Текст книги "Завсегдатай"
Автор книги: Тимур Пулатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
Вали-баба же тем временем мучительно думал, что бы им еще предложить сделать полезное.
Его давно тревожил подкоп в бараке, показанный Мусаевым. Кроме того, что незаконченный подкоп в стене делал замок уязвимым, он еще и действовал на Вали-бабу, так сказать, морально. Как напоминание о силе и уме беглецов и о слабости тюремной охраны, допустившей такое безобразие.
Есть, правда, еще одно дело, но, прежде чем начать его, требуется проверить, насколько оно стоящее.
Слышал Вали-баба, что давно, когда основали в замке колонию, приказали строителям покрыть стены трех главных его помещений слоем цемента, замуровать бывшие на них великолепные орнаменты и пейзажи старых мастеров, чтобы придать стенам надлежащий суровый вид.
А что, если сейчас, не дожидаясь приказа, самим снять этот мрачный слой? К старому теперь возврата нет, колония ушла навсегда, значит, ждать больше нечего.
Но задуманное дело очень тонкое, рассудил Вали-баба. Нельзя вот так сразу ломать стены. А вдруг окажется, что разговоры о замурованных пейзажах пустые? Что никаких пейзажей никогда в замке не было? А если были, то их осторожно сняли и увезли куда-нибудь в музей?
Надо посоветоваться с Мусаевым, ведь работа со стенами, глиной и цементом – это по его гражданской специальности. Правда, каждое такое обращение к нему лишь поднимает беглеца в собственных глазах и работает, следовательно, против самого Вали-бабы, но выбора нет. Те двое беглецов просто бестолочь, годятся только на подсобные работы, а к Мусаеву придется идти на поклон.
Вали-баба понимал, сколь всесильными ни были бы они сейчас и как бы ни заставляли беглеца подчиняться законам и правилам, есть, к сожалению, вещи, в которых он чувствует свое превосходство, – значит, никогда нельзя забрать у него полностью свободу.
– Вот вам работа, – сказал Вали-баба, вызвав Мусаева. – Определите, есть ли в трех залах под слоем цемента какие-нибудь рисунки. Но сами стены пока не трогайте. Определите, так сказать… В общем, не мне вас учить, инженера…
– Скажите, сколько мы еще пробудем в замке? – спросил беглец.
– А на что вам знать?
– Нет-нет, боже упаси, речь идет не о том, рыть ли еще один подкоп и бежать. Просто гнетет неопределенность положения…
– Не беспокойтесь, за вами приедут из колонии, – строго прервал его Вали-баба.
Мусаева после разговора повели в первое помещение, где находился служебный кабинет. Было оно овальным, просторным, с двумя нишами, которые служили вешалками для мундиров.
Мусаев постучал по стене в нескольких местах, прислушался, попросил разрешения снять со стены кусочек цемента.
Вали-баба вынул нож и демонстративно подал его беглецу. Тот лишь усмехнулся понимающе и принялся за работу.
– Какой-то дьявольский состав! – сказал он, снимая со стены крупицы покрытия. – Нужно же было догадаться ухлопать столько цемента! – говорил и тут же прислушивался к эху, какому-то странному, звенящему.
– Теперь вы скажите что-нибудь быстро! – приказал он Вали-бабе.
– Что все это значит? – не понял Вали-баба.
– Спасибо. Достаточно… Вы, наверное, ничего не услышали, ни как исказилось эхо, ни как оно зазвенело, и не поняли потому, как прочно сидит цемент… Ваши догадки о существовании старых орнаментов подтверждаются… Что еще?
– Значит, рисунки есть?
– Кажется, я выразился ясно… Но потребуется умственный, ювелирный труд, чтобы очистить их. Поистине ювелирный труд!
– Вы бы взялись за него? – не приказал, а спросил от растерянности Вали-баба.
– Что за вопрос?! У меня ведь нет права говорить «не буду», хотя, сами понимаете, умственный труд требует соответствующего питания. А вы ведь бедны и можете раскошелиться только на похлебку…
– Прекратите говорить глупости! – махнул рукой Вали-баба, которому уже давно надоела вся эта напряженная обстановка. – Нечего хныкать и жаловаться на судьбу. Сами виноваты.
