Текст книги "Александр у края света"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Выражение лица Анабрузы не изменилось.

– Сделаю все, что смогу, – сказал он. – Этого достаточно?

– Уже лучше, – сказал я. – Подожди чуточку, ладно?

Я понудил двух своих воинов оттащить меня на пару шагов назад и подозвал Тирсения.

– Слушай, – сказал я. – Ты на самом деле умеешь говорить на их языке?

– Да, – ответила Феано, не дав ему и рта раскрыть. – Не очень хорошо, но достаточно.

– Хорошо, – сказал я. – А знает ли он кого-нибудь из этих людей?

Она кивнула. – Главного, например.

– Ты имеешь в виду вон того? Анабрузу?

Она снова кивнула.

– Не знаю, насколько это важно, – добавила она, – он не врет, когда говорит, что не может приказать главам родов выдать их людей. У него нет такой власти.

Я пожал плечами – не такой простой фокус, когда обе твои руки закинуты на плечи высоких мужчин.

– Кому-то придется это сделать, – ответил я. – Тирсений, я хочу потребовать пару заложников. Кого бы ты предложил?

Тирсений на мгновение задумался.

– Жену и дочь Анабрузы, – ответил он. – Извини, не знаю, как их зовут. Но я знаю, что они у него есть, поскольку он просил меня привезти для них финикийское зеркало – знаешь, такое, из слоновой кости с резной спинкой...

– По-моему, пойдет, – сказал я. – Ладно, вы двое, тащите меня обратно.

Я сказал Анабрузе, что я хочу получить его жену и дочь в заложники до того момента, когда убийцы будут переданы нам. Сперва мне показалось, что сейчас он утратит контроль над собой и бросится на меня, но ему удалось взять себя в руки; я прямо видел, как он давит в себе гнев – это было все равно как смотреть на железо, меняющее ярко-красный цвет на серый; наконец, он согласился.

– Жди здесь, – сказал он.

Следующие десять минут или около того, когда Анабруза ушел прочь и оставил нас наедине с хмурыми старцами и совершенно бесстрастными стражниками, были весьма неудобными. У меня появилось отчетливое ощущение, что я дал лишку и поставил на угрозу войны больше, чем было разумно, и если Анабруза вернется с отрядом воинов, меня это ничуть не удивит. Однако он вернулся с маленькой мрачной женщиной примерно его лет и четырнадцатилетней хромой девушкой.

– Это они? – спросил я.

Тирсений кивнул.

Анабруза толкнул их обеих в нашу сторону, будто коз через ручей. Девочка, кажется, не возражала, но женщина принялась честить его во всю глотку и яростно размахивать руками.

– Девочка простушка, – прошептал Тирсений. – Хромает она после того, как свалилась с лошади и сломала ногу, кости срослись неправильно. А вот за его женой следует приглядывать. Она с тебя запросто шкуру спустит.

После этого мы отправились домой. Целая толпа собралась поглазеть на заложников, которые с комичным видом торчали в дверях отведенного им под жилье амбара – женщина ругалась и потрясала кулаками, а девочка торжественно махала и улыбалась. Их вид помог колонистам успокоиться и даже забыть, почему эта парочка здесь оказалась; они представляли собой представление театра уродов высочайшего класса, а ничто так не успокаивает народный гнев, как высококлассное развлечение.

Через день или около того я сидел дома, пытаясь починить сломанную рукоятку мотыги с помощью свежесваренной кожи и клея, когда прибежал посыльный и сообщил, что делегация скифов желает видеть меня. Я быстро смыл клей с рук и вышел посмотреть, кто явился.

Это был Анабруза. С ним были два молчаливых старика и парень. Я узнал его, несмотря на то, что сейчас он лежал пластом.

Рана от моей стрелы загноилась, и ему отрезали ногу на ладонь выше колена. Одним богам известно, почему он не умер от этого, если не от самой раны. Определенно скифы кое-что понимали в медицине. Выглядел он ужасно. Его принесли на носилках, он лежал и смотрел в небо.

