Текст книги "Александр у края света"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Итак, воздвиглись огромные осадные башни, которые мы использовали под Тиром, а стены низверглись. Нам пришлось предпринять четыре попытки штурма, и все равно эти тупые арабы не пожелали сдаться. Мы перебили всех, за исключением нескольких женщин и детей.

О, Сам вернулся в строй как раз к последнему штурму, и снова получил болтом из катапульты; на сей раз, впрочем, копье только скользнуло по поножам, даже не разбив их, и стало совершенно ясно, что такая мелочь, как метательные машины, никак не способна причинить смерть Александру.

В сущности, было непонятно, способно ли на это хоть что-то в мире, и это безмерно угнетало Пифона и меня.

Бедный Батис, добрый и верный слуга, был взят живым – едва живым, лучше сказать, он не сдался легко – и был брошен к ногам Александра, который как раз прочухался после очередного попадания из катапульты. Естественно, настроение у него было так себе.

В тот день дежурным философом был Анаксарх, с ним они и сыграли в Илиаду.

Не помню, кого именно должен был изображать Анаксарх – Нестора или Феникса, кого-то из них; Александр, конечно, был Ахиллом, а маленький Батис – он оказался коротышкой, лысым и толстым: этот человек, который задержал нас на полных два месяца, выставил нас шутами, чуть не убил Александра (я хорошенько рассмотрел его и он напомнил мне... как там его – Кратера, забавного мужичка, который слонялся по окрестностям, собирая битые горшки) – Батис был моментально назначен Гектором; подходящий актер на роль, что сказать. Так вот, если ты не забыл Гомера, то помнишь, что когда Ахилл убил Гектора перед Скейскими воротами Трои, то протащил его тело семь раз вокруг города, привязав к колеснице.

– Действуйте, – скомандовал Александр.

– Тут вот какое дело, – заметил кто-то. – Он не мертв.

Александр взглянул на него.

– И? – сказал он.

Ну что же, если он и не был мертв в начале, то в конце точно был. В щиколотках долотом проделали дырки, чтобы пропустить веревку, а Александр сам правил колесницей; поскольку стоять он не мог, его пришлось вроде как привязать к ней, чтобы он не вылетел на крутом повороте. На всякий случай он сделал восемь кругов, на один больше, чем Ахилл (что ж, естественно: «все, что можешь...» и так далее), и когда стали его отвязывать, то обнаружили, что веревки, которые удерживали его стоймя, содрали ему всю кожу с бедер и коленей. Он, кажется, этого не заметил; слишком наслаждался собой, полагаю. Вжился в роль как следует. В этом ему не было равных. Если бы он стал солдатом, из него получился бы прекрасный актер.

После того, как мы закончили разносить Газу, он просмотрел трофеи, выискивая какие-нибудь сувениры для мамы и младшей сестры, как истинно любящий сын и брат. Матери он отправил столовые приборы слоновой кости (принадлежавшие ранее жене Батиса), а для сестры выбрал очень милую шелковую ткань – для вышивок. Он даже выслал старому Леониду пятьсот талантов ладана и сто талантов мирра, сославшись на то, что когда он был ребенком, Леонид вечно пилил его за отсутствие бережного отношения к благовониям, говоря, что прежде чем разбрасываться драгоценным веществом, пусть сначала завоюет Острова Пряностей за Великим Океаном.

(– Погоди, – влез я. – Ты сказал – Леонид?

– Да. Ты не только неуклюжий, но еще и глухой?

– Это был не Леонид, – сказал я. – Это был я. Я отмочил эту шутку при нашей первой встрече.

Эвдемон улыбнулся.

– Признай, – сказал он, – такую шутку исключительно легко забыть.

– Согласен, – сказал я. – И совершенно в его духе запомнить ее.

Так же типично для него, Фризевт, запомнить ее настолько хорошо, чтобы отправить продуманный и невероятно щедрый подарок не тому учителю.

Но таков Александр: злые дела ему удавались на славу, добрые же поступки – так себе).

Когда мы встретились тем вечером (продолжал Эвдемон), Пифон пребывал в необычно деятельном настроении.

