Текст книги "Моя прекрасная убийца [Сборник]"

Автор книги: Тобиас Уэллс

Соавторы: Дафна Дюморье,Хансйорг Мартин,Уильям Гарнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

– Добрый день, мистер Симс!

– Добрый день, мадам Кауфман.

Не имело смысла называть ее Анной. В конце концов, она еще навоображает себе чего-нибудь… А обращение «мадам» обеспечит необходимую дистанцию между ними.

Она была очень заботливой. Убирала «ателье» (его комнату она теперь называла только так), приводила в порядок кисти, заботилась, чтобы всегда был запас чистых тряпок. Когда он входил, его уже ждала неизменная чашка чая. Не подкрашенной, теплой водички, которой его потчевали на службе, а настоящего крепкого и горячего чая. А мальчик… Да и мальчик постепенно стал выглядеть более прилично. Стоило Фентону нарисовать первый его портрет, как он тут же переменился к нему и перестал дичиться. Казалось, он родился заново. Фентон считал его одним из своих творений.

Настало лето. Фентон уже нарисовал множество портретов мальчика. Фентон написал также не один портрет его матери, что доставило ему даже большее удовлетворение. Изображая женщину на холсте, он всякий раз обретал чувство власти над ней. Конечно, на холсте были не ее глаза, не ее черты лица, даже не тот цвет – видит Бог, какая она была бесцветная! – но что-то все-таки было. Было какое-то необъяснимое и неуловимое сходство. Скорее, ощущение власти давал тот факт, что он может взять обычный холст и на этом чистом холсте изобразить живого человека. Женщину. И совсем неважно, была ли эта женщина похожа на некую эмигрантку из Австрии по имени Анна Кауфман. Сходство тут не имело ровно никакого значения Конечно, она ожидала, простая душа, что выйдет похожей, когда села в первый раз ему позировать. Ему не удалось избежать объяснений.

– Вы что, и в самом деле видите меня такой? – спросила она разочарованно.

– А по-вашему, не похоже?

– Почему же… Только вот… Вы нарисовали мне рот, как у рыбы, которая хочет что-то проглотить, мистер Симс.

– Рот как у рыбы? Что за ерунда!

Ну конечно, подумал он, ей требуется ротик, похожий на лук амурчика.

– Самое скверное в вас то, что вы вечно недовольны! Вечно! И этим вы похожи на всех остальных женщин.

Он принялся сердито смешивать краски. Она была не вправе критиковать его работу.

– Вы несправедливы ко мне, мистер Симс, – сказала она, помолчав. – Я довольна. Я довольна и тем, что получаю от вас пять фунтов в неделю. Даже очень довольна.

– Я имел в виду вовсе не деньги, – сказал он.

– А что же?

Он снова повернулся к холсту и чуть тронул розовым лицо на портрете.

– О чем же я говорил до этого? Совсем вылетело из головы. О женщинах, не так ли? В самом деле, не помню. Прошу вас, не отвлекайте меня.

– Простите меня, мистер Симс.

Вот так-то лучше, подумал он. Знай свое место. Чего он на дух не выносил, так это женщин, желавших доказать, что они все знают отлично. Женщин упрямых и своенравных. Женщин, которые вечно брюзжат и кичатся своими правами. Создатель предназначил их не для этого. Они должны быть уступчивыми, нежными и послушными. Скверно только, что эти женские добродетели так редки в жизни. Они – скорее фантазия, мимолетное воспоминание. Как лицо за окном. Или лицо на картине. Как у него на холсте. Но стоит только нарисовать – и уже всякий волен толковать, как ему угодно. И придут, и скажут, что рот у этой женщины – как у рыбы.

– Когда я был помоложе, – сказал он, – у меня были очень большие планы.

– Вы собирались стать великим художником?

– Нет, нет. Не только это, – ответил он. – Я хотел стать великим вообще, не важно в чем. В чем-нибудь. Стать известным. Сотворить что-то необыкновенное.

– Еще придет ваше время, мистер Симс, – сказала она.

– Может быть, может быть…

Нет, кожа не должна быть такой розовой. Скорее, она оливковая. Да. Теплый золотистый тон. Отец Эдны был совершенно невыносим. Эти его бесконечные придирки, вечная критика. Что ни сделай, все ему неладно. Со времени помолвки с Эдной Фентон так ни разу ему и не угодил. Старик высматривал все новые и новые его ошибки.