– Ладно, – сказал я, пытаясь напустить на себя строгий и несговорчивый вид. – Это один из них. Где остальные?

Анабруза бросил на меня злобный взгляд.

– Больше ты никого не получишь, – сказал он. – Извини.

– Этого недостаточно.

– И все же, – он улыбнулся, и в улыбке его не было ни капли дружелюбия. – Я говорил тебе, что не могу приказывать своим людям. Я не царь, не магистрат и никто вроде этого. Приказывать могут только главы родов.

– Да ну, – сказал я. – Что же тогда он здесь делает?

Анабруза коротко взглянул на меня.

– Ему я могу приказать, – сказал он. – Это мой сын.

Последовало долгое, неловкое молчание, бессловесное изложение нашей с ним общей злосчастной истории.

– Понимаю, – сказал я.

– Ну?

– Что ну?

– Ну и могу ли я теперь забрать свою жену и дочь?

Я нахмурился.

– Так вот какова сделка, да? Ты меняешь сына на жену и дочь. Какой же очаровательный вы народ.

И снова я увидел, как он давит в себе ярость.

– Простой здравый смысл, – сказал он. – Его жизнь все равно кончена, а они довольно здоровы и могут работать. Ладно, девочка скорее обуза, но он способна прясть шерсть.

Я медленно кивнул.

– Так ты смотришь на людей, да? Строго прагматично.

– Извини, я не понимаю длинных слов, – сказал Анабруза. – Я пытаюсь предотвратить войну, и это лучшее, что я могу предложить. Не думаю, что у меня получиться сделать что-то еще. Если у тебя есть какие-то предложения, я слушаю.

Внезапно я почувствовал страшную усталость.

– Забирай своих женщин и проваливай в пекло, – сказал я. – Я сделаю все, что в моих силах. Никаких обещаний.

Он снова улыбнулся.

– Пойдет, – сказал он. – Я бы все равно не поверил.

Стоило слухам об этой беседе разойтись по колонии, чистейший мелодраматизм ситуации так впечатлил горожан, что люди практически полностью забыли о наших собственных мертвых. Это была трагедия, воплощенная в самой жизни, а Анабруза оказался чудесным трагическим героем. Вместе с театром уродов ему удалось создать у горожан ощущение, что скифы выплатили нам долг валютой чистейшего развлечения. Даже родственники убитых мужчин признали, что на большее они рассчитывать не могут, особенно после того, как мы наврали, что мальчишка, несчастный дуралей, якобы признался, что он был заводилой нападения, а остальные только следовали его приказам (мы превратили его в видную фигуру в вооруженных силах скифов – своего рода Александра при Филиппе-Анабрузе).

В день казни все население поднялось с первыми лучами солнца и задолго до начала церемонии собралось на рыночной площади, чтобы ничего не пропустить. Некоторые принесли гирлянды и жертвенные цветы, хлеб и фрукты. Довольно многие женщины плакали, что лишний раз показывает, что за мягкосердечный народ мы, греки. Перед самой процедурой казни случился момент совершенно фарсовый – люди Марсамлепта, поднимая приговоренного с носилок, чтобы отнести его на плаху, уронили несчастного парнишку, и ошеломление, отразившееся на его лице, было довольно комичным, в известном смысле.

Когда топор обрушился вниз, раздались приглушенные аплодисменты, однако никто не проявил особого ликования, когда голову торжественно отнесли вниз по ступеням торгового зала и подвесили к портику храма; все церемония выглядела совершенной бессмыслицей, и люди стали в молчании расходиться, к вящему разочарованию торговцев вином и колбасками.

Через три дня мы сняли голову и отправили ее вместе с телом назад в деревню. У скифов этот жест не вызвал особенного интереса – они вообще гораздо спокойнее нас относятся к похоронам – а возница сказал мне, что вид у них, когда они забирали останки, был такой, будто они делают нам одолжение.