– Определенно, – сказал он. – Должно быть сделано. Без вопросов.

Думаю, мы двое были единственными трезвыми солдатами на весь лагерь; смешно, поскольку мы так же рачительно относились к листьям, как юный Александр – к ладану. Я в сомнении покачал головой.

– Не уверен, что это может быть сделано, – ответил я. – Как ты собираешься прикончить малого, который выжил после прямого попадания из катапульты?

Пифон почесал голову.

– Я не предлагаю забомбить засранца до смерти, – сказал он. – Лично мне по-прежнему кажется, что надо использовать яд.

Я издал неприличный звук. Книга Аристотеля оказалась полнейшей пустышкой: ни единого медленного яда с начала и до конца. Нескончаемые рулоны бессмысленной философской околесицы (– Мы могли бы уморить его скукой, легко, – мрачно сказал Пифон. – Да только нам никогда не заставить его сидеть смирно нужное время) и полное отсутствие нормальных рецептов. Твою мать.

– Перерезать ему глотку, – сказал я, – это единственный способ. Если только этот ублюдок не бог, перерезанная глотка убьет, можешь не сомневаться. Один вопрос – как?

Пифон нахмурился.

– Не слыхал, будто это трудно, – сказал он. – Типа просто берешь нож и...

– Как ты подберешься достаточно близко, чтобы сделать это, – спросил я, – без того, чтобы нас схватили? Я хочу сказать, беззаветный героизм – это хорошо, но чтоб мне сдохнуть, если я дам себя убить только ради того, чтобы избавить мир от этого паразита.

– Ну что ж, – сказал Пифон и налил себе еще.

Тут он был прав, конечно. Проблема была в том, что Александр никогда не бывал один. Вообще никогда. Помимо преданных дружков-телохранителей, вокруг всегда толпились люди, желавшие подать прошение, рапорт, объяснительную, предложение, просьбу о помиловании, не считая множества поэтов, философов, местных знаменитостей и тусовщиков, которые роились вокруг него круглые сутки, образуя гудящее облако, как вокруг коровьей лепешки. Даже когда он спал, в палатке с ним находилось десять или около того мужиков, стерегущих его покой, как верные псы.

– Значит, надо ядом, – сказал я через некоторое время. – Другого пути нет.

– А вот огонь, – сказал Пифон. – Мы можем поджечь его шатер.

– Не, – покачал я головой. – Его же сразу вытащат. Яд. Кинуть что-нибудь в гороховый суп. Можно убить сразу всех их.

Пифон нахмурился.

– Не уверен, что мы должны это делать, – сказал он. – Александра – да, но травить всю свиту...

– А что такого, – сказал я. – Они же все македонцы.

– Я тоже македонец, – заметил Пифон.

– Да, – ответил я. – Но не настоящий, ты сам так говорил.

– Верно. – Он замолчал и широко ухмыльнулся. – Мед, – сказал он. – Мы можем отравить мед. – Я посмотрел на него. – Знаешь, – сказал я, – я думаю, не надо тебе больше сидеть у моего костра. Дым проделывает странные штуки с твоим мозгом.

– Ох, заткнись, Эвдемон. Нет, слушай. Это превосходно. Ты же знаешь, что после ужина они всегда сидят у его шатра с большой чашей выпивки и кувшином меда, чтобы подслащать вино? Отравить мед. Из-за вина и меда им никогда не заметить вкус; все решат, что отравлено было вино, а не мед, и в любом случае ничего доказать будет невозможно, после того, как они перемешаются. Это сработает, говорю тебе.

Я откинулся назад и потер подбородок.

– Хорошо, – сказал я. – Но это не отвечает на вопрос, чем мы будем их травить? Я по-прежнему понятия не имею.

Пифон покачал головой.

– Нет, нет, ты не понял. Пищу пробуют, но вино – никогда; нет смысла, вино пьют все вместе, а Александр предполагает, что все, кто хочет его убить – македонские аристократы. Всякий, кто отравит вино, должен будет сам же его и выпить.

В этом что-то было.

– Поэтому нам не нужен медленный яд, – сказал я.