– Ехать за границу? – спрашивал он. – Да ведь там приличному человеку жить невозможно. Я уж не говорю о том, что заграница – не для Эдны. Чтобы она уехала от друзей, от всего, к чему привыкла? Нет, такого я в жизни не видывал!

Слава Богу, он теперь в могиле вместе со своей правотой. Он всегда был причиной раздоров между ними, этот Маркус Симс. Да. А тот Маркус Симс, который существует сегодня, – совсем другой парень. Художник. Сюрреалист. Очень современный. Старик в гробу бы перевернулся, если б узнал.

– Без четверти семь, – негромко напомнила женщина.

– Черт… – Он вздохнул и отступил от мольберта. – Как не хочется отрываться – особенно сейчас, когда вечерами так долго не темнеет. Можно было бы работать еще добрых два часа.

– Так почему же не работаете?

– А! Дома у меня порядки строже, чем в тюрьме. С моей бедной старой матушкой случится удар, если я не приду вовремя.

На прошлой неделе он придумал себе старую матушку, которая больна и не встает с постели. Он дал ей слово каждый вечер без четверти восемь быть дома. Если станет опаздывать, врачи отказываются за что-то ручаться. А он примерный сын…

– Как бы я хотела, чтобы вы жили здесь, – сказала его натурщица. – Тут так одиноко, когда вы уходите… Поговаривают, что дом наш еще, может, и не снесут. Если правда, то вы сможете переехать сюда вместе с вашей матушкой. Снимете квартиру на первом этаже.

– Боюсь, она никуда не захочет переезжать, – вздохнул Фентон. – Ей уже восемьдесят. Старое дерево не пересаживают.

Он говорил это с печальной миной, а сам усмехался в душе. Интересно было бы посмотреть на лицо Эдны, если сказать ей: давай продадим дом, где прожито почти двадцать лет, и переедем на Болтинг-стрит. Боже, что тут начнется! Хорошенькая была бы сценка, если бы сюда как-нибудь в воскресенье приехали на обед Олхазены!

– Кроме того, – сказал он, размышляя вслух, – все это тлен и суета.

– Что тлен и суета, мистер Симс?

Он перевел взгляд с изображения на холсте, цвет и форму которого только что выбирал, на женщину, которая собиралась ему позировать. Гладко зачесанные волосы, без всякого выражения глаза… Он спросил себя – что его заставило несколько месяцев назад подняться по лестнице на эту ветхую виллу и постучать в дверь. Видимо, пришла в голову какая-то сумасбродная мысль, навеянная бедняжкой Эдной, серой ветреной погодой да еще предстоящим визитом Олхазенов. Он уже не мог вспомнить тот воскресный день. Он знал только, что после переменилась вся его жизнь, что эта небольшая комнатка в подвале стала его прибежищем, а эта женщина по имени Анна Кауфман и ее мальчик Джонни – олицетворением покоя, обретенного здесь, где он никому не известен. Она всего-то заваривала для него чай и вытирала кисти. И только. Она была частью фона – такой же, как кошка, которая мурлыкала, лежа на подоконнике, когда он приходил. Хотя он, собственно, еще ни разу не позаботился о ней.

– Так… Просто мысли вслух. К делу это не относится, мадам Кауфман, – ответил он, наконец, на ее вопрос. – В один прекрасный день мы устроим выставку, и ваши с Джонни портреты будет обсуждать весь город.

– Вы все обещаете… В этом году… на следующий год… когда-нибудь… никогда…

– Вижу, вы мне не доверяете, – сказал он. – Хорошо же, я вам докажу. Дайте только срок.

Она снова принялась рассказывать долгую и нудную историю о своем дружке, который ушел от нее в Австрии, и о муже, который бросил ее в Лондоне. Он уже выучил эту историю наизусть и мог бы продолжить за нее с любого места – но ему, конечно, и в голову не приходило сказать об этом. История тоже была частью фона. Пусть талдычит одно и то же, подумал он. Тем лучше. Меньше будет рассуждать о вещах, в которых ни бельмеса не смыслит. Под ее болтовню он даже лучше мог сосредоточиться и начал писать апельсин, который она очистила, разделила на дольки и одну за одной совала в рот Джонни, сидевшего у нее на коленях.

