Текст книги "Моя прекрасная убийца [Сборник]"

Автор книги: Тобиас Уэллс

Соавторы: Дафна Дюморье,Хансйорг Мартин,Уильям Гарнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

– Где она?

– Сейчас, – ответил я.

Скоро мы были на пляже и, с трудом сохраняя равновесие на камнях, пробирались за Степановичем, который освещал дорогу фонариком.

Увидев жену мертвой, Цирот не заплакал, не закричал, не застонал. Он опустился на колени перед ней и несколько раз пробормотал ее имя – Гизела, борясь с дурнотой, явно вызванной смесью пива, вина и сливовицы.

Вскоре приехала вызванная Степановичем машина. Подошли двое парней с носилками и погрузили на них мертвое тело. Промокший до нитки полицейский молча помогал им. Халат сбился, открылась рукоятка ножа, торчащая из раны на шее.

Цирот изменился в лице, отвернулся и сжал кулаки.

Дождь стал потише, но ветер усиливался. Когда мы поднимались на дорогу, я спросил у Цирота:

– У вас есть подозрения – кто мог убить вашу жену?

– Не знаю, – сказал он. – Она хотела пойти купаться, и мы из-за этого чуть не поссорились. Я считал, ч'тю это… это… глупо. По ночам нормальные люди не купаются… Но ей хоть кол на голове теши! Пошла! А я отправился в бар, так как разозлился и решил промочить горло. Думал, она зайдет за мной, когда вернется. А потом мы разговорились с этими, из Гельзенкирхена. Ну, и вот…

– Когда вы пришли в бар? – спросил я.

Степанович, который внимательно слушал нас, кивнул в знак того, что хотел задать тот же самый вопрос.

– Когда? – переспросил Цирот, – да сразу же, как жена ушли к морю. На часы я не посмотрел… Простите, мне что-то нехорошо. Я бы выпил кофе!

– Было бы лучше, если бы вы пошли спать! – посоветовал я.

– Еще один вопрос, пожалуйста, – вмешался югослав.

Мы стояли под балконом, укрывшись от дождя.

– Слушаю вас, – сказал Цирот.

– Вы видели свою жену? – спросил Степанович и, когда заметил, что Цирот не понял, взглянул на меня.

– Вы видели, как ваша жена пошла к морю? – спросил я.

Цирот подумал и протянул неуверенно:

– Да… Вроде бы да…

– Она шла одна? – спросил Степанович.

– Я не знаю, – ответил Цирот. – Там на дороге были еще какие-то люди, и вообще уже стемнело…

– Вы не узнали никого из этих людей? – спросил Степанович.

Цирот покачал головой.

– Кто это был? Мужчины? Женщины?

– Я не знаю, – ответил Цирот.

Мы проводили его до дверей номера.

– У вас есть снотворное? – спросил я.

– Да! – ответил он.

– Примите две таблетки! – посоветовал я.

– Хорошо, – пробормотал он рассеянно и вошел в комнату.

– Вы полагаете, есть опасность, что он наделает глупостей? – спросил меня Степанович, когда за Циротом закрылась дверь.

– Едва ли, – сказал я. – Не думаю.

И тут, наконец, последовал вопрос, которого я ждал все это время:

– Не знаете ли вы, господин Клипп, где фройляйн Янсен провела этот вечер?

– Нет, – сказал я.

Потом Клипп-влюбленный целых двенадцать секунд боролся с Клиппом-полицейским. Победил Клипп-полицейский, и я добавил:

– Я провел с ней только часть вечера.

– А в какое время ее не было с вами? – спросил Степанович.

– Она отлучалась после половины одиннадцатого, где-то на полчаса. Нет, минут на сорок пять, – сказал я осторожно, а внутри у меня бушевали самые противоречивые чувства.

Степанович задумчиво покусывал черный ус. В траурном молчании, напоминая похоронную процессию, мы спустились в холл.

Из бара в подвале доносились смех и разудалая песня «Кто вырастил тебя, прекрасный лес…»

Часы над стойкой показывали без пяти час.

Порыв ветра, который налетел, стоило нам выйти на улицу, отнес слова Степановича в сторону. Я не расслышал ровно ничего. Но я и так знал, что он скажет. Что он обязан сказать.