– Совершенно не нужен. На самом деле, чем быстрее, тем лучше; первый тост всегда пьют за богов, одновременно, так что... что тут, блин, смешного?

– Извини, – сказал я, отсмеявшись и взяв себя в руки. – Просто представил, как все эти долбанные здоровенные долгогривые македонцы опрокидывают кубки и валятся в один и тот же момент на землю...

Пифон вздохнул.

– Ну ты и мудила, Эвдемон, – сказал он. – Давай, нам надо подумать. Что это был за яд, который ты давеча нашел в книге?

– Корни белого морозника, – сказал я. – Одной капли хватит, чтобы убить слона. Отличная дрянь.

Он кивнул.

– Вроде то, что надо. А где мы ее возьмем?

– Убей меня, не знаю, – сказал я, пожимая плечами.

– Ладно, мы можем сами накопать этих корней. Как выглядит растение? Где оно растет? Ну же, ты читал книгу.

– Там не сказано, – сказал я. – Никудышная книга.

– Точно. – Пифон наклонился вперед, уперев лицо в ладони. – Почему никогда ничего не бывает просто и понятно? – спросил он.

Дальше мы этой ночью не продвинулись, потому что следующее, что я помню – уже утро и мы куда-то движемся. Наверное, заснул. Мы еще несколько раз возвращались к нашему разговору в последующие дни, но то одно, то другое – мы готовились вторгнуться в Египет, все были заняты, кроме меня, конечно – и времени спокойно посидеть не было.

Завоевание Египта Александром было самым бессобытийным в истории. Персидский наместник – звали его Мазак – сдался прежде, чем его об этом попросили; у него, у бедолаги, не было армии, и то, что случилось с Батисом, безусловно его огорчило. Мы за неделю пересекли пустыню, разделяющую Сирию и Египет, и направились прямо к Мемфису, столице, где Александра и короновали.

Что странного в египтянах: они верят, что их цари – старшие сыновья их главного бога, а может быть, это один и тот же старший сын снова и снова рождается на свет, чтобы занять трон, я не уверен... нет, это какая-то ерунда, потому что как в таком случае правящий царь и его сын могут жить одновременно? В общем, не думаю, что их подобные детали как-то беспокоили. Они, как и мы, не особо о них задумываются. В принципе, я пойду дальше и сразу заявлю, что все они безумные, как ночные мыши. Так или иначе, их не удивило, что сначала единственным сыном бога был Дарий Персидский, а сразу после него – Александр. Думаю, они размышляли примерно так: все и вся в той или иной степени является богом, но некоторые вещи и люди являются им в несколько большей степени, чем прочие, и это объясняет, почему одним надо зарабатывать себе на жизнь, а другим – нет.

В общем, они были совершенно уверены, что Александр – бог целиком и полностью, и потому не просто годится в цари Египта, но от начала вечности ему было предначертано им стать; подход удобный, если не забывать, что при нем имелась большая и свирепая армия, готовая уничтожить любого, кто скажет иначе.

– Как я выгляжу? – прошептал он, наверное, на ухо своему дружку Гефестиону сразу после коронации. – Никогда раньше не был богом.

– Нос, может быть, слегка удлинился, – отвечал Гефестион. – В остальном все в точности как было.

Итак, мы были в Египте, самой богатой, древней и странной стране во всем мире. Все в Египте странно, братец, просто все. Это царство странного. В общем-то, там нам и самое место.

Нет, посуди сам: эта страна сплошная пустыня, но раз в год река поднимается и затапливает деревни и поля, покрывая их толстым слоем ила – и это прекрасно, поскольку стоит сплюнуть виноградную косточку в египетскую грязь – и через десять минут уже можно собирать зрелый виноград. Мертвецы в Египте живут в здоровенных треугольных дворцах без окон, а живые даже и не особо озадачиваются жильем, поскольку какой в нем смысл, если вскорости его так и так зальет грязью? В Египте пить вино обязательно, а изготавливать его – противозаконно; поэтому мы, Афиняне, уже тысячу лет продаем им свои опивки.

Царь в Египте никогда не умирает, а каждый бродячий кот и каждая белая корова, сколько ты их ни встретишь на улицах – бог.

