Текст книги "Завсегдатай"
Автор книги: Тимур Пулатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)
А человек, как известно, отдохнуть не дурак.
Пришел он, бросив свое поле, и сел под сенью дерева.
Пригляделся: хорошо здесь, прохладно. И младшие братья рядом – всякие обезьяны на ветвях, жуки-короеды, и вороны в дупле гнезда свили, и змеи между корнями ползают.
Повоевал, значит, с ними человек, очистил себе жизненное пространство и ноги вытянул. Лежит, наслаждается. Хорошо!
Человек такой размашистый попался. Видит святой, через некоторое время все свое хозяйство перевез под дерево. И базары свои, и бани, и мусорные корзины, и кладбище свое. Устроился на вечное поселение.
Святой говорит: «Хватит, человек, иди теперь обратно к своему полю, ты ведь рожден быть работником на этой неблагодарной земле». А человек ему отвечает: «Нет, отец, создан я, чтобы повиноваться тебе и быть рядом с тобой». – «Каким образом повиноваться?» – ««Вечно слушать твои рассказы». – «Тогда слушай».
И сделал святой третье добро, то есть добро во имя самого добра.
Но пока рассказывал, дерево это сгнило и упало.
А святой сидит до сих пор под раскаленным небом, и человек слушает его рассказы…
На привокзальной Площади в лучах машины вдруг мелькнул силуэт сына Эгамова.
– Маруф, – крикнул Эгамов, испугавшись.
Маруф стоял с чайником, не желая приблизиться.
– Направьте-ка на него свет, – попросил Эгамов шофера.
Мелькнула страшная мысль в голове бывшего адъютанта: Маруф, бросив его, ушел к старшему брату в Бухару на заработки.
– Я пою командира чаем, – сказал Маруф и убежал в чайхану, жалея, что так напугал отца.
Председатель и Эгамов вышли из машины и в зале ожидания увидели лежащего на скамейке командира.
Молча, сели на край скамейки у его ног. Догадались по отекшему лицу его, что Беков перенес сердечный приступ.
– Ноги, наверное, распухли в сапогах, – сказал Нуров Бекову, – снять надо.
– Хорошо, – слабым голосом проговорил Беков.
Эгамов бросился помогать командиру, но Нуров сам стянул с Бекова сапоги.
Решил Нуров не говорить с ним пока о гаждиванских делах. Только понял, что ездил Беков в обком в надежде как-то поправить дела умирающего заводика.
«Теперь Беков будет против меня», – подумал с грустью Нуров.
Знал он, что ничего не сможет теперь сделать больной командир, просто, по старой, привычной для него логике вещей, не захочет увидеть Гаждиван в ином качестве, будет писать, созывать комиссии, и это окончательно подорвет его здоровье.
Вернулся Маруф с чайником, поздоровался с Нуровым. Подражая председателю и подчеркивая свое ироническое отношение к Бекову, он строго сказал, ставя чайник на скамейку:
– Это последний. Чайханщик больше не даст бесплатно. Я говорил ему, что вы командир, но он ни в какую.
Беков, слегка растерявшись, привстал.
– Ведь я много лет пил в этой чайхане. Помнишь Клыча, Кулихан?
– Как же не помнить, командир?
– Так получилось, что все деньги вышли у меня. Скажи чайханщику, Маруф, пусть подождет до пенсии.
– О чем вы говорите, командир?! – поразился Эгамов его униженному состоянию. – Вы наш гость!
Он вынул мешочек с монетами и бросил сыну:
– Беги и отдай. И скажи Клычу, что ему не поздоровится!
Маруф, довольный тем, что сможет теперь ответить обидчику Клычу, снова побежал в чайхану, думая о том, какие же все-таки они странные, командир и его бывший адъютант, какие трогательные.
Вспыльчивый Эгамов долго не мог успокоиться, стоял, прислонившись к стене, и ворчал, называя чайханщика бесстыжим ослом.
– Выпей. – Беков протянул ему пиалу чая.
С благодарностью взял Эгамов пиалу и сел на край скамейки.
Нуров все это время молчал и смотрел на сидящих в зале крестьян в надежде увидеть кого-нибудь из своих, чтобы увезти вместе с Вековым в машине автобуса уже не будет до утра.
Вернулся Маруф с довольной улыбкой – нагрубил, видно, чайханщику, злейшему врагу отца.