Он нарисовал апельсин больше, чем тот был на самом деле, ярче, круглее и объемнее.

Вечером, когда он шел домой по набережной – а дорога совсем не напоминала ему тот воскресный день, – он выбросил в реку свои наброски углем, уже перенесенные на холст. Вслед за ними в воду полетели пустые тюбики из-под краски, тряпье и склеившиеся кисти. Он бросил весь этот хлам и с моста Альберта долго глядел, как что-то плывет по течению, а что-то сразу идет ко дну, не оставляя следов. Так и скрылись все его былые печали, былые муки и переживания. Словно их и не было.

Он договорился с Эдной перенести отпуск на сентябрь. Теперь у него появилось время закончить автопортрет, над которым он работал, и тем самым завершить свою серию картин. Отпуск в Шотландии сулил быть приятным. Приятным – впервые за многие годы, потому что он знал: по возвращении его ждет кое-что в одном лондонском подвале. Утренняя работа в конторе была почти не в счет. Он каким-то образом ухитрялся изворачиваться и после обеда уже не возвращался за рабочий стол. Его обязанности на стороне, говорил он коллегам, растут день ото дня, и по всей видимости, придется просить летом несколько дней отпуска без содержания, чтобы справиться с ними.

– Даже если бы вы не предупредили нас, – прохладно ответил шеф, – мы бы сами предложили вам это.

Фентон только пожал плечами. Что ж, рано или поздно они должны были проявить недовольство. Может, он пришлет им из Шотландии письмо с уведомлением и тогда сумеет посвятить живописи осень и зиму. Снимет настоящее ателье – с хорошим освещением и кухонькой: всего в нескольких кварталах отсюда сдавались такие квартиры-ателье. Вот тогда можно наконец отвести душу и создать что-то действительно стоящее. Доказать себе самому, что ты – не просто любитель, рисующий на досуге.

Работа над автопортретом захватила его. Мадам Кауфман принесла и повесила на стену зеркало – так что начало оказалось несложным. Потом вдруг выяснилось, что он не может нарисовать собственные глаза. Пришлось изобразить их закрытыми – глаза спящего человека. Или больного.

От портрета становилось как-то не по себе.

– И что же вам не нравится? – спросил Фентон мадам Кауфман, явившуюся известить, что уже семь.

Она покачала головой.

– У меня просто мурашки по коже, когда я это вижу. Нет, мистер Симс, это не вы.

– Наверное, портрет чересчур авангардистский для вашего восприятия… Авангардизм… Да, я думаю, именно этот термин здесь будет уместен.

Сам Фентон был просто восхищен. Автопортрет оказался настоящим произведением искусства.

– Ну, вот пока и все, – сказал он. – На следующие несколько недель я устрою себе отпуск.

– Как? Вы уезжаете?

В ее голосе прозвучала такая тревога, что он даже обернулся.

– Да, – ответил он. – Поеду с матушкой в Шотландию. А почему вы спрашиваете?

Она, казалось, была сильно расстроена новостью. Выражение ее лица совершенно переменилось. Можно было подумать, что она чего-то очень боится.

– Но у меня ведь есть только вы… Я останусь совсем одна и…

– Я заплачу вам ваши деньги, – поспешил перебить он. – Могу даже заплатить вперед. И потом – мы будем в отъезде всего три недели.

Она по-прежнему в оцепенении смотрела на него. Потом глаза ее наполнились слезами. Она принялась всхлипывать.

– Что же мне делать? Я не знаю, как мне теперь…

Это было уже чересчур. Бог мой, что она хотела этим сказать? И что ей надо было делать, интересно? Что у нее на уме? Деньги он ей пообещал. В жизни у нее ровно ничего не менялось. Как жила, так и будет жить. Проще простого. Нет, если она и дальше будет так странно себя вести, самое время подыскать себе новое ателье. И чем скорее, тем лучше. Он вовсе не собирался допустить, чтобы эта мадам Кауфман превратилась для него в обузу.