О том, что случилось в Херонее, мы узнали примерно через десять дней после этого от капитана афинского зерновоза. Разумеется, он не рассказал мне о судьбе моих братьев; о них я узнал уже из письма, отправленного моему другу Тирсению одним из его афинских деловых партнеров. Он возник у нас в дверях как-то поздним вечером, сунул письмо мне в руки и удалился, не сказав ни слова.

После этого я пару дней пребывал в совершенно отрешенном состоянии и пропустил в результате дальнейшее развитие наших отношений со скифами. Из того, что я узнал позднее, можно составить следующую картину.

В скифской деревне жил один старик, владелец совершенно чудесного коня. Сын важного человека из соседней деревни, случайно увидев этого коня, счел его нынешнего хозяина слишком старым и больным, чтобы скакать верхом больше одного или двух раз в месяц, и попросил того продать лошадь. Старик отказался; конечно, ездить верхом он уже не мог, но сама мысль о том, что он владеет таким прекрасным животным, была ему отрадой. Ответ не устроил юношу, который решил, что лошадь пропадает попусту ко всеобщему стыду. Он делал все более щедрые предложения, добравшись в итоге до совершенно невообразимых сумм, но старик так и не согласился. Он сказал, что слишком стар, чтобы его интересовали деньги; и потому не могла бы юная заноза в заднице оставить его в покое? Юноша же к тому времени сделался поистине одержим этой лошадью. Отказ он воспринял как личное оскорбление, и вознамерился завладеть конем, даже если это окажется последним его деянием. Один из прихлебателей его отца почуял возможность поживиться, поэтому как-то ночью он пробрался в деревню, украл коня и привел его к юноше.

Когда отец, важный человек, узнал, что произошло, то впал в дикую ярость, совершенно уместную в данном случае. Для скифов конокрадство является серьезнейшим преступлением – не понимаю, зачем рассказываю тебе об этом, Фризевт; ты, безусловно, знаешь это куда лучше меня – и мысли о том, что он оказался в нем замешан, пусть и невольно, оказалось достаточно, чтобы лишить его сна. Он немедленно приказал убить коня, разрубить тушу на мелкие кусочки и сжечь; затем он проделал то же самое с придурком, который угнал лошадь, а негодного сына отослал к родственникам в далекую деревню. После этого он почувствовал себя немного лучше, но сон все не шел; угон такого исключительного образчика стал сенсацией, и он знал, что установление связи между этим событием и непристойно щедрыми предложениями его сына – всего лишь вопрос времени. Поэтому он распустил слух, будто коня украли греки-колонисты, чтобы отплатить жителям деревни за убийство своих сородичей.

Этот слух достиг ушей некоего скифа, участвовавшего в том первом набеге, из-за которого заварилась вся каша (с этим скифом не случилось, конечно, ничего худого, но волновался он сильно), и тот решил обратить его в свою пользу. Он так и так ненавидел нас, почему, собственно, и присоединился к набегу, а уж после того, что случилось с сыном Анабрузы, и вовсе решил, что если не предпримет что-нибудь, да побыстрее, то и его самого в скором времени ждет крайне неприятная смерть. Он даже собирался покинуть деревню, но это означало разлуку с женой и детьми – его тесть ясно дал понять, что если он решит уехать, то уедет один – а на это он не был готов.

История с лошадью (которую он принял за чистую монету) показалась ему превосходной возможностью настроить своих сородичей против греков и организовать полномасштабное нападение, которое покончит с нами раз и навсегда.

