Текст книги "Моя прекрасная убийца [Сборник]"

Автор книги: Тобиас Уэллс

Соавторы: Дафна Дюморье,Хансйорг Мартин,Уильям Гарнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Их не было. Цирот словно растворился в воздухе.

Рядом со мной снова возникла запыхавшаяся фрау Фибих. Волосы растрепались и закрывали ей лицо. Она хотела что-то спросить, но тут к ней подскочил решительный грузчик, схватил ее и закричал: «Посторонним сюда вход запрещен!»

Я махнул рукой. Он отпустил ее.

– Срочно вызовите двух полицейских, которые сидят в машине перед главным входом, – распорядился я. – Пусть один немедленно пройдет на летное поле!

– Слушаюсь, – рявкнул грузчик и щелкнул каблуками.

Вот тебе раз. Оказывается, во мне скрыты еще и таланты фельдфебеля.

– Пожалуйста, поскорей, – сказал я как можно мягче и даже слегка смущенно.

Грузчик повторил свое бравое «Слушаюсь!», совершил образцовый поворот кругом и исчез.

Пассажиры у барьерчика были явно обескуражены. Они бурно обсуждали происходящее.

– Ради бога, продолжайте работу! – сказал я грузчикам, которые сбежались на шум и теперь толпились вокруг меня и фрау Фибих.

– Пожалуйста, послушайте, – начала было фрау Фибих.

– Потом! – бросил я, повернулся к ней спиной и двинулся, пригибаясь, вдоль стеллажей. Я шел довольно быстро. Фрау Фибих семенила за мной. Я слышал ее всхлипывания. Черт с ней, пусть идет следом. Поглядит, как я поймаю ее сокровище. Если поймаю, конечно. Она видела первый акт пьесы – как он поймал меня. Будет справедливо, если увидит и второй.

Я осторожно двигался по проходам среди великого множества чемоданов – больших и маленьких, красивых и не очень, серых и цветных.

За пятым стеллажом я обнаружил Цирота.

Он затаился за одной из толстых бетонных колонн, которые стояли в восьми-девяти метрах друг от друга и поддерживали своды подвала. От колонны падала тень, и я вряд ли бы разглядел Цирота, если бы не пола его светлого пальто, предательски выглядывавшая наружу. Груда картонных коробок совершенно перегораживала проход.

Я прикинулся, что ничего не замечаю, пробежал еще шагов десять и крикнул совсем в другую сторону;

– Выходите, Цирот!

Фрау Фибих остановилась вблизи колонны и глядела на меня. Уж не знаю, обнаружила ли она своего дружка. Не обращая на нее внимания, я спокойно и нарочито небрежно вернулся к убежищу Цирота и, приблизившись, одним прыжком очутился за колонной.

– Петер! – крикнула фрау Фибих, но было уже поздно. Я перехватил руку Цирота, который хотел ударить меня, заломил ее за спину и только собрался вытащить этого субъекта на свет божий, как вдруг фрау Фибих отчаянно вцепилась в меня, будто кошка.

– Отпустите его! Отпустите! – закричала она. – Это я во всем виновата!

Я от неожиданности выпустил руку Цирота и довольно глупо спросил:

– Как это вы? Почему вы?

Я успел заметить, что Цирот поднимает дипломат, который лежит рядом с ним на полу.

Фрау Фибих прикрыла глаза. В неверном неоновом свете лицо ее казалось бледно-зеленым, с лиловыми пятнами, как у утопленницы.

– Отвечайте же!

– Я одна виновата! – прошептала она, пошатнулась, опустилась на ближайший чемодан и безудержно зарыдала. Слезы ее капали прямо на голову льва, красовавшегося на наклейке. Льва окружала надпись «Лахор. Пакистан». Я поднял взгляд на Цирота. Тот исчез.

– Это ужасно! – билась в истерике фрау Фибих. – Смерть его жены у меня на совести!

Она никак не могла найти носовой платок. Я протянул ей свой и спросил:

– Когда вы вернулись из Йелсы?

Она выпрямилась:

– Из какой еще Йелсы?

– Вы должны были уехать из Йелсы позже меня, но раньше Цирота!

– Я не была ни в какой Иелсе! – воскликнула она.