Он еще помолчал, а потом сообщил неизбежное:

– Я должен задержать фройляйн Янсен, господин Клипп!

У него не было иного выхода.

– Пойдемте со мной, – добавил он.

Мы снова забрались в крохотный «фиат» и затряслись по булыжной мостовой, возвращаясь в отель «Венеция». Ехали молча. Говорить было не о чем.

В отеле стояла тишина. Только в двух комнатах еще горел свет.

Мы как раз выходили из машины, когда портье собирался запереть входную дверь. Степанович сказал ему фразу из одних шипящих. Портье послушно кивнул и сунул палец между горлом и воротником рубашки, как будто тот вдруг стал его душить. Мы поднялись по лестнице и зашагали по коридору. Мне казалось, что я иду по нему уже всю жизнь и буду идти еще вечность – к номеру, где жила Франциска!

Позже мне пришло в голову, что мой югославский коллега отлично знал, где ее номер.

Вчера в это время мы с Франциской сидели рядом в лодке, неподалеку от которой плавала акула, и целовались. А сейчас мне предстояло оказать содействие в ее задержании этому длинному, смуглому, немногословному полицейско му-югославу.

Какая-то сумасшедшая жизнь. Как американские горки.

Перед дверью номера Франциски мое настроение упало до нижнего предела.

– Мне постучать? Или лучше вы? – спросил Степанович деликатно.

Я постучал. Склонив головы, мы ожидали ответа. Где-то за стеной шумела вода. Кто-то кашлял. На улице мяукала кошка. Больше не было слышно ни звука.

Затем раздался тонкий голосок, сонный и смущенный:

– Кто там? Что случилось?

– Это я, Лео! – сказал я. – Открой, Франциска!

Она хихикнула, а потом ответила сердито-ласково:

– Ты с ума сошел! Среди ночи!

– Понимаю, – сказал я, лихорадочно пытаясь найти какое-то объяснение своему визиту, чтобы она не слишком испугалась. Но в голову мне так ничего и не пришло. Я посмотрел, ожидая поддержки, на Степановича, но тот отвел взгляд и принялся покусывать свои усы.

– Кое-что случилось, Франциска. Открой, пожалуйста! – сказал я.

– О господи! – вскрикнула она уже испуганно.

Я слышал, как по линолеуму зашлепали босые ноги, затем замок щелкнул, и на пороге появилась Франциска. Широко раскрыв глаза, она воззрилась на Степановича.

– Что… что случилось? – прошептала она.

– Меня зовут Степанович, – сказал тот. – Я из полиции. Извините, но я должен…

Он растерянно огляделся.

– Нельзя ли нам войти?

Франциска кивнула и отступила. Она была очень бледна, хотя, возможно, это просто казалось в свете неоновой лампы. Степанович вошел, я за ним. Она закрыла дверь и, встав со мной рядом, сказала:

– Слушаю вас.

В комнате царил легкий беспорядок, как всегда бывает в гостинице, когда живешь там некоторое время – ведь негде особенно расставлять всякий хлам, который люди привозят с собой и накапливают: книги, журналы, почтовую бумагу, какие-то кремы, таблетки, дезодоранты, бижутерию, тряпичные игрушки…

– Вы пришли по поводу убийства Альфреда Ладике, да? – спросила Франциска уже спокойнее и увереннее.

– Не совсем! – сказал Степанович. Он слегка замялся.

Я не ожидал, что он может растеряться. С кем бы он ни говорил до этой минуты – с полицейскими, гостиничными служащими, с Циротом или со мной – всегда был сама невозмутимость.

– Где вы провели вечер, фройляйн Янсен? – задал он, наконец, вопрос. – Начиная с половины одиннадцатого.

– Какой вечер? – спросила Франциска. Она схватила меня за руку, как будто почувствовала опасность.

– Этот вечер, – пришел я на помощь. – Господин Степанович хочет знать, куда ты уходила, когда тебя не было с нами в зале.

– Я… я… – она запнулась. – Но зачем это ему? Какое это имеет отношение к истории с Ладике? Ходила гулять по дороге, которая ведет к бухте. Мне было нехорошо. Я хотела выйти на свежий воздух. Почему он спрашивает?

– Вы видели фрау Цирот, когда дышали свежим воздухом? – хотел знать Степанович.

– Нет, – тихо сказала Франциска. – Что с фрау Цирот?

