Текст книги "Александр у края света"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Вне этой роли Лисимах был педантичным, вечно озабоченным человеком без особого таланта к руководству, отмеченным неприятным обыкновением срываться в рыдания всякий раз, когда что-то шло не так. В поздние годы Александр демонстрировал искреннюю привязанность к старому дуралею, которая вполне укладывалась в его склонность быть добрым к простым, скромным людям, согласным с каждым его словом.

Я представляю, как ты смотришь на меня, Фризевт, и криво усмехаешься; что за мелочный человечишко, думаешь ты, не упускающий ни единой возможности плюнуть в великого Александра теперь, когда он умер. Может быть, может быть. Я никогда не утверждал, что парень мне нравился, даже в самый разгар моего героепоклонства. Но главной причиной, по которой я натягиваю свою лучшую маску Брехливого Пса, говоря о нем, является тот факт, что отчасти и я ответствен за то, каким он стал. И если бы я писал по-гречески, ты бы, возможно, понял меня лучше, поскольку мы используем одно слово для таких понятий, как «ответственность» и «вина». Я поучаствовал в формирование только самой малой части характера Александра, и притом руководствовался самыми-самыми лучшими мотивами. Я искренне хотел подготовить его – и остальных мальчиков тоже – к карьере правителя; я не проводил контролируемый эксперимент по созданию царя-философа и не пытался добиться влияния на трон, когда его займет царевич, и даже не просто отрабатывал свои деньги. Я пытался помочь.

Мне приходится жить с сознанием того, что мир был бы куда лучше, если бы я умер при рождении. Я чувствую ответственность, но не вину.

Ну да ладно.

Лисимах пришел ко мне, чтобы объявить мне расписание, рассказать, что, где и когда я должен делать, а также сообщить другие полезные сведения, за что я был ему благодарен. Покончив с полезной информацией, он поднялся и направился к выходу, затем вдруг вернулся, снова сел на место и ухватил меня за локти.

– А теперь послушай, – сказал он. – Ты афинянин.

– Я знаю, – ответил я, пытаясь высвободиться из его хватки и притом сделать это незаметно.

– Ты афинянин, – повторил он. – Я уважаю афинян. Ваш театр, ваша поэзия, ваша философия – все это я уважаю. Афиняне – великий народ. Вы столько всего дали Греции.

– Спасибо, – сказал я.

– И поэтому я хочу предостеречь тебя, – продолжал он, не обращая внимания на мои слова. – Ты не знаешь этот народ, как знаю его я, ты не знаком с их образом мысли и жизни. Ты их не понимаешь. Поэтому очень важно, чтобы ты запомнил, что я тебе сейчас скажу. Понял?

Я кивнул, рассчитывая, что он побыстрее закруглится и уберется восвояси. Он не так давно ел лук. Это было довольно очевидно.

– Хорошо, – сказал он. Слушай. Македония – это царство, монархия. Ты не понимаешь, как она работает. В монархии нет правого и неправого, добра и зла, здесь есть только две вещи: что Он хочет и чего Он не хочет. В монархии нет такого слова – зачем. Если Он говорит, что небо зеленое, он зеленое. Если Он говорит, убейте моего первенца, его убивают. Если Он говорит, принесите мне голову негодяя, убившего моего сына, это выполняется так же быстро.

Нет ничего неправильного. Нет никаких зачем. Только «Да, господин» и все. Тебе, афинянину, необходимо об этом помнить, пока ты здесь.

– Я буду держать это на уме, – ответил я, стараясь не меняться в лице. – Благодарю тебя, что поделился со мной своими соображениями.

Лисимах рассматривал меня некоторое время, будто пытался разгадать какой-то тайный шифр.

– Просто помни об этом, – сказал он. – И будь осторожен. Помимо Него в Македонии нет никакого закона.

Я кивнул.

– У нас в Афинах целое море законов, – сказал я. – Справедливости нет, но законов просто завались. Их столько, что нам приходится нанимать специальных людей, чтобы запомнить их все. Думаю, мне здесь понравится.

Он покачал головой.

– Будь осторожен. В Македонии государство убивает людей.

– А! – улыбнулся я. – У нас все не так. В Афинах государство лишает жизни по несколько десятков человек каждый год, но убийством это не является. В чем дело, Лисимах? Ты пытаешься меня напугать, чтобы я сбежал?

