Текст книги "Завсегдатай"
Автор книги: Тимур Пулатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)
Мне объяснили: железная дорога совсем близко, надо лишь свернуть и пройти по песчаной поляне… Я прибавил шаг и, выйдя к поляне, чуть было не разразился руганью от досады и не пошел назад, отказавшись от вылазки, ибо столкнулся здесь с одним из моих торговцев. Было так неожиданно, подумал: не мерещится ли? Благо, был это безответный и робкий Норбай, осторожно и крадучись, он ступал по песку, держа в одной руке банку, в другой железный прутик, которым он ловко переворачивал камни, перевернув, смотрел… Если бы не это его странное занятие… Я успокоился, заинтригованный, и подошел.
Норбай не удивился, будто ждал меня, и поднял банку, довольный, чтобы показать добычу. В банке двигался коричневый с черным комок, четыре сцепившиеся клешнями скорпиона с поднятыми острыми хвостами. Я воскликнул – так мне стало жутко от неожиданности, я их мистически боюсь с детства. Помню панику и крики матери, если скорпион выползал из-под ковра…
– Зачем тебе эта тварь? – спросил я Норбая. Ему очень понравилось впечатление, произведенное на меня его ядовитой живностью. Норбай мычал, делая какие-то непонятные жесты, и прыгал, смеясь. Видно, то, что он хотел мне объяснить, забавляло его самого.
«Это его страсть – скорпионы…» – подумал я, а Норбаю сказал медленно, чтобы он мог понять меня по движению губ:
– Что ж, мне нравятся люди с причудами. Это все равно что домашняя колбаса с острой начинкой. – Норбай ничего не понял, хотя и робко закивал. Мне и самому не очень-то понравилось это банальное сравнение, и я решил взять выше и торжественнее: – Это не простая раковина, с жемчугом…
Норбай лишь делал вид из вежливости, будто понимает мою речь, и я решил еще что-нибудь сказать из волнующего меня, что не вызвало бы ответного возражения, из того, что хочется носить с собой не замутненным сомнением собеседника, как заветное.
– Ну, почему ты как ребенок в восторге, поймав скорпиона? И почему профессор Шайхов бегает по Чашме и ищет себе истории, чтобы прожить в них увлекательно? А сам я? Куда меня несет сейчас? Должно быть, не хватает чего-то, нет в этой жизни такого, что пригладило бы горячим утюгом все наши складки – и это замечательно! – так выразил я свое заветное смущенному Норбаю, который стоял, нетерпеливо помахивая прутиком и желая как можно быстрее распрощаться со мной. Я высказался, зная, что не будет спора, это все равно что разговаривать с горлицей.
Порой мне только кажется, что обо всем я догадываюсь, и голова тяжелеет от свежих мыслей. Может быть, все, что я прочувствую за целую жизнь, соберется у меня потом в одну густую, устоявшуюся идею, через нее можно будет всякий раз осмысливать увиденное и услышанное – заветная эта идея тянется не кончаясь…
Мне сделалось грустно, и, чтобы не казаться и Норбаю и себе слишком назидающим, я сказал, поглядывая вокруг и глубоко вдыхая:
– Ты родился в замечательном месте, Норбай. Мне нравится. Значит, ты нас проводишь с фургонами, а потом вернешься уже навсегда? Мудро… – И я пошел, чтобы продолжить осмотр железной дороги, крикнув на прощание: – Бобошо скажи, что я гуляю. И помню, сегодня… – И подмигнул ему заговорщически.
Это Норбай понял, закивал подобострастно, понял он и то, что я похвалил его за такую привязанность к своей маленькой родине – холмистой местности недалеко от пустыни, где влечение к его землячке сделало меня на минуту так непредусмотрительно философичным.
Вот уже я вышел к рельсам, справа в один только ряд тянулись дома, левая сторона спускалась к обрыву. Уже пробилась трава, еще робкая и бледная. Успокоенный тем, что все вокруг показалось до банальности виденным – эти дома и полоса земли за ними, спуск справа, – я сел на траву, чтобы отдохнуть.