Люди в Египте ни о чем не беспокоятся; вообще ни о чем, потому что жизнь – иллюзия, и по-настоящему ты начинаешь жить только после смерти. Они растят пшеницу не для того, чтобы жить, а потому, что это религиозное действо, и оно должно быть выполнено подобающим образом, с надзирающими за всем жрецами, или несчитово. В Египте все записывают, но записанное никто не читает, поскольку оно не имеет значение (ничто не имеет значения). В Египте не убегают, если из воды выскакивает крокодил, потому что крокодил – это бог, имеющий полное право сожрать любого, кого Он захочет. В Египте с тобой будут драться до последней капли крови, а в следующую минуту просто лягут под ноги. Насколько я могу судить, египтяне вообще не особенно нас замечали, как будто мы были невидимые. Они выполняли все, что мы им приказывали; но когда мы говорили с ними, они как будто слушали кого-то другого, кого мы не видели.

Лично мне понравился Египет. Я бы, пожалуй, с удовольствием там поселился.

Александр решил основать город. У него был даже повод: надо было чем-то заменить Тир, коммерческий центр всего Ближнего Востока; теперь, когда он превратился в груду щебня, людям некуда отправиться, чтобы купить или продать что-нибудь. Это было не совсем так: рынок располагался в нового городе, который мы практически не тронули. Думаю, что Александр (который почему-то влюбился в Египет), просто захотел основать здесь город. В страсти Александра к основанию городов было что-то крайне подозрительное. Он основывал города в буквально на каждой остановке, они усеивали наш путь, как битые амфоры.

Как нам достоверно известно сегодня, у Александра вообще не было половой жизни, и поэтому я сформулировал теорию, согласно которой он получал удовольствие от стран, как нормальные мужчины от женщин, с последствиями в виде городов. По крайней мере – частично; другая же часть объяснения заключается в том, дорогой мой брат, что ты бросил его для того, чтобы основать идеальный город, из чего следует, что основание идеальных городов – занятие великого мужа. Подумать только: я мог придушить тебя еще в детстве, но я понятия не имел, насколько это важно.

Имя городу дали Александрия, и вряд ли оно кого удивило, ибо все города, им основанные, назывались Александриями. Так или иначе, изрядное время он был совершенно одержим этим проектом, и не выносил никого, кто хотя бы заикался о чем-нибудь еще (например, о войне с царем Персии; но это было не страшно, поскольку всякий раз, когда царь царей собирал огромную армию и выступал на нас, что-нибудь шло не так: умирал полководец, восставала провинция, вспыхивала эпидемия, разливались реки, обозы оказывались разграблены возникшими ниоткуда кочевниками или же знамения оказывались исключительно плохи, так что ничего поделать было нельзя. Некомпетентность и неудачи на каждом шагу; в этот период одноногий карлик, наверное, мог бы завоевать Персию).

Египетские жрецы посоветовали Александру посетить святилище Аммона.

Точнее, не совсем так: они сказали ему, что уже в некотором смысле посетил святилище Аммона, и если он не поторопится и не явится туда лично, во плоти, то оскорбит множество существ и нарушит баланс космических сил. И вот он отправился туда, прихватив пакет с завтраком и кортеж из сотен воинов и тысяч египетских жрецов (которые клялись, что знают в точности, что его там ждет, но когда он пытался выяснить, что конкретно, вежливо меняли тему).

Храм Аммона располагается в месте под названием Оазис Сива, в самом сердце несказанно ужасной ливийской пустыни. Не стоит и говорить, что они заблудились; египетские жрецы знали дорогу, но когда Александр свернул не туда, ничего не сказали, рассудив, что коль уж он был там раньше, то знает путь не хуже их. Когда все уже собирались помирать от зноя и жажды, они набрели на двух огромных змей, наделенных даром речи, и те сказали им повернуть налево у ближайшего бархана и ввериться обонянию, после чего разверзлись хляби небесные, дождь лил два дня и они промокли насквозь. Это были или змеи, или погонщики верблюдов, версии разнятся. Ты историк, тебе и выбирать.