– Не были? – Я даже ущипнул себя за руку. Может, у меня начались галлюцинации? Ведь она сама только что призналась… – Но как же вы убили фрау Цирот, если вы не были в Йелсе?

– Я не убивала ее! – Она испуганно уставилась на меня широко открытыми глазами.

– Мне кажется, я схожу с ума, – совершенно искренне признался я. – Вот только что вы заявили, что смерть жены Цирота у вас на совести.

– Потому что это я вынудила его. Он сделал это только из-за меня. – Она опустила голову и снова принялась рыдать. Дружок ее, понятное дело, уже успел убежать неизвестно куда.

Да, пожалуй, мне пора подавать рапорт о переводе в другой отдел. По борьбе с мелким мошенничеством, к примеру. Впрочем, если тебя способна одурачить рыдающая женщина…

Но я поспешил с выводами: из ворот, выходивших на летное поле, показался Цирот. Он шел не один. Его сопровождал верзила-полицейский. Их связывали неразрывные узы: на левом запястье Цирота и на правом у полицейского были застегнуты стальные наручники.

– Петер… – обмерла фрау Фибих, убедившись, что ее спасательная акция потерпела крах.

– Вы не имеете права арестовывать меня! – злобно прошипел Цирот.

– Вы, наверное, шутите. Незаконно лишаете свободы передвижения комиссара полиции… Одного этого пока хватит, чтобы задержать вас. А об убийствах мы еще поговорим позже, в спокойной обстановке, за чашечкой кофе.

– Об убийствах? Да вы с ума сошли! – засмеялся он, но смех его прозвучал как-то фальшиво.

Фрау Фибих плакала, прислонясь к колонне.

– Радуйтесь, что все так кончилось! Могло быть хуже.

– Я люблю его! – тихо сказала она.

На это я ничего не ответил.

Пассажиры у стойки молча смотрели, как мы проходили мимо них: Цирот, прикованный наручниками к двухметровому полицейскому, следом безутешная фрау Фибих, затем я и, в завершение процессии, второй полицейский с черным дипломатом, который – я не сдержал своего любопытства – действительно был набит пачками денег. Сто пятьдесят тысяч купюрами по сто и пятьдесят марок. Целая куча денег.

Из полиции мы отправили фрау Фибих домой, приставив свою сотрудницу, чтобы она была рядом, когда пройдет шок. Двух покойников в этом деле более чем достаточно.

Затем мы принялись за Цирота. Шеф допрашивал его лично. Я сидел рядом, записывал все на магнитофон и вел протокол. Поначалу Цирот упирался, как козел. Допрос продолжался без перерыва почти восемь часов. Наконец, высокомерие Цирота сменилось неуверенностью и беспокойством. В один момент я даже готов был пожалеть его, но затем вспомнил об убитых, представил Франциску на тюремных нарах, и жалость сразу прошла.

Заставить Цирота признаться оказалось необычайно трудно. Предъявить можно было двоеженство – по меньшей мере, весьма сомнительное, темную историю со страховками и его реакцию на мое появление в доме у фрау Фибих. Более весомых улик у нас не было, а утверждение фрау Фибих, что он убил жену ради нее, ровным счетом ничего не стоило.

Совершенно неясна была причина, которая заставила Цирота убить Ладике, если он и в самом деле убил его.

Цирот признал, что имел связь с фрау Фибих и обещал жениться на ней, но не придавал всему этому особого значения. Он объяснил, что семейная жизнь у него не задалась. Он, разумеется, отрицал, что застраховал жену с целью убить ее, как и вообще какую бы то ни было свою причастность к убийствам.

– Я почти не знал Ладике! – повторял он. – Это сделала Янсен! Она ненавидела Ладике за то, что он бросил ее. Она ненавидела мою жену, потому что та была более удачлива. А когда узнала, что моя жена была свидетелем ее ссоры с Ладике – убила ее в Иелсе.

– Вы знали, приехав в Иелсу, что фройляйн Янсен тоже отдыхает там? – спросил шеф.

– Представления не имели! – сказал Цирот.