Он яростно потряс головой. Из его волос в разные стороны полетела всякая мелочь.

– Оставайся, если хочешь. Живи здесь столько, сколько хочешь. Просто помни, вот и все.

Я высвободил руки и встал.

– Можешь не сомневаться, – сказал я. – Я запомню.

И запомнил.

Глава восьмая

Рассказывают, будто однажды Филипп Македонский поспорил с юным Александром.

– Какой смысл для меня в изучении всей этой политической теории, литературы и прочего? – спросил царевич. – Когда я стану царем, мне это не пригодится.

– Не стоит так думать, – сказал Филипп. – Царствовать – это быть не тем, кто ты есть, а тем, что ты есть. И не забывай, мы не персы или египтяне, мы македонцы. И если македонцы примут тебя царем, то не потому, что я тот, кто я есть, а потому что ты тот, кто ты есть.

Трогательно, правда? Притом что полное вранье. Когда Филиппу случалось сказать что-нибудь юному Александру, это было, как правило «А ну вали отсюда, не видишь, я занят?»

Я-то знаю, я там был. Вот почему все эти милые маленькие виньетки о семейной жизни в Пелле вызывают у меня такое странное чувство. Большая их часть – волшебные сказки, огрызки мифов и легенд, а как всем известно, мифы и легенды оперируют давно минувшим и далеко расположенным, а не тем, что произошло только давеча и в знакомых местах. Как они смеют делать их частью моей собственной жизни? Слушая эти истории, я чувствую себя как человек, вернувшийся с рыбного рынка, куда он ходил за килькой, и обнаруживший, что дом его захвачен и превращен в храм некоего бога, его тезки, а прихожане не позволяют ему даже войти внутрь, не то что взять оттуда что-нибудь, хотя бы и чистую тунику.

Первым уроком в первый день учебы была военная история.

Верно говорят: лучший способ научиться чему-то, в чем ты совершенный невежда – это учить этому других. И ключевым шагом, конечно, является признание собственного невежества перед самим собой.

А вот еще более верно говорят: ничего не знаешь – наври.

Они сидели кружком в тени фигового дерева. Было жаркое позднее утро, тихое и спокойное, если не считать мух. Я пересек двор, они замолчали и уставились на меня.

Бывало, могучие мужи умирали и из-за меньшего.

Но я не могучий муж, а посему просто уселся, прислонившись спиной к стволу этого великолепного дерева, опустил шляпу на глаза и сказал:

– Военная история.

Никто не произнес ни слова. Я досчитал в уме до двадцати.

– Хорошо, – сказал я. – Вот вам одна военная история. Ификрат из Афин, друг моего отца, как-то разбил лагерь в посреди дружественной территории. Он приказал своим людям выкопать ров и окружить лагерь частоколом. – К чему это? – спросили его. – Никто не нападет на нас здесь. – На это Ификрат только покачал головой. – Не стоит так думать, – сказал он. Самое худшее, что может сказать военачальник, это «О боги, я ничего подобного не ожидал». И вот поэтому, господа, мы и изучаем военную историю. Поняли?

После короткого, вежливого молчания кто-то спросил:

– Твой отец правда знал Ификрата?

Это меня поразило. Об Ификрате у меня было самое смутное представление – невысокий неряшливый человечек, который однажды отобедал у нас, оскорбил флейтистку действием и заснул лицом в тарелке с подкопченным угрем... но это ужасное дитя было определенно гораздо глубже осведомлено о карьере этого великого человека, чем я.

– Да, – ответил я. – А теперь может ли кто-нибудь назвать три причины, по которым финикийские колонисты из Карфагена разобьют наголову финикийцев из Финикии, если между ними случится война?

На сей раз молчание было долгим; все смотрели на Александра, а тот думал.

– Ты, – сказал я, указав на узколицего мальчика, сидящего справа. – Есть идеи?

Парень опешил, но быстро пришел в себя.

– Карфагеняне наберут наемников, – сказал он. – Наемники воюют за деньги, а не за честь, и дерутся, чтобы побеждать.

Я кивнул.

– Верно. Ты – Гефестион, так? – ты что думаешь?

Гефестион потер кончик носа тыльной стороной ладони.