«Значит, из ее окна можно прыгнуть прямо в степь», – подумал я, и вдруг еще одно открытие удивило меня: я разглядел внизу ту самую лощину, куда мы ночью пригнали фургоны, а высоко над нами проехал товарный поезд…
Какой мы круг проделали понизу, а ведь все рядом, если идешь через пустырь, где Норбай ловит скорпионов, как два края, которым не сойтись, словом, здесь я ничего не прочувствовал, не ощутил местность в единстве созданного, может, надо спуститься по этой скользкой и крутой тропинке и ступить в лощине на еще не высохший след лошади, которая меня везла, чтобы замкнулось все внутри?
Но я не решился: пусть этот шов в сознании так и останется незаштопанным, ведь он и делает меня таким разным, там, внизу, с торговцами, и здесь, на теплой траве, ленивым и разморенным, ждущим вечера, вздохов и признаний…
В таком состоянии я еле дошел обратно в гостиницу и лег, предвкушая ровный и спокойный сон.
Странно, проснулся и вдруг сразу подумал: «Из ее окна прямо в степь», не о том, который теперь час, и не о Бобошо. Словно во сне что-то тревожило, укоряя за простодушие и неосторожность, за то, что уснул среди дня, вместо того чтобы успокоить чем-нибудь Бобошо и его товарищей, так долго не видевших меня и, наверно, догадывающихся.
Это чувство бегства, смутное ощущение опасности, должно быть, управляло мною, и, вместо того чтобы выйти в коридор и открыть дверь Бобошо, я выглянул в окно и, никого не увидев на улице, выпрыгнул и побежал вдоль стены, крадучись.
Уже стемнело, было время встречи…
«Нет, это меня не страх разбудил, а час, когда должен бежать к Савии», – подумал я, чтобы успокоиться. И никем не замеченный, свернул к рощице, где мы условились встретиться.
Я стоял, глядя из своего укрытия на дорогу… вот сейчас Савия свернет, и я, выйдя неожиданно, сожму ей руку – она вскрикнет… Ребячество.
Я ждал долго, потом сделался ироничным и усмехался для самозащиты, уверенный, что она не придет. Все так глупо, пора уже привыкнуть, говорил я себе, ведь тебя не первый раз разыгрывают, не стоит огорчаться. Каждый играет себе под стать, ты придумал рискованную игру с торговцами, а женщина – эту свою милую шутку. Якобы проучила горожанина за дерзкое приставание. Сидя сейчас дома, посмеивается, представив меня таким сконфуженным.
Я подумал остаток вечера до полуночи провести с Шайховым, в моем возрасте надо уже знать меру – болтать с умным собеседником о птицах полезнее, чем бегать чувственно-глупым за молочницей… Сегодня забираем товар, и прощай Чашма, меня здесь не было никогда, Савии померещилось, ни царапины не оставлю, ни следа…
Так огорчился я неудачей… но Савия пришла неожиданно, со стороны железной дороги, где я прогуливался днем, и это меня обрадовало, будто там, где я ходил, думая о ней, Савия могла почувствовать ответное влечение.
– Оставила сына у бабушки, – сказала Савия, и мне понравилось, как она в этом просто призналась, словно была между нами такая договоренность.
Она успела переодеться и была яркой, вульгарно манящей, простодушная, молочница, а я молча шел рядом, не смея начать – все было неожиданно: и ее появление, и ее вид – я растерялся….
– Это у той бабушки, которая балует? – спросил я, вяло улыбаясь и ненавидя себя за то, что так нервно сжался.
– Да, ты ведь и об этом знаешь, – сказала Савия, благо, она не требовала наигранной болтовни ухаживания, будто все это было ей чуждо, достаточно, что мы встретились и просто шли рядом.
Такая безответность воодушевляла меня, я сказал:
– Здесь некуда пойти… я осмотрел…
– Да, все смотрят из-за заборов…
– Ты сейчас другая… нравишься, – сказал я, удивляясь тому, какой она сделалась тихой, собралась вся и ждала, что все пойдет так, как она задумала в этот вечер. Мне знакомо такое поведение: женщина, которая думает, как мало времени ей отпущено, чтобы добиться взаимности… Но, может, я ошибаюсь, думая о расчетливости Савии, однако рискнуть не мешает.
– Прохладно, – сказал я, поеживаясь, – не разговоришься, я бы пригласил к себе…
– Нет, к тебе нельзя! – Что-то ее расслабило, ей, должно быть, понравилась такая моя напористость и откровенность.