Покричал на Мусаева, пожурил и ушел.
А тот, глядя ему вслед, подумал:
«Добрый мужик и сердится по-доброму, как отец. Смешной и жуткий…»
14
Работа по расчистке стенных пейзажей действительно оказалась ювелирной.
Кроме того, что верхний слой был очень твердым и его приходилось соскабливать, а не ломать кусками, угнетало еще и полное незнание расположения и размеров самих орнаментов, то есть в руках беглецов не было ни фотографий, ни копий того, что спрятано, а поиски вслепую требовали большого художественного чутья.
Вали-баба удивился тому, как быстро нашел Мусаев способ распознания рисунков под глухим слоем. Распорядился он на каждой стене просверлить по десять – пятнадцать пометок, что-то вроде луночек, чтобы обнажить края росписей.
И когда помощники его коснулись остриями ножей орнамента, Мусаев походил, посмотрел на разноцветные кирпичики, из которых рисунки были сложены, поразмыслил, затем сел, чтобы начертить на бумаге расположение, форму и размеры открытых пейзажей.
– Можете подойти поближе, – пригласил он Вали-бабу. – Вам, жителю села, где стоит замок, хочется, конечно, все знать. Ведь вы удостоились чести жить рядом с национальной гордостью. Так знайте же, росписи, так старательно замазанные цементом, созданы не позднее шестнадцатого века, когда в орнаменте преобладали геометрические фигуры. И следовательно, человеку, изучавшему историю и из простого любопытства посещавшему всякие замки и мечети, не трудно воссоздать благодаря вот этим пометкам на стене точную форму невидимых росписей… А с этими чертежами, – продолжал он объяснять Вали-бабе, – совсем не опасно будет снимать потом верхний слой и показать вам работу старых мастеров неповрежденной, без единой царапины… Прошу прощения, повреждения могли появиться, когда замуровывали росписи, но это, как говорится, не наша с вами вина… Впрочем, зачем гадать. Начнем?
У Вали-бабы было теперь двоякое чувство к этому беглецу. С одной стороны, он восхищался им, хотя и понимал, что восхищаться уголовником непростительно. С другой – он старался одернуть Мусаева, а то и унизить его, ибо видел, что час за часом подавляется его внутренней свободой, а отсюда шаг до малодушия, ротозейства и потери бдительности.
Когда были составлены чертежи, а по ним с большой точностью расчищена часть стены, Вали-баба не выдержал и уединился с Мусаевым, чтобы вести разговор без свидетелей.
– Так за что вы все-таки сидите? – спросил он о том, о чем как-то забывал до сих пор узнать.
– Из любопытства спрашиваете, или..? – язвительно усмехнулся беглец.
Вали-баба взбесился, не выдержал, ударил кулаком по столу:
– По праву! Прошу не рассуждать!
И видел, что Мусаев нисколько не смутился, сказал голосом человека, который сожалеет об этом их разговоре:
– Оставьте свой начальственный тон. Я прекрасно знаю, кто вы и для чего нас держите уже пятые сутки в замке. Чувствуете вы себя отлично в вашей роли – чего^гце надо? А я принес бы вам больше пользы, если бы не отвлекался от работы…
Вали-баба молчал, потеряв разом все аргументы и всю свою прежнюю над ним власть. Кричать и бить кулаками по столу и в самом деле бесполезно.
– Вся ваша слабость в том, – торопился высказаться Мусаев, – что вы и неважный следователь и никудышный судья, а то, чему вы обучены, не годится для общения с людьми.
Вали-бабе ничего больше не оставалось делать. Он встал, чтобы отпустить беглеца, но при этом еще раз подчеркнул:
– Не забывайте, вы уголовник и не вам рассуждать!
