысячи, и они умерли от голода и небрежения, запертые в сиракузских каменоломнях – единственном в тех местах надежном месте, способном вместить столько народу. Они умерли просто потому, что для них не нашлось достаточно еды и воды, а также места, чтобы укрыться от стихий.

Я остановился и посмотрел на своих слушателей. Они явно чувствовали себя не в своей тарелке, как дети, которые вдруг осознали, что их отец не самый большой и сильный человек в мире, и никакая добрая фея не присматривает за ними, пока они спят. Оглядываясь назад, я думаю, что поступил, может быть, не слишком милосердно, избавив их в столь впечатлительном возрасте от уютной веры в то, что высокое происхождение, крепкая броня и дисциплина без сомнения способны привести к победе, неважно, насколько ужасна ситуация. В конце концов, эти мальчики должны были стать воинами, а воин обязан во что-то верить, иначе он поджимает хвост и улепетывает, едва завидев блеск солнца на вражеских шлемах.

– Итак, – сказал я, – такова фактическая сторона дела. Мне не нужно объяснять вам, что она полностью противоречит всему тому, что я успел рассказать вам о военной теории. Для тех, кто слушал невнимательно, я повторю ее в двух словах: та сторона, которая не накосячит, выигрывает. Но в этом случае, если не считать нескольких просчетов со снабжением, которые случаются со всяким, я не вижу ни единой ошибки за афинской армией. Афиняне поняли, что откусили больше, чем могут проглотить, и решили отступить в полном порядке.

Не было никакой армии, способной помешать им. Более того, мешать им не было никакого смысла, поскольку они отступали и, как выходило по всему, вряд ли собирались вернуться. В соответствии с основами военной теории, нет никакой выгоды нападать на противника, который сваливает по собственной воле. В конце концов, чего достигли сиракузяне, кроме того, что от души попрактиковались в закапывании мертвых? Они перебили тысячи и тысячи человек – и что?

Так вот в этом как раз и заключается суть. Сиракузяне изменили правила. До сего момента всему миру было известно, ради чего ведутся войны: ради решения того или иного простого вопроса – чья это удобно расположенная равнина или кто правит тем городом. Когда все другие способы решения исчерпаны, вопрос препоручается богам, которые взвешивают тяжущиеся стороны на золотых весах – вы помните, конечно, эту сцену из Гомера, она просто незабываемая. Мы, греки, ведем боевые действия с применением тяжелой пехоты, поскольку стратегия эта эффективна и подходит к нашим нуждам; во-первых, она всегда приводит к ясному результату; во-вторых, результат этот приносят храбрость и физическая сила гоплитов, а не умственные способности отдельных военачальников; в-третьих, она относительно безопасна даже в случае поражения; в-четвертых, гоплитом может быть только представитель правящего класса, имеющий средства на доспехи и оружие. Мы пользовались этой стратегией сотни лет, не внося в нее никаких существенных изменений, поскольку она работает и позволяет добиться нужных нам результатов. Как следствие этого, в греческих войнах никогда не ставилась цель перебить как можно больше народа – цель бесчестная и оскорбительная для богов. Так почему же в этот раз все пошло наперекосяк?

На этот вопрос можно дать множество различных ответов. Можно сказать, что сицилийцы не являются истинными греками (однако по тем же самым критериям и вы ими не являетесь – а вы сейчас так же шокированы, как и я, когда в первый раз услышал эту историю). Можно сказать, что что нападение на Сиракузы было актом государственного пиратства, притом ничем не спровоцированным – и это тоже правда, хотя не столь уж беспрецедентная. Можно, вероятно, утверждать, что после пятидесяти лет, в течении которых афиняне держали остальных греков в рабстве, их ненавидели так люто, что подобная резня должна была рано или поздно случиться. Можно указывать, что все это произошло в конце длиннейшей и ужаснейшей войны в истории, когда одна из сторон совершенно потеряла контроль и повела себя как жестокий ребенок. Причин масса; может быть, вам удастся свести их воедино и выработать какое-то объяснение происшедшему. Но нам это не подходит, поскольку мы изучаем историю, а смысл этого занятия заключается в достижении понимания, отчего случаются определенные события, с расчетом предотвратить их в будущем. В один прекрасный день вы окажетесь во главе армии на враждебной территории и увидите вдалеке толпу подонков, идущую за вами след в след; тут вы вспомните обо мне и спросите себя: что делать?