Так вот, в конце концов они нашли храм, он вошел в него и вышел.

– Как прошло? – спросили его.

– Я услышал, что хотел, – сказал он, и это было все, чего от него смогли добиться за весь долгий обратный путь. Маловато, чтобы оправдать продолжительное и опасное путешествие; он мог бы получить то же самое, просто сидя дома, где изрядное количество офицеров его штаба костьми ложились, чтобы он слышал только то, что хотел. Тем не менее, что бы он ни услышал в пустыне, это оказало на него весьма заметный эффект.

Одна философская школа утверждает, что он пережил своего рода духовное перерождение, другие же придерживаются мнения, что даже обладатели пышных белокурых волос, разгуливая несколько дней по пустыне без шляпы, изрядно рискуют.

Сперва изменения были едва заметны и их можно было легко списать на что-нибудь еще; им овладевало беспокойство, его тревожили фундаментальные государственные и стратегические вопросы, или просто портилось настроение. Он перестал беспрерывно болтать, как обычно, и было очевидно, что он гораздо в меньшей степени наслаждается ролью вожака стаи. Наконец, он начал то и дело испытывать желание побыть один, какового желания за ним отродясь не водилось. Люди, которые были близки с ним или которым так казалось, перешептывались о скверном влиянии, которое Египет вообще оказывает на мораль, и что лучше бы уже двигаться дальше и истребить какие-нибудь еще народы, а не сидеть на месте, пьянствуя и погрязая в самодовольстве.

Тут случилось так, что Александр на время перестал быть единственным объектом ежечасного и ежедневного внимания. Было объявлено, что из Афин, для развлечения солдат, прибывает театральная труппа, и день или два никто не мог говорить ни о чем другом. Оглядываясь назад, я не вижу в этом ничего удивительного: мы афиняне, внуки Эвпола, мы на этом выросли, но у провинциалов (называя их так, я бессовестно льщу им) перспектива лицезреть настоящий афинский театр вызвала гораздо больший восторг, чем пирамиды, крокодилы и поющая статуя Мемнона, Сына Зари. Разумеется, народ начал обращать на меня внимание: ну как же, с моим-то происхождением – и бесполезно было говорить, что я совершенно оторвался от родни, да и никогда не интересовался ничем таким – было само собой разумеется, что я театральный завсегдатай, авторитетный критик и друг детства всех афинских актеров, о которых они когда-либо слышали. Меня заставляли декламировать все, что я мог припомнить, начиная от дедова наследия и вплоть до кирпичей Эсхила, учить которого заставлял нас отец, и когда я иссяк и сказал, что больше не помню ни слова, все обиделись и обвинили меня в зазнайстве.

Когда труппа наконец прибыла, я думал, случится восстание. Вместо цветов афинской сцены мы увидели отбросы, шлак, дублеров дублеров. Помнишь Телекрита, этого трясущегося старого хряка, которого мы несколько раз видели в детстве? Я думал, он давным-давно помер, и представление, которое он давал, не убедило меня в обратном, однако македонцы в него влюбились. Они считали, что он великолепен, притом что он постоянно забывал роль и принимался импровизировать или заполнял дыры кусками других пьес. Честно, я думал, это довольно остроумный капустник, и посмеивался про себя, пока некий здоровенный волосатый шутник, который сидел рядом, не сказал мне заткнуться, а не то он мне башку оторвет. Но знаешь, кто еще оказался в этой компании? Не думаю, что ты его помнишь, но я когда-то приятельствовал с ним – Сострат, старший сын нашего соседа Ахиона.

– Привет, Сострат, – сказал я, тихо подойдя сзади. – Что ты тут делаешь?

Он подпрыгнул выше головы, приземлился и повернулся.

– Извиняюсь, – сказал он. – Я тебя знаю?

– Эвдемон, – ответил я. – Сын Эвтихида. Наши отцы были соседями в Паллене, помнишь?

– О, – сказал он и весь словно провалился, как ведро в колодец. – Ты.

Я ухмыльнулся.

– Я тоже рад тебя видеть, Сострат. – Как твой нос поживает?