Оставшись один, Вали-баба вызвал Калихана и распорядился урезать Мусаеву паек наполовину, чтобы не мнил себя слишком умным…
15
Вали-бабу теперь редко можно было видеть среди товарищей. Он сидел в своем кабинете и ждал. Ждал, что от большой умственной нагрузки и от малого пайка не выдержит Мусаев, надломится его гордыня и явится он к Вали-бабе с опущенной головой. И тогда можно будет простить его и вновь им командовать.
А в большом зале тем временем трое беглецов продолжали свою работу, добросовестно снимая с великолепных росписей старых мастеров чуждый верхний слой.
Мусаев ни с кем не делился тем, как несправедливо поступил Вали-баба, был по-прежнему предельно собран и внимателен.
Он все прекрасно понял, и мелкая месть человека, о котором он еще вчера думал, как о добром и смешном отце, тешила Мусаева и ничуть не злила.
Правда, половинный паек давал о себе знать, и после десятичасовой работы кружилась голова, но ничего не поделаешь, если хочется оставаться самим собой и быть хоть чуточку независимым в этих условиях.
Почти каждый час Вали-баба вызывал Калихана и спрашивал, чем заняты беглецы и в особенности этот щупленький.
– Работают, – докладывал Калихан.
– А ты их подгоняй, чтобы быстрее кончали. Не давай ни минуты отдыха. И следи особенно за этим… умником. Заметишь малейшее нарушение – наказывай, лишай пайка полностью.
Калихан мрачный возвращался в зал и, сидя на табуретке у входа, не сводил глаз с Мусаева. Следил за каждым его движением, что откуда взял и куда положил и что как сказал. Следил он не скрывая, в упор, но Мусаева это нисколько не смущало, каждый шаг свой он делал обдуманно, а говорил теперь изредка, по крайней необходимости, да и то короткими фразами, ни слова лишнего. Только раз, когда был снят цемент с красивого пейзажа, он забылся и тихо запел.
– Петь нельзя! – тут же прервал его Калихан.
– Это почему же? Петь лирические песни всегда разрешалось в колонии, – возразил Мусаев.
– Запрещено! – повторил Калихан без долгих объяснений.
Мусаев сразу умолк, поняв, что пререкаться бессмысленно, зато двое других беглецов зашумели недовольно.
– Ты тут, дядя, свои законы не устраивай. Везде одни единые законы, – набросились они на Калихана.
Тот встал и молча вышел, чтобы узнать все у Вали-бабы.
– Ну что там? Наказал? – встретил его Вали-баба.
– Пел он. А эти говорят, что петь можно.
– А о чем песня?
– О деревне, родной матери. Говорит, лирическая.
– Ладно, петь можно, – разрешил Вали-баба. – Песня на пользу идет работающему. А что-нибудь другое ты заметил? Из ряда вон выходящее?
– Нет, все дисциплинированно, тихо.
– Ты сделай так, как я скажу. Ты его, Калихан, на какой-нибудь разговор вызови… Ну, к примеру, сядь там и тихо скажи, что я, Вали-баба, деспот, несправедливый человек, и отругай меня хорошенько. А ты, Калихан, не хотел ему паек срезать, сочувствуешь ему. И запоминай, что он в ответ будет говорить. В общем, ты должен сделать так, чтобы наказать его как следует…
– А зачем вся эта хитрость? – засомневался Калихан. – Мы ведь можем просто взять и наказать беглеца любым наказанием. И никто потом в колонии, если они пожалуются, не осудит нас, скажут, действовали мы законно.
– Все верно, Калихан, – терпеливо втолковывал товарищу Вали-баба. – Не осудят… Но одно ты забываешь, мы ведь уже не на штатной службе. Мы просто рядовые граждане, строители моста. А рядовые люди должны между собой приличия соблюдать. Иначе не жизнь будет, а мука.
– Какие же это люди – уголовники?
– Пусть они не люди, хотя сам видишь, не каждый человек на свободе так мозгами работает, как этот Мусаев. Пусть так. Но зато мы люди, и это грешно забывать.
Услышав все это и удивившись – ведь никогда Вали-баба не говорил с ним на такие темы, когда речь шла об уголовниках, – Калихан ушел в зал продолжать слежку.
– Петь можно, – хмуро сообщил он, садясь на прежнее место.