Вот вам ответ. Необязательно правильный ответ, но все же такой, который вы можете записать на табличках и выучить наизусть; сторона, которая не накосячит – выигрывает, а простейший способ накосячить – это довериться безосновательным предположениям. Никогда не следует предполагать, что прежние правила еще в силе, сложная задача слишком сложна, а простая – слишком проста. Мой дед и его товарищи по оружию предположили, что переход в Катану будет прост, а уничтожение огромной армии при помощи камней и палок – трудное дело; они положились на безосновательные предположения. А на вашем месте я бы сегодня лежал всю ночь без сна, размышляя над этими словами. В сущности, та ночь, в которую вы наконец уложите их в своих умах и спокойно заснете, должна предшествовать дню, когда вам доверят хоть кем-то командовать. Вопросы?

Я не ожидал никаких вопросов (сделав предположение, заметил?), и поэтому оказался несколько сбит с толку, когда Александр торжественно поднял руку и посмотрел мне в глаза.

– Да? – сказал я.

Александр отогнал муху.

– Мне кажется, ошибка афинян совершенно очевидна. Их войско было слишком большим. У них было больше людей, чем они могли прокормить, а вместо еды они послали еще людей. Все эти воины были гоплитами, у них не было легкой пехоты или кавалерии; будь у афинян всадники и лучники, они не попали бы в такой переплет. Кроме того, они не знали дорогу, иначе не стали бы бесцельно плутать по чужой земле. Это уже три ошибки. Если бы они избежали хотя бы одной из них, они безо всяких трудностей добрались бы до Катаны. В общем, я не вижу, к чему здесь столько разговоров.

Я медленно кивнул.

– Ты прав, – сказал я, – в деталях. Но скажи мне, почему сиракузяне атаковали их, хотя они в любом случае уходили? Почему не позволили убраться и не довольствовались тем, что избавились от них?

Александр нахмурился.

– Это просто, – сказал он. – Если бы они добрались до Катаны живыми, то могли бы еще вернуться назад; в меньшем числе, с припасами, кавалерийской поддержкой и проводниками. Мертвецы же ничего такого не могут. Разумно было перебить их.

Я некоторое время изучал его лицо.

– Ты так полагаешь, – сказал я.

– А почему нет? – пожал он плечами. – Кстати, как звали сицилийского военачальника?

– Гилипп, – ответил я. – Он был спартанец.

– Ну что же, – сказал Александр. – На месте Гилиппа я поступил бы точно так же.

Я улыбнулся.

– А я поступил бы так же на месте Александра.

После урока я отправился на встречу в Подкомитет Городского Планирования и Статуй.

Это была уже семнадцатая встреча, поэтому мы утвердили план города за первые полчаса. Остались статуи.

– Не понимаю, чего ты так волнуешься, – сказал мне один из членов подкомитета, багровея лицом. – В конце концов, ты знаешь, что свою статую ты получишь, причем в самой середине агоры. Не вижу, почему ты так завидуешь оказываемым нам маленьким знакам внимания. Мы все-таки основатели города и нам положено…

Тут раздался такой звук, как если бы чье-то терпение мгновенно перешло в парообразное состояния и вырвалось в атмосферу через дырку в зубе. Его издал я.

– Да мне дела нет до этой проклятой статуи, – сказал я. – Если я имею право на статую, сим я отказываюсь от него. Далее, что касается статуй богов, да, несколько богов нам пригодятся; но сорок семь других статуй – вы вообще имеете представление, сколько они займут бесценного места в трюмах? И это не говоря уж о расходах.

– Все это зависит от наших приоритетов, – произнес кто-то еще с презрением. – Ты афинянин. Если бы твой город украшали аутентичные изображения Кекропса, Тезея, Эгея и Алкмеона, изваянные с натуры, разве ты не гордился бы ими? Вообрази только, как любил бы ты эти весомые свидетельства древних традиций твоего народа.