Я позвонил репортеру из бульварной газеты. К счастью, он оказался на месте. Я пообещал ему сенсацию, если он расскажет мне о содержании своей беседы с Ци-ротом накануне его отъезда в Югославию. Он согласился. За сенсационную новость эти типы готовы продать родную мать.

Выяснилось, что Цирот говорил ему, будто подозреваемая в убийстве Янсен отправилась в Югославию, откуда, вероятно, не вернется, зная, что между Германией и Югославией нет договора о выдаче преступников.

– Это его заявление я помню точно, – сказал репортер.

Вот и противоречие номер один.

Цирот замялся, когда мы попросили его прокомментировать такую неувязку.

Затем мы прокрутили ему записанные на магнитофон слова его начальника Коха, что Ладике и Цирот «жили как кошка с собакой». Цирот разозлился и замолчал. Шеф спросил его:

– А что было между Ладике и вашей женой, господин Цирот?

– Ничего не было!

– Ладике вел дневник. Мы его расшифровали. Он аккуратно регистрировал все свои победы. Как вы объясните, что там мы нашли записи о вашей жене?

Близилась полночь, и шеф решил, что можно взять Цирота на пушку – он от усталости примет все за чистую монету.

В Цироте словно что-то надломилось. Он заговорил, будто погруженный в транс, и говорил целый час – тихо, с потухшим взглядом, монотонно, как рассказывают заученный текст. История, которую мы услышали, оказалась довольно банальной и запутанной Нс убийства, о которых поведал Цирот, были продуманы так хладнокровно и расчетливо, что мы оба – шеф и я – только диву дались.

– Примерно год назад, – невнятно бормотал Цирот, – я впервые узнал о том, какой образ жизни ведет Ладике. Я подумал, что было бы неплохо, если бы Ла-дике лишился должности, а я занял его место. Я ждал повышения уже четыре года На одной из вечеринок Ладике принялся ухаживать за моей женой. Я заметил это и не стал препятствовать. Дождался, когда ухаживания получат продолжение и примут… как бы это выразиться… устойчивые формы, и написал на Ладике анонимное письмо шефу Я обвинил его в развале семьи, назвал имя своей жены, но письмо было якобы написано не мной. Это не дало результатов. Тогда я попытался шантажировать Ладике и постепенно возненавидел его, поскольку он был неуязвим. После первой попытки шантажа он сразу же порвал с моей женой. Это ему далось легко, ведь он уже тогда положил глаз на Янсен. Жена ничего не знала о моих попытках шантажировать Ладике. Думала, что он просто охладел к ней и предпочел другую.

– Должно быть, ваш брак переживал трудные времена, – заметил шеф.

– Мы редко бывали вместе, – ответил Цирот. – Тогда я уже все вечера проводил у Эльфи. У фрау Фибих.

– Ваша жена знала об этом? – спросил шеф.

– Не понял. Что вы сказали?

– Ваша жена знала, что вы, так сказать, находите утешение на стороне?

– Нет, не знала, – ответил Цирот. – Больше того, наши отношения улучшились. У нас появилось нечто, что нас сближало Мы оба хотели отомстить Ладике…

– Прекрасно… то есть понятно.

Шеф поднялся и подошел к Цироту, остановился перед ним и пристально поглядел в глаза.

– И тогда вы задумали убийство?

– Если бы вы знали его! Это был самый высокомерный человек на свете. Естественно, мы оба его ненавидели. Но убивать… такого у нас в мыслях не было. Только тогда, когда жена рассказала мне, что Ладике порвал с Янсен, я подумал, что можно разделаться с ним. Тем более, что он подошел ко мне в столовой, когда я сидел один, и сказал, что подаст на меня в суд за шантаж, если я добром не уберусь вместе со своей женой из универмага. Он дал мне два месяца, чтобы я нашел новое место работы…

Вот так и получилось, что Цирот и его супруга сообща спланировали убийство, точно учтя все детали и обстоятельства. Они специально так выбрали время убийства, чтобы подозрение пало на Франциску Янсен. Кроме того, им помог случай – Ладике встретил Франциску в день ее отъезда в отпуск и имел с ней бурное объяснение. Что было на руку супругам.

