Текст книги "Завсегдатай"

Автор книги: Тимур Пулатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

4

После истории с Норой и длительной анестезии, ставшей причиной отстранения от воинской службы, – спокойная работа в прокатной конторе у отца-экспе-дитора, человека энергичного, берущегося за все, что считалось тогда новым и модным в их маленьком городке, – прокат, кредит, химчистка, сервис, няньки на дом. И постоянное сыну: «Не утомляйся! Прогуляйся за городом!», и неожиданное их трогательное сближение, людей ранее отчужденных. Утром вместе в контору, вечером прогулки по городу, эта неестественная веселость отца, желание казаться сыну не просто отцом – другом, в меру строгим, в меру предупредительным, по-приятельски развязным, когда невинный разговор незаметно переходит ту грань, где какие-нибудь интимные подробности уже не кажутся неловкими и неуместными, – к примеру, рассказ отца об интрижке молодости с дикторшей радио: «Разумеется, до знакомства с твоей мамой, мой мальчик».

Как удивительно! Сейчас, когда Алишо уже знает этот мир – актрис и дикторш – он и представить себе не может женщину другой профессии, скажем учительницу, работницу фабрики, профсоюзов, в роли любовницы отца, – разумеется, кто-нибудь из этого мира – радио, кино, салон красоты, ибо в нем уже тогда, в молодости, когда учился он торговле, науке весьма трезвой, жил затаенно артистизм, ожидая своего часа, какого-нибудь шестьдесят второго года, чтобы проявиться и удивить тихий восточный люд постройкой пятиэтажного Дома быта с финской мебелью, договорами, контрактами с железной дорогой и воздушным сообщением, финансами, кредитами, – и это в городе дремотном, утомленном, с двадцатитысячным населением, последние два поколения которого и не думали уже выдвигать из своей среды деятеля с «европейскими» замашками.

От ощущения «своего часа», везения – эта неожиданная раскованность отца, человека ранее скрытного и угрюмого, долгие, пошловатенькие обсуждения по вечерам, в присутствии матери, достоинств и недостатков женщин, и таких их достоинств, о которых непринято говорить вслух, и все под видом просвещения Алишо: «Сын уже скоро начнет нравиться женщинам», так вот, чтобы знал…

Удивленные взгляды матери, ее робкая настороженность – ведь непохоже на отца, эти разговоры за столом, частые, суетливые, смущали Алишо, но прервать отца, встать и уйти – чересчур ребячливо, тем более что разговор о женщинах, столь обнаженный, идет на равных, как будто и Алишо может о чем-нибудь таком рассказать, будто отец знает о его «гостиничном романе», но не так, как было в действительности, не в столь невинном, чистом виде, а в другом, земном, повседневном варианте, с соблазнением, обманом и удачным бегством при полном одурачивании Хуршидова. И при этих вольных разговорах Алишо чувствовал этакое подмигивание отца, его скрытые от матери жесты за спиной, приглашение в заговор мужчин против одной женщины – матери, не позволяющей им, после закрытия конторы вечером, посидеть в ресторане, выпить, познакомиться с женщинами, а потом поехать с ними куда-нибудь за город, не думая о том, что надо непременно вернуться домой в свою постель.

Так думал Алишо, живя с ощущением стыда перед матерью, но и любопытства, желания увидеть, чем все это кончится, – ведь искушение дерзостью не могло длиться так долго, в матери уже собиралась злость, а отец становился все более развязным, и Алишо был уверен, что непременно так и кончится напряжение в семье – после работы они пойдут в ресторан, напьются и не вернутся ночью домой; мать, подготовленная к этому долгими разговорами отца с Алишо за столом, должно быть, улыбнется про себя и уснет – странное поведение, не правда ли?

Но случай представился – из дома брата пришло приглашение на свадьбу, – и вот напряженное ожидание с утра, чрезмерная суетливость Алишо от мысли, что наступает развязка, все примерно по старой схеме – поездка, пьянство на свадьбе, атмосфера беспечности и веселья – вот что ждет их с отцом; мать, естественно, ехать не может, не на кого оставить дом; но вдруг вечером, когда надо решить все наконец, отец упрямо желает остаться – это путешествие, сутки в поезде туда и обратно, два дня свадьбы, немыслимо, особенно сейчас, перед открытием нового Дома новобрачных, поедут мать и Алишо, все, так решено!