– Милая моя мадам Кауфман, – сказал он твердо. – Вы же знаете, что я вовсе не намеревался снимать ателье на долгий срок. В ближайшее время я все равно съехал бы отсюда. Возможно, уже осенью… Мне просто тесно здесь. Разумеется, я своевременно уведомлю вас. Советую отдать Джонни в детский садик, а самой подыскать работу. Так оно будет лучше и для вас и для Джонни…

Она была оглушена, растеряна, убита.

– Что же мне делать? – еще раз тупо повторила она, а потом спросила: – Когда вы уезжаете?

– В понедельник, – ответил он. – В Шотландию. На три недели.

Он специально подчеркнул последнее предложение, чтобы не возникло никаких недоразумений. «Грустно только одно – что она не слишком интеллигентная женщина», – подумал он, когда мыл руки в кухне. Разумеется, она способна заваривать чай и очищать кисти, но – не больше того.

– Вы сами должны устроить себе отдых, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно. – Съездите с Джонни на экскурсию по реке. Или куда-нибудь еще.

Никакого ответа. Она только безнадежно пожала плечами, все так же глядя в одну точку.

На следующий день, в пятницу, он закончил все дела на работе. Получил деньги в банке – столько, чтобы заплатить ей за три недели вперед. Подумал – и позволил себе добавить еще пять фунтов на всякие непредвиденные расходы.

Когда он появился на Болтинг-стрит, Джонни сидел на своем прежнем месте – на крыльце, привязанный к железке для чистки грязи с обуви. Странно. Последнее время мадам Кауфман отказалась от этого. Когда Фентон вошел в подвал, он не услышал, как обычно, музыки из репродуктора. И дверь на кухню была закрыта. Он отворил ее и заглянул внутрь. Дверь в спальню тоже была закрыта.

Он крикнул:

– Мадам Кауфман!.. Мадам Кауфман!

Она ответила не сразу, а когда ответила, голос ее звучал глухо и еле слышно.

– Что такое?

– С вами что-то случилось?

Пауза. Потом:

– Я не слишком хорошо себя чувствую.

– Жаль. Я могу вам чем-то помочь?

– Нет.

Ну, вот, начинается мелодрама. Конечно, выглядела она всегда неважно, но про болезни свои еще ни разу речи не заводила. Чай не заварен. Даже чашки не поставила.

Он положил на кухонный стол конверт с деньгами и громко сказал:

– Я принес деньги за комнату. В общей сложности двадцать фунтов. Почему бы вам не выйти и не купить что-нибудь? Такая прекрасная погода. Свежий воздух вам бы не повредил.

Веселый, непринужденный тон – лучшее средство против мелодрам. Смешно. Она думает, что ей позволено действовать ему на нервы.

Он прошел в свою мастерскую, громко насвистывая, и с удивлением заметил, что здесь все находится в том же виде, как он оставил вчера вечером. Кисти грязные, приклеились к палитре. Да убирала ли она вообще? Никаких следов уборки. Ну, это уж слишком! Он-то ведет себя честно, деньги положил на стол в кухне. Ему не в чем себя упрекнуть. Правда, про отпуск говорить не стоило. Тут он дал маху. Надо было просто послать деньги по почте и приписать, что он уехал в Шотландию. А тут на тебе… Капризы, сцены, полное забвение своих обязанностей! Разумеется, все потому, что она иностранка. Доверять им никогда нельзя.

С палитрой и кисточками он вернулся на кухню, стараясь производить побольше шума, чтоб она слышала. Пустил воду сильной струей. Вот, мол, приходится все делать самому. Специально позвякал чайной чашкой и блюдцем. Из спальни – ни звука, ну и черт с ней, пусть сидит и дуется, как мышь на крупу.

Он снова прошел в свою импровизированную мастерскую, попытался писать автопортрет, но так и не смог сконцентрироваться по-настоящему. Все было без толку. Картина оставалась мертвой. Это же надо! Все-таки испортила ему день. Он промаялся еще немного и бросил. Кончил на час раньше обычного, даже больше. Раз она ничего не стала делать вчера вечером, теперь и подавно пальцем о палец не ударит. Все так и останется на три недели.