Цирот выложил нам все. Меня просто бил озноб, пока он рассказывал. Видимо потому, что я в последнее время слишком много курил и слишком мало спал. Или просто от отвращения ко всей этой грязной истории.

Шефа же, кажется, ничто не могло пронять. Он был невозмутим.

– Разве Ладике не подозревал о ваших намерениях? – спросил он Цирота.

– Когда он ссорился с Янсен в коридоре, я ждал его в кабинете. Мы условились по телефону о встрече. Я сказал ему, что готов уладить дело, и он на это клюнул. Я поджидал его с твердым намерением убить прямо здесь и немедленно. Собственно, собирался застрелить его. У меня был с собой револьвер. Но все получилось гораздо проще – ножницами.

Даже эти слова Цирот произнес с каменным лицом – ничто не дрогнуло в нем при столь ужасном воспоминании.

Как видно, Ладике был излишне самонадеян, недооценивал своего врага, за что и поплатился.

Вечером после убийства в доме Циротов царила полная гармония. Видимо, совместные преступления тоже способствуют укреплению семьи.

Цирот выразился так:

– Моя жена была в эти дни такой, как прежде. Я был близок к тому, чтобы изменить свои планы в отношении ее судьбы.

Пикантная, видать, была ситуация. Я представил себе этого нежного супруга – как он, целуя в порыве страсти жену, не переставал прикидывать: убивать ее или нет. Именно в эти дни он заказал путешествие на Адриатику, на остров Хвар, надеясь свалить на Франциску и второе убийство.

И ему чуть было это не удалось.

– Вечером, в день приезда, – продолжал Цирот, – я уговорил жену пойти вместе купаться. Когда она согласилась, я попросил парня, слонявшегося возле отеля, сбегать – разумеется, за плату – в номер к Янсен и передать ей, чтобы она срочно пришла на пляж. Понимаете? Я старательно все объяснил парню. Он довольно сносно говорил по-немецки. Он сказал, что все понял, и ушел. Затем я дождался, когда жена пройдет через холл с купальными принадлежностями в руках, вернулся к стойке портье и спросил, как мне пройти в бар. Там заказал бутылку вина, через черный ход вышел на улицу, и мы пошли купаться. Я убил ее ножом как раз в тот момент, когда она повернулась, попросив вытереть ей спину. Затем надел брюки прямо на мокрые плавки и вернулся в бар, где на столе стояла моя бутылка вина. На все ушло не больше четверти часа…

– Просто безупречно исполненное убийство, – констатировал шеф. – Когда Клипп и его югославский коллега пришли в бар, вы очень убедительно изобразили сперва пьяного в стельку, а затем потрясенного вдовца. Замечательно это у вас получилось, скажу я вам.

У меня в голове не укладывалось одно – почему Франциска при аресте ничего не сказала о посыльном? Почему не обмолвилась даже в тюрьме, когда говорила со мной?

Значительно позже я узнал, что посыльный Цирота вообще ей ничего не передавал, и что Франциска – второе ужасное совпадение! – действительно вышла на улицу именно в эти злосчастные полчаса, надеясь, что на свежем воздухе у нее пройдет голова.

Сейчас, слушая монотонное бормотание Цирота, я с ужасом думал, что было бы, не застрахуй он жену на большую сумму и не вызови этим подозрения. Что было бы, если бы его не взяли под наблюдение… Если бы он сразу же после приезда из Йелсы, накануне похорон своей жены, не поспешил в объятия другой женшины…

Шеф распорядился увести Цирота.

– Ну, Клипп, – сказал он устало, – теперь, кажется, все ясно.

– Да, – ответил я не менее устало, запирая пленки с записью признания Цирота в ящик стола.

– Есть еще что-нибудь? – спросил шеф.

– Нет, – сказал я, думая о Франциске.

– Спокойной ночи, – протянул он мне руку. – Можете прийти завтра на работу попозже!

– Спасибо! Спокойной ночи, господин советник! – ответил я.

Он вышел и закрыл за собой дверь.

Я посмотрел на часы. Было двадцать две минуты второго. Я наплевал на все условности и позвонил домой Кулле. Он отозвался сиплым, заспанным голосом.

– Привет, Кулле! Это Лео, – сказал я. – Извини, что…

– С ума сойти! – просипел он. – Око закона не дремлет ни днем, ни ночью! Что еще стряслось?