Но у беглеца уже пропала охота петь, а эти двое, его помощники, поостыли и работали, как и прежде, с большой добросовестностью.
Вали-баба же, вновь оставшись один, думал, правильно ли он сказал все Калихану, что должны они приличие соблюдать в обращении с беглецами-уголовниками.
Здесь опять – с какой стороны подойти к вопросу. Те, кого они поймали и которые ждут сейчас приезда охраны из колонии, действительно обязаны соблюдать все строгие законы, а они, Вали-баба и его товарищи, должны все строить так, чтобы не чувствовали они свободы сверх того, что положено.
Правда, Вали-баба не судья и не имеет права определять меру нового для них наказания за побег, но подчиняться беспрекословно своим охранникам беглецы обязаны.
Но раз Вали-баба не судья и не следователь, значит, не имеет он права превышать свои полномочия и требовать, чтобы беглецы отвечали на его вопросы. И урезать незаконно паек безо всякой веской причины он тоже не имеет права.
Одно дело, когда копается в душе преступника следователь, а совсем другое, когда интересуется им рядовой человек, тут всякие нажимы и строгости исключаются. Все должно быть добровольно, на основе взаимопонимания… И если ты, пользуясь силой, а не правом, урезал паек и без того малый, то покривил душой, поступил против совести. И не думай, что скроешься с грязной совестью, всему свое время, и на все есть свой суд.
Размышления Вали-бабы снова прервал Калихан. Он зашел, чтобы доложить:
– Не поддается, мошенник. Слушает, как я ругаю вас, молчит. И улыбается, продолжая работу Так мы его не возьмем, хитер больно…
– Отменить слежку И выдавать ему снова полный паек. Но поступать строго, по закону Никаких поблажек! – распорядился теперь Вали-баба
16
К полудню через двое суток все три зала были расчищены, а Вали-баба приглашен на осмотр настенных пейзажей
Войдя в красочный зал, старший караульный был ошеломлен резким контрастом между общим унынием остального замка и яркостью этих трех его главных помещений.
Такое ощущение, что после долгого хождения по пустыне неожиданно попал в тихий, прохладный сад. Вали-баба даже чуть поежился, как бы от резкой перемены климата.
Объяснения давал Мусаев, и говорил он скупо и сдержанно, затаив всегдашнее красноречие.
Впрочем, объяснения его были излишни. И первый и следующие за ним два зала были расписаны небольшими по размерам, несколько однообразными пейзажами, и единственное, что в них подкупала, – это сочетание красок, самых фантастических, например, ярко-красные деревья на фоне зеленой воды, хотя для привычного глаза все должно быть как раз наоборот
Вали-баба из приличия молчал, смутно понимая, что., видимо, все должно быть так, как решили старые мастера. Зато Калихан не выдержал и засомневался насчет цвета деревьев.
– Видите ли, друг мой, – объяснил ему Мусаев., – мастера тем были и велики, что не торопились передать свое первое впечатление от окружающего… Действительно, все должно быть наоборот, красной – река пустыни, а зелеными деревья. Но если поломать обыденное и не бояться показаться странным, то вое выйдет гораздо сложнее, как у этих мастеров.
«Все это прекрасно, – думал Вали-баба, не слушая Мусаева, – справились. Молодцы. Но чем же теперь их занять? Вот горе… завтра же устроят голодовку. И будут правы».
Единственное, что теперь остается Вали-баба, – это по-человечески поговорить с Мусаевым, – объяснить ему обстановку.
Вечером беглец был приведен к Вали-бабе в кабинет.
Он лишь делал удивленные глаза, когда слушал старшего караульного, в душе же давно подозревал, что такой разговор состоится, ибо знал, что, кроме многих других, есть в системе Вали-бабы одна главная брешь, которую необходимо тут же использовать против него самого, а именно – неспособность караульных обеспечить беглецов работой в пределах замка.
Об этом он знал еще в самый первый день, когда их сюда доставили, думал, что все ограничится уборкой замка или еще какими-нибудь мелкими работами на полдня.