Прежде чем убрать картины в угол, он расположил их в ряд, прислонив к стенке, и попытался представить, как они будут выглядеть на выставке. Что ни говори, а бросаются в глаза, не обратить внимания на них невозможно. И есть в них что-то… что-то такое, что объединяет всю серию. Что-то общее. Он вряд ли мог объяснить, что именно. И ничего удивительного. Ведь невозможно со стороны взглянуть на свое собственное творчество. Но вон тот портрет мадам Кауфман, к примеру – где у нее якобы рыбий рот – действительно примечателен… Наверное, из-за глаз. Такие пустые, без всякого выражения, огромные глаза. Портрет определенно хорош. Он просто знал это. И незаконченный автопортрет – портрет спящего человека – тоже не лишен достоинств.

Он усмехнулся своим мыслям, представив, как скажет когда-нибудь, проходя с Эдной мимо одной из маленьких галерей на Бонд-стрит:

– Слышал, здесь выставка одного художника из новых. Очень спорные картины! Критики до сих пор никак не выяснят, кто он – гений или сумасшедший. Зайдем?

А Эдна:

– Что это с тобой? Ты наверняка впервые в жизни зовешь меня на выставку.

О, какое ощущение своей силы, своего триумфа! А потом, когда он все объяснит, – восхищение в ее глазах. Она поймет, что ее муж после всех этих серых лет все-таки стал знаменитым. Он специально хотел, чтобы она пережила потрясение. Нужен только сюрприз. Вот именно! Сюрприз – и потрясение…

Фентон обвел взглядом хорошо знакомую комнату. Потом составил картины, одну за другой, снял с мольберта и убрал автопортрет, очистил от красок палитру и кисточки и завернул все в бумагу. Если после возвращения из Шотландии он решит перебраться отсюда – после идиотского поведения мадам Кауфман это единственный выход – все уже будет собрано. Останется только вызвать такси.

Он закрыл окно и дверь. Сунул под мышку сверток со своими «еженедельными отходами», как он их назвал в шутку – наброски, эскизы и все такое – и еще раз зашел на кухню. Дверь в спальню по-прежнему была закрыта.

– Я ухожу! – крикнул он. – Надеюсь, завтра вам будет лучше. Увидимся через три недели!

Он заметил, что конверт с деньгами с кухонного стола исчез. Ага! Значит, не так уж она и больна…

За дверью раздался какой-то шорох, и через несколько секунд она приоткрылась. Он увидел в щель только лицо женщины – и был потрясен. Она была похожа на призрак. В лице ни кровинки. Волосы – как солома, торчат во все стороны. Наверное, не причесывала их с утра. Он успел заметить, что вместо юбки у нее вокруг талии обернуто одеяло. Она была в шерстяной кофте, хотя день выдался жаркий, а в подвале стояла духота.

– Вы уже были у врача? – спросил он, испытывая что-то похожее на сострадание.

Она покачала головой.

– Я бы на вашем месте показался врачу. Выглядите вы действительно неважно.

Он вспомнил о Джонни, который все еще сидел привязанный на крыльце.

– Мне принести сюда Джонни?

– Пожалуйста, – сказала она.

Глаза у нее были, как у замученного вконец животного. Он почувствовал себя неловко. Ему вдруг показалось, что будет непросто взять и уйти, оставив ее в таком состоянии. Но что он мог сделать, спрашивается?

Он поднялся по лестнице из подвала и вышел * на крыльцо. Мальчик сидел, скорчившись, на ступеньках.

– Пойдем, Джонни, – сказал он, – я отнесу тебя к матери.

Он развязал веревку. Мальчик был таким же безучастным ко всему, как и мать. «Что они за безнадежная пара, – подумал Фентон, – надо найти им место где-нибудь в благотворительном приюте. Есть же, наверное, учреждения, которые должны заботиться о таких людях…»

Он снес мальчика вниз и посадил на обычное место у кухонного стола.

– Как насчет того, чтобы дать мальчику чашку сладкого чаю? – спросил он.

– Сейчас выйду, – отозвалась мадам Кауфман.

Еле передвигая ноги, она вышла из спальни, все еще в одеяле вместо юбки. В руках у нее был сверток. Что-то, завернутое в бумагу и перевязанное бечевкой.

– Что это? – спросил он.

– Мусор. Выбросьте его вместе с вашим в реку. Мусорщики приедут только на следующей неделе.

Он взял сверток, постоял, переминаясь с ноги на ногу, и спросил, может ли еще что-то для нее сделать.