– Мы нашли убийцу! Полное признание! Все о’кей! Завтра утром тебе нужно…

– Сегодня утром, – уточнил он.

– Да, конечно… – сказал я. – Итак, ты должен как можно скорее вызволить девушку из камеры предварительного заключения…

– В половине пятого обещаю тебе стоять у ворот тюрьмы и забрать твою прекрасную убийцу, – сказал он. – Или достаточно быть там без двадцати минут пять?

– Прекрасную – кого? Как-как ты выразился? Не придуривайся! – возмутился я.

– То же могу сказать о тебе, – буркнул он. – Отправляйся спать, анахронизм!

– Почему анахронизм?

– В двадцатом веке влюбленных комиссаров полиции уже не бывает! – пояснил он. – Так что ты – анахронизм, дорогой Леопольд. Спокойной ночи!

Он повесил трубку.

Зазвонил будильник. Я заставил себя оторваться от чрезвычайно красивой девушки, поразительно похожей на Франциску, которую только что видел во сне, и нажал на кнопку чертова будильника. Но тот упорно продолжал звенеть. Я подумал, что это – телефон, поднял трубку – гудки… Звонки не прекращались. Мне потребовалось целых восемь секунд, чтобы сообразить – кто-то, вконец потерявший совесть, стоит за моей дверью и трезвонит, почти не отпуская кнопку звонка.

На часах – половина девятого.

Я накинул купальный халат, тихо ругаясь, подошел к двери и грозно спросил:

– Кто там, черт бы вас побрал?

Никакого ответа. Потом шорох и еле слышный стук…

Странно.

Я открыл дверь.

Левой рукой Франциска протягивала мне пакет с булочками, а правой – акулий зуб. Она была прекрасной, Усталой, измученной, но прекрасной!

– Хочешь, я сварю тебе кофе, Лео?

Дюморье Д.
Для отвода глаз

Чета Фентонов, совершая воскресный моцион, неспешно двигалась вдоль набережной. Дойдя до моста Альберта, Фентоны стали, как обычно, решать: перейти им через мост и направиться к парку, либо продолжать прогулку мимо лодочных стоянок. Миссис Фентон додумала одну из своих мыслей из числа тех, которые никогда бы не пришли в голову ее мужу, и сказала ему:

– Напомни мне, когда вернемся домой, чтобы я позвонила Олхазенам и пригласила их вечером выпить. На этот раз наша очередь принимать их.

Фентон наблюдал за дорогой. Он смотрел, как, явно превысив скорость, пронесся грузовик, как проехала по мосту, стреляя выхлопом, спортивная модель, как прошла нянька в сером, толкая перед собой широкую детскую коляску с близнецами, а у близнецов были круглые мордашки. Нянька свернула на мост и направилась в сторону Баттерского озера.

– Ну, и куда же мы пойдем? – спросила у него жена.

Он поглядел на нее отсутствующим взглядом, и ему

вдруг показалось, что жена его и все остальные люди, которые гуляют вдоль берега или идут через мост, – просто марионетки, которых кто-то дергает за ниточки. Наваждение было столь сильным, что он даже испугался. Каждый их шаг был смешон, нелеп и неуклюж – неудачное подражание настоящим человеческим движениям. И лицо его жены, ее голубые глаза, чересчур ярко накрашенные губы, ее новая шляпка – все это тоже показалось ему кукольным, созданным умелой рукой художника – той же рукой, которая дергает за ниточки и заставляет деревянных марионеток танцевать.

Он поспешил отвести глаза и стал рисовать концом трости квадрат на каменных плитах. В центре его он поставил жирную точку и будто со стороны услышал свои слова:

– Я дальше так не могу.

– Что с тобой? – спросила жена. – У тебя опять колет в боку?

Он знал, что ему следует быть настороже. Стоило только начать объяснять, как это неминуемо вызвало бы удивленный взгляд ее больших глаз, бесконечные расспросы, и они непременно повернули бы назад, чтобы снова вернуться той же самой опостылевшей ему дорогой.