На первый взгляд все это выглядит беспочвенными мечтаниями, однако скифы и в лучшие времена были о нас самого превратного мнения. При всем желании они были неспособны понять, как кто-то по доброй воле мог покинуть дом, родную страну и отправится жить на другой край земли. Они даже вообразить такого не могли; по их представлениям человек принадлежит своим родным краям, и держится за них, если есть к тому хоть малейшая возможность; вот почему изгнание у этого народа почитается куда более тяжелым наказанием, чем смерть. Исходя из этих соображений, они вообразили, что мы либо безумцы, либо виновны в некоем ужасном преступлении; в любом случае, выгнать нас не составляло особого труда, ведь мы уже один раз покинули свои дома, и значит, если хорошенько подтолкнуть нас, сделаем это снова.

Тот факт, что первоначальный набег вообще случился, доказывает, насколько эти настроения были сильны в деревне. Мы не знали об этом, но единственной причиной, по которой нас не трогали целых десять лет, была одна старая ведьма (в каждой деревне есть своя ведьма; она напивается допьяна, вдыхает дым какой-нибудь ядовитой травы и отправляется на восьминогой лошади в царство духов, чтобы посоветоваться по тому или иному поводу. Скифы относятся к ним весьма серьезно, и потому ведьма – ближайший аналог главы сообщества, какой у них вообще возможен), и эта старая ведьма не позволяла им приближаться к нам. То ли духи подсказали ей, то ли это было ее собственное здравое разумение, но она решила, что вражда с греками может закончиться только катастрофой; даже если им удастся изгнать нас, они заплатят за это столькими жизнями и потратят столько средств, что это будет равносильно уничтожению деревни. В результате, сколько бы она не ездила к духам советоваться относительно нас (а это происходило регулярно, насколько можно судить), всякий раз она возвращалась с недвусмысленно ясным ответом, который гласил, что покуда она жива, всякий, кто решит драться, не получит никакой помощи от духов ни в этом мире, ни в следующем.

Однако она умерла где-то за месяц до нападения, и когда скифы собрались выбрать новую ведьму, всем было совершенно ясно, что успех ждет ту претендентку, которая или сможет добиться от первой группировки духов положительного решения по греческому вопросу, или переметнется к другой. Как несложно догадаться, новая ведьма вернулась из мира духов с известием, что его обитатели пересмотрели свои взгляды на греков, и теперь они крайне недовольны всяким, кто не желает поучаствовать по мере сил в изгнании чужаков с родной земли.

То, что за этим не последовало немедленного массированного нападения, большей частью заслуга моего старого знакомого Анабрузы. Всякий раз, как возникала эта тема, он поднимался и заявлял, что ему плевать на то, что говорят духи, и он не будет участвовать в войне с нами по той простой причине, что знает греков лучше всех остальных деревенских, вместе взятых, и потому видит всего лишь один возможный исход этой войны, а именно: численность духов вырастет столь значительно, что в их мире станет непросто найти достаточно места для выпаса. Жители деревни ценили указания духов, но они также знали и уважали Анабрузу; он уехал в далекую страну и вернулся богатым (по их стандартам) и умудренным опытом человеком, который овладел в городе греков множеством странных и удивительных знаний и умеет лечить болезни, изготавливать всякие необычные штуки и говорить удивительные речи. Он указывал, что невозможно поверить, будто духи столь радикально изменили свои взгляды только потому, что новая ведьма сменила старую. Всем нам понятно, говорил он, что новая ведьма говорит именно то, чего от нее ждут, и это необязательно является правдой. Он все знает о подобных вещах, объяснял он, после жизни в Афинах, где люди каждый день устраивают Собрание, чтобы заниматься демократией, которая есть искусство говорить другим то, что они желают слышать, а затем голосованием превращать сказанное в правду. Афиняне, говорил он, вполне способны издать закон, что море – розовое, если им вдруг того захочется; но море в результате не порозовеет ни вот на столько, голосуй они хоть до посинения. Как правило, так далеко афиняне не заходят; но они проводили голосования за то, чтобы каждый был счастлив, сыт и богат, чтобы не было больше краж и драк на улицах, и чтобы Филипп Македонский заполз в какую-нибудь дыру поглубже и сдох; если деревенские верят, что духи отныне считают войну с греками правильным делом, то они тем самым демонстрируют ту же прочную связь с реальностью, что и жители Афин – а коли так, остается только молить духов о милости к ним ко всем.