– Нет, – был ответ. Она даже не добавила «Мистер Симс». Не протянула руки и не попыталась улыбнуться. В глазах ее не было никакого упрека. Они были просто пусты и ровно ничего не выражали.

– Пришлю вам открытку из Шотландии, – сказал он, погладив Джонни по голове. – Пока.

Какое глупое слово. Странно, раньше он никогда его не употреблял. Он вышел черным ходом и свернул за угол дома к воротам, на Болтинг-стрит. На душе у него скребли кошки. Наверное, надо было быть чуть поласковей с ней. И самому вызвать врача.

Сентябрьское небо затянули тучи. На набережной было пыльно и пусто. Деревья сада на той стороне реки давно пожелтели. Листва начала опадать. Тлен, запустение. Как будет приятно вдохнуть в Шотландии свежий, прохладный воздух…

Он развернул свой пакет и покидал в реку «отходы». Набросок головы Джонни. Совершенно не удался. Начатый рисунок, изображающий кошку. Холст в пятнах, уже негодный. Все полетело через перила моста и поплыло по течению.

Он пошел вдоль по набережной в сторону дома и уже собрался было перейти дорогу, как вдруг вспомнил, что у него до сих пор в руках сверток мадам Кауфман. Он совсем забыл выбросить его в реку вместе с прочим мусором – загляделся, как вода уносит его собственный хлам. Он хотел выбросить сверток, но заметил полицейского, который наблюдал за ним с другой стороны дороги. Он вдруг почувствовал себя неудобно – наверное, бросать мусор в реку нельзя. Он зашагал дальше с подчеркнуто независимым видом. Пройдя метров сто, оглянулся. Полицейский все еще смотрел ему вслед. Смешно, но он даже ощутил за собой какую-то вину. Что значит– железная рука закона! Он снова пошел, непринужденно помахивая пакетом и насвистывая какой-то мотивчик. Черт с ним, не будем бросать в реку. Бросим в урну в саду больницы Челси.

Он свернул в больничный сад и оставил сверток в первой же урне, где уже лежали две-три старые газеты и шкурка от апельсина. Пожалуйста. Все как положено. Этот дурень в полицейской форме наблюдал за ним через решетку сада, но Фентон сделал вид, что не замечает его. Наверняка думает, что я подложил бомбу, подумал он и быстро зашагал прочь.

На лестнице, поднимаясь к дому, он вдруг вспомнил, что сегодня должны приехать Олхазены. Традиционная трапеза перед отъездом в отпуск, как бывало. Что ж, поговорим с Олхазенами о Шотландии. Интересно, какой вид был бы у Джека Олхазена, если б тот узнал, чем он, Фентон, занимается, уходя днем со службы! Да он бы ушам своим не поверил!

– Привет! Ты сегодня что-то рано! – сказала Эдна, расставляя в гостиной цветы по вазам.

– Да! – ответил он. – Разделался со всеми делами на службе. Знаешь, я так рад, что мы едем!

– И я тоже рада. Из года в год – в Шотландию…

Я думала, тебе наскучит. Но сейчас мне уже так не кажется. Ты давно не выглядел так хорошо.

Она поцеловала его в щеку. Он вернул поцелуй и улыбнулся. Она еще не знает, что ее муж – гений…

Прибыли Олхазены. Они как раз сели за стол, когда прозвенел колокольчик у входа.

– Бог ты мой, кто бы это мог быть? – сказала Эдна. – Только не рассказывай мне, что мы еще кого-то приглашали, но забыли об этом!

– Нет, просто я забыл заплатить за свет! – пошутил Фентон. – Пришел, наверное, монтер и сейчас все отключит.

Олхазены засмеялись.

– Пойду взгляну, кто пришел, – сказала Эдна. – Мэй занята на кухне.

Она скоро вернулась. Лицо у нее было слегка удивленное.

– Это не монтер. Это полиция.

Джек Олхазен погрозил Фентону пальцем и сказал:

– Я всегда знал, старина, что ты этим кончишь. Однажды и до тебя доберутся.

– Полиция? – повторил Фентон, откладывая в сторону прибор. – Нет, серьезно, Эдна? Что надо полиции?

– Представления не имею. Обычный полицейский – и с ним еще один мужчина в штатском. Наверное, детектив. Хотят поговорить с хозяином дома.

Фентон пожал плечами.