Правда, ветер дул бы уже не в лицо, а в спину, но это была бы очередная пустая трата времени, столь же бессмысленная, сколь бессмысленно болтаются в этой реке всевозможные деревяшки и пустые ящики, которые выбрасывает на зловонную и замшелую отмель у стенки набережной. Он схитрил и, надеясь успокоить супругу, прикинулся, будто вовсе не хотел сказать ничего особенного.

– Я имел в виду, что мы сможем дойти лишь до жилых барж. Дальше дороги нет. А твои каблуки не слиш-ком-то годятся, чтобы идти по тропинкам вокруг озера. Мне нужно много двигаться, а ты не выдержишь моего темпа. Почему бы тебе не отправиться домой? День сегодня все равно не задался.

Жена поглядела на небо. Там одна туча настигала другую, и ветер продувал насквозь – как повезло! – ее тоненькое пальтецо.

– Да, наверное, ты прав, – сказала она. Потом добавила недоверчиво:

– А у тебя и в самом деле все в порядке? Ты такой бледный!

– Все хорошо, – ответил он. – Я обычно хожу быстрее, когда один.

Тут он увидел на дороге свободное такси, махнул тростью водителю и сказал ей:

– Садись. Нет смысла наживать себе простуду.

Не успела она ответить, как он уже распахнул дверцу и назвал шоферу адрес. У нее просто не осталось времени отказаться. Он чуть ли не силой усадил ее в машину, и когда такси тронулось, увидел, как она делает ему какие-то знаки за опущенным боковым стеклом, пытаясь что-то сказать, но ничего не было слышно. Наверх ное, хотела еще раз напомнить про визит Олхазенов, что* бы он не приходил слишком поздно. Он провожал машину взглядом, пока она не скрылась из виду. И ему казалось, будто он смотрит вслед большому периоду своей жизни, который уже никогда не вернется… Он свернул прочь от реки и жилых барж, оставив позади все оптические иллюзии и какофонию движения на шоссе, и углубился в лабиринт узеньких улочек, петлявших между рекой и Фуллхэм Роуд. Шагая, он думал только об одном – как избавиться от своего привычного* Я, от этого воскресного незыблемого ритуала прогулок – словом, от всего, что уже вошло в плоть и кровь.

Мысль о бегстве от этой жизни доныне не приходила ему в голову. Но когда жена бросила свою реплику про Олхазенов, у него вдруг что-то сломалось внутри. «Напомни мне, когда вернемся домой, чтобы я позвонила Олхазенам и пригласила их вечером выпить. На этот раз наша очередь принимать их». Можно понять утопающего, который в последнюю секунду вспоминает все события своей жизни. Но вспоминать их просто так… Эти звонки в дверь, эти жизнерадостные голоса Олхазенов, эти напитки на столике, пустые разговоры, стояния, сидения– как узор на обоях, который повторяется утомительно однообразно и который ставит на всю его жизнь арестантское клеймо. Каждый день начинается с раздвигания штор, с первой чашечки кофе, с чтения утренней газеты, завтрака в маленькой столовой, причем газовый рожок должен гореть не сильно, голубым пламенем, а то это будет, дескать, чересчур расточительно.

Затем метро, часы скучной конторской работы, снова метро, вечерняя газета в переполненном вагоне. Дом – снять шляпу, пальто, повесить зонтик, услышать, как в гостиной работает телевизор, а жена звонит по телефону. И так – зима, лето, весна, осень; разве что со сменой времени года меняется цвет чехлов на софе и на креслах, да деревья за окнами то сбрасывают листву, то покрываются ею снова.

«На этот раз наша очередь принимать их…»

И Олхазены, эти марионетки на ниточках, появляются перед ширмой, кланяются во все стороны и исчезают; куклы, которые были хозяевами, превращаются в гостей, затем опять становятся хозяевами – и так далее, до бесконечности; и все пищит, гримасничает и танцует, танцует свои старомодные танцы под траченые молью шлягеры.