Но у Анабрузы был сын – воинственный и не очень умный парень, который не ладил с отцом и находился как раз в том возрасте, в каком люди способны на какие угодно свершения, при условии, что отец выскажется против них... Лидерам антигреческой фракции пришло в голову, что если этот парень примет участие в нападении на колонию, то его отцу не останется ничего другого, как прекратить речи против войны – и, таким образом, главное препятствие на ее пути будет устранено.

Поэтому они подбили мальчишку отправиться с ними и причинить грекам столько неприятностей, чтобы война стала неизбежной.

Они предполагали, что им предстоит простое и скорое дело, но что-то пошло не так. Двое налетчиков были убиты, еще один тяжело ранен – и все это при нападении на небольшую группу предположительно невооруженных земледельцев, направляющихся на свои поля. Греки, иными словами, оказались именно такими опасными людьми, как говорили Анабруза и старая ведьма, и притом превосходили жителей деревни числом в соотношении по крайней мере четыре к одному. Военный пыл испарился, как снежок в костре, чему немало способствовала выдача Анабрузой родного сына на расправу грекам.

Таково было положение антигреческой фракции к моменту кражи коня, и участник набега, о котором я уже говорил, решил обратить ее в свою пользу. Очевидно, он нуждался в чем-то, что серьезно переменило бы настроения сородичей – конокрадство пришлось как раз кстати.

Богач из другой деревни, распустивший эти слухи, руководствовался иными намерениями. Все, что он хотел, это вернуть сына домой. Если бы скифы вступили в войну с колонией, его версия происшедшего превратилась бы в единственно правдивую, что окончательно избавляло его от возможных обвинений в конокрадстве. Поскольку он был столь же влиятелен в своей деревне, сколь Анабруза в той, которую я для удобства буду называть нашей, для него не составило никаких проблем настроить своих односельчан против греков. Однако он знал, что реальная война с греками – дело совершенно другое. Его сородичи уже знали, какими грозными воинами оказались эти греки – к тому времени факты успели несколько исказиться, как это всегда бывает: количество налетчиков выросло, количество греков уменьшилось, греки разрывали тела убитых скифов голыми руками, а убитых было не два, а скорее двадцать.

Более того, царь греков находится под покровительством призрачной змеи, которая сопровождает его повсюду, куда бы он не направился, в форме прекрасной и грозной желтоглазой женщины (знаешь, если не считать того, что глаза Феано были темно-карими, а не желтыми, этот фрагмент содержит более чем толику правды), и нападать на них означает обречь себя на позорное поражение.

Богач – жаль, я так и не узнал его имени – не сдался.

Напротив, он все тщательно обдумал и пришел к выводу, что ему надо как-то доказать, что истории о всемогущих греках не более чем пустые россказни. Он разыскал одного из участников набега и поговорил с ним, после чего понял, что причиной потерь среди нападавших были скверное планирование и беспечное исполнение – а чего еще было ожидать от эскапады юных хулиганов?

Вышло так, что как раз об это время в наши края прибыл отряд скифов откуда-то с севера. В отличие от наших скифов, они были истинными кочевниками, покинувшими племя по причине какой-то крайне запутанной кровной вражды. Эти люди были во всех отношениях профессиональными воинами, имевшими большой опыт малых войн благодаря многочисленным угонам скота, засадам, налетам и преследованиям, в которых они успели поучаствовать, и в данный момент отчаянно нуждались в работе. Богач принял их в свои владения и провел с ними изрядное время, спрашивая их совета и внимательно слушая.