– Вы знали, что она здесь?

– Да…

– Вы знали, что она живет в отеле «Метрополь»?

– Да, да. Их багаж везли на тележке, на которой было написано «Метрополь», – сказала Франциска.

– Вы ожидали этих людей? Как это сказать… Следили за ними? – спросил Степанович.

– Нет, – вмешался я, – фройляйн Янсен узнала о прибытии Циротов совсем случайно. Мы вместе сидели в ресторане у причала и вдруг увидели, как супруги Цирот приплыли на пароходе.

– Спасибо, коллега! – сказал Степанович.

– Пожалуйста, – ответил я.

– Коллега? – Франциска выпустила мою руку и удивленно уставилась на меня.

У меня сердце оборвалось внутри. Теперь все пропало!

– Как это – коллега? – Она отступила на два шага, как от прокаженного.

– Да, вот так, – только и сказал я.

Она даже охрипла от возмущения.

– Ты работаешь… в полиции?

– Да, – сказал я, – но…

– А твоя симпатия ко мне, внимание, заботы – это все по долгу службы, да?

– Да нет же, Франциска! – я протянул к ней руки. Мне уже было наплевать на присутствие Степановича.

Глядя на меня сузившимися глазами и кусая губы, она отступала все дальше.

– Если ты скажешь, где ты была после половины одиннадцатого, все будет в порядке! – сказал я.

– А если не скажу, не будет? – с вызовом спросила она. – Да что же такое ужасное случилось после одиннадцати?

Вмешался Степанович:

– Фрау Цирот, которая в последний раз видела вас с тем мужчиной в Гамбурге, убита сегодня вечером, – сказал он мягко. – Кто-то ударил ее ножом в горло.

– Нет! – простонала Франциска, закрыв лицо руками, и пошатнулась.

Я подошел к ней и обнял за плечи. Она передернула плечами, как будто ей вдруг стало холодно.

– Оставь меня! – сказала она еле слышно и вдруг закричала: – Так арестуйте меня! Что же вы меня не арестовываете?

У нее началась истерика. Она сжала кулаки и стала стучать себя по вискам:

– Посадите меня в тюрьму! Посадите! Я ведь была там, у моря, не так ли? Так не тяните, арестовывайте!

Рыдая, она бросилась на кровать. В соседней комнате кто-то возмущенно постучал в стенку. Было полвторого ночи. Она лежала такая маленькая, беспомощная и вся тряслась от рыданий.

Мы со Степановичем стояли, потупя взор. Я чувствовал себя совершенным негодяем. Время шло. Оно не останавливается. Но еще никогда оно не тянулось так мучительно долго.

Когда рыдания стали понемногу стихать, Степанович сказал:

– Я очень сожалею, но вынужден просить вас следовать за мной, фройляйн Янсен. Вы задержаны по подозрению в убийстве фрау Цирот. Пожалуйста, соберите свои вещи. В вашем распоряжении тридцать минут.

Она повернула заплаканное лицо к Степановичу:

– Выходит, я… я… арестована?

– Да, – сказал он, не двигаясь с места.

Я исчез для нее, и так продолжалось все эти ужасные полчаса, на протяжении которых Степанович стоял у окна, а я, прислонясь к стене, изучал носки своих ботинок. Франциска молча растолкала по чемоданам свои вещи и оделась, закрываясь от нас халатом. Наконец, она сказала:

– Я готова!

Степанович взял один чемодан, я схватил другой, прежде чем она успела мне помешать. Она вышла первой. Я замыкал шествие. В дверях я еще раз оглянулся. На ночном столике остался акулий зуб. Я вернулся, сунул его в карман и погасил свет.

Спускаясь по лестнице, я потихоньку спросил у Степановича:

– Что с ней будет дальше?

– Я отвезу фройляйн Янсен в Сплит, в суд, – ответил он. – Пароход туда отходит через час.

У входа в отель ждал промокший полицейский. Едва мы вышли, он распахнул дверь автомобильчика. Франциска села в машину, даже не взглянув на меня. Полицейский с двумя чемоданами примостился на крошечном заднем сиденье. Степанович сел за руль и протянул мне руку через открытое окно машины.

– Счастливо оставаться, господин Клипп, – сказал он.