О росписях, конечно, не подозревал, потому и растерялся, но ребята справились за два с лишним дня.
– В замке работы больше нет, – сказал Вали-баба. – Я рассчитывал, что человек, посланный в колонию, сегодня к утру вернется, и мы сможем распрощаться. Но, видимо, у него захворала лошадь…
– Да, это не шутка отмахать сто двадцать километров на лошади по пескам, – согласился беглец. – Надо было вашему гонцу проплыть сначала километров двадцать по реке, а там шоссе, можно сесть на автобус до станции. А оттуда уже пять часов езды верхом до колонии.
– Вам легко говорить, – вздохнул Вали-баба, – вы все это знаете. А мы тут живем, отгороженные от мира вот этим замком и рекой. И не знаем, где станция, а где колония… Одним словом, работы больше нет. Прошу объяснить это вашим друзьям…
– Нет, нет, не принуждайте меня! – взмолился беглец. – Я не в силах прийти и сказать им: вас лишили главного в вашей барачной жизни – возможности забыться в работе.
– Тогда как же? Посоветуйте, как найти выход… Поймите, я никогда не думал, что мне придется быть для вас временно всем: и начальником колонии, и следователем. Я всего лишь скромный караульный, – растерянно говорил Вали-баба. – Я не могу полностью заменить вам вашу прежнюю жизнь.
Мусаев призадумался, потом развел руками, как бы сожалея, что Вали-баба действительно не может устроить им прежнюю жизнь в колонии со всеми ее правилами, и тихо, как бы все еще сомневаясь, сказал:
– Тогда, может быть, дать им взамен утраченного нечто другое? Ну, скажем, реже запирать в комнатах, пусть побольше гуляют в замке.
– Что ж, разумно, – быстро согласился Вали-баба, – при условии, конечно, что никто не станет злоупотреблять свободой.
17
Теперь им предоставили возможность почти целыми днями прогуливаться в замке.
Беглецам разрешалось появляться во дворе, на гранитных дорожках между тремя главными помещениями и даже подниматься по железным лестницам на крепостную стену, к сторожевым башням, разумеется, под неусыпным наблюдением караульных.
Снизу, из села, их трудно было разглядеть, и строители до сих пор считали Вали-бабу и его товарищей пропавшими без вести.
Беглецы, а с ними и бдительные дозорные, свободно прогуливались по дорожке крепостной стены, заходили в сторожевые башни, смотрели оттуда во двор замка, на село за рекой, разговаривали подолгу, спорили, обсуждая сказанное как-то Мусаевым.
Беглый инженер, поднявшись впервые наверх, высказал мнение, что замок постепенно, миллиметр за миллиметром, уходит под землю, расшатанный близостью речных вод, и что в будущем, может лет через сто, земля полностью покроет его вместе со сторожевыми башнями.
– Чепуха какая-то! – засомневался Вали-баба, но Мусаев стоял на своем, утверждая, что интуиция инженера, имевшего дело с подпочвенными водами, подсказывает ему гибель этого мрачного сооружения.
– Смещение фундамента я заметил, еще когда копал здесь подкоп, поверьте мне! – спорил Мусаев.
– Но можно ли как-то спасти замок? – спросил озабоченный Вали-баба.
– Можно, конечно, если перенести его далеко в пустыню.
– А как же наше село? Ведь еще отцы наши и деды жили рядом с этим замком…
– Да, обидно, конечно, – согласился Мусаев. – Есть, правда, еще один способ, но он очень трудный и Требует миллионных затрат, – это прорыть глубже подпочвенных вод тоннели и залить их железобетоном. Но это, повторяю, слишком расточительно и вряд ли селу вашему разрешат этим заняться.
После этого разговора Вали-баба погрустнел, почувствовав усталость и равнодушие ко всему.
«Да… Вот и замок наш, оказывается, уходит. Теряем мы его», – думал он, понимая, что вместе с замком уходит многое из его жизни, привязанности и привычки, и не только его, но и товарищей, всех жителей Гузара.