Он нахмурился.

– Все еще так себе, – сказал он.

– После стольких лет, – сказал я. – Удивительно. Какая жалость. Как дома дела?

– Ужасно, – ответил он. – Поэтому я и здесь. Куда угодно, лишь бы из города, где-нибудь на месяцок.

– В каком смысле ужасно? – спросил я.

Он ответил каким-то смутным жестом, обведя рукой все вокруг, и получилось гораздо лучше, чем на сцене, где он блистал стилем и естественностью плужного лемеха.

– В любом смысле, какой может придти тебе на ум, – сказал он. – Урожаи смехотворные, цены до небес, проклятые македонцы повсюду, в лавках голяк, в Собрании все вцепляются друг другу в глотки...

– Прекрасно, – сказал я. – Приятно видеть, что некоторые вещи никогда не меняются. Так ты, значит, теперь актер? С каких это пор?

Он вздохнул.

– С тех пор, как я отдал Оресту свою долю земли. Нет смысла нам обоим умирать с голоду.

– Понятно, – ответил я. – А как твой брат? Женился он на той шлюхе из Мезогайи, по которой все сходил с ума? Как там ее звали? Каллипига, вроде так.

Сострат посмотрел на меня.

– Нет, – сказал он, – это я на ней женился.

– О. И как она поживает?

– Умерла в прошлом году.

– А. Беда-то какая.

– Да нет, – сказал Сострат, снова вздохнув. – Она была злобной сукой. – Он изучающе осмотрел меня с головы до ног. – Так и что? – сказал он, – как оно, работать на македонцев?

– Не так уж и плохо, – ответил я. – Работа как работа.

– Ты, наверное, правильно поступил, когда смылся, – сказал Сострат. – Дела с тех пор шли все хуже и хуже. О, кстати.

– Да?

– Помнишь Мегасфена? Он был в нашей компании.

Я улыбнулся.

– Конечно, помню. Никто не мог так здорово изобразить блюющую собаку, как Мегасфен. Как дела у старого сукиного...

– Он тоже мертв, – сказал Сострат. – Забит до смерти грабителями по дороге из города. Среди бела дня!

Ты не представляешь, как меня порадовала встреча с Состратом. Как правило, дурные новости о других людях оказывают на меня оздоравливающий эффект; ознакомившись с каталогом жалоб, ты сравниваешь их со своими собственными проблемами и уходишь повеселевший и взбодрившийся. Что мне действительно воодушевило, так это мысль о том, что останься я в Афинах и получи свою долю наследства, то вполне бы уже мог докатиться до такого же жалкого состояния, как Сострат. Он до того улучшил мое самочувствие, что мне захотелось сделать что-нибудь и для него.

– Что это? – спросил он, когда сунул подарок ему в руки.

– Просто сушеные листья, – сказал я. – Просто кинь их в костер, и в комнате хорошо запахнет.

– О.

– Прямо из Скифии, – подчеркнул я.

– О. Много стоят?

Я пожал плечами.

– Это зависит от того, что ты имеешь в виду. Если ты спрашиваешь, можно ли их продать за деньги, то, наверное, нет. С другой стороны, как оценить счастье?

Он некоторое время смотрел на листья так, будто подозревал их в попытке стащить деньги у него изо рта.

– Мне они, пожалуй, и правда пригодятся, – сказал он. – Этот ублюдок Койн устроил дубильню прямо через дорогу от моего дома, можешь представить, какая вонь теперь стоит кругом...

– Попробуй листья, – сказал я. – Как раз для таких случаев.

Он еще немного подумал и сказал спасибо. Кажется, он был удивлен не меньше моего, услышав это слово из собственных уст.

– Ну что ж, значит это путешествие в конце концов оказалось не полной тратой времени. Почти, – добавил он, – но не совсем.

Я нахмурился.

– Тебе что, не платят? – спросил я.

– О, платят. Немного, так, кое что. Проблема в том, что большую часть уплаченного я уже потратил на то, что считал выгодным товаром, и что оказалось дерьмом. – Он печально ухмыльнулся. – Вечное мое везение, – добавил он.