– Может быть… Ты ведь пригласишь? Или, кажется, что… – Я спохватился, подумав, что могу все испортить – уж слишком нетерпелив.
Но Савия перебила меня, ее, наверное, покоробила моя неожиданная словоохотливость и хитроумное желание, недоговаривая и намекая, обставлять все густым слоем пустых слов.
– Бедный, если тебе холодно, я тебя чаем напою, – сказал она.
Пока мы шли молча к ее дому по дороге, мне знакомой, я думал: отчего все идет так быстро, без сопротивлений – я не чувствую себя удачливым, ибо нет той игры ухаживания, которая мне так по душе. Может, Савия считала меня слишком изощренным, слишком поднаторевшим в ухаживании и неотразимым и боялась, оттягивая и заполняя пустое время болтовней, показаться невыгодно простоватой и неискушенной, должно быть, она уже имела дело с таким, как я, двуличным и столичным, потому решила поступать, как заранее обдумала и без лишних слов. А может, все не так?
Может, она чутко поняла, что я не в духе, что-то со мной сделалось, пока я ее ждал, тоска… Мне почудилось в рощице, будто Сабах следит за мной – мелькнул кто-то за деревьями… Я был благодарен Савии за неназойливость, она мне нравилась именно такой – вульгарно-яркой, с приятным чувственным лицом.
Плохо только, что и в любви я такой же, как и в торговле, отдаюсь воображению, фантазия толкает меня поначалу со всей страстью, и я забываюсь, но до той поры, когда полностью вхожу в роль, и оглядываюсь. Как грезил я днем, ждал этой встречи, стоило мне посмотреть на ее дом снаружи, как мысленно уже проник внутрь, и все мне здесь нравилось, каждый загадочный угол.
А вот сейчас, не успел я зайти к Савии, сесть в маленькой комнате и оглядеться, как проникся всем духом ее существования – одинокой женщины, пропало всякое желание. Здесь все было массивно – стол и шкаф, уютно, пахло подвалом и чердаком – вкусным и квашеным, – но не было особого, еле уловимого духа, той среды вокруг женщины, знающей любовь и чувствующей себя естественной и уверенной.
Было все ровно, чисто, словно заранее выветрили всякий чужой дух и готовили Савию на выданье привередливому вдовцу, женщину уже в летах, но наивную и безропотную, готовую быть примерной женой на всю жизнь.
«Да, – подумал я без особого сожаления, – все кончится крепким чаем в молчании – и марш баиньки в одиночестве в гостиницу…»
Она и появилась из кухни, такая чистая и торжественная, с подносом, как официантка, меня покоробило.
Я как раз думал о том, что в полночь опять надо будет выходить с фургонами…
– И напою и накормлю, не думай, – сказала Савия, делая все с каким-то воодушевлением, словно ей приятно, одно удовольствие кормить чужого человека.
Я глянул ей в лицо и проникся ее настроением, засмеялся.
– Не думаю, – сказал я и, продолжая смеяться, протянул к ней, не желая ничего, просто так, руку, и все получилось быстро, мы, кажется, не смогли опомниться – она села на секунду рядом на диван, прижалась, и я поцеловал ее.
И она была уже у двери, смущенная, и махала рукой, говоря:
– Ну ладно, ладно, будешь ужинать?
Было столько ласки в том, как она на мгновение прижалась ко мне, чего-то нервного, будто она примерялась ко мне, привыкала, но что-то в ее размеренной и спокойной натуре сопротивлялось, и потому поцеловала она меня, будто обожглась, с налету.
Должно быть, зря я пишу об этом так подробно, словно оправдываю и ее и себя – и перед кем? Наверное, перед соседом К., так и не могу забыть его иронического взгляда циника, будто он следит…
«Да, вот тебе и на выданье солидному вдовцу, – думал я, усмехаясь, пока Савия возилась опять на кухне. – Забавно. С ней протянется долго… Со спадами и взлетами, ведь и она оказалась неровной…»
Когда Савия накрыла на стол, я снова потянул ее к себе, но теперь она сопротивлялась, сделавшись холодной, рассердилась почему-то. Я же ни минуты не мог сидеть теперь спокойно – ходил взад-вперед мимо стола, не глядя на еду, не знал, что говорить, смеялся нехорошо, чтобы отвлечь себя и держать в руках.