Сел возле Нурова и, пока Беков и Эгамов пили чай, обменялся с председателем несколькими словами.
– С будущего года пойдешь учиться на тракториста, – тихо сказал ему Нуров, чтобы не услышал Эгамов и не возразил.
Маруфу всегда льстило, что взрослые говорят с ним серьезно.
Он избегал своих сверстников, считая их неинтересными.
Маруф пристроился возле отца и прошептал:
– Отец, я был в обкоме. Знаешь, там столько часов на стенах…
– После, – отмахнулся от него Эгамов.
– Знаешь, отец, – не унимался сын, – командир, конечно, заслуженный человек, но страшно занудливый. Не знаю, как мы с ним будет жить.
И это решил Эгамов пропустить мимо ушей, зная, что еще будет время наказать сына за непочитание командира.
Когда вышли все на улицу, чтобы уехать обратно в колхоз, Эгамов с Маруфом направились в чайхану отнести посуду.
А когда вернулись к вокзалу, грузовик уже отъезжал без них.
– Командир, – закричал Эгамов, боясь остаться среди ночи далеко от дома, – возьмите, пожалуйста, и нас!
Машина остановилась, и Беков из кабины спросил виноватым голосом:
– Где ты пропадал так долго, мой добрый Кулихан?
Сел Эгамов в кузов и сразу успокоился. Прижался к сыну и обнял его, сонного, за плечи.
– Видишь, к тому же он еще и невнимательный, – прошептал Маруф.
– Если ты еще раз скажешь плохое о командире, я тебе больше не отец! – снова разнервничался Эгамов.
Всю дорогу сидящие в машине молчали. Теплая ночь навевала грусть и склоняла к размышлениям.
…Жалел Беков о том, что не застал в обкоме старого приятеля своего – Мавлянова. Никого не было из прежних в обкоме, один Мавлянов… А тот, начальник рангом пониже, с которым утомленный командир поделился своим горем, решил успокоить его и сказал, что уже несколько лет обдумывает Нуров план перестройки жизни в Гаждиване и что план этот почти готов…
Несколько часов назад, несомый поисками справедливости, ехал командир в Бухару. Теперь тоска снова охватила его, и почувствовал Беков вину. Но вина эта была смутная, не принимаемая до конца.
«Хорошо, – подумал Беков, – что я не сбежал, а нашел в себе мужество вернуться… А ведь ты, Исхак, хотел сбежать, увидев, что сталось с заводом и Гажди-ваном, хотел уйти подальше от сложности жизни, так?.. Нет, быть теперь до конца с гаждиванцами, с Маруфом, который еще о многом спросит меня, с Эгамовым, слепо любящим меня и все мне давно простившим… И с Нуровым, с его новым проектом… Но как мне быть сейчас: помочь ему или же воспротивиться, потому что он делает все наоборот…»
…Старики все еще дремали во дворе, возле огорода, пахнущего в предутренние часы сыростью. Сказал им Нуров со злости: «Ждите!» – и они ждут, бросив семьи, дела… Вся жизнь их в ожидании…
Беков ничего не замечал. Хотелось ему скорее в постель, чтобы дать отдых слабому телу.
Маруф тоже, как только зашли во двор, бросился поскорей в дом. «Слабый сын, немощный, быстро устает, как старик, – думал Эгамов. – Была бы жизнь устроенная, кормил бы сына лучше… А такой он никуда не годится, ни в работники, ни в женихи. Может, от худобы он такой злой, циничный, мрачно мыслит?..»
Бывший адъютант снял с дерева лампу и стал освещать дорогу командиру. Видел, что Бекову стоит больших трудов не наступить кому-нибудь из спящих на руку.
Когда благополучно прошли половину двора, кто-то поднялся у самых ног командира.
– Товарищ Беков, – прошептал он голосом, которого Эгамов не узнал.
Эгамов поднял лампу: человек растерялся от света и зажмурился.
– Спокойствие, – неуверенно сказал он.
– Кто вы? – спросил Беков.
– Бесхвостый Барс…
Услышав кличку Турсунова, Беков вздрогнул. Нервно задрожали его руки, когда он протянул их, чтобы обнять Турсунова.
Но Турсунов отпрянул.
– Я уже третий час жду вас. – Обида была в голосе Турсунова.