– Похоже на то, – сказал я. – Что случилось-то?

– О, я зашел на рынок в Эфесе, мы останавливались там на день или около того по дороге сюда, и увидел целую стойку амфор с медом. Продавали дешево, и будь у меня хоть крупица здравого смысла, я бы заподозрил неладное. В общем, я купил всю партию, двенадцать амфор, и засунул под свою скамью на корабле. Позже выяснилось – конечно же, уже после того, как мы отплыли, когда ничего уже поделать было нельзя – что мед этот сделан пчелами, кормившимися на особом кустарнике, который только там и растет – густыми зарослями с блестящими листьями и пурпурными цветами. Не помню уж, как он называется. Короче, штука в том, что мед, сделанный из пыльцы этого кустарника – смертельный яд. Достаточно облизать палец, и ты мертвец. Представь себе только: кабы я не узнал вовремя, мог бы половину населения Аттики стереть с лица земли. С другой стороны, – добавил он, – если подумать, как там сейчас обстоят дела, то может, это было бы только милосердно.

Я выждал несколько мгновений, прежде чем открыть рот.

– Этот мед, – сказал я. – Где он сейчас?

– Все еще на судне, – ответил он. – Когда будет время, вылью его за борт и вымою амфоры. Может и выручу за них несколько оболов, кто знает.

– Все в порядке, – сказал я. – Я беру его.

– Зачем?

– Прости?

Он скорчил рожу.

– Что ты собираешься сделать с двенадцатью амфорами смертельного яда?

Ну, тут он меня подловил.

– Я дам тебе за него столько, сколько ты заплатил, – сказал я.

– Проклятье, отвечай на вопрос. Что ты будешь...

– Мыши, – сказал я. – И осы. Тут, в пустыне, это сущее наказание.

– Ну, не знаю, – пробормотал он, глядя в сторону. – А что, если кто-нибудь попробует его по ошибке и умрет? Разве не будут говорить, что это моя вина?

– Сомневаюсь, – ответил я. – В любом случае, вся ответственность ляжет на меня. Но никто не умрет, обещаю. Отныне – никто.

– В каком смысле – отныне?

– Так ты хочешь избавиться от этой дряни или нет?

– О, конечно. Но обещай мне, что ты не...

– Обещаю.

В общем, мы погрузили это дело на телегу. Затем я распрощался с Состратом и пошел искать Пифона.

– Отравленный мед? – сказал он.

– Точно.

Он задумчиво закусил губу.

– Откуда ты знаешь, что он действует? – спросил он.

Я нахмурился.

– Ну, не пытался же он мне его втюхать. С чего бы ему говорить, что это смертельный яд, если это не смертельный яд?

– Может, он преувеличил, – сказал Пифон. – Может быть, от него только заболеваешь и все.

Я обдумал эту возможность.

– И что же ты предлагаешь? – спросил я. – Хочешь сперва проверить его на ком-нибудь, что ли?

Он посмотрел на меня странным взглядом.

– Нет, конечно же, нет. Во всяком случае, не на человеке. На животном. Что в этом плохого?

– Например, на каком? – спросил я.

– Ну, не знаю. Оно должно быть большое, – продолжал он. – Если мы возьмем собаку или овцу, это будет хорошим доказательством.

У меня возникла блестящая идея.

– Я знаю, – сказал я. – Верблюд.

– Верблюд подойдет, – ответил он. – А где мы возьмем верблюда?

Я в нетерпении прищелкнул языком.

– Это же Египет, – сказал я. – Куда ни глянь, везде чертовы верблюды.

– Хорошо, – сказал он. – Иди и найди верблюда.

Так я и сделал. Я направился прямо к нашим загонам, поймал самого маленького и самого несчастного египетского писца, какой мне попался и начал на него орать, надеясь на то, что он не из тех египтян-космополитов, которые понимают по-гречески. К счастью, так оно и оказалось, так что мне удалось застращать его до того, что верблюда я получил без необходимости воровать его. Этот трюк срабатывает всегда; если ты старше по званию и пребываешь в раздражении, а они не понимают ни слова из того, что ты говоришь, то сделают что угодно, лишь бы ты убрался. Вполне понятный эффект, конечно; репутация македонцев как законченных говнюков вполне заслужена.