Уловив его настроение, Мусаев решил утешить Вали-бабу, сказал, что судя по всему, что делается сейчас вокруг, – тысячу раз справедлив закон обновления: вот замок уходит, а вместо него поставят здесь нефтяные вышки, соорудят мост и целый город, и будут стальные вышки стоять до тех пор, пока не истощится земля, ну, а там взамен родится еще что-то для будущих поколений.
– Верно, большое дело затевается, – согласился Вали-баба, – повезло нашему захолустью.
Так говорили они, не замечая, что лед отчуждения постепенно тает и что проникаются они друг к другу большим доверием.
Видя, что беглецы прогуливаются по крепости и сидят, скрывшись от солнца в сторожевых башнях, забывал порой Вали-баба, что люди эти – подневольные, уголовники, да и думать об этом уже устал, мечтая, чтобы скорее приехали за ними из колонии.
Двое высоких беглецов продолжали злиться и ненавидеть людей Вали-бабы за то, что лишили они их вновь свободы, Мусаев же давно простил их, полагая, что, видно, так суждено, не они, так поймали бы их другие, свои караульные из колонии.
В сущности, думал он, эти люди лишь исполнители, плохо ли это, хорошо ли, но это их жизнь и психология, так их воспитали и обучили, среда влияла, близость колонии-замка.
Вали-бабе по-прежнему не терпелось узнать вину Мусаева, но теперь спросить об этом прямо, приказать, он не решался. Ждал и надеялся, что, может быть, беглец сам разоткровенничается, а если нет, то, что поделаешь, пусть уносит с собой свою тайну в колонию.
Мало ли у людей тайн, и все их невозможно узнать. Разные встречались Вали-бабе люди: одни сами лезут, раскрывая душу, чтобы полегчало, а других надо заставлять говорить, но эти будут рассказывать только то, что им выгодно – не поймешь их…
Так смирился уже почти Вали-баба, и любопытство его притупилось, но надо же было случиться такому: Мусаев неожиданно согласился рассказать ему то, что утаивал и чего нельзя было вытянуть ни наказанием, ни строгостью.
Вначале они посмеялись, когда Мусаев вдруг вспомнил об урезанном пайке.
– Согласитесь, что это была не лучшая мера принуждения, – сказал он Вали-бабе. – Впрочем, откуда вам было знать, что я, подобно верблюду, могу приказать себе питаться самой малостью? И ничего, почти не страдаю.
– Я же, наоборот, люблю поесть, – признался от смущения Вали-баба. – Много мясного и мучного. С перцем и разными приправами.
– Говорят, много – вредно, но я не поэтому ем мало. Умеренная еда обостряет чувства и делает человека жизнеспособным.
– Я как-то не задумывался над этим, – сказал Вали-баба, довольный тем, что неприятный их разговор об урезанном пайке принял столь невинный оборот.
Но Мусаев не думал успокаиваться и тут же напомнил Вали-бабе о другом случае:
– А ваш угрюмый стражник со своей слежкой и наивно проведенной провокацией – это уж совсем смешно и неожиданно!
Вали-баба помрачнел и махнул рукой.
– Ладно, не вспоминайте. Все действительно глупо. Превысил я свои полномочия, совесть запятнал…
– А все из-за желания власть показать.
– Да не столько уж власть, честно говоря. Хотелось мне узнать, что мог натворить такой человек, как вы, – тихо, с какой-то надеждой произнес Вали-баба.
– Ах, любопытство! Никакого злого умысла?
– Никакого, клянусь.
– Тогда слушайте, – просто согласился беглец…
18
– Дело мое выеденного яйца не стоит, – стал рассказывать Мусаев. – Более банального и скучного дела судам никогда прежде не приходилось разбирать, да и вам вся история покажется, наверное, маловероятной.
Был у меня товарищ по институту, тоже инженер, будем условно называть его Васлиев. Инженер он, прямо скажем, никудышный, а больше известен в городе как спортсмен – бегун на дальние дистанции.
Было у меня в тот день неважное настроение. Я отправился в маленький винный погребок, чтобы посидеть там в прохладе возле бочек и пропустить парочку кружек сухого вина.