– Карфагеняне много раз воевали с греками, – сказал он. – А финикийцы из Тира – нет, поэтому у них не было возможностей и поводов учиться.

– Хорошо, – сказал я. – Александр, какова третья причина?

Александр посмотрел на меня, прежде чем ответить.

– Если бы между Карфагеном и Тиром началась война, – сказал он, – то Тир воевал бы для того, чтобы установить свою власть над бывшей колонией, а Карфаген бился бы за свою свободу. Карфагеняне сражались бы яростнее, потому что им больше терять.

Я опять кивнул.

– Это хороший ответ, – сказал я. – Но он противоречит тому, что твой друг только что сказал о наемниках. Ты с ним не согласен?

Александр посмотрел вверх и снова опустил глаза.

– Я согласен, – сказал он. – Но командовали бы все равно карфагеняне, даже если бы все воины были наемниками. Дай обученным, опытным воинам непреклонных военачальников – и ты скорее всего победишь.

Я выпрямился.

– Это хорошо сказано, – заметил я. – Вы явно уже знаете основы. Но могу поручиться, что чего вы не знаете, так это главного секрета военной истории; а не знаете вы его потому, что хотя он известен всем успешным военачальникам, никто из них никогда о нем даже не упоминал. Даже собственным братьям, возлюбленным и сыновьям. Хотите узнать этот секрет?

На сей раз ответное молчание было заинтригованным. Наконец Гефестион не выдержал.

– Да, если можно.

– Ладно, слушайте внимательно. – Я дождался, пока все они не уставились на меня. – Секрет таков. Девяносто девять из каждых ста битв проигрывается побежденным, а не выигрываются победителем. Девяносто девять битв заканчиваются так, как они заканчиваются, потому что один из командиров совершает ужасную ошибку, которая стоит ему победы, а тысячам его воинов – жизни. Вот назовите мне какое угодно сражение и я докажу вам, что я прав.

– Платеи, – сказал кто-то.

– Делий, – сказал Филота.

– Марафон.

– Сражение, когда Брасид был окружен в Фессалии.

По счастливому случаю – а также потому, что это правило, которое не я придумал, было истинным – мне удалось в каждом случае отстоять свою точку зрения. Это весьма впечатлило моих учеников. Меня это тоже впечатлило – я никогда раньше на эту тему не раздумывал. Кроме того, по чистой случайности я прочитал о сражении Брасида в Фессалии не далее как прошлой ночью в книге Фукидида, о которой упоминал чуть раньше. Книга эта первый раз попала мне в руки, и она-то, видимо, и навела меня на эту идею.

После того, как мы обстоятельно обсудили ее, Александр перешел в контрнаступление.

– Это неплохое замечание, – сказал он. – Но чем хорош военачальник, который так боится совершить большую ошибку, что командует нерешительно и все время перестраховывается? Он не выиграет ни одной битвы.

– Согласен, – ответил я. – Это и будет его большая ошибка. Есть разница между знанием, что не стоит прыгать с корабля с привязанным к ногам камнем, и нежеланием вообще подниматься на борт из опасения, что тебе привяжут камень к ногам и перекинут через планширь.

Александр нахмурился.

– Но что, если это сотая битва, а военачальник, с которым ты сражаешься, не сделает ни одной глупой ошибки? Что тогда?

– Вероятно, ты проиграешь, – сказал я.

– Но если я тоже не стану совершать ошибок, то что произойдет?

Я пожал плечами.

– Вы будете сражаться, пока не наступит ночь или не пойдет дождь, – ответил я. – Или пока твоим или его воинам все это не надоест и они не разбегутся. Так заканчиваются девять из десяти каждых последних сражений из сотни.

– Понятно, – сказал Александр с сомнением. – То есть ты, в общем, предлагаешь положиться на удачу?

Я покачал головой.

– Вовсе нет. Удача на войне подобна богам. Никогда, никогда не верь в удачу; достаточно знать, что она существует, вот и все.

Другими словами, я отчаянно барахтался, смертельно рискуя быть разоблаченным как пустомеля и мошенник. К счастью, прежде чем кто-то из этих умных и восприимчивых юношей принялся разбирать мою логику на части, появился Леонид с огромным свитком подмышкой, чтобы преподавать им Гомера, и я смог отступить в полном порядке, оставив ошибочное впечатление, что они научились чему-то, чего не знали и без меня.