И вдруг в тот миг, когда на мосту Эдна сделала свое замечание, это время остановилось – впрочем, оно течет, как прежде, для Эдны, которой нравилось звонить Олхазенам, для Олхазенов, которые снимут трубку и ответят, для других гостей. Но для него все стало другим. Он внезапно ощутил в себе силу и почувствовал, что отныне он – хозяин положения. Отныне он сам будет двигать марионетками. И пусть бедняжка Эдна едет в такси играть уготованную ей роль: охлаждать напитки, разглаживать морщинки на диванных подушечках, насыпать в тарелочки соленые орешки. Эдна и представления не имеет, что он уже освободился в душе своей от рабства и стал иным.

Апатия выходного дня, сгустившись, повисла над городом. Дома на улицах, кафе, маленькие гостиницы, казалось, погрузились в тяжелое забытье.

Он подумал, что эти люди там, внутри, не знают, что ему достаточно пошевелить рукой, чтобы изменить их сонный мир. Стоит постучать в дверь… кто-то откроет… зевающая женщина… старик в домашних тапочках на меху… ребенок, которого послали родители… как я захочу, так все и будет. Разбитое в кровь лицо. Убийство. Ограбление. Пожар. Вот ведь как все просто…

Он взглянул на часы. Половина четвертого. Он решил загадать число: вот сейчас пройду еще две улицы, прочту название третьей, сосчитаю, сколько в нем букв, и это будет номер дома, к примеру, туда и пойду.

Он зашагал дальше, увлеченный этой идеей. Только не отступать, не искать отговорок и не обманывать себя. Жилой дом окажется или магазинчик – неважно. Все равно.

Третья улица оказалась достаточно длинной. Справа и слева стояли желтовато-серые виллы в викторианском стиле, которые были необычайно модны лет пятьдесят назад, а затем их перестроили и стали сдавать в них квартиры. Виллы уже давным-давно потеряли свой блеск и великолепие. Улица называлась Болтинг-стрит. Болтинг. Семь букв. Стало быть, дом номер семь.

Он поглядел на ту сторону, где были нечетные номера и решил, что его не должна остановить даже перспектива подъема по крутой каменной лестнице – такие лестницы вели к каждой из вилл. Краска на дверях облупилась; из черных провалов, которыми зияли окна подвальных этажей, веяло нищетой и упадком. Все дома здесь были полной противоположностью тем, которые он привык видеть на своей улице. У тех и двери, и ставни были покрашены в самые веселые светлые тона.

Дом номер семь ничем не отличался от других на улице, разве что производил еще более гнусное впечатление– наверное потому, что шторы в окнах на первом этаже были выцветшими и нестиранными. Бледный мальчик лет трех сидел на циновке прямо перед входной дверью. Дверь была не закрыта. Просто притворена.

Джеймс Фентон поднялся по лестнице к вилле и поискал кнопку звонка у входа. Под кнопкой на полоске бумаги печатными буквами было написано: «Не работает». Рядом свисал старомодный шнур от колокольчика, за который надо было дергать. Конечно, секундным делом было оторвать этот шнур, связать им мальчишку, снести его по лестнице, а там сделать с ним, что заблагорассудится: захочется – убить, захочется – отпустить на все четыре стороны. Но он чувствовал, что время для насилия еще не наступило. Во всяком случае, это было не то, чего он хотел. Чувство силы, родившееся в нем, требовало выждать, растянуть это ощущение полной свободы и вседозволенности.

Он дернул за шнур, и из темного холла донесся негромкий звон колокольчика. Мальчик поглядел на него, но не двинулся с места. Фентон повернулся и стал смотреть на улицу. Ветви платана у дома уже покрылись первой листвой; на коричневой его коре местами проступили желтые пятна; черная кошка сидела у дерева и зализывала лапу, видимо, пораненную.

Фентон наслаждался этим ожиданием – ожиданием неведомого, ожиданием судьбы.

Дверь у него за спиной приоткрылась шире, и он услышал женский голос, сказавший с явным иностранным акцентом:

– Что вы хотите?

Фентон снял шляпу. С каким бы удовольствием он ответил бы сейчас: «Я хочу задушить вас. Вас и вашего ребенка. Но при всем при том я ничего не имею против вас лично. Я – просто орудие судьбы…»

Но вместо этого он только приветливо улыбнулся. Женщина была такой же бледной, как и ребенок. У них были одинаковые светлые глаза, которые смотрели на мир без всякого выражения, и редкие белесые волосы. Женщине можно было дать и двадцать, и тридцать пять. Одета она была в шерстяной жакет, великоватый ей, и темную широкую юбку до самых щиколоток, которая делала ее еще ниже ростом.