Сухое вино, как вы знаете, пустяк, если сидеть в прохладном помещении. Но стоит выйти на улицу, на жару, вас может с ума свести…
Так сидел я, боясь выйти на жару Ждал вечера. И надо же было случиться такому: встретил я тут, в погребке, Васлиева, с которым последние пять или шесть лет ни разу не виделся и только следил за его спортивными успехами по газетам.
Зашел он с чемоданчиком, какие носят обычно спортсмены, сел и попросил сухого вина. Был он мрачный, подавленный, как и я, и, встретившись, мы большую часть времени молчали.
– Не можешь ли ты проводить меня? – вдруг спрашивает Васлиев. – Мне что-то не по себе.
– Как видишь, я тоже не очень весел, – говорю я ему полушутя.
– Вот и прекрасно, мы не будем друг другу докучать.
Сказано – сделано. Мы покинули прохладный погребок и вышли на улицу.
Было пять часов вечера – время, когда жара дает себя знать особенно сильно.
Предвечерняя жара, она ведь еще и подавляюще действует на психику. И вот через каких-нибудь десять минут мы настолько потеряли над собой контроль, что с. тали смеяться громко над всякими пустяками, становясь немного агрессивными.
Так мы оказались на белом пустом стадионе.
Васлиев сел на траву, открыл чемоданчик, и я увидел там несколько серебряных и позолоченных кубков, какие обычно присуждают победителю на крупных соревнованиях.
– Сейчас я покажу тебе, как я бегаю, – сказал Васлиев нервно, поглядывая на эти кубки – Признайся, ты ведь ни разу не видел этого зрелища?
– Ни разу, – признался я. – Я как-то далек от спорта.
Тут он почему-то слишком засуетился, беря из чемоданчика то один, то другой кубок и не зная, на каком остановиться.
Наконец он протянул мне один из кубков и сказал:
– Иди и стой у финиша и держи на вытянутой руке кубок. И жди меня.
Меня все это как-то очень занимало– действительно, почему бы не посмотреть, как он бегает, и не постоять, как судья, на финише с кубком? И секундомер у него был.
Я пошел и стал возле финишной черты с кубком в руке, а Васлиев побежал с другого конца стадиона, решив преодолеть, невзирая на жару, пятьсот метров. Впрочем, интерес мой сразу пропал, стоило мне постоять под солнцем считанные секунды. И то время, пока Васлиев бежал по дорожке стадиона, казалось целой вечностью.
Только потом, на суде, я узнал, что пробежал он свои пятьсот метров за какие-то там секунды и впервые в жизни побил рекорд своего всегдашнего соперника – чемпиона республики Саакова, но, естественно, теперь ему победу никто не засчитал.
Добежав до финиша, он с какой-то злостью выхватил из моих рук кубок и тут же упал на траву, тяжело дыша – выдохся от перенапряжения.
– Черт возьми, – прошептал он, лежа, весь бледный, – всем движет случайность… Чистая случайность.
Назойливое повторение одного и того же слова и вообще все его поведение относил я за счет жары и выпитого сухого вина, а также общей подавленности его настроения.
Сам я тоже чувствовал себя прескверно и предложил Васлиеву пойти в парк искупаться.
– Я, видно, неважно бегал, – сказал он. – Впрочем, не один ты так считаешь…
В парке я купался в озере, а он сидел на берегу на чемоданчике, ни на секунду не расставаясь со своими кубками.
А когда я, немного придя в себя, вышел из воды, го обнаружил Васлиева спящим мирно под грибком.
Я хотел было разбудить его, но вид спящего человека расслабил меня, и я тоже задремал, сидя рядом с приятелем.
Проснулись мы оба одновременно и были уже совсем не пьяны, да и жара спала.
– Мне не хочется возвращаться домой, – грустно сказал приятель.
Я видел, что ему все так же тяжко, и мне ничего не оставалось делать, как пригласить его к себе.
Так совпало, что жена моя с дочерью уехали за город к родственникам и мы были одни в квартире.
И тут же, к своему ужасу, обнаружили, что чемоданчик с кубками потерян, и от волнения и досады мы не можем вспомнить, где его оставили.