Наверное, тот порыв казался ей слишком несдержанным и преждевременным, и она сожалела сейчас, сидя с неприступным видом, разрезая мясо.
– Да, – сказал я, садясь напротив Савии, – надо вовремя отужинать. – Сказал, может быть, несколько зло, издеваясь, потому что вдруг она изменилась и глянула на меня, презирая.
– Если будешь хамить, выгоню, – тихо сказала она и долго потом молчала, вздрагивая, и я, по-прежнему слишком развязный, жующий, даже и не подумал, что Савия может заплакать.
– Да ну, что с тобой? – сказал я, изумившись, – Ты прости меня…
Странно – меня убивает, я теряюсь, когда вижу, что женщина, за которой я ухаживаю, плачет, я становлюсь жалким и сентиментальным, и мне кажется, что только ответными слезами можно восстановить понимание.
– Прости, – повторял я, – все глупо.
Она подняла голову и долго смотрела на меня, пытаясь вытереть слезы на лице яблоком, которое она только что надкусила, и взгляд ее снова был спокойный, без тени смущения.
Я снова, как и на диване, почувствовал, как в ней собирается нежность и что вот сейчас потянется она ко мне, если я только первый…
– Ты всегда так, вытираешь яблоком?
Это была не бог весть какая шутка, но Савия, смеясь, швырнула яблоко в угол комнаты, когда я ее обнял и она ослабела всем телом…
А близко к полуночи меня как болью пронзило, я поднялся с постели, не зная, куда ступить в темноте. Затем снова сел на край кровати, а Савия, полусонная, держала меня за руку и не могла понять, куда я должен исчезнуть на час. Я говорил, что забыл отдать ключ напарнику в гостинице, клялся, что вернусь, и одевался торопливо.
Свет она не разрешила зажечь, в окно светила полная луна. Вспомнилось, и я прошептал:
Вот луна округлилась,
Глядит с прищуром.
Уединимся…
– Я не выдержу, усну, – хрипло шепнула Савия, потягиваясь и целуя меня, затем резко, словно забеспокоившись, села: – Ну, иди, ты ведь тоже должен лгать…
– Я вернусь, – умолял я, не задумываясь над тем, что она хотела сказать, говоря о моей лживости. – Прошу тебя, неужели это все? Я так не хочу. – Я был искренен, потому что мне было хорошо, давно мне не было так хорошо с женщиной, я любил Савию, хотя и знал, что ненадолго, торопливой и проходящей нежностью.
Наконец Савия успокоилась, и я вышел, шагая прямо и не оглядываясь. Куда делась моя всегдашняя настороженность? Я был отчаянно смел – еще ощущал на кончике языка поцелуй женщины.
Перейдя через рельсы, я побежал по краю обрыва. Успею ли спуститься к своим торговцам прежде, чем пройдет поезд? Я был так возбужден, так дерзок, что совсем не думал о Бобошо и о том, что они, должно быть, искали меня весь вечер, решив, что я сбежал. Сабаха всего перекосило, наверное, от подозрений.
Сейчас я удивлю их, показавшись откуда-то сверху, как существо с головой коршуна, туловищем льва и хвостом рыбы, рассыпая под светом луны серебро своей гривы, – таким, должно быть, мерещился нашим предкам горделивый удачник, вышедший из юрты на песчаный простор и оставивший лежать за войлочными стенами побежденную женщину.
Но ведь торговцы без воображения, разве оценят эту картину, это таинственное появление, только Бобошо догадается о моих ночных приключениях и по-мужски великодушно похлопает меня по плечу, смеясь. Сладострастный Дауд, криво усмехаясь, начнет выпытывать: кто она?
Удивительно, во мне появилась такая цепкость, как у летучей мыши, я спускался по крутой тропинке, не спотыкаясь и не падая. А ведь днем, когда я смотрел вниз, сделалось так не по себе!
«Ночью в нас пробуждается инстинкт летучей мыши, – подумал я. – Надо оказать это Шайхову, чтобы подразнить его воображение».