– Так и сидели здесь? И ждали? Но к чему? Могли ведь пригласить к себе домой…
– Вначале сидел, потом не мог, лег. Но не спал. И сразу узнал вас, – говорил Турсунов. – А вы так неожиданно изменились… Неожиданно… – Взял он лампу и осветил лицо командира. – И вас, оказывается, время не щадит. А я-то думал… Приехали посмотреть, как мы живем? Добро пожаловать! Живем как полагается. Мирно и добропорядочно.
– Да вы, я вижу, пьяны, – удивился Беков.
– Пьян, извините, – угрюмо согласился Турсунов и пригласил: – Давайте-ка посидим здесь, во дворе. Утро скоро. Выйдет солнце, заводец наш осветит. Крысы убегут…
Турсунов обнял командира и стал медленно валиться на землю, ослабевая.
– И вас, оказывается, время не щадит. А я-то думал, – все удивлялся он. – Видели заводец?..
– Видел… А где те доски, которые я присылал тебе в тридцать пятом, весной?
– В тридцать пятом, весной?
– А железо? А цемент? – спрашивал Беков.
Турсунов молчал. Беков нагнулся над ним и пояснил Эгамову:
– Уснул…
– Сейчас я постелю вам, командир, – сказал Эгамов, направляясь в дом, но Беков возразил ему:
– Нет, я останусь здесь. С ним.
Сидя на корточках, он продолжал разглядывать Турсунова: к старости тот стал еще меньше ростом, а большая забота о делах гибнущего заводика придала его лицу черты интеллигентности.
– Но почему не в доме? – удивился Эгамов.
– Оставь нас, – рассердился командир и поставил в изголовье Турсунова саквояж, устраиваясь на ночлег.
Когда прилетела роса в огород, Беков проснулся и, поеживаясь, стал ощупывать свое одеяло. В полусне толкал стариков, нечаянно наступал им на руки, те ругались, а командир извинялся и продолжал искать Турсунова.
Но Турсунова уже не было. Видел из окна дома Эгамов, как час назад, протрезвев, очнулся он, разглядел спящего рядом командира и испугался. Будто не было между ними с Вековым ночного разговора с досках и цементе тридцать пятого года и будто Турсунов видел командира впервые…
Но подумал Эгамов, что от встречи с Вековым Турсунов получил удовлетворение сполна. Казалось бывшему адъютанту, что Турсунов вовсе не спал, а просто притворялся и слышал, как командир жалеет его, всячески обхаживая пьяного.
Больше Турсунову ничего и не нужно. Все эти утомительно долгие годы он ждал приезда хозяина и боялся, а хозяин приехал и все простил Турсунову, да еще в знак дружбы лег спать рядом…
И уверен Эгамов, теперь он спрячется и, освобожденный от вины, будет до конца своих дней избегать командира, ибо командир ему больше не нужен и не интересен.
Так думал Эгамов, наблюдая через окно за всем, что происходило во дворе.
Когда много лет назад обмелела река, Турсунов согласился: видно, так суждено – и, избавившись вскоре от паники, стал управлять заводом дальше. Но не тем большим, вокруг которого намечалось построить Гаждиван, а двумя маленькими цехами, которые были пущены в дело еще при Бекове…
И вот теперь Беков, пожалев Турсунова, будет добиваться его расположения, ибо командир добр и душа его чиста. Нужно ему, думал Эгамов, чтобы кто-то из двух сподвижников делил с ним остаток дней в Гаждиване… А так как у Нурова свой план переделки здешней жизни и человек он отличной от Бекова хватки, то сподвижником Бекова должен стать этот побитый, такой неактивный Турсунов.
– Командир, – тихо позвал Эгамов, – заходите в дом, я занесу одеяла…
Все еще не пришедший в себя, шатаясь, Беков побрел в дом. Но невозможно было обрести ему покой.
Старики… Они следили за каждым его шагом, и, как только Беков подошел к порогу, кто-то воскликнул:
– Командир убегает!
Эгамов вышел Бекову навстречу, чтобы помочь ему войти в дом. Но старики уже проснулись и зашумели у окна, требуя командира.
– Что ж, – сказал Эгамов, – поговорите с ними через окно. Но прошу вас, ничего не обещайте.
– Кто эти люди?
– Они встречали вас у обелиска. Они любят вас, командир. Но любовь их хуже яда змеи.