– Счастливо! – повторил я, заглянув на прощанье в машину.

Волшебный профиль Франциски в жизни был намного красивее, чем на фотографии из бумажника Ладике.

– Счастливо! – сказал я еще раз, обращаясь к ней.

Она опустила глаза. На лице у нее отразилась мука.

Степанович завел мотор. Машина исчезла за пеленой дождя.

В холле гостиницы сидел бледный от недосыпа портье.

– Я уплываю ближайшим пароходом, – сказал я. – Пожалуйста, выпишите мне счет!

– Я не могу, – ответил он. – Нужно будить директора.

– Очень сожалею, но придется.

Я поднялся к себе, сел на кровать, закурил, попытался собраться с мыслями и пришел к выводу, что оставаться здесь больше нет никакого смысла.

Мне просто не жить, если я не распутаю эту историю от начала до конца! А началась она в Гамбурге, где жил и где принял смерть аккуратист-Казанова из универмага. Именно оттуда все началось, если я еще хоть немного разбираюсь в людях, несмотря на свое влюбленное состояние. Я собрал вещи, показал язык своему измученному отражению в зеркале над умывальником и минут десять постоял на балконе.

Светало. Занималась розово-дымчатая заря – я раньше думал, что она существует только в воображении начинающих поэтов. Где-то неподалеку принялась куковать кукушка, с другой стороны залива ей отозвалась вторая, затем третья. Я прикинул и обнаружил, что в этом раю я провел почти 40 часов. Сущий рай с полной программой– Ева, искушение, Змий, наконец, позорное изгнание. Только вот грехопадение осталось незавершенным… Глупо.

Я отбросил эти мысли и потащил свой чемодан по пустынному коридору.

Нельзя сказать, что директор обрадовался, когда его разбудили, но слов утешения у меня для него не нашлось. Я заплатил по счету, попрощался и собрался было уходить.

И вдруг он сказал:

– Пардон, а как быть со счетами этой особы… которая убийца?

Я снова поставил чемодан, размахнулся и залепил ему такую оплеуху, что сон с него слетел окончательно, и он завопил в ужасе. Я тихо закрыл за собой дверь. Я уже опомнился, и мне стало стыдно.

Когда я подходил к причалу, совсем рассвело. Над трубой парохода вился легкий дымок. До отправления оставалось полчаса. Рассвет перестал быть розовым. Небо было свинцово-серым, а пейзаж больше напоминал Северное море, чем Адриатику. Темная вода цвета мокрого асфальта покрылась хлопьями пены, будто кто-то безвкусно исчеркал этот асфальт мелом.

По шатким деревянным сходням я поднялся на борт, облокотился о поручни и принялся созерцать происходящее вокруг. На борт погрузили бочки с водой. Два рыбака втащили корзины с каракатицами, пересыпанными льдом. Четыре югослава пытались завести по трапу на корабль мула. Потребовалось минут пять, чтобы преодолеть его упорное сопротивление. Затем подъехала машина-фургон, из кабины которой вышел полицейский. Он расстегнул сзади брезент, из фургона выскочили трое мужчин. Они осторожно вынули гроб, занесли его на корабль, поставили рядом с бочками, корзинами и мулом и накрыли брезентом.

Смеясь и болтая, мужчины сошли на берег, полицейский же остался на корабле. Он сел рядом с гробом на ящик и закурил. Пароход дал гудок к отправлению.

В последнюю минуту подбежали две женщины, неся на головах большие узлы. Наконец убрали трап, и мы отчалили.

Я стоял на палубе, пока мы не вышли из залива. Потом спустился вниз, где было что-то вроде ресторанчика и вкусно пахло кофе. Здесь было полно народа и накурено– хоть топор вешай. Рядом с маленьким баром, за стойкой которого распоряжалась толстуха, между Степановичем и еще одним югославским полицейским сидела Франциска. Я кивнул им, взял себе чашку кофе и сел от них через два столика, где отыскалось свободное место.

Налети сейчас пароход на скалу – и никаких проблем, подумал я. Ни полицейских тебе, ни подозреваемой, ни трупа… и настоящий преступник остался бы на свободе.