Где-то на середине спуска я остановился передохнуть, ухватившись за куст, и вдруг различил, увидел, как они гонят, торопясь, фургоны. Что-то их задержало, вышли позже вчерашнего, наверное ждали меня.
Я воодушевился и решил: первым спущусь, и стану, и подниму руку перед мордами их лошадей. Скорее! Это искупит многое, можно солгать и сказать, что я давно прогуливаюсь в лощине, переживая за дело.
– Чудак, – повторит Бобошо и обнимет.
Обо всем этом я думал, спускаясь, когда находил оправдание, меня веселило и взбадривало, но потом весь сжимался от беспокойства, вспоминая слежку Сабаха в рощице… и еще Карахан… Дьявол, совсем забыл о Карахане, ушел, оставив его у постового, и не сказал Бобошо – это мне не простится…
Меня несло, я был и наездником и лошадью и примчался первым, фургоны, чуть скрипя, подошли и стали.
Я смотрел, не оборачиваясь, в сторону железной дороги и чувствовал, как торговцы замешкались, не слезая, наверное, приняли меня за постового. Странно, ведь светло, я, например, издали различил все лица, и лицо Карахана – выпустили, значит, допросив… Это они от неожиданности и растерянности, видимо, все торговцы напряжены, перессорились из-за меня. Мне надо этим воспользоваться, я шагнул к фургону Бобошо.
– Это я, Бобошо, – шепнул, – гуляю здесь с вечера, лажу по окрестным холмам…
Услышав мой голос, все спрыгнули на землю, суетясь, но через секунду опять стали мрачными. Несмотря на все запреты Бобошо, двое: Сабах и Карахан – не могли сдержаться и готовы были уничтожить меня прямо здесь – такими они насупленными и злобными подступили.
– Ты не сказал, подонок?! – Карахан повернулся вполоборота, упругий, сделав такой жест, будто собирается ударить меня ногой. Если бы не Бобошо, который, выразительно глянув на него, повертел в руке плеть…
Я отошел, чувствуя легкий озноб, и смотрел не на Карахана, который мог подойти сзади, а на Бобошо, видел, как он вынул часы, глянул с таким выражением: пора! И я сразу услышал шум поезда, легкую суету – каждый занял место возле своей лошади.
Я тоже, как и все, ждал, глядя наверх и не мигая, делал вид, что больше всех волнуюсь, хотя, признаться, мне было наплевать на их товар – там, где проходил сейчас поезд, прислушиваясь к стуку колес, ждала меня Савия.
И должно быть, оттого, что мне стало безразличным все вокруг, я первый и понял, что случилось, когда поезд ушел. Другие стояли не веря, не понимая, Кара-хан и Норбай даже побежали вперед, к самому обрыву, и махали руками в отчаянии, хотели подняться наверх, но скользили.
Бобошо был бледен, я впервые видел его таким растерянным, он отвернулся в тот самый момент, когда нервное, пробежав, исказило его лицо до безобразия.
– Выходит, и сегодня не вышло, – прошептал он, следя за тем, как мы, окружившие его, ведем себя. – Значит, завтра, третий и последний день. Клянусь вам, мужики… – Наверное, Бобошо понял, что слишком уж жалко оправдывается, выдавая растерянность, потому так резко повернулся и пошел к фургонам, рассуждая трезво и холодно: – Сегодня какой день, Сабах?
– Ты ведь сам сказал: второй, – ответил Сабах нехотя. – Или ты это говоришь для хитрости, как твой… – Он не договорил, наверное, не хотел произносить мое имя, даже оскорбляя, – так я был ему ненавистен.
– Запомни, Сабах, я вас брал сюда на три дня. Третий день еще не настал. – И вдруг Бобошо в сердцах ударил плетью лошадь, которая потянулась к нему мордой, чтобы обнюхать: – Подтянитесь! А ты, Ахун, вернешься с нами и проведешь остаток ночи не в объятиях, а в сырой, вонючей гостинице!
И еще он сказал мне доверительно: «Что ты за человек?! Все время собой озабочен… Этим ты меня подводишь…»
Что ж, остроумно вышел Бобошо из положения, все вокруг захихикали, дергая плечами, Дауд, как я и ожидал, пожелал узнать от меня кое-какие подробности, но я сделал обиженный вид и молчал до самой гостиницы, наивно думая, что, приняв такой маленький укол от Бобошо, я отвел от себя более чувствительные удары Сабаха и Карахана.