Старики шумели, протягивали к окну руки, трясли подолами рваных халатов.
– Командир, сделайте для нас что-нибудь… Сделайте.
– Вот так они всегда требуют, – пояснил Эгамов.
Беков ничего не понимал и тихо спрашивал:
– А что им сделать?
– Не обращайте внимания. Они притворяются. На самом деле люди счастливы, командир. Одно ваше присутствие делает их счастливыми.
– Командир, – кричали со двора, – прогоните человека, который стоит рядом с вами. Он изверг, мучил нас много лет, презирал. Прогоните, и у вас будет удача. Он дьявол, а вы отец наш…
– Хорошо, – ответил Беков, – Кулихан, иди в другую комнату.
– Я уйду, только не обещайте им ничего.
Сидя у постели спящего Маруфа, Эгамов слышал, как Беков говорил старикам:
– В Бухаре обещали разобраться. Не оставят нас в беде.
Дальше Эгамов уже не слышал – проснулся Ма-руф, зашептал:
– Вижу, отец, командир прогнал тебя…
И Эгамов промолчал.
3
Когда наступило утро, вышел Беков, чтобы разглядеть хорошенько Гаждиван.
На постаменте он увидел угрюмого от волнений ночи Эгамова. Ходил по граниту бывший адъютант, мыл тряпкой ступеньки, отгонял птиц, чтобы те не клевали бутоны.
Заметив командира, Эгамов засмущался, спрятал тряпку за спину.
– Ты что тут делаешь? – не понял Беков.
– Чищу кое-что, командир, вытираю, – ответил в приливе добрых чувств к командиру его бывший адъютант.
– Что ж, – согласился Беков, – доброе дело делаешь…
И пошел дальше.
– Куда вы, командир? – заволновался Эгамов, боясь отпускать его одного.
– Прогуляться…
– Не завтракали ведь вы…
Ушел Беков, и возле магазина увидел он Нурова, раздающего гаждиванцам виноград с колхозного поля.
Стоял он на машине и взвешивал каждой семье по два килограмма.
Те радовались удаче и превозносили Нурова до небес.
И Нуров радовался, что делает добро людям, но, взяв из ящика гроздь винограда, грустил, что не может гнать для колхоза хорошее вино, ибо негде было ему хранить плоды, а доски, которые он вымаливал той ночью у маленького человечка, еще не прибыли.
Беков постоял невдалеке, отмечая с огорчением, что авторитет Нурова столь высок в Гаждиване, и повернул к дому в испорченном настроении.
Эгамов стыдился комнаты, куда поселил своего командира. Здесь только голый стол и кровать да проволочная вешалка, и еще по углам висят дыни в плетеных корзинах.
Лучшей комнаты у Эгамова нет. В этой жил некогда сын Анвар.
Думал старый адъютант, что привезет сюда Анвар жену, и, когда родятся внуки, придется разобрать правую стену и пристроить к этой комнате спальню.
Но сын ушел от него в чужой город, к чужим людям, чужой жене, и родители жены стали теперь ему отцом и матерью, и все это ему нравится, потому что стал зажиточным. Ладно, нечего столько горевать, Кулихан…
Теперь в этой пустой комнате Эгамов устраивал командира. Беков нисколько не обиделся, сел и стал молча раскладывать на столе все, что было у него в саквояже.
Достал старый будильник без стрелок, отвинтил крышку и вынул красный сверкающий орден.
– Орден Трудового Красного Знамени. Получил в сорок третьем. В Алма-Ате.
Эгамов торжественно положил орден себе на ладонь.
– Большой орден, командир. Но дела ваши стоят сотни таких орденов, поверьте мне.
Эгамов вздрогнул, когда вынул Беков свою одежду. От запаха тех далеких лет закружилась голова. Эгамов заплакал, увидев китель командира.
– Словно опять мы скачем с вами в то великое время! – прошептал он, поглаживая китель, чувствуя, как ноют пальцы от прикосновения к священной материи. – Совсем новый, совсем такой, как я сшил его вам.
– В городе мне не пришлось носить его.
Беков снял белый гражданский китель, и Эгамов помог ему надеть военный.
– Видишь, как он велик. Не тот я уже Беков, явно не тот.
– Разрешите, я сужу вам китель, и вы опять сможете носить.