Но он все еще не был готов перейти к делу. Он знал, что если что-то пойдет не так, или же демонстрация окажется недостаточно впечатляющей, то он только навредит и себе, и своим союзникам в «нашей» деревне. В чем он нуждался в этой ситуации, решил он – а его кочевые друзья совершенно с ним согласились – так это в надежных разведывательных сведениях. Например, некоторые греки, куда бы они не направлялись, всегда берут с собой луки, а некоторые нет. Одни – закаленные бойцы, другие же – мягкие, как масло. Он должен был получить исчерпывающую информацию обо всем это, чтобы спланировать удар. Сейчас, когда между нами и ими разгорелась вражда, получить ее было весьма затруднительно, однако один из колонистов по-прежнему поддерживал относительно дружеские отношения со скифами, а именно мой друг Тирсений. Богач решил, что это и есть искомое слабое место, и решил попытаться установить с ним связь, не раскрывая истинных намерений.

Когда я наконец выбрался из черной дыры, в которую меня ввергли новости из Афин, то практически первым, что я увидел, была широченная идиотская улыбка на лице моего друга Тирсения. Она заставила меня задуматься, а не лучше ли было остаться в черной дыре.

– Где ты был, чтоб тебе провалиться? – гаркнул он, хватая меня за локоть и увлекая за собой из дома в направлении агоры. – Нет, в самом деле, шляться неизвестно где, когда кругом столько работы! Впрочем, ты снова с нами, поэтому все в порядке.

Тут я должен заметить, что эта широченная идиотская улыбка сильно отличалась от обычной для Тирсения слегка плотоядной ухмылки, сиявшей на его лице с таким постоянством, что наводила на мысли о голове Медузы, обращавшей людей в камень. Моей любимой теорией было, что Тирсений столкнулся с ужасающим образом Горгоны еще в детстве, пожирая особенно липкое, сочное медовое печенье, которое он как раз отобрал у какого-то простодушного ребенка помладше. Феано придерживалась того мнения, что это произошло в момент облегчения после долгого и болезненного запора. Ее версия была более привлекательной, конечно, но я придерживался своей, как более литературной и культурной.

– Что происходит? – спросил я.

– Ты еще спрашиваешь, – отвечал Тирсений. – Идем, сам все увидишь.

Должен признать, я был заинтригован. Не это его оживление было тому причиной – Тирсений вечно скакал туда-сюда, будто воробей в пыли, и если смотреть на него слишком долго, начинало подташнивать. Дело было в вулканическом ликовании, которое он излучал во все стороны, будто дубильная яма – вонь. Две вещи во всем свете приводили его в подобное состояние – деньги и любовь. Если речь шла о деньгах, то можно было предположить, что он заключил какую-то особенно сочную сделку, а когда он заключал свои сочные сделки, ему редко требовалось мое присутствие в качестве ойкиста – да практически никогда. Стало быть, любовь. Я громко застонал, но он не обратил на меня внимания.

– Тирсений, – сказал я, хватаясь за косяк, чтобы не дать ему утащить меня прочь, – что случилось? Ты опять влюбился, что ли?

Он скорчил рожу.

– Вздор, – сказал он.

– Не пытайся меня надуть, – вздохнул я. – Я хорошо помню прошлый раз. И позапрошлый. И позапрошлый. И...

– Что за чепуха, – сказал он. – Тебя послушать, так я влюбляюсь чуть не каждый день.

Я молчал. Факты обстояли так, что Эрос поражал моего друга Тирсения своими вредоносными маленькими стрелами с такой частотой, что даже удивительно, почему вода не била из него струйками во все стороны, когда он пил. Только за последние шесть месяцев, например, список его жертв пополнился племянницей одного из самых ужасных Основателей, дочерью Марсамлепта, сыном Марсамлепта, мальчишкой-золотарем, женой торговца сушеной рыбой из Ольвии, симпатичной иллирийской девчонкой, которая мыла кишки для своего отца-колбасника, хромоногой девушкой, которую просватали за делового партнера Тирсения из Одессоса, учеником Агенора-каменщика и (как я подозревал, не имея, впрочем, никаких доказательств) моей женой Феано. То, что после этого люди не пытались перерезать ему глотку прямо на площади, и более того – продолжали иметь с ним дело и даже дружить – красноречиво свидетельствует о его способности вызывать самую необоримую симпатию у окружающих. Таков уж был Тирсений: недоброжелательность просто стекала с него, как вода с жирных перьев утки.