Но едва мы зашли в комнату Бобошо, как Карахан стал у двери, заслонив ее, а Сабах прямо-таки истерично замахал руками:
– Ответь, Бобошо, этот твой сумасброд получит равную с нами долю?!
– Разумеется, тысячу рублей, – спокойно ответил Бобошо. – Сядь, я с ним сам поговорю…
Не знаю, что вывело из себя Карахана, то ли спокойный тон Бобошо, то ли названная им сумма, он отбежал от двери и двинулся к столу, заикаясь:
– Он молочниц обнимает… дышит воздухом! Запри его, Бобошо, а меня поставь караулить!
– Почему ты не сказал о постовом? – перебил Карахана Бобошо и встал.
Как ни было тяжело и гнусно слышать все это, я еле сдерживал себя, чтобы не послать их всех к чертям с их делом. Бобошо, видимо, это чувствовал, потому говорил примирительно, особенно не нажимая, только это меня еще подбадривало.
– Мне хотелось самому вызволить, без лишнего шума. С помощью Шайхова. Ведь мы зашли к тебе с тем птицеловом? Признайся? – Ко мне снова возвращалась моя всегдашняя уверенность в том, что обведу я их вокруг пальца, одной лишь игрой воображения, которая, я уверен, поубедительнее их тупой логики и здравого смысла.
– Да, он заходил, – сбавив тон, пояснил Карахан, обращаясь почему-то не к Бобошо, а к Сабаху, с которым, видимо, тайно сговорился проучить меня.
– И тебя выпустили? – продолжал я воодушевляться. – Без угроз и допросов? Ты ведь вот сидишь, Карахан, напротив, или тебя нет, глядишь тоскливо из-за решетки?
– Да, здесь я, о чем ты?! – испуганно пробормотал Карахан. – Он не в своем уме…
– Иногда достаточно зайти к постовому с влиятельным лицом, а не поднимать шум и натравлять всех вас. Что ему Норбай промычит? А Сабах, он одним своим видом набавит срок. – Я был так уверен, что подавил их, рассмеялся: – Радуйся свободе, Карахан…
– Они ушли с профессором, постовой выходил, возвращался, пил чай, ни о чем меня не спрашивая, потом глянул и сказал: «Иди!» – Удивляясь тому, как мирно решилось его дело, говорил Карахан.
– Шайхов пошел в гости, а я, уверенный, крепко заснул, – сказал я миролюбиво: – Вечером прогулялся, не без приключений, конечно. – Вот все, чем я мог удовлетворить любопытство Дауда, но и этого признания было достаточно, чтобы в такой пошлой мужской компании разрядить обстановку.
Бобошо сделал вид, что поверил моим рассказам о постовом и о том, как мы вызволили с Шайховым Карахана, и устало махнул рукой, лишний раз, наверное, удивившись тому, как я могу невозмутимо изворачиваться.
– Только не увлекайся… – сказал он, и я не понял, имеет ли он в виду мои любовные похождения или страсть воображать то, чего нет.
Но этих его слов было достаточно, чтобы кончить на сегодня со всем, что накопилось неприятного, со злобой и ссорами. Я ушел к себе и сел в темном углу комнаты, чувствуя себя страшно разбитым. Да, на сегодня все кончилось, но с каким трудом, сколько надо было потратить сил, чтобы переиграть, чтобы подавить их злобу, отвести подозрение. Еще одно такое объяснение, и я не выдержу, сдадут нервы, не хватит ни легкости, ни воображения – и тогда все, надо будет отвечать за такую благостную жизнь и свободу. Торговцы не простят… И Бобошо не сможет уже спасти меня, что-то надломилось, дало трещину в его организации, и сегодняшняя неудача с товаром… Еще один такой промах, и они съедят самого Бобошо, если он не пожертвует мною…
Я напряженно вслушивался – торговцы еще немного походили по коридору, и даже кто-то подергал мою дверь, будто бы приглашал меня поиграть в карты, и, услышав, что я подал голос: «Сплю!», и этот, назойливо-подозрительный, ушел к себе.