Я забарабанил пальцами по земле.

– Разумеется, – сказал я. – Ничего так не хочу, как запомниться в качестве ойкиста, люди которого перемерли от голода в первую же зиму, поскольку все, что у них было с собой – это их собственные статуи. Вот что я вам скажу: давайте вырежем эти статуи из твердого сыра. В этом случае, вдоволь напоклонявшись им, мы сможем их съесть.

Ответом было мрачное молчание.

– Хорошо, – сердце мое остановилось: заговорил Феаген, а я уже научился его бояться. Стоило возникнуть затруднению – и поднимался Феаген, и говорил от имени разума, выдвигая компромиссное решение, с геометрической точностью располагаемое между двумя непримиримыми точками зрения. К несчастью, срединное решение между разумным и совершенно идиотским – по-прежнему совершенно идиотское. – Хорошо, – сказал Феаген. – Как насчет такого варианта? Что, если вместо множества отдельных статуй мы изваяем одну, но большую? Фриз или что-то вроде этого, с групповым изображением всех нас?

Я покачал головой.

– Фриз такого размера не влезет в корабль, – сказал я. – Нам придется строить специальный корабль или покупать одну из тех огромных барж, на которых возят мрамор из Пароса.

Феаген кивнул.

– Это точно, – сказал он. – Тогда так: мы нанимаем скульптора, берем его с собой, и он прямо на месте ваяет все необходимые статуи. Таким образом мы сэкономим место в трюме и сможем возвести столько статуй, сколько захотим, вместо того, чтобы решать этот вопрос заранее.

Примерно через три удара сердца я бросился поддерживать это предложение со всем энтузиазмом, какой сумел симулировать. В конце концов, ни один скульптор, знающий, с какого конца берутся за долото, не согласится покинуть Грецию и поселиться в Ольвии; поиски хотя бы одного займут все время до отправления, а к тому моменту будет уже поздно заказывать статуи здесь, на месте; результат: никаких статуй. Идеально.

Разумеется, все это было до того, как я сформулировал закон Эвксена, а именно: никогда не стоит недооценивать извращенность человеческой натуры. Мы нашли себе скульптора без всяких затруднений.

Его звали Агенор, он родился на маленьком осколке камня, брошенном в море у южного побережья, название которого я уже забыл. Его любовь к резьбе по камню привела его в свое время в Коринф, где он провел около года, после чего принялся странствовать от города к городу, задерживаясь на одном месте как раз настолько, чтобы успеть заработать репутацию крайне компетентного крушителя мрамора – после чего его вышвыривали из города независимо от принятой там формы правления – демократии, монархии или олигархии. Агенор, видишь ли, был мечтателем, идеалистом, мыслителем столь глубоким, что меня всегда удивляло, почему он так редко попадает себе молотком по пальцам. Куда бы он не являлся, он тут же обнаруживал изъяны в управлении городом и ощущал острую необходимость немедленно раскрыть обнаруженные недостатки всем, готовым слушать. Из Афин он был формально изгнан. В Спарте ему содрали кожу со спины и выкинули в окно; единственной причиной, почему его не сбросили с городской стены, является отсутствие стен вокруг Спарты. В Мегаре его затолкали в помойную яму. В Сикионе его привязали задом наперед к спине трехного мула и отдали детям. В Орхомене его приговорили к смерти и заперли в камере под цитаделью вместе с инструментами (древняя традиция города); он продолбил в скале дыру и сбежал, просочившись сквозь нее. В Амбракии его выслушали и получили в результате короткую, но весьма неприятную гражданскую войну, с которой он дезертировал с большими трудностями, лишившись верхней трети левого уха. В Пелле ему поручили обтесывать дорожные плиты, а когда он заявил, что это не та работа, которую он искал, пригрозили отрезать язык. О, Агенор с восторгом встретил предложение присоединиться к нам, и после некоторых колебаний я согласился взять его. В конце концов, вряд ли ему удастся переплюнуть на поприще вредительства большинство других моих коллег-основателей, а если меня не собьют с толку, нам понадобится целая уйма дорожных плит, тут-то он и пригодится.