Я пытался как можно дольше оттянуть неизбежный конец, хотя и знал, что рано или поздно мне его не избежать. Я бы предпочел поздно, но решать было не мне. Это случилось на седьмой день моего учительства, и справлялся я не так, чтобы восхитительно. Самым моим большим недостатком в роли учителя было прискорбное и бессмысленное стремление поразить учеников своими знаниями и проницательностью – катастрофическая ошибка. Будучи сыновьями знатных людей, они были слишком хорошо воспитанными, чтобы возражать мне вслух, но выражение их лиц было достаточно красноречиво, чтобы я бросил это дело. Хуже всего было то, что я знал, что я делаю, и знал, что делать этого не следует, но по какой-то причине не мог остановиться.

Кроме того, через семь дней было слишком поздно начинать все сначала. Я слишком серьезно испортил репутацию, а без уважения невозможно даже оливку научить падать с дерева. Я терял контроль над ситуацией и терял его быстро; и потому Аристотель явился поговорить со мной.

Когда я услышал, как он скребется в дверь, выглянул в щелочку у косяка и увидел, кто пришел, первым моим побуждением было спрятаться, пока он не уйдет; но в этом случае он бы просто пришел еще раз и принялся бы стучать опять, и если бы он нашел меня под перевернутой корзиной, я бы умер от смущения.

– Привет, – сказал я.

Он посмотрел на меня так, как будто я выполз из его еды, но сказал только, что хотел бы переговорить со мной, если это удобно.

– Входи, – сказал я. – Прошу тебя.

Не успел он миновать дверной проем, как я вспомнил, что на полу, изрезанная на кусочки, валяется копия «Избранных трудов Аристотеля», или по крайней мере то, что от нее осталось после починки пары сандалий и складного стула.

– Ты весь в делах, – сказал он, окинув беспорядок беглым взглядом; с того места он никак не мог разобрать, что это над одной из его книг я так надругался, но может быть он просто знал, как знает мать, что ее дитя страдает или в опасности, как бы далеки они не были друг от друга. – Так что я ненадолго. Но я полагаю, что ты, как мой собрат-афинянин...

Я сделал стандартный жест – садитесь, пожалуйста – который способно распознать любое человеческое существо. Он кивнул в ответ и уселся на складной стул, прямо на подсыхающий клей и выдержки из его «Анализа конституции Коринфа».

– Осторожно, – сказал я. – Сырой клей.

Он инстинктивно оторвал обе руки от подлокотников, осмотрел их и снова опустил.

– Как мой собрат-афинянин... – повторил он.

– Выпьешь что-нибудь? – спросил я.

– Нет, благодарю тебя. Как мой собрат-афинянин, я полагаю, ты не откажешься принять пару советов касательно общения с македонцами. Исследование чужих культур представляет для меня особый интерес, как ты, насколько мне известно, уже знаешь, – добавил он с невозмутимым видом. – Поэтому, думается, мои соображения по поводу македонского образа мыслей не лишены определенной достоверности.

– Очень мило с твоей стороны, – ответил я. – Лично мне нравится этот народ. А тебе?

Он посмотрел на меня озадаченным взглядом, как будто на вопрос, сколько будет четыре плюс четыре, я ответил «Бочком».

– Я прилагаю все усилия, чтобы мои личные предпочтения не оказывали влияния на научную оценку национальной культуры. Кроме того, не забывай, мой родной город был уничтожен македонцами, а мой народ рассеян или обращен ими в рабство. Если говорить о моем эмоциональном отношении к этим людям, то оно скорее негативное, чем позитивное. Но я сдерживаю себя, чтобы сохранить объективность даже в этих обстоятельствах.

Я проклял себя за забывчивость. Действительно, Филипп некоторое время назад в назидание всем расправился со Стагирой; в качестве жеста доброй воли по отношению к знаменитому наставнику своего сына позже он позволил снова отстроить город, а жителям – вернуться в него.

– Что ж, тогда все хорошо, – тупо ответил я. – Пожалуйста, продолжай.