– Не каждый день, – признал я. – Каждую неделю.

Он не удостоил этот дешевый выпад ответом. Вместо этого он оторвал меня от косяка (для человека его сложения он был неожиданно силен) и потащил меня через площадь.

– Ну вот, – торжественно произнес он, будто представляя меня Зевсу.

Скифы, подумал я; радость-то какая.

Более внимательный осмотр подтвердил, что четыре оборванных, мрачноватых типа, жавшихся друг к другу на ступенях торгового зала, были именно скифами, но скифами незнакомого подвида. Во-первых, они были одеты явно не по погоде: день стоял жаркий, а они были облачены в традиционную скифскую теплую одежду – высокие конические войлочные шапки с ушами, достигавшими ключиц, тесные куртки и толстые стеганные штаны с меховой опушкой. Я видел, что их лица блестят от пота. Одного взгляда на их испуганные ястребиные лица было достаточно, чтобы понять, что они впервые в жизни оказались в греческом городе, а возможно, и в каком-либо постоянном поселении вообще.

– Кто эти люди? – спросил я.

– Это будины, – прошептал Тирсений в ответ.

Как ни странно, это слово было мне знакомо.

– Я слышал о них, – сказал я. – Или, скорее всего, я где-то про них читал. Не они ли питаются сосновыми шишками?

Тирсений выглядел озадаченным.

– Не знаю, – ответил он. – Лучше их самих спросить. Но штука в том, что они приехали, чтобы торговать, а также – обрати внимание – чтобы заключить с нами союз против деревенских скифов.

Некоторое время я стоял молча и обдумывал это известие.

– Откуда, ты говоришь, они прибыли? – спросил я.

– Я не говорил, – сказал Тирсений. – Ты не спрашивал. Но насколько мне известно, они из морозных северных краев, которые лежат за высокими горами.

Я кивнул.

– И они проделали весь долгий путь из морозных краев, чтобы поучаствовать в войне с обитателями маленькой ольвийской деревушки. Что ж, после твоих объяснений мне это кажется очень разумным решением.

– Не конкретно этой деревни, – с раздражением ответил Тирсений. – Это глупость. Я имел в виду, что они помогут нам, если мы поможем им. Это прекрасная возможность для нас.

– Ты имеешь в виду – продать им что-нибудь? – спросил я. – Подозреваю, что там, на севере, откуда они родом, никому еще неизвестна твоя репутация.

Он явно встревожился, но потом сообразил, что я шучу.

– Очень смешно, – сказал он. – Ну же, Эвксен. Даже ты способен уразуметь...

Тут я разглядел одного из них и все встало на свои места.

Самый юный член группы оказался девушкой, и довольно симпатичной, если иметь вкус к худощавой, мальчишеской, неопределенной внешности – а Тирсений определенно имел; Феано полагала, что больше всего ему нравилась неопределенность в вопросе пола очередного объекта обожания, в которой он пребывал до того момента, как ему удавалось залучить объект домой и развернуть, так сказать. Я посмотрел на нее, затем на Тирсения. Определенно, на сей раз его накрыло с головой.

– Это девушка, – сказал я. – Поверь мне, и сбережешь массу времени и усилий.

На мгновение мне показалось, что я действительно обидел его, но зря волновался. Обидеть Тирсения было так же невозможно, как злиться на него дольше минуты.