Итак, у нас были тупицы, у нас были энтузиасты, у нас были идеалисты, у нас были антисоциальные и умственно неполноценные личности; кроме того, было несколько настоящих земледельцев из тех, чьи отцы нарожали слишком много сыновей, несколько ремесленников, согласных предоставлять свои услуги за справедливую плату, несколько вольноотпущенников, знающих все о тяжелой работе и малом вознаграждении; и наконец, у нас была тысяча иллирийских наемников, которых убедили, что жизнь, к которой они отправляются, будет лучше той, которую они оставляли за спиной. Иными словами, мы были греками – две с половиной тысячи греков, включая женщин и детей. Это были лучшие стартовые условия, чем у многих других городов, поскольку у нас имелась также и еда, животные, материалы и инструменты, предоставленные царем Филиппом; мы располагали пятью собственными кораблями и двадцатью пятью другими, нанятыми на один рейс; нам предоставили сто профессиональных каменщиков сроком на год, с условием оплаты по возвращению в Македонию; у нас была прекрасная, весьма пространная конституция, составленная особым комитетом под председательством самого Аристотеля, семь копий которой запечатали в сверкающие бронзовые сосуды и торжественно уложили в кедровый ларец, помещенный накануне отплытия в трюм флагманского корабля – как уж мышам удалось добраться до них и сжевать дочиста, я просто не могу вообразить, по крайней мере при свидетелях. Все это у нас было; и у нас был я. А кроме того, в самую последнюю минуту мы заполучили чрезвычайно несчастную Феано с моим сыном на руках, которую зашвырнули на палубу ее отец и два брата; дорогостоящую, неблагодарную, жестоковыйную Феано, которая охотно предпочла бы заморить себя до смерти стиркой на чужаков, лишь бы никуда не ехать.

Две с половиной тысячи идиотов, одна разъяренная женщина и свежий ветер в направлении Ольвии.

Глава одиннадцатая

– Прошу прощения, – говоришь ты, – но где находится Ольвия?

Голос у тебя робкий, тебе немного стыдно, что ты этого не знаешь; но вопрос хороший, и мне следовало получить на него ответ гораздо раньше, чем вышло на самом деле.

Неприятно признаваться, но я тогда думал, что знаю – где. Я думал, что Ольвия – это естественная гавань на нижней кромке полуострова Херсонес, ломтя земли приблизительно прямоугольной формы, свисающего, как паук, с кровли Черного Моря около Меотийского Озера; область, давно колонизированная греками и отличающаяся мягким климатом, а также дружественными взаимоотношениями с соседними греческими колониями и местным населением.

Это место существует на самом деле; оно называется Гераклея, и к нашему пункту назначения не имеет никакого отношения.

Ольвия, в противоположность ей, неловко застряла в устье Гипаниса, как волокно мяса между зубами. Естественная гавань там действительно очень удобная; к востоку от нее в море вытянулся мыс, напоминающий большой палец, почти соприкасающийся с указательным, или длинную волчью морду. Туда мы тоже не направлялись; кто-то увел это место у нас прямо из-под носа, за какие-то триста лет до этого.

А плыли мы на самом деле к маленькому треугольному заливу, выгрызенному в береговой линии между Ольвией и Тирой, примерно там, куда направлен указательный палец, упомянутый чуть выше; Подкомитет по Названиям и Общественным Празднествам, заседавший в прохладной тени фигового дерева в Миезе, решил наречь эту точку Филиппополем эн Белтисте («Город Филиппа в самом лучшем месте из возможных»). В жизни мы так его не называли. Честно говоря, если ты спросишь, как мы его называли чаще всего, я не уверен, что смогу ответить. Некоторые из моих соратников-основателей действительно настаивали на Филиппополе-и-так-далее, потому что название это доставляло массу веселья, если немного выпить. Попробуй и сам поймешь. У иллирийцев было свое, совершенно непроизносимое иллирийское название. Мой друг Тирсений (о нем я расскажу попозже) придумал называть город Оудама («нигде») и название прижилось, по крайней мере среди части колонистов. Это совершенно сбивало с толку иллирийцев и каллипидов, аборигенов; по-гречески, видишь ли, отрицательной приставкой может быть как «оу», так и «ме», в зависимости от того, в каком предложении звучит слово – в главном или придаточном, а также от формы глагола – неопределенной или сослагательной, поэтому мы могли в пределах одной фразы назвать город «Оудама» и «Медама». Иллирийцы были твердо уверены, что существует две колонии, основанные одновременно, и что их, разумеется, сослали в ту, что поплоше, каковая мысль весьма их угнетала. Каллипиды постепенно пришли к такому же заключению и потратили многие тысячи человекочасов на поиски Медамы, рассчитывая заключить с медамитами сделку на поставки пшеницы и ячменя на более выгодных условиях. Более того – завелся один умник, который назначил себя торговым представителем Медамы в Оудаме и в этой роли провернул множество удачных операций, пока мне не разоблачили его и не попросили завязать.