– Вы не сдадите меблированную комнату? – спросил Фентон.

У нее в глазах вспыхнул огонек надежды. Кажется, он задал ей вопрос, которого она уже давно страстно ждала, не особенно, впрочем, надеясь на то, что эти ожидания сбудутся. Но огонек, вспыхнув, сразу погас, сменившись прежним безразличием.

– Дом этот принадлежит не мне, – сказала она. – Хозяин раньше сдавал комнату, но это здание, как и другие дома, скоро снесут. Здесь будут строить новые, многоквартирные, для сдачи внаем.

– Значит, вы полагаете, – продолжал он, следуя своему плану, – что хозяин дома больше не сдает комнаты?

– Он сказал мне, что нет смысла сдавать, потому что каждый день может прийти распоряжение о выселении всех жильцов. Он платит мне небольшую сумму. Я должна только поддерживать дом в приличном виде. Я живу в подвальном этаже.

– Да… – протянул он.

Разговор, похоже, был закончен. Тем не менее Фентон не уходил. Девушка или женщина – не разберешь – поглядела мимо него на мальчика и велела ему вести себя потише, хотя он не издал ни звука.

– Я мог бы жить у вас, если бы вы сдали мне комнату в поднаем. Разве это невозможно? Мы могли бы рассматривать это дело как частное соглашение между нами – на тот срок, пока вы еще живете здесь. Хозяин едва ли будет вправе протестовать.

Он наблюдал за ее лицом, на котором отразилось напряженное размышление. Его предложение, столь необычное, даже поразительное для мужчины, который так одет и так солидно выглядит, просто не укладывалось у нее в голове.

Зная, что внезапность и натиск – залог успешной атаки, он решил использовать достигнутое преимущество и быстро сказал:

– Мне нужна только одна комната – на несколько часов ежедневно. Я не собираюсь ночевать здесь.

Напряжение ума, испытываемое ею, превысило все допустимые пределы. Мужчина в твидовом костюме, по которому не поймешь, городской он или сельский житель, шляпа с мягкими полями, трость для прогулок, свежий цвет лица, возраст от сорока пяти до пятидесяти…

Он наблюдал, как растет удивление в ее глазах – она по-прежнему, видимо, пыталась увязать его внешний вид с предложением, им сделанным.

– Для чего вам нужна комната? – спросила она в нерешительности.

«Вот так крючок она мне забрасывает! Для чего? Так я тебе и скажу! Чтобы убить тебя и твоего ребенка, милочка ты моя, – подумал он, – чтобы закопать вас под полом. Но – еще не время. Не время».

– Знаете, мне сложно вам объяснить, – сказал он живо. – Я – человек свободной профессии и очень много работаю. Мне нужна комната, куда я могу приходить на несколько часов ежедневно и где я буду в полном одиночестве. Вы даже представления не имеете, насколько трудно найти подходящую квартиру. А этот дом, кажется, именно то, что мне нужно.

Он поглядел на мальчика, который сидел у его ног, и улыбнулся.

– Вот, например, ваш сынишка. Как раз подходящий возраст. Совершенно не будет мне мешать.

Тень улыбки пробежала по губам женщины.

– О, Джонни – очень спокойный мальчик, – сказала она. – Он может часами сидеть здесь и ничем не побеспокоил бы вас.

Тень улыбки снова исчезла, вернулись прежние сомнения.

– Я… я даже не знаю, что вам и сказать… Мы живем в кухне. Рядом – спальня, а за ней еще одна комната. Там у меня сохранилась кое-какая мебель, но я не думаю, чтобы она понравилась вам. Видите ли, все зависит от вашей профессии…

Она так и не договорила предложение до конца. Ее апатия была именно тем, что ему было нужно. Он спрашивал себя, от чего эта апатия – от бессонницы или от принятого снотворного. Темные круги под глазами выдавали, что она увлекается снотворными препаратами или наркотиками.

Что ж, тем лучше. К тому же она – иностранка. Их и без того чересчур много в стране.