– Минуту, – сказал он жене и гостям. – Пойду, попробую их спровадить побыстрее. Наверное, они ошиблись адресом.

Он вышел из столовой в коридор. Когда увидел полицейского в форме, лицо его вытянулось. Этот полицейский наблюдал за ним на набережной.

– Добрый вечер, – сказал он. – Чем могу быть полезен?

Заговорил человек в штатском.

– Сегодня во второй половине дня вы проходили через сад больницы Челси, сэр?

Оба пристально смотрели на Фентона, и он понял, что запираться нет смысла.

– Да, – сказал он. – Проходил.

– У вас был с собой сверток?

– Кажется, да.

– Вы положили этот сверток в урну?

– Да.

– Не скажете ли вы нам, что было в этом свертке, сэр?

– Понятия не имею.

– Я могу поставить вопрос иначе, сэр. Не скажете ли вы нам, почему у вас был этот сверток?

Фентон заколебался Чего они, собственно, добиваются? А, ерунда, сейчас все равно узнаю.

– Не понимаю, какое вам дело до этого, – сказал он. – Урны на то и урны, чтобы выбрасывать в них мусор. Не так ли?

– Так. Если речь идет об обычном мусоре, – ответил человек в штатском.

Фентон поглядел на одного, потом на другого. Лида обоих были совершенно серьезны.

– Можно мне тоже задать вам вопрос? – осведомился Фентон.

– Пожалуйста.

– Вы знаете, что было в свертке?

– Да.

– Вы хотите сказать, что этот полицейский – мне кажется, я его уже видел – последовал за мной и взял пакет, который я оставил в урне?

– Верно.

– Довольно странные действия с его стороны, мне кажется. Наверное, было бы лучше, если бы он выполнял свои прямые обязанности.

– А он и выполнял. В его обязанности входит наблюдение за людьми, которые ведут себя подозрительно.

Фентон рассердился.

– Мое поведение вовсе не было «подозрительным», – заявил он. – Я сегодня наводил порядок в кабинете. Я привык по дороге домой выбрасывать в реку мусор. Я часто кормлю там чаек. Сегодня, когда я хотел выбросить в воду сверток, заметил полицейского. Он смотрел в мою сторону. Тут мне пришло в голову, что бросать мусор в реку, наверное, запрещено. И я решил выбросить его в урну.

Оба так и сверлили его взглядом.

– Вы заявили, – сказал детектив, – что вам неизвестно содержимое свертка. А теперь говорите, что там был мусор из вашего кабинета. Что же правда?

Фентон почувствовал, что его загнали в угол.

– И то, и другое! – фыркнул он. – Коллеги по работе сегодня дали мне этот сверток. Я не знаю, что там. Иногда они дают мне засохшие пирожные – кормить чаек.

Их не устроило его объяснение, он видел по лицам. Шито белыми нитками. Солидный человек собирает у себя на службе мусор, чтобы по дороге домой выбросить его в реку. Как мальчишка, который бросает с моста веточки и смотрит, куда их погонит течением… Но в данный момент лучшего объяснения все равно не придумать. Будем держаться за это. Во всяком случае, ничего уголовно наказуемого в его действиях нет. В худшем случае его поведение можно назвать странным – и только.

Детектив сказал:

– Прочтите свой рапорт, сержант.

Полицейский достал записную книжку, раскрыл ее и прочел вслух:

– Сегодня, когда я в шесть часов пять минут вечера проходил по набережной, я заметил на другой стороне человека, который явно намеревался выбросить в реку сверток. Он увидел меня и быстро пошел прочь. Потом на ходу оглянулся и заметил, что я продолжаю за ним наблюдать. Он почему-то показался мне подозрительным. Он вошел в сад больницы Челси, украдкой огляделся по сторонам, бросил сверток в урну и поспешил удалиться. Я подошел к урне, достал сверток и проследил этого человека вплоть до дома, куда он вошел: Аннзли-сквер, 14. Я принес сверток с собой в участок и передал дежурному. Мы вместе развернули сверток. Там находился труп недоношенного ребенка.

Он закрыл записную книжку.

Фентон почувствовал, как у него все оборвалось внутри. Все заволокло густым облаком страха. Он упал в кресло.

– О, Господи… О, Господи, да что же это такое?