– Здесь могут неправильно истолковать.
– Клянусь, людям нужно, чтобы вы во всем были похожи на прежнего командира!
Он взял мундир и ушел в другую комнату. Достал ножницы, нитки и стал суживать рукава.
С тех пор как командир поселился в Гаждиване, люди говорят шепотом, благоговейно и только о нем. Все ждут перемен.
Странно ведет себя и Маруф. Все дни он в возбуждении, не отходит от командира ни на шаг, расспрашивает о том великом времени, когда Беков был, как и он, молод.
Вот и сейчас, вернувшись с работы, Маруф сразу пошел к Бекову. Эгамов краешком уха слышал весь их разговор.
Первые дни он очень боялся, как бы Маруф грубостью, бестактностью не обидел командира. Тогда бы Эгамов сгорел от стыда за такого сына. Ведь командир мечтал не только о Гаждиване, но и о людях…
– Там уже народ собрался, – волнуясь, рассказывал Маруф. – Ни проехать ни пройти. И комиссия всех расспрашивает. Боюсь, дядя Исхак, как бы они там без вас что-то не решили…
– Это хорошо, что народ собрался. Комиссия всех выслушает, все осмотрит.
– Но вы торопитесь, скоро они пойдут на завод. Уже и Нуров приехал.
– Маруф! – крикнул Эгамов.
Маруф с виноватым видом просунул голову в дверь. Был он весь испачкан мукой – лень ему после работы помыться.
– Ты зачем надоедаешь командиру?
Маруф погрустнел, с сожалением посмотрел на отца и на то, что тот делал.
– Отец, почему ты вечно опекаешь меня? Ведь мне уже двадцать…
– Да, тебе двадцать. Но ты недоразвит. И не воображай, что знаешь больше своего отца… Нет, вы только полюбуйтесь этим гением, командир, – сказал Эгамов, увидев Бекова за спиной Маруфа. – Вы только послушайте!
Маруф опустил голову и ушел.
– Ты слишком строг к нему, Кулихан, – сказал Беков.
– Нет, я люблю его. Но держу в ежовых рукавицах, чтобы и он, как брат, не сбежал в город.
– Сын у тебя смышленый.
– Вы так думаете? Да, да, я вырастил хорошего сына, командир. Спасибо за добрые слова.
Но, снова заметив Маруфа, на этот раз в огороде, где он срывал помидоры, Эгамов не удержался:
– Но в его годы я уже срубал вражьи головы! Вы ведь свидетель, командир! А он совсем не гордится своим отцом…
Маруф сделал вид, что не слышит. Сидя между грядками, он все поглядывал на забор, словно находился под арестом.
– Я что-то нервничаю, командир. Видите, у меня руки вспотели. Но вы спокойны, и это хорошо! Наденьте, пожалуйста, китель.
Эгамов невольно вытянулся перед командиром, когда увидел его в кителе. Командир был великолепен, строг и мог бы внушать трепет врагам.
– Я приветствую вас, товарищ командир!
Эгамов видел, что командир тоже очень растроган.
– Мечтой моей было прожить старость там, где меня помнит хоть один человек…
– Спасибо, командир! Мы сделаем все, чтобы вам было хорошо здесь… А потом, когда вы перевезете в Гаждиван все вещи, я разломаю стену и сделаю пристройку. Комната ваша будет просторнее.
– Какие вещи? – не сразу понял Беков. Затем показал на саквояж, будильник с орденом, китель и узелок со сменой белья: – Вот все мои вещи. Больше ничего не нажил.
– Конечно, на что человеку вещи?! Вы великий человек, командир. Я это знал всегда… Я тоже, как видите, живу скромно. Кое-какое старье от приданого.
– Главное, Кулихан, честность, доброта, порядочность. Мы боролись не за вещи, не за уют, помни.
– Да, святая правда. Теперь я совсем спокоен. Такой человек, как вы, не может быть неправильно понят комиссией… Идемте, командир, народ ждет вас…
В переулке тихо, только листья шелковицы шелестят под ногами.
– Уже осень, – сказал Эгамов.
Беков промолчал.
И тут навстречу им попался милиционер. Увидев Бекова, он поспешно перешел на противоположную сторону и взял под козырек.