Ну вот, где-то с полчаса он рассказывал мне то, что я и сам уже понял, разбавляя лекцию историческими анекдотами, которые не могли пригодится никому ни при каких мыслимых условиях. Я сидел тихо и время от времени кивал, беспрерывно улыбаясь. Я уже почти заснул, как вдруг он сказал:

– Но, конечно, ты и сам все это уже знаешь.

Я выпрямился.

– Ну, на самом деле, – сказал я, – и правда знаю. В смысле, перед началом нашей мирной миссии я провел небольшое исследование, а с тех пор все время держал глаза и уши открытыми.

– Конечно, – он покивал. – Но чего ты не знаешь, так это как донести свои знания до других. И это я и хотел тебе показать. Уверен, мою иллюстрацию ты найдешь полезной.

– На самом деле, – начал было я, но тихий голос из задних комнат моего мозга предостерегающе прошептал: к чему трудиться? Оно того не стоит. В конце концов, гораздо практичнее наладить с этим человеком хоть какие-то рабочие отношение – мне с ним работать несколько лет, а из всех троих, кроме меня, наличных учителей, он единственный, кто хоть в каком-то смысле может стать полезным союзником.

– На самом деле, – продолжал я, – я собирался попросить у тебя совета. С самого начала работы я чувствовал, что у меня не вполне получается. Я уверен, что ты собрал какие-то отзывы от мальчиков. Что бы ты мне предложил?

Аристотель улыбался не чаще, чем деревья выполняют тройное сальто, но легкий наклон головы намекал на то, что он благодарен за это небольшое выражение почтения – так вожак стада одобряет уважительное отношение молодого барана.

– Твой настрой контрпродуктивен, – сказал он. – Ты будто бы боишься их, и оттого стараешься демонстрировать свои знания, как петух – хвост. Во-первых, думается мне, ты попросту не располагаешь достаточной фактической информацией. Во-вторых, ты никогда не должен выказывать страх перед тем, кого наставляешь. Если ты хочешь понять, как это нужно делать, я могу порекомендовать тебе уделить немного времени завтра днем и посетить скотопригонный двор, где юный Александр будет объезжать лошадей.

И на этой хорошо продуманной финальной ноте он поднялся, чтобы идти. К несчастью, стул не захотел с ним расстаться. Мне с огромным трудом удалось удержать глаза открытыми; клей с налепленных слоями обрывков пергамента просочился наружу и пропитал его одеяние. Он нахмурился и рванулся; стул отвалился с тихим треском разрывающейся ткани.

– Извини, – сказал я, но он не обратил на меня внимания; он сжал в руке разорванный край ткани и таращился на приклеенный к нему маленький клочок пергамента. Без труда можно было разобрать слова: «Во многих отношениях коринфское Собрание напоминает афинское» – возможно, не самая запоминающаяся из его фраз, но все же вполне узнаваемая.

– Доброго тебе дня, – сказал он и вышел.

Вот таким образом я и оказался сидящим ограждении загона, когда вывели первую лошадь. Ничего не имею против лошадей. Мне более или менее известно, как на них ездят: ты садишься где-то посередине, лицом к тому ее концу, на котором растут уши – ничего особенно сложного. Но я никогда не разделял того страстного интереса к этим животным, какой питают к ним некоторые люди. Александр, в противоположность мне, явно был завзятым любителем и знатоком. Неудивительно; в Македонии достаточно денег и места для серьезных занятий коневодством, и лошади всегда были частью аристократического стиля жизни, так что, думаю, он ездил верхом уже вскоре после того, как научился ходить.

Филипп, как мне было достоверно известно, относился к страстным лошадникам, и его весьма характеризовал тот факт, что табун молодых лошадей привлек его в Миезу гораздо вернее, чем процесс образования собственного сына.

Должен признать, я нашел происходящее весьма утомительным спектаклем. Вводили лошадь; разнообразные тренеры и конские служители некоторое время унижали ее, пока она не начинала выполнять то, чего они от нее добивались; вводили следующую лошадь. Зрелище десяти или около того мужчин, трясущихся и прыгающих на спинах строптивых животных не показалось мне ни захватывающим, ни забавным, а поскольку я ничего не понимал в процессе, то не мог уразуметь, чему это зрелище было способно меня научить.