– Я и сам вижу, – сказал он. – Чего я не вижу, так это какое отношение она имеет к нашему разговору. Мы с тобой находимся в поворотной точке истории, а ты не нашел ничего лучшего, как болтать о девках.

Я вздохнул и сдался.

– Хорошо, – сказал я. – Что тебе от меня надо?

По его настоянию я пригласил этих странных людей к себе в дом (Феано бросила на них пристальный взгляд, схватила нашего сына и выскочила вон из дома; не могу сказать, что я ее осуждал) и провел остаток утра, пытаясь наладить диалог с их предводителем, обладателем высеченного из гранита лица по имени Босс или что-то вроде этого, в то время как Тирсений с щебетанием порхал вокруг девицы, будто вьюрок, пытающийся произвести впечатление на слона. Нельзя не отдать ему должное: он никогда не переживал по поводу языкового барьера – думаю, это необходимое условие, чтобы стать торговцем. Было совершенно ясно, что девочка не понимает ни единого его слова, но с другой стороны, чтобы понять, чего он надо, не требовалось быть Аристотелем. Удалось ли ему чего-то добиться, я не знаю и знать не хочу. Босс, с другой стороны, выказал известные познания в греческом, что должно было по идее насторожить меня, если б я в тот момент соображал хоть сколько-нибудь ясно.

Он сказал, что его народ живет Далеко Отсюда (он махнул в том направлении; выходило, что они прибыли откуда-то слева от солнца) и покинул те места из-за Плохого Мороза; они хотят жить здесь, потому что здесь теплее. Тот факт, что эта область уже была плотно населена, не особенно его беспокоил (мы – Народ Воинов; Воевать – это Большая Честь), а наших соседей он рассматривал как развращенных и разложившихся людей, поскольку они отстали от кочевого образа жизни предков и прикипели к земле. Очевидно, это безапелляционное осуждение оседлой жизни не распространялось на нас, поскольку он был готов ввергнуть весь свой народ в агрессивную войну против осевших на земле скифов, но при этом заявил, что с нами хочет только мира.

Вполне себе разумное решение, подумал я, если воспринимать слова этого шута всерьез. С этим, однако, были кое-какие проблемы. Несмотря на всю неопределенность, с какой он говорил о Далеко Отсюда, я не видел никаких причин, по которым ему мог так полюбиться именно этот клочок земли при всем многообразии альтернатив, имеющихся в его распоряжении. Убедительным доводом в пользу его искренности говорил только тот факт, что он сидел и спокойно болтал со мной в то самое время, как буквально в двух шагах от него некий развращенный грек прилагал все возможные усилия к растлению его дочери. Даже я знал, что это совершенно не по-скифски, и едва наш почетный гость убрался в гостевой дом, предоставленный ему Тирсением (от моего имени, что было, на мой взгляд, перебором), я коснулся этой темы.

– Только не будины, – ответил он. – Они совершенно спокойно смотрят на вещи подобного рода. Они верят в открытые, лишенные собственнического оттенка взаимоотношения; ну ты знаешь, как написано в «Республике» Платона.

Мне было совершенно точно известно, что если Тирсений и видел хоть раз «Республику» Платона, то только в том случае, если в нее была завернута связка сушеной рыбы; однако я не испытывал никакого желания обсуждать этот вопрос.

На самом деле перспектива увидеть Тирсения, которого гоняют по площади несколько разъяренных скифов, вооруженных длинными острыми ножами, показалась мне в тот момент весьма привлекательной.

– Понимаю, – сказал я. – Что ж, ладно. Когда закончишь свои дела с этими людьми, выпроводи их, пожалуйста, из города. Я против них ничего не имею, но последнее время многие в городе при виде скифов начинают нервничать.

Он издал печальный звук и несколько минут вещал об открытости, вере и необходимости натравить его новых друзей на деревенских скифов. Когда он, наконец, наговорился и ушел, я напялил шляпу, взял мотыгу и отправился поработать.