Франциска под конвоем Степановича пошла наверх. Я допил кофе и отправился вслед за ними. На палубе Степанович затеял разговор с морским офицером. Метрах в двух от них, укрывшись от ветра за палубной надстройкой, курила Франциска. Я молча встал рядом с ней. Она даже не пошевелилась. Степанович деликатно повернулся к нам спиной. Я достал из кармана акулий зуб.

– Ты забыла его, – сказал я и протянул его на ладони.

Она не реагировала.

– Я еду в Гамбург, – продолжал я, – и не успокоюсь, пока не выясню все до конца. Пожалуйста, возьми акулий зуб, Франциска! Он принесет счастье! И верь мне, хорошо?

Она выбросила сигарету за борт, секунд пять пристально смотрела мне в глаза, потом взяла талисман, поглядела на него и положила в карман, не сказав ни единого слова.

Четыре или пять часов из тринадцати я проспал в шезлонге на палубе. Пароход наш шел вдоль Далматинского побережья. В Сплите действующие лица этой трагикомедии сошли на берег: Франциска – бледная, под глазами круги, Степанович и второй полицейский. Следом отправился гроб с останками фрау Цирот.

Я не стал прощаться, поскольку у меня и без того стоял ком в горле. Нет более жалкого зрелища, чем мужчина, по лицу которого заметно, что он пытается сдержать слезы. Неважно какие – слезы ярости, разочарования или собственного бессилия.

Итак, уклонившись от прощания, я принял двойную порцию сливовицы, чтобы умиротворить свою мятущуюся душу, уселся на палубе с подветренной стороны и безмятежно проспал до того мига, когда стюард в белоснежном кителе ударил в медный гонг, возвещая время обеда. За столом я завел беседу с загорелой дочерна дамой, которая родом из Гольштейна. Впрочем, о ней у меня остались очень смутные воспоминания, равно как и о самом себе. Я с одинаковым успехом был способен рассуждать о переселении душ и о рецептах приготовления капусты, совершенно не вникая в смысл разговора, так же как есть, не разбирая, что ем – котлету или манную кашу. Время после обеда я скоротал в баре, поскольку зарядил дождь. Сидя там, попросил кельнера принести клочок бумаги и принялся механически писать на нем имена: Ладике, Цирот, Янсен; написав, обводил кружками, помечал звездочками, соединял линиями. Так и сяк прикидывал разные варианты с разными партнерами, изображать которых должны были бокалы из-под вина, пивные кружки, кофейные чашечки и даже пепельница. Смуглянка из Гольштейна пыталась было меня разговорить, но я обратил ее в бегство, ответив на ее вопрос о моей профессии: «Санитар в морге».

Вечером мы прибыли в Риеку. Два часа до отправления поезда я слонялся по центру города, глядел на ветхие серые дома и пришел к выводу, что солдат в этом городе больше, чем мирных жителей. Осмотрел двухэтажную церковь, на первом этаже которой пахло плесенью, а на втором, где священнодействовали тщедушные монахи, было очень красиво. У маленького, славного, замурзанного мальчугана с большими карими глазами я купил фигурку ослика размером с ладонь за весьма значительную сумму. Я не знал, зачем мне этот ослик, но сияющее лицо мальчика обрадовало меня, и я погладил его по голове, чем изумил несказанно. Он даже испугался и, открыв рот, уставился на меня.

Спальный вагон был, к счастью, почти пуст. Я дал чаевые проводнику, и мне досталось нижнее место в купе, где, кроме меня, ехала всего одна супружеская пара. Но муж, доктор философии, германист и историк, вполне компенсировал отсутствие еще трех пассажиров, непрерывно приставая ко мне со своими познаниями, а чтобы я лучше проникся, воздевал при этом указательный палец. Жена, привычная к этому, смиренно поддакивала: «Да, Клаус-Дитер», «Конечно, Клаус-Дитер», «Да что ты, Клаус-Дитер!»

Я был не в состоянии что-либо воспринимать, но по старой школьной привычке сделал заинтересованное лицо. А мысли мои, словно кони на карусели, так и кружились вокруг Франциски. Я сразу заснул и спал беспробудным сном. Умение спать беспробудным сном – одна из выдающихся черт моей личности.

В Вюрцбурге я проснулся. С верхней полки поступила информация, что в VII веке здесь был центр герцогства, основанного одним из Меровингов.

– Да что ты, Клаус-Дитер! – донеслось с полки напротив.