Тем не менее свалить отсюда до того, как это сделает царь, было бы верхом невоспитанности, так что я застрял. Я уперся пятками в жердь забора и предался рассеянным размышлениям ни о чем.

Из этого состояния меня вырвали чьи-то крики. Я посмотрел на арену и увидел, что один из тренеров – или как там их зовут – волочится по земле за зверски свирепой высокой черной лошадью с белой отметиной во лбу. Каким-то образом нога этого человека запуталась в поводьях; в пыли за собой он оставлял темно-бурый кровавый след, а лошадь, которую его вес тянул влево, скакала по широкому кругу. Чем усерднее пытались поймать ужасное создание, тем быстрее оно неслось, и наконец голова несчастного ударилась о камень или какой-то иной твердый предмет с ясно различимым треском; после этого он перестал извиваться и дергаться и стал похож на деревянную куклу, влекомую по земле маленьким ребенком. После этого нужда в спешке явно отпала; конюхи перестали гоняться за лошадью и хлопать у нее перед носом в ладоши, так что животное вскоре замедлило бег и даже остановилось на время, достаточное, чтобы кто-то успел обрезать постромки и освободить мертвеца.

– Уберите отсюда эту проклятую тварь, – заорал Филипп; милосердие требует думать, что он говорил о лошади. Однако Александр, который сидел рядом с ним, встал и поднял руку.

– Лошадь ни в чем не виновата, – сказал он.

– Ну конечно, не виновата, – раздраженно ответил Филипп. – Чья она, кстати?

Я услышал, как кто-то сказал, что конь принадлежит фессалийцу по имени Филоник.

– Странно, – сказал Филипп. – Я думал, у него больше соображения. Конь определенно необучаем.

– Мне так не кажется, – произнес Александр удивительно чистым, ясным голосом. – Я думаю, с ним неправильно обращались, вот и все.

Могу предположить, что он действовал с расчетом. Если так, то его расчет полностью оправдался.

– Да ну? – сказал Филипп. – Ты, значит, знаешь об обращении с лошадьми все, а мы ничего?

– Я знаю достаточно, чтобы справиться с этой, – ответил Александр со всем возможным хладнокровием. Обычно он так и вел себя – искренне или намеренно, кто знает; чем в большее возбуждение приходил его оппонент, тем спокойнее и отстраненнее становился он сам. – Это не должно быть слишком трудно, – сказал он. – Да что там, хочешь, покажу?

Филипп не знал, то ли ему заорать в ярости, то ли расхохотаться; и то и другое никак не улучшило бы положение. Мне, стороннему наблюдателю, было совершенно ясно, что отношения этих двоих достигли кризисной стадии, на которой один из них должен совершить что-то мелодраматичное и, возможно, достойное сожаления, чтобы разрешить кризис. Очень жаль, что в это оказалась замешана адски опасная неприрученная лошадь, которая только что убила профессионального объездчика. Но, зная Александра, я не удивился бы, если бы текущее положение устраивало его полностью – в конце концов, чем больше риск, тем ценнее победа. Если кризисная стадия длилась уже какое-то время (а я уверен, что так и было), то вполне в стиле Александра выбрать именно такую точку развязки – крайне опасную ситуацию, с которой он, по его мнению, способен справиться.

Александр всегда был игроком, причем ставил он всегда на неизбежное, а ставка никогда не была меньше жизни.

– Ты собираешься укротить этого коня, да? – сказал Филипп, опасно понизив голос.

– Я бы попробовал, – ответил Александр.

– Ладно, – сказал Филипп. – Предположим, у тебя не получится. Предположим, ты ухитришься не сломать при этом свою клятую шею – какова ставка?

Александр на мгновение задумался.

– Я куплю лошадь, – сказал он.

Это застало Филиппа врасплох.

– Ты ее купишь? Эй ты, – рявкнул он на своего соседа. – Сколько Филоник хочет за этого коня?

Тот принялся шептать ему на ухо.

– Громче, – сказал Филипп. – Чтобы мы все слышали.

– Тринадцать талантов, – объявил этот человек.

(Ах да, Фризевт, извини, ты опять не понял. Ты не знаешь, чему равняются тринадцать талантов – годовому доходу Вавилона или стоимости метрета чеснока. Что ж, чтобы было понятно: средний работяга – каменщик, скажем, или плотник – сможет заработать эту сумму за две сотни лет).