Я так торопился, что, должно быть, наперекор своему возбуждению сказал себе: «Хватит окон, не заключенный…» – вышел в коридор.
Я решил еще раз подразнить судьбу, но никто из торговцев так и не увидел, как я выбежал из гостиницы.
Савия… едва я обнял ее… было столько нежности и поцелуев.
А утром она не хотела вставать, забыла о своей лавке и о том, кто она, но я все помнил о себе, потому что из летучей мыши снова превратился в осторожного, слишком осторожного человека, угрюмого и назойливого, ненавижу себя по утрам.
Стал опять убеждать Савию, просил, чтобы она отпустила меня на час, и вот эта моя угрюмость на нее подействовала охлаждающе.
– Иди, – сказала она, – и не буди меня…
И я опять побежал, мотаюсь, весь в бегах, между ее домом и гостиницей, от любящей женщины к ненавидящим торговцам, от которых завишу и которые опять потребуют объяснений. Так раздваиваюсь, свожу злость и ласку, угрозы и наслаждения – долго ли выдержу?
Я весь проникся иронией, едва услышал, что и Нор-бая забрали утром, ну, разумеется, без меня что-то ведь должно было случиться, чтобы подозрение пало на меня.
Этот большой оригинал – постовой, говорят, снова постучал в окно, увидев Норбая с чайником, – такая небрежность и несуетность постового, признаться, мне начинала нравиться. Взять для допроса безъязыкого Норбая, чтобы довести дело до такого абсурда, да, этот постовой определенно что-то задумал такое, чтобы ошеломить всех нас и запутать нелогичностью своих поступков, – оригинал, повторяю…
– Где ты был? – спросил Бобошо, сидя в кругу со всеми, тревожный и растерянный, как и они.
– Гулял… до тех холмов и обратно.
– Вот пусть он теперь и Норбаю поможет, – сказал Сабах очень спокойно, видно сдерживая себя для того, чтобы и его игра со мной казалась основательной и логичной, – переменился, обдумывая за ночь, стал хитрее…
Все смотрели на меня, и первое, что мне хотелось ответить как-нибудь так, внушительно-путано: «В условиях моего участия в деле такого правила – вызволять каждого попавшего – не было, не так ли, Бобошо?»
Но я зашел слишком далеко, много накопилось у них против меня, поэтому я не стал спорить, решил откупиться Норбаем. И Бобошо думал так же, как и я, потому-то кивнул одобрительно, когда я сказал:
– Разумеется, кто же еще… Сейчас мы с Шайховым… – Я выпрямился и горделиво вышел, заставив Бобошо вздохнуть облегченно, а Сабаха недоверчиво насупиться.
Сначала я взялся рьяно… но увидел, что Шайхова нет в его комнате, и никто в гостинице не знает, где его искать. Кому он сегодня наносит визиты в ожидании своих птицеловов? Мастерам в пекарне или заведующему больницей? Что за манера изучать местные нравы и жителей, примеряясь по верхам, по начальникам? Впрочем, не знаю, может быть, и мудро, достаточно поговорить с мастером, чтобы понять, какой сорт хлеба предпочитают остальные тысячи.
Я шел торопливо по улице и думал обо всем этом, осуждая своего чудаковатого приятеля Шайхова за его непоседливость. Где теперь его искать? Может, решить все так просто – самому пойти сейчас к постовому и на месте что-нибудь придумать, хотя черт его знает, о чем он там беседует с безъязыким Норбаем?
Я уже решился было направиться к постовому, свернул за угол и тут, в узком переулке, был пойман за руку Савией. Она вся дрожала от гнева… впрочем, не знаю, от неожиданности я сразу не понял, зачем она здесь.