Командир, не сразу разобравшись, что приветствуют его, замешкался, затем резко поднял руку к виску, Эгамов проделал то же самое с удовольствием. И готов был броситься к милиционеру со словами благодарности. Так почтительно встретив командира, этот страж закона вселял уверенность, что гаждиванцы почитают командира, как отца.
Но у площади Обелиска командир снова помрачнел. И непонятно почему. Бегло осмотрев газоны, Эгамов не увидел ничего, что было бы в укор ему, человеку, следящему за чистотой обелиска.
Беков шел медленно, жался к домам, где было особенно тенисто. Но на улице было пустынно.
Только у самого завода почувствовалось какое-то движение. Откуда-то вышел Маруф, молча и многозначительно зашагал рядом с Вековым.
Потом еще несколько человек пошли за ними, не мог понять Эгамов, друзья или враги.
Словно шел Эгамов воевать.
А люди кругом – их становилось все больше – вели себя как-то странно. Прямо на улице брили головы парикмахеры. Торговцы жарили кукурузу. Какие-то незнакомцы ездили взад-вперед на осликах. А двое мужчин держали факелы, крича что-то нечленораздельное.
Возле распахнутых ворот стояли, скрестив руки на груди, крестьяне из колхоза. Наблюдали за происходящим, прижав коленями огромных псов с обрубленными ушами.
Еще больше людей оказалось на заводе. Молча и мрачно ходили по двору, и никто ни разу не посмотрел на Бекова, пока он пробирался к трем фигурам в белом – комиссии.
Только Турсунов, свежевыбритый, странно праздничный, взял его подсуну и пошел вместе.
Лоди в белом пугали Эгамова, он почувствовал облегчение, когда в пяти метрах от них эти люди убавили шаг.
Вместе с комиссией ходил, объяснял все Нуров. Казалось, только он один причастен ко всему происходящему.
Были здесь и рабочие. Все сорок человек, дерзкие, вызывающие, шли они справа от комиссии и много шутили.
Турсунов показал на них Бекову.
– Это сыновья тех, сорока наших? – спросил Беков.
– Да, есть и сыновья…
«Здесь все четко продумано, – мелькнуло у Эгамова. – Комиссия и Нуров – впереди, мы с командиром на пять шагов сзади, справа – рабочие, а старики и прочие в хвосте».
– Давай остановимся. – Командир сел на ящик. – Я что-то не поспеваю.
Турсунов опустился рядом с ним, а Эгамов и Маруф остались стоять.
– Что это с командиром? – шепнул в беспокойстве Маруф.
– Командир спокоен, зная, что прав.
Затем вся эта толпа вместе с комиссией зашла в цех, и во дворе стало тихо.
– Я как-то всерьез не думаю об этом, – признался Турсунов, спокойный, не терзаемый муками совести. – Не могу больше ни с чем справиться, Исхак.
– Давай помолчим, – сказал Беков, устало закрывая глаза; думал он о том, какая суета пришла к нему под старость. Хотел бы он действовать, но не мог, все утомляло его.
– Душа твоя чиста, Исхак, – тоном проповедника сказал Турсунов. – Поэтому в ней тишина.
Маруф стоял и внимательно слушал взрослых.
– Иди, – прогнал его Эгамов, – посмотри, что делается в цехе.
«Не надо, чтобы сыновья слушали, когда говорят двое усталых. Они могут неправильно истолковать. Ведь все, что делается в душах взрослых, вся их жизнь так сложна, что сыновьям нужно прожить столько же, сколько отцам, чтобы понять», – решил Эгамов.
В цехе Маруф подошел к Нурову и сказал, что командир сидит во дворе. Оставив комиссию, Нуров вышел во двор. Весь он, вся его одежда была испачкана ржавчиной.
Нуров поздоровался с Вековым, и ему стало жаль приятеля, жаль, что тот выглядит так плохо. Не знал Нуров, о чем говорить с ним сейчас, перевел взгляд на Турсунова.
– Персики те, что я прислал твоей семье, не червивые?
– Нет, жена сварила отличное варенье. Приходи попробовать.
– Надо ужин устроить комиссии. Пусть жена твоя съездит в колхоз за мясом. Машину дам.
– Пиши записку.
Турсунов нагнулся. Нуров положил на его спину блокнот и написал.
Турсунов с благодарностью взял записку и спрятал.
– Слышал, Исхак, насчет ужина? В семь часов в доме Турсунова, – сказал Нуров.