– Все еще собираешься ее купить? – сказал Филипп.

– Да, – ответил Александр.

– Да неужто. И на какие шиши?

Александр посмотрел на отца безо всякого выражения.

– О, думаю, мать даст мне в долг, – ответил он.

Только не спрашивай меня, что все это значило; тем не менее то, как окаменело лицо Филиппа, указывало на совершенную непростительность слов Александра, на нечто настолько скверное, что отец не желал уже мешать сыну укрощать коня и не особенно расстроился бы, если бы тот убился. Хороший тактический ход со стороны Александра...

(А я задумался, не моя ли это наука: заставить другого совершить ошибку. Именно это Александр сейчас и проделал. Как бы все не обернулось, Филипп оказывался в скверном положении. Если Александр совладает с конем, он станет вровень с юными Гераклом и Тезеем, победителями чудовищ. Если он, наоборот, будет убит или серьезно изувечен, виноват будет тот, кто позволил ему пойти на подобное безумство. Ошибка, совершить которую он вынудил Филиппа, выведя отца из себя, ставила того в совершенно проигрышное положение... Неужели я его этому научил? Хотел бы я знать).

– Принято, – мягко и достаточно тихо, чтобы услышали все вокруг, сказал Филипп. Ни до, ни после я не слышал, чтобы одно короткое слово содержало столько яда.

Александр спрыгнул с ограды с гибкостью ребенка, как не может двигаться ни один взрослый, каким бы тренированным он не был, и спокойно двинулся к центру манежа, где стоял чудовищный конь, излучая злобность во всех направлениях. Мне уже не хотелось смотреть; с другой стороны, сколько раз в жизни человеку предоставляется шанс увидеть жестокое убийство принца крови? В Афинах кто-нибудь уже бегал бы между рядами с подносом, продавая яблоки.

Сперва он просто стоял, глядя лошади в глаза; затем он обошел ее, похлопал по шее, сбросил плащ и, схватив коня за поводья, развернул его мордой к солнцу. Затем он вскочил на него и несколько раз проехал вокруг манежа.

Ты, наверное, догадался, как все было, гораздо скорее меня. Надо думать, едва я сказал, как он развернул коня, ты уже пришел к тому же заключению, что и Александр – глупое животное пугалось теней, и стоило ему завидеть собственную тень или тень плаща всадника, как оно взрывалось. Вот и все.

Продемонстрировав искусство верховой езды, Александр остановил коня прямо перед отцом, соскочил наземь, привязал к барьеру то, что осталось от поводьев и вернулся на свое место. Долгое время никто не говорил ни слова и не двигался; затем Филипп едва заметно кивнул головой.

– Ты тоже это заметил, – сказал он. – Очень хорошо.

– Думаю, я назову его Бычьеглавый, – ответил Александр, глядя прямо перед собой.

– А, понятно. Ты, стало быть, считаешь, что я куплю его тебе?

– Да.

Филипп пожал плечами.

– Хорошо, – сказал он. – Если повезет, мне отдадут его за двенадцать.

Александр покачал головой.

– Он стоит тринадцати.

– Хорошо.

Вот так один из них победил другого – но кто кого? Я всегда думал, что Александр одолел Филиппа; теперь я уже не столь в этом уверен. Не могу не предположить, что Филипп намеренно организовал все это, взвинтив рискованность ситуации до такого уровня, что никто и помыслить не мог, что она подстроена. И именно поэтому победа Александра была такой триумфальной, что легла в основу легенды – никто в здравом умен не мог вообразить, что отец стал бы рисковать жизнью сына для того, чтобы сын публично одолел его. То есть никто, кроме Филиппа, который не боялся ничего. Если он спланировал это представление, то оно является одной из вершин его стратегического гения, потому что именно тогда Александр твердо осознал то, во что раньше лишь верил.

Что касается полученного мной урока, Аристотель был совершенно прав, да благословят боги его доброе сердце. Чтобы учить этого мальчика, следовало развернуть его лицом к солнцу и не давать увидеть собственную тень. Зная этот простой факт, можно было заставить его делать все, что тебе угодно.

К тому времени, когда я вернулся домой вечером, мне все еще нравились македонцы, но уже немного на другой манер.