– Почему ты лгал? Ты ведь уезжаешь? – Она уже ничего и никого не боялась, не отпускала мою руку, словно я хотел бежать, не замечала прохожих, которые, конечно же, все ее знали и удивленно смотрели. – И ты здесь ходишь? Теряешь минуты? Ты ведь обещал быстро…
Не знаю, что ее вынесло из ее уютного дома на эти улицы, на такую откровенность, но от обиды ли, жалости к себе, воображая, что я так подло, не простившись, сбежал, или, может, ее мучало другое, не пойму, только вижу опять слезы…
– Я сейчас… уже шел, клянусь. Только мне надо одно дело…
Она не слушала и пошла, уверенная, что я иду за ней к дому, и этой своей уверенностью она прямо-таки потянула меня за собой, будто не было у меня воли сопротивляться. И о страхе я забыл, ничто меня не отрезвляло. Я только сказал еще, оправдываясь в последний раз, уже перед тем, как зайти в дом:
– Не сделаю… они теперь не пощадят…
Она смотрела на меня, с выражением превосходства, когда заходил я и закрывал ворота, как на человека, который подчинился ей безропотно. Должно быть, Савия бог весть что о себе вообразила, одинокая женщина, она снова сделалась такой уверенной.
– Не бойся, – сказала она, обнимая меня сразу же за воротами, – ты ловкий, ты умнее их – выкрутишься. Они как стадо, ничего с тобой не случится…
Она меня спасла от тоски этими своими словами, мне сделалось легко, я подумал, что действительно и на этот раз одурачу своих торговцев.
Как будто для этого Савия меня и искала, чтобы сразу уснуть, а я лежал и думал, почему я размяк, увидев ее, пошел, я ведь уже не желал видеть, мне хотелось побыть одному, и, если бы снова потянуло к ней, пошел бы лишь к вечеру, чтобы проститься. Да и то навряд ли. Почувствовав сегодня утром, что мне грозит, когда все смотрели на меня, я решил, что надо держаться теперь до самого отъезда, быть собранным и осторожным, что-бы не было у торговцев повода обвинить меня в чем-то. Дела у них пока не складывались, а постовой уже напустил страху, и торговцы мои расползлись… Опасно…
Может быть, я не до конца понял загадку Савии, и меня потянуло из любопытства? Она все твердила почти в каждом разговоре: «ложь», «лжешь», «ты ведь тоже имеешь право лгать» – это ее, наверное, мучило, но что? Перед кем она лгала? Перед кем оправдывалась?
Впрочем, какая мне разница, что ее мучит, я сам в опасности. Женщина часто преувеличивает, может, никакой вины и лжи нет, просто причуды, тоска одиночества, зато я трезво вижу, как настроились против меня торговцы, и стоит у них чему-нибудь лопнуть – ведь заподозрят меня как виновника.
Мне стало так не по себе… простое любопытство держит меня здесь, никогда я не терял так голову. Я хотел подняться, но разбудил Савию, она глянула на меня весело и бодро, достаточно ей было вздремнуть на полчаса, обняв меня…
А весь остаток дня был потом таким неровным – приятные часы сменялись часами тягостными, прямо-таки истеричными. Савия вскакивала и начинала ходить по комнате, говоря о том, что она даст развод мужу. Теперь она поняла и решилась, ведь не может же она так жить еще семь лет… Она просила, чтобы я не спал, слушал ее, и я действительно сначала слушал, но до тех пор, пока не утомился. В другой раз я, может быть, и поддержал бы ее разговоры, что-нибудь посоветовал, был бы внимателен к чужим волнениям. Но сегодня меня самого тревожило… Норбай сидит у постового…
Я многое не расслышал, что Савия шептала мне, в полудреме я только поддакивал ей. Оказывается, за ней ухаживает местный учитель, но Савия никак не решалась на развод с мужем, который должен еще отсидеть семь лет.
– Теперь я выйду за учителя… ты уедешь, и я дам согласие, – сказала она спокойным и рассудительным тоном, и я подумал, не желает ли она вызвать во мне ревность… Я посмотрел – нет, не похоже.
– Да и при чем здесь ты? – повторила она. – Ты можешь и не уезжать… завтра я скажу учителю…
– И вправду, если бы я остался? Навсегда, не уезжал бы? – спросил я лениво.
– Оставайся… Ты-то здесь при чем? – Ее действительно это искренне удивляло.
Здесь я, признаться, поморщился от обиды, удивляясь такому странному течению ее чувств, неужели нельзя было решить все без моего участия, не делая таких кривых и сложных ходов, а прямо перейти от мужа к учителю? Что она проверяла в себе, соглашаясь на краткую и быструю любовь со мной, почему выбрала меня таким своеобразным посредником между старой своей жизнью и новой?