Только через шесть часов я избавился от столь интенсивного курса истории, который продолжался до самой Альтоны.

Приехав, я зашел в кафе, где обычно обедаю, и заказал что-нибудь северогерманское и большую кружку пива.

– Здравствуйте, господин Клипп, – сказал кельнер и, увидев мой чемодан, спросил:

– Куда-то уезжаете?

– Нет, – ответил я, – только что приехал.

– Ну, значит, это было недолгое путешествие, – заключил он. – Ведь вы были у нас всего несколько дней назад.

– Да, – ответил я, – недолгое…

Хотя мне показалось, что я не был здесь уже года два.

Еда была так себе, пиво – хорошее, а шнапс – тут я истинный патриот – лучше всех крепких напитков Далматин, вместе взятых. Я ел и ощущал себя каким-нибудь командированным, который возвращается к себе на мыловаренный завод и готовится сказать шефу: «Никаких результатов». С той лишь разницей, что при одной мысли о предмете моей безуспешной деятельности у меня начинало чаще биться сердце.

Мне повезло, если везением можно считать временную отсрочку неприятностей. Шефа не было на месте – какое-то очередное заседание. Деловитая фрау Кибиц, на лице которой было написано жгучее любопытство, так и не удовлетворенное мной, отправила меня к заму.

Это был маленький, толстый человек, всегда выбритый до синевы, с голосом, напоминающим скрежет глиняного горшка по каменному подоконнику.

– Ну, Клипп, – проскрипел он, едва выслушав мой доклад, – сыграли в жмурки? Выходит, красные коллеги увели птичку прямо у вас из-под носа? Я слыхал, вы оставили эту особу одну именно тогда, когда она совершила убийство, хотя все остальное время не оставляли ее ни на миг – ни днем, ни ночью.

Был бы он не заместителем шефа, а, к примеру, управляющим отеля, давно получил бы по физиономии. А так приходилось молчать, не сводя глаз с колец сигарного дыма, которые, увеличиваясь в размерах, постепенно расплывались в воздухе.

– Но хотя бы признания от Янсен вы добились? Я имею в виду – относительно убийства Ладике?

– Нет! – ответил я.

– А каково ваше впечатление от этой особы?

– Хорошее, – сказал я. – Она – хорошо воспитанная, умная девушка. Даже если допустить, что у нее были причины для убийства Ладике и Цирот, я не верю, что она это сделала. Она такая… такая…

– Не увлекайтесь, Клипп! – проскрипел заместитель шефа. – Вчера шеф, как только пришел, сразу распорядился, чтобы это дело осталось за вами, когда вы вернетесь. Мне это показалось не особенно понятным после того доклада…

– Какого еще доклада? – перебил я.

– Ах, ну конечно… – усмехнулся он, – вы ведь не знаете. Интерпол получил из Сплита сообщение и переслал его нам по телетайпу. Всего 20 или 25 строк, но вполне понятно. Югославские коллеги установили на основании наблюдений накануне смерти этой фрау… фрау…

– Цирот, – подсказал я.

– Цирот, – продолжал он, – что вы вступили в любовную связь с Янсон, ха-ха!

– У каждого свой метод расследования, – сказал я сухо.

– Разумеется, – сказал он, – и если он эффективен, то не все ли равно, что это за метод. А так… Так над вами только посмеются, да прозовут Дон Жуаном из полиции. Или как-нибудь в этом роде. Мы, правда, не особенно разглашаем ваши секреты…

«Старая ты задница!» – так и хотелось мне сказать, но я сдержался.

– Ну вот и прекрасно! – внезапно посерьезнев, резюмировал он, поскольку я никак не реагировал на его незаурядные шутки. – Вот и прекрасно. Итак, вам следует продолжать работу по расследованию обстоятельств смерти Альфреда Ладике. Документы у Фойерхака.

– Я в курсе, – сказал я, повернулся и вышел из кабинета, пробормотав на прощание нечто нечленораздельное– то ли «до свидания», то ли «чертов идиот».

С Фойерхаком вышло и того хуже. Он вытащил протоколы из ящика стола, швырнул папку так, что только пыль полетела, и ехидно спросил:

– Ну, как съездил? Погода была прекрасная?

– Да, – ответил я. – И все на деньги налогоплательщиков: солнце, голубое море и пинии – если вы, конечно, знаете, что это такое.