После этого случая я знал, что должен делать. Это мне помогло.

Благодаря книгам, найденным в сарае, я смог узнать достаточно, чтобы учить других. Я поменялся с Аристотелем – мои астрономию и медицину на его лирическую поэзию и теорию стихосложения, узнал, как следует писать стихи, у Архилоха, а как не следует – у Паниаса; я выменял литературу по экономической теории у Леонида, а также сумел выделить экономические знания в достаточных для блефа количествах из памфлета о серебряных копях (на самом деле любой дурак может разобраться в экономике, начав с утверждения «А владеет буханкой хлеба, но не имеет денег, а у Б есть серебряная монета, но нет пищи» и продолжив в том же духе). Что касается военной теории, то у меня имелись отчет Фукидида о Войне, комментарии по тактическим приемам Гомера и мой старый любимец Эней со своим справочником, так что тут у меня был широкий выбор. Учить поэзии оказалось проще пареной репы. Поскольку никто из македонцев вообще не интересовался этой дисциплиной, по взаимному согласию мы сократили курс до умения сочинять строки, которые можно было сложить в пентаметр и гекзаметр, ямб, дактиль и анапест; кроме того, мы учились различать простейшие лирические формы (алкееву строфу, анакреонтические стихи, одиннадцатисложники и сапфическую строфу); изучали основные правила ритма, элизию, эпические нормы и архаические формы – да, я знаю, что для тебя это полная белиберда, Фризевт; то, что выдается за поэзию в этой варварской стране, строится по совершенно иной системе из строк, заканчивающихся сходно звучащими словами, поэтому я даже пытаться не стану объяснять, что такое истинная поэзия). Можно сказать, что если бы я учил мальчиков плотницкому делу, а не поэзии, то они выучили бы названия (но не применение) пилы, рашпиля и коловорота, а также узнали, каким концом молотка надо бить по гвоздю.

Об экономике я уже говорил. Юный Гарпал, маленький толстяк, проявил в этой области незаурядный талант и энтузиазм, что было довольно досадно, однако остальные ученики были рады просто убивать время. Все, что мне было нужно, я извлек из одного фрагмента экономической теории, который помнил со школьных дней, а именно теории роста Сократа. На самом деле, как и вообще большинство сократовых теорий, это учение было такое дырявое, что через него можно отжимать творог: позорная смесь науки, политики и мистицизма, которая приравнивала стремление живого – травы, деревьев и прочего – расти к практике одалживания под проценты, на том основании, что деньги каким-то образом размножаются, будто мыши в соломе; из этого делался вывод, что долги – это хорошо, поскольку каждая взятая тобой в долг серебряная сова принесет целый выводок серебряных совят, которых хватит на выплату процентов и еще останется на еду и кров. Полная чепуха, но я подал эту чепуху чрезвычайно убедительно, и со временем ты увидишь, что из этого вышло, когда Александр и Гарпал заполучили в свои руки серьезные суммы денег. Но чему они больше всего хотели учиться – а я учить, ибо располагал аж тремя пособиями – так это военной теории; вызванные этим махинации с расписанием привели к тому, что доля военной теории в нем стала напоминать пропорцию вина к воде к концу тяжелейшей пьянки. Я рассказал им о битвах Персидской войны (по памяти), об основных сражениях Пелопоннесской войны (по книге Фукидида), познакомил с теорией рыцарственности и благородного ведения боевых действий (по Гомеру) и осветил будущее военной науки (по Энею Тактику: тридцать лет со дня публикации и до сих пор столь же непрактично). Говорю тебе, Фризевт: будь я учителем чуть получше или будь они не столь способны, я бы гарантированно обеспечил безопасность не только Греции, но и всей Персидской Империи. Леонид, разумеется, выразил протест против включения Гомера в мой курс, ибо Гомер принадлежал Леониду. Это был его предмет, единственный, о котором он знал все, и единственный, который действительно что-то значил в глазах Филиппа и других благородных отцов. Мне его нападки показались крайне несправедливыми; в конце концов, Гомер не вызывал у меня ничего, кроме ненависти и презрения, и я не желал иметь с ним ничего общего – но факт остается фактом: изучать войну без Гомера – это все равно что изучать кузнечное дело, избегая всякого упоминания металла. Невыполнимо.