Позже, на суде, один из свидетелей утверждал, что, пока я купался, Васлиев выбросил все кубки в воду, но версия эта не подтвердилась – водолазы, обшарив дно озера, кубков не нашли.
Одним словом, кубков не оказалось, и я бы легко перенес эту потерю, если бы Васлиев вдруг не признался, что кубки были им украдены сегодня утром у знаменитого бегуна, когда тот пришел к ним на какой-то прием.
– Бог праведный! – вырвалось у меня от растерянности. – Да как это ты додумался?!
– Если судить здраво, то кубки эти должны принадлежать мне, – хладнокровно заявил Васлиев.
Мы провели с ним какую-то кошмарную ночь.
По рассказам Васлиева я понял, что он давно уже ненавидит этого спортсмена, следит за каждым его шагом и изучает его со всех сторон.
На последних пяти крупных соревнованиях спортсмен, будем называть его Сааков, всегда оказывался впереди Васлиева, завоевывая первые места и кубки.
В чем же дело?
Изучая физические данные Саакова, методы его тренировки, характер соперника, его выносливость, волю, колебания веса, условия его жизни, быт, его наклонности и даже вникая в такие тонкости его натуры, как наследственность, количество и виды перенесенных им и его родителями болезней и многое другое, Васлиев пришел к выводу, что он, в сущности, почти ничем не уступает Саакову и даже превосходит его по структуре организма, перенесшего на две болезни меньше, чем организм соперника.
Сааков, как говорится, был у него под микроскопом, разложенный полностью, и все же, как правило, он всегда выходил победителем. Везение? Скопление случайностей?
Как быть? Что же такое поломать, чтобы не быть всегда вторым спортсменом?
За день до этого Сааков, прилетевший из столицы, вновь выиграл кубок, а так как он имел странность носить с собой везде свои награды, то оказался с чемоданчиком на дружеском вечере по случаю победы.
Васлиев сидел недалеко от соперника, не сводя глаз с этого злополучного чемоданчика. И когда Сааков на минуту отлучился, приятель мой вышел с чемоданчиком и скрылся, решив таким образом отомстить первому спортсмену республики.
История эта показалась мне в высшей степени неприглядной; хотя я понимал душевные переживания приятеля, он все же упал в моих глазах.
В отличие от судьи я, конечно, не считал его вором.
Мне важно было сейчас понять до конца Васлиева, как понял он когда-то Саакова, отделить в нем доброе от дурного. И убедить его кое в чем, ибо до сих пор считаю, что словом можно делать истинные чудеса, если, конечно, его произносят в добрых целях. Вспомните народную мудрость: «Сначала было слово…»
Я сказал Васлиеву, что всякий человек, желающий достигнуть высот, должен прежде всего избавиться от дурного в себе.
А в приятеле своем я обнаружил много дурного. Во-первых, то, что он называл стремлением честно побить противника, – обыкновенная мелкая зависть и честолюбие – пороки недалеких людей.
И я рассказал Васлиеву все, что думал о его теории случайности. В случайности проявляется закономерность, и исключения для одного человека, тем более спортсмена, побеждавшего его неоднократно, быть не может – это выдумки и самоутешение.
– Тогда почему он впереди? – кричал Васлиев. – Суди и его, если ты честен. Или победителей не судят?!
– Судят, да еще как! Построже, чем вас, побежденных. Только я ведь о нем не знаю.
Так сидел я, говоря ему жестокую правду и желая, чтобы он задумался.
Тем временем рассвело. В дверь постучали – это пришла за нами милиция.
На суде потом выяснилось, что в тот день, когда мы летали с кубками по стадиону, а потом купались мирно в парке, в городе начался ажиотаж. Шутка ли, у знаменитости, у гостя украли средь бела дня победные кубки.
Почти у каждой знаменитости, как вы знаете, особенно у артистов и спортсменов, есть масса поклонников и поклонниц. И слухи, которые они распускали, их негодование – все это сильно повлияло на судью.
Возможно, Васлиев отделался бы годом тюрьмы, а меня и вовсе не посадили бы.