Сквозь это густое облако он увидел Эдну, которая стояла в дверях и не сводила с него глаз. У нее из-за спины выглядывали Олхазены.

Детектив сказал:

– Вынужден просить вас пройти в участок и дать более подробные показания.

Некоторое время спустя Фентон сидел в кабинете инспектора. Кроме него там были сам инспектор, тот же детектив и полицейский в форме, а также врач – судебный эксперт. Эдна тоже присутствовала – он настоял на этом. Олхазены ждали за дверью. Что его особенно мучило, так это выражение лица Эдны. Было видно, что она не верит ему. И полицейские тоже.

– Да, это продолжалось уже шесть месяцев, – повторил он. – Когда я говорю «это продолжалось», то имею в виду только мои занятия живописью, и ничего больше. Ничего больше вообще не было… Я просто страстно захотел заняться живописью. Не могу объяснить, почему у меня возникло такое желание. Но захотел страстно. Чисто случайно я выбрал дом на Болтинг-стрит, 7. Постучался. Открыла женщина. Я спросил, сдается ли комната. Мы недолго поговорили, и она предложила мне комнату в цокольном этаже. Мы договорились, что хозяину дома ничего говорить не будем. И я устроил там мастерскую. Шесть месяцев изо дня в день я проводил в этой мастерской по нескольку часов. Жене я ничего не говорил. Думал, она не поймет меня…

Он бросил отчаянный взгляд на Эдну. Та молча сидела и смотрела на него.

– Признаюсь, я лгал. Лгал и дома и на работе. Говорил, что отправляюсь устанавливать новые деловые связи, чтобы уходить сразу после двенадцати. А жене говорил – можешь подтвердить, Эдна, – что задерживаюсь на службе или играю в бридж в клубе. На самом же деле я изо дня в день ходил на Болтинг-стрит, 7. Изо дня в день!

Он ведь не нарушил никаких законов! Почему они все так уставились на него? Почему Эдна так вцепилась в подлокотники кресла?

– Сколько лет этой мадам Кауфман? Ну, я не знаю. Лет двадцать семь, наверное… Или тридцать. Она, что называется, женщина без возраста. И у нее этот маленький мальчишка… Джонни. Она – австрийка, и ей приходится тяжко с тех пор, как ее бросил муж… Нет, в доме я не видел больше никого. Никаких других мужчин там не было… Не знаю, я же вам уже говорил!.. Не знаю! Я только рисовал там, и все. Она скажет вам то же самое. Она скажет вам правду. Я уверен, что она меня не подведет… Нет-нет, я имею в виду вовсе не это. Когда я говорю «не подведет», то имею в виду лишь то, что она благодарна мне за деньги, которые я ей давал… Какие деньги? Плата за комнату. Пять фунтов. Больше между нами ничего не было. Совершенно ничего. Такого и быть не могло. Это совершенно исключено… Да-да, разумеется, я не позаботился о ней. Я был не очень внимателен в этом отношении. Ничего не замечал. А она тоже ни словом не обмолвилась. Ни единым словом.

Он снова повернулся к Эдне.

– Но ты ведь мне веришь? Веришь?

Эдна сказала:

– Ты никогда мне не говорил о своем пристрастии к живописи. Сколько лет мы женаты, я от тебя не слышала ни единого слова ни о живописи, ни о художниках.

Он не смог выдержать ее ледяного взгляда.

– Не могли бы мы сейчас же поехать на Болтинг-стрит? – спросил он инспектора. – Бедняга, видимо, в очень тяжелом состоянии. Она хотела вызвать врача. Ей нужен человек, который позаботится о ней. Может, мы все поедем – и моя жена тоже – к мадам Кауфман, чтобы она все объяснила?

Слава богу, они приняли его предложение и решили ехать на Болтинг-стрит. Вызвали служебную машину. Туда сели Фентон, Эдна и два полицейских. Олхазены поехали на своей машине следом. Фентон слышал краем уха, как они сказали инспектору, что не хотят оставлять его жену – она перенесла сильное потрясение. Настоящие друзья, что и говорить. Но если бы он мог спокойно рассказать всю историю и все объяснить, никакого потрясения не было бы. Естественно, в атмосфере полицейского участка он волей-неволей чувствовал себя обвиняемым. Чуть ли не преступником.