– Хорошо, – рассеянно согласился Беков.
Был командир в растерянности. Сейчас комиссия должна обнародовать решение об участи заводика. Но Беков был в неведенье о теперешней жизни Гаждивана и не знал, что предложить взамен плана Нурова о слиянии Гаждивана с колхозом.
– Что ты думаешь обо всем этом? – осторожно поинтересовался Нуров, садясь рядом с Вековым на ящик.
Оба они смотрели на унылый двор.
– Сейчас мы должны решить все, – сказал Нуров. – Люди ждут… Есть у тебя, Исхак, какие-нибудь соображения?
Стоявший сбоку Эгамов весь напрягся. Он больше всех ждал и переживал. Он не хотел, чтобы так изменился облик Гаждивана, место молодости, отваги, любви и преданности командиру.
Бывшему адъютанту не терпелось услышать из уст командира более человечный, чем у Нурова, план. Ведь сколько было разных идей у командира, сколько раз он менял проект Гаждивана, находя более верное, с точки зрения Эгамова, решение. А ведь тогда, в тридцать втором, было гораздо труднее. Голая пустыня, и все надо было начинать. Тогда было в тысячу раз труднее, но командир Эгамова с честью выходил из положения.
Но почему сейчас молчит командир? Почему он растерян?
– Командир! – закричал Эгамов, чтобы вселить в него уверенность. – Никто, кроме вас, не имеет права решать судьбу Гаждивана. Никто!
Он хотел высказать все, что накипело в его смя тенной душе, но вышла комиссия из цеха, за ней вся эта любопытствующая толпа, и они направились для окончательного решения в контору.
– Представляю вам Бекова, – сказал, подводя командира, Нуров.
– Чем занимается товарищ Беков? – спросил главный комиссии.
Вопрос этот, как острый нож, кольнул сердце бывшего адъютанта.
– Товарищ Беков – основатель Гаждивана.
– Да, да, нам говорили. – Комиссия разочарованно оглядела Бекова.
Эти молодые люди из комиссии, видимо, заранее создали в своем воображении облик основателя Гаждивана как человека героического и романтического и теперь вместо того, воображаемого Бекова увидели человека очень старого и немощного.
Комиссия и четыре гаждиванца зашли в контору еле уместившись в сырой желтой комнате.
комиссия села за стол и начала рассматривать документы, четыре-пять томов разной переписки, справок, отчетов, приказов, заявлений, переворачивала страницу за страницей полуистлевшую бумагу, где все написанное давно уже потеряло смысл.
А все, кто ходил за комиссией, остались во дворе Окружили со всех сторон контору и стали ждать своей участи, время от времени заглядывая в окна.
Маруф тоже был с ними. Думал он, напрягая свой юношеский ум, и очень боялся, что отец его от всех сложных переживаний может слечь в постель.
Так как заводик давно сгнил и развалился, решено было официально закрыть его. Полчаса комиссия подсчитывала убытки. У гаждиванцев, никогда не слышавших, что на свете могут быть такие большие деньги, печально засверкали глаза.
Нуров изложил свой план переустройства Гаждивана. Он просил, чтобы рабочую силу передали ему для колхоза. Гаждиван должен стать поселком, и когда Нуров купит буровые машины и просверлит землю, где таится пригодная для жизни вода, то пустит он эту воду по высохшей реке Гаждиванке, и оттуда она побежит по трубам для нужд консервного и винодельческого цехов.
Эгамов не мог трезво воспринимать все то, о чем говорилось в этой комнате. Утомленный, подавленный непонятным поведением командира, он почувствовал, что теряет самообладание.
Но он словно заново родился, услышав фамилию командира «Товарищ Беков!» Все в нем сжалось от боли и мук, когда ясно и четко спросили.
– Когда у вас впервые родилась идея о Гаждиване?
– Я здесь воевал, – начал вспоминать Беков – Когда мы победили басмачей, то оказалось, что выиграли лишь пустыню. Страшную, безжизненную пустыню. Я сказал воинам: «Только тот воин настоящий, кто способен не только хорошо убивать, но и посадить здесь деревья…»
Гаждиванцы, утомленные долгим ожиданием, вдруг начали стучать по гнилым стенам, били кулаками, словно звали, кричали и умоляли, забыв о том, что комната эта еле держится и что с потолка на стол падает штукатурка.