Верблюд полетел на землю, что твое осеннее яблочко с яблони; клянусь, падая замертво, он еще не перестал жевать. Не думаю, чтобы со времен моей первой компании в Иллирии, когда человека рядом с мной пробило копье из катапульты, на моих глазах кто-нибудь умирал в таком темпе.

– Значит, работает, – сказал Пифон.

– Похоже на то, – ответил я.

Он потыкал верблюда сапогом в морду.

– А с ним мы что будем делать? – спросил он.

Об этом я не подумал. В нормальных обстоятельствах я бы подозвал пару подвернувшихся новобранцев и приказал им прибраться; в данном случае этого делать не стоило. Ну, ты понимаешь: люди могут запомнить и потом сложить два и два. И если это звучит паранояльно, то так оно и есть. Чем глубже ты погружаешься в такие серьезные вещи, как измена и цареубийство, тем более полезным инструментом выживания становится паранойя.

– Закопаем его? – предложил я.

Пифон посмотрел на меня с горечью.

– Сам закапывай эту тварь, – пробурчал он. – Да ты посмотри, какой он здоровый.

Я покачал головой.

– Не такой уж и большой, – сказал я. – В хорошем темпе, без спешки, ты управишься не больше, чем за пару часов.

– Я? Почему я?

– Спина болит, – сказал я (что было правдой – последствия разгрузки телег накануне).

– Пошел ты, – сказал Пифон, оглядываясь кругом. – Мы его сбросим в колодец.

Я нахмурился.

– Ни в коем случае, – сказал я. – В здешних местах это смертный грех и вряд ли подходящий способ избежать лишнего внимания. Давай, закопай его, как я сказал. Чем раньше ты начнешь...

Мухи уже начали собираться вокруг нас.

– О, знаю, – сказал Пифон, – мы отправим его в столовую. Скажем, нам доставили его по ошибке. Его разделают и сварят – и проблема решена. И кстати, нехорошее это дело – разбрасываться доброй едой.

– Ты свихнулся, – сказал я. – Ты же видел, как он склеил копыта. Чертова тварь сочится ядом. Да так мы уничтожим половину лагеря.

– Я не буду его хоронить, – твердо сказал Пифон. – Боги милостивые, я же капитан инженеров, капитаны инженеров не хоронят верблюдов. Если кто-нибудь меня увидит, то сразу поймет, что дело нечисто.

Я почесал в затылке.

– Ладно, – сказал я. – Оставим его здесь.

– Чего?

– Просто оставим его. Сами уйдем. Его с нами никак не свяжешь. Нас никто не видел, кроме того египетского писца, а для него мы все на одно лицо.

Вид у Пифона стал встревоженный.

– Не знаю, – сказал он. – Мне это не нравится.

Здоровенная жирная муха уселась верблюду на глаз и занялась делом.

– Прекрасно, – сказал я. – Я сейчас принесу лопату.

– Оставим его тут, – сказал Пифон. – Мы тут не при чем.

– Согласен. А если кто-нибудь видел нас с ним, скажем ему правду. Мы выписали эту скотину, а она вдруг возьми и сдохни, тогда мы бросили ее и ушли. В чем нас можно тут обвинить? Разве что в халатности.. За халатность голов не рубят даже в этой армии.

Пифон потер виски, как будто у него начинала болеть голова.

– Думаю, все так и есть, – сказал он, – в некотором смысле. Я имею в виду, – продолжал он, – большая часть этого действительно правда.

– Все целиком – правда, – сказал я. – Чего никак не скажешь об Истории.

Думаю, никто не будет отрицать, что быстрое и хорошо задокументированное сползание Александра в безумие началось вскоре после визита в святилище Аммона в Сиве.

Вопрос заключается скорее в том, подцепил ли он безумие там, как кишечную болезнь, или оно всегда было с ним, а в святилище только проснулось? Не думаю, что ответ на этот и большинство подобных вопросов что-нибудь меняет, но лично я склоняюсь ко второму варианту.