«Лучшее место из возможных» было преувеличением, конечно. Но существуют и куда худшие места для жизни, хоть в Аттике, хоть в Македонии. Не верь историям об ужасном климате Причерноморья, о морозной зиме и испепеляющем лете – здесь холоднее, чем в Греции, но не слишком. Главное отличие – это земля. Она плоская. У афинянина, привыкшего к высящимся вокруг каменистым горам, зрелище столь плоской земли и такого огромного неба вызывает головокружение. В Аттике, да практически во всей Греции пищу извлекают из тонкого слоя пыли и грязи, покрывающего нижние склоны гор. Ольвия – это огромная плоская плодородная равнина, идеально подходящая для выращивания пшеницы; стряхни после завтрака крошки, и они пустят корни и заколосятся. Разумеется, мы, афиняне, знали об этом многие годы. На каждую черствую ячменную буханку, съедаемую в Афинах, мы импортируем шесть медимнов черноморской пшеницы, а взамен щедро делимся с ними афинским маслом, медом, вином и фигами, предусмотрительно научив их ценить эти продукты выше местных аналогов.

И что это за «они», слышу я твой вопрос. Простой и мало что проясняющий ответ – это каллипиды. Название это греческое и переводится как «потомки прекрасных скакунов» (а что это должно значить, к нашей истории отношения не имеет). Правильный же ответ гласит, что это скифы, завязавшие с кочевой жизнью, осевшие на земле, освоившие искусство земледелия и дурачимые греками.

(– А! – говоришь ты с улыбкой. – Как мы.

Да, Фризевт, в точности как вы. Я хочу сказать – мы. Так же, как и здешний народ, они были потомками степных всадников, изменившими отеческим традициям и променявшим жизнь, полную движения, уверенности в себе, свободы и йогурта на безопасное прозябание на одном и том же клочке земли и сомнительную милость Матери-Деметры.

– Может быть, им опротивел йогурт, – предполагаешь ты.

Может быть. А может быть, им просто надоело движение. Вполне возможно, что жажда бродить от одного комплекта гор к другому – это детская болезнь всех рас и народов, которая проходит, когда они набираются немного ума...

Этот клочок земли может оказаться, например, здесь, в Согдиане, на берегу Яксарта – в месте, о котором я понятия не имел, пока не оказался тут, так далеко от Аттики, как это вообще возможно.

– Ага, – отвечаешь ты снисходительно. – Стоило тебе сюда добраться, и ты решил остаться.

Именно так. Это определенно то самое место, которое я искал всю свою жизнь, где бы оно не находилось, пропади оно пропадом).

В точности как мы, Фризевт – трудолюбивые, медлительные, недоверчивые, гостеприимные, свирепые, непостижимые; мы, греки, объединяем все эти качества под одним термином «барбарос», варвары, иностранцы – те, кто пытаясь что-нибудь сказать, вместо правильной греческой речи издают звуки «ба-ба-ба». Каллипиды немного грекофицировались, в том смысле, что жили в домах, а не в кибитках, и копались в грязи, вместо того, чтобы доить кобылиц и овец. Они даже приобрели вкус к греческим деликатесам и некоторым потребительским товарам поярче. Но все же они, вне всякого сомнения, были «барбарои» – во веки веков.