Эгамов выбежал к ним. Гаждиванцы перестали стучать, спросили:
– Отец Кулихан, а о нас будут говорить?
Эгамов замахал руками, чтобы они молчали и не делали больше глупостей, чтобы просто распахнули окно и смотрели и слушали бы командира и, если нужно, поддержали бы его.
Когда он вернулся в комнату, старики уже стояли возле окна и тихо и свято глядели на все происходящее.
– Товарищ Беков, для чего вы вернулись в Гаждиван после стольких лет странствий?
Беков весь сник от этого вопроса, опустил голову, думая, что не стоило ему действительно возвращаться сюда. Нуров достаточно силен и умен, чтобы сделать все лучше. Он, Беков, только обуза для него.
А у Эгамова опять заныло сердце. Он растерялся и не мог понять, отчего это его храбрый и доблестный командир ведет себя так странно и нерешительно, тем более что вся эта комиссия, молодая, ничего не смыслящая в жизни, не имеет права осуждать его.
Он ждал ровно столько, сколько позволяла выдержка, но командир – проклятье на твою седую голову, Кулихан! – молчал. И тогда Эгамов встал, он больше не мог, он сказал, обращаясь к уважаемой комиссии:
– В злой пустыне змеи, скорпионы, разная тварь жалила нас с командиром! Но мы не страшились, ибо видели в своей жизни тварей похлеще – басмачей! Разве не так, товарищ Нуров и товарищ Турсунов? И вы, товарищи комиссия, и вы еще спрашиваете, зачем вернулся командир к теплым очагам нашим и святым могилам своих воинов? Мне стыдно и больно! – голос его сорвался. Секунду он молчал и видел, как шепчется комиссия, глядя на него не то с укором, не то с сожалением. Видел и лица земляков, гаждиванцев, в окне, и сына Маруфа, который делал ему подбадривающие знаки.
Он продолжил:
– Помню, когда уезжал от нас командир, он сказал: «Добрый Кулихан, я оставляю тебе и другим воинам этот город, и вы должны строить его, чтобы люди жили счастливо…» И вы посмотрите, какой теперь этот город! Командир сказал: «Я доволен городом!» Гажди-ванцы! – обратился он к своим землякам, подбегая к окну. Стал трясти их за руки, хлопать по плечам… – Разве вы не любите свой город?
Ленивые гаждиванцы секунду молчали, собираясь с мыслями, и тоже заговорили, но больше между собой, чем с комиссией:
– Да, большой город у нас… Зять мой работает в гостинице.
– У нас три гостиницы.
– И есть нам где бриться и детей своих брить. Одиннадцать парикмахерских у нас…
– А сапожные мастерские? Сапоги продырявятся – мигом новую заплату поставят…
– Есть у нас где и керогазы чинить. И насосик для примуса вставить. И веник купить не проблема.
– Четыре слесарные мастерские у нас. В одной сын мой работает.
– Бани, бани не забудьте…
– Но вот что-то с рекой у нас…
– Словом, – сказал Эгамов, делая знак гаждиванцам, чтобы замолчали, – всего у нас вдоволь…
Но Беков перебил его. Собравшись с силами, он сказал:
– Я хотел бы, чтобы ты замолчал, Кулихан.
Усталые глаза его то и дело закрывались.
– Да, да, командир, – Эгамов поспешно сел. – Говорите, командир.
– Почему я вернулся сюда? – начал говорить Беков, но очень медленно, нехотя. – Не знаю, поймете ли вы меня, молодые люди… Мне хотелось бы остаток жизни побыть с теми, кто помнит меня. И мне казалось, что Гаждиван именно такое место. Здесь я оставил своих воинов – одного из них вы только что слушали… Нигде я не был столько, сколько в Гаждиване. Каждые семь-восемь месяцев меня перебрасывали на новое место, и нигде я не успевал завершить начатое дело. Я тот, кто всю жизнь нужен был для ликвидации прорыва. Прорыва на шахте, на заводе, на канале… И так продолжалось до тех пор, пока взамен не пришли более молодые, более энергичные, более грамотные люди. И я отошел в сторону…
Беков кончил, а все сидели, понурив головы в тишине, будто давно ожидали ее, чтобы в молчании лучше разобраться в том, что сейчас говорилось.