– Я знаю, – сказал он, буравя меня своими собачьими глазами. – Не все так глупы, как некоторые думают. Да и некоторые гении сыска не так гениальны, как они мнят о себе. Или я ошибаюсь, и вы добились каких-то результатов, коллега?

– Нет, – ответил я, проглотив эту горькую пилюлю. – А вы?

– Тоже нет, – сказал он. – Меня реже приглашают попутешествовать, как вас!

– Чем вас! – поправил я его.

– Простите? – переспросил он.

– Нужно говорить «чем вас», – сказал я подчеркнуто дружелюбно. – Грамматика, знаете… И все такое.

– Лучше бы демонстрировали свои педагогические таланты с этой Янсен, – он откусил кончик сигары и сплюнул в корзину. – Объяснили бы ей, что убивать грешно.

– Я хочу кое-что сказать вам по секрету, Фойерхак. Мне глубоко наплевать на все ваши суждения, что бы вы там ни говорили. Но вы правы в одном – не все так глупы, как некоторые думают. Кое-кто еще глупее. Счастливо оставаться!

Я взял папку с делом Ладике, пошел к двери, по не хлопнул, а очень осторожно прикрыл за собой. У меня в кабинете стояла невероятная духота. Я распахнул окно и минут пять созерцал бледную синеву, высокопарно именуемую в Гамбурге летним небом. Злость моя понемногу унялась. Злостью делу не поможешь. Всем, чем угодно, только не злостью.

Я достал из чемодана свой разорванный платок, некогда служивший Франциске повязкой и обнаруженный мною в мусорной корзине у нее в номере. Эту повязку я унес в лабораторию и попросил срочно произвести анализ крови.

– Срочно? – спросил эксперт и посмотрел поверх очков на часы рядом с дверью. Было уже почти четыре.

– Ставлю бутылку шампанского! – сказал я.

– Это подкуп должностного лица! – рассмеялся он. – Кроме того, я не люблю шампанское.

– Ну, тогда водки, – сказал я.

Он усмехнулся:

– Я пью только мозельское и предпочитаю урожай пятьдесят третьего года, скажем, «Доктора Бернкастлера».

– Заметано! – сказал я беспечно.

– Не спешите, Клипп, – весело сказал он. – Одна бутылка стоит сто пятьдесят марок. Не меньше.

– О, черт!.. – воскликнул я и дал себе зарок почитать что-нибудь о винах.

– Через полчаса я позвоню вам и сообщу результаты, – сказал он.

Я ответил «Спасибо» и пробежался по кабинетам, где сидели мои приятели. Многих уже не застал, от некоторых выслушал язвительные замечания, поскольку информация о моей поездке в йелсу и сообщении из Сплита распространилась по управлению с быстротой молнии, а также узнал кое-какие интересные и не очень интересные новости. Через двадцать восемь минут я снова был в лаборатории.

– Я уже звонил вам, – сказал любитель мозельского. – Этот платок, что, еще одна найденная улика в деле Ладике?

– С чего вы взяли? – спросил я.

– Очень просто, – объяснил он. – Это группа крови убитого. Та же самая, которую мы определяли по пятнам крови на жакете.

– Великолепно! – закричал я. – Значит, это не та!

– Да нет же, именно та! возразил он удивленно.

– Прошу прощения, та же самая, но другая! Это доказывает, что… Кажется, я все-таки поставлю вам бутылку мозельского – какого, вы говорите, года?

– Надо же, как вы расчувствовались, – сказал химик, снимая белый халат. Он торопился на какое-то торжество. – Рад, что смог быть вам полезен.

– Большое спасибо! – сказал я. – А вы мне все это зафиксируете письменно?

– Да, – сказал он, – в течение тридцати шести часов.

Я быстро вернулся к себе, полчаса полистал дело, убедился, что Фойерхак не переусердствовал – всего три поверхностных допроса в универмаге за пять дней! – и отправился на поиски дам, чьи фотографии были в бумажнике мертвого Ладике. Их адреса наша секретарша аккуратно выписала на листочек. Все двенадцать, включая Франциску, проживали в Гамбурге и его окрестностях. Глядя на план города, я наметил себе маршрут. Начал с Хайди Вандершрек – той, которая подписывала свои письма и фотографии «Леда».

Она сама открыла мне дверь квартиры, которую снимала в одном из современных домов из стекла и бетона, сером и жалком, с темными провалами подъездов.

– Что вам угодно? – спросила она.

– Я бы хотел с вами поговорить, – ответил я.

– Все равно я ничего у вас не куплю! – заявила она раздраженно.

– А я, черт возьми, и не собираюсь вам ничего продавать, – я постарался сдержаться. – Просто хотелось бы задать вам несколько…

– Ах, вот что, вы социолог, – она поджала губы. – Сексуальная жизнь и тому подобное. Простите, но вы не по адресу.

Она собралась было захлопнуть дверь, но я помешал, поставив ногу.

– На помощь! – закричала она. – Убирайтесь вон! Я позову полицию!

– Нет необходимости, – сказал я и показал ей через щель свой значок. – Она уже здесь.

– Ах, ты, боженьки мои! – воскликнула она.

Это был совершенно новый вариант. Обычно при моем появлении говорят «О, господи!», хотя полиция и церковь достаточно далеки друг от друга. Детское ее восклицание прозвучало довольно забавно, если принять во внимание ее внушительные габариты.

– В чем дело? – обеспокоенно спросила Леда.

– Вы не хотите меня впустить? – ответил я вопросом на вопрос.

– Я, право, не знаю, – заколебалась она.

– Речь идет об убийстве Ладике! – провозгласил я на весь подъезд. – Вы с ним находились в…

– Входите, входите же! – воскликнула Леда и буквально втащила меня за рукав в прихожую. На лестнице все еще стоял гул от моих криков.

– Когда вы познакомились с Ладике? – спросил я.

– Зайдите же в комнату! – сказала она взволнованно. Ее могучая грудь часто воздымалась. – Умоляю вас!

Я оказался в комнате, в каких бывал миллион раз: диван, два кресла, полированный стол, шкаф с латунными планками и матовыми стеклами, телевизор, фото – горный пейзаж – над диваном. Мебель обита бордовой тканью, дерево – светло-коричневое, под орех, обои ярко-зеленые с золотыми крапинками. И очень живописная картина на стене, ну очень!

– Итак, – повторил я, – когда вы познакомились с Альфредом Ладике?

– Ах, – вздохнула она и, указав мне на кресло, плюхнулась в соседнее. – Ах, знали бы вы, как давно это было! Целая вечность минула!

– Восемь с половиной месяцев, – сказал я. – Во всяком случае, ваше последнее письмо, известное нам, было написано никак не раньше, и речь там идет о вечной любви…

– Ах! Так вы все знаете? – спросила она и, приготовившись заплакать, выпятила нижнюю губу.

– Все, – солгал я. – Не знаю только одного – почему вы его убили?

Конечно, с моей стороны это была порядочная подлость, но толстая Леда раздражала меня.

– Нет! – завизжала она. – Нет! Я не…

Мне вдруг стало жаль ее.

– Простите, – сказал я. – Я так совсем не думаю. Но вы должны сказать мне всю правду, фройляйн Вандершрек.

Своей мягкостью я добился именно того, чего хотел избежать – она зарыдала. Ее и без того маленькие глазки мгновенно превратились в щелочки. Слезы ручьями стекали по ее пухлой физиономии прямо на красную кофту, еле сходившуюся на огромной груди. Когда она успокоилась и смогла ответить на пять-шесть вопросов, мне стало ясно, что она – не убийца, и вообще вряд ли знает что-то важное. Хорошо еще, что она смогла подтвердить мое предположение: Ладике занял у нее 900 марок, да еще 585 марок она заплатила по его счетам портному и за несколько вечеров в ресторане. Да, о женитьбе он вел разговоры, но так и не женился. Конечно, он обманул ее. Но так ненавидеть, чтобы убить… Нет, на такое она не способна.

А кроме того, у нее уже появился друг – некто Вилли, плотник из Ганновершена. Мне была торжественно продемонстрирована его фотография, которую Леда достала из шкафа, – да, как раз то, что нужно. Они уже три месяца как обручены и к Рождеству собираются сыграть свадьбу.

– Ой! – спохватилась вдруг она и испуганно посмотрела на меня. – Он ведь сейчас придет! Прошу вас, господин комиссар, не говорите ничего об Альфреде!..