Удивительно, вместо облегчения – непонятное упрямство матери, слезы: «Как не стыдно, ведь свадьба единственного брата, как можно?!» Она не простит отцу, если он не поедет с Алишо, все его разговоры о занятости и работе – чепуха, он просто бессердечен, давно забыл родственников, и не три дня они должны побыть в деревне, а всю неделю, пока не пройдут свадьбы в доме жениха, в доме невесты и потом после свадебная суета; брат один не справится – и вот все, что накапливалось месяцами, давая о себе знать лишь в откровенно-развязных разговорах отца, желавшего просветить сына, вылилось теперь в такую мелкую ссору из-за поездки.

«Но, может быть, это он просто так, – думал Алишо, когда они сели наконец в поезд, – решил просто успокоить мать, зная, что она откажется от поездки, а ему, посланному на свадьбу насильно, будет больше доверять».

Да, так оно и должно быть, вот сейчас они разместят как-нибудь коробки и пакеты с подарками – и сразу же в ресторан, и будут сидеть и пить, и поглядывать в окно, и, чтобы Алишо не смущался, что они опять на равных с отцом, отец будет хлопать сына по плечу и показывать взглядом на какую-нибудь интересную женщину за соседним столиком и разрешать, для большей убедительности и естественности обстановки, платить за выпитое Алишо из своих денег – ведь ничто так не подчеркивает равенства между мужчинами, как денежная независимость (одна из заповедей отца).

Коробки и чемоданы уложены, Алишо выходит в коридор вагона, чтобы прочитать все, что написано о правилах поведения пассажиров и о часах работы ресторана, чтобы в случае, если отец сильно напьется, не растеряться и сориентироваться. Ресторан через два вагона, он это отметил про себя, когда не сел еще в вагон, а сейчас он смотрел, не пройдет ли какая-нибудь интересная женщина, чтобы отцу можно было потом показывать на нее взглядом; единственное, что его как-то смущает, – деньги, которыми надо расплатиться за выпитое, какие-то жалкие тридцать рублей в кармане, что ж, он попросит взаймы у отца, а выпить лучше шампанское, вкус его вернет на мгновение Алишо к тому вечеру, когда он сидел в ресторане с Норой, четыре года назад. Нет, слишком тоскливо все это, лучше выпить водки – все будет грубее, откровеннее, он сам должен быть циничнее, смелее, самостоятельнее, не тем робким, ущемленным Алишо, нежным, влюбленным.

Только странно, что отец до сих пор не выходит из купе, проводник уже заходил туда дважды, с постелью и чайником, последний раз так закрыл дверь, как будто не желал беспокоить спящего.

И вот с той минуты, как Алишо вернулся в купе, чтобы позвать отца в ресторан, и до самого утра, когда сходили они с поезда, его не покидало тягостное ощущение возврата к прошлому, к тому холодному, пресному существованию в номере гостиницы в чужом городе, до встречи с Норой, – отец лежал в постели в своей пижаме и спал, и был сейчас одним из тех гостиничных сотоварищей с грузом семейности, которые вызывали в Алишо жалость и скуку.

Что же это такое? И как понять его пижамное прозябание на полке после всего того, что говорилось им в назидание Алишо при матери? И сейчас, когда они так свободны… Но если отец лишь дразнил Алишо, все придумал, чтобы как-то повлиять на что-то в сыне, исправить, а самому остаться в своем ровном и пристойном существовании энергичного и делового человека, то это вдвойне нечестно.

«Ведь я могу, раззадоренный так, уйти в дурную компанию, – подумал о себе иронически Алишо. – Ведь если мне указать, но не повести, я могу пойти сам и ошибиться, разве не мог догадаться отец?» – так думал Алишо, вспомнив книгу, где с героем случилось нечто подобное.

Но и не к чему пока огорчаться – впереди еще деревня, потом свадьба и два или три послесвадебных дня – достаточно времени и места для мужского заговора. (Именно это сильное слово «заговор» и повторял много раз Алишо, чтобы выразить свои желания, ибо все, что смущало его, казалось таким таинственным и трудным.)

Прямо с поезда – в объятия двух трогательных в своей непосредственности и добродушии тетушек, пораженных его взрослостью и поэтому даже чуть-чуть смущающихся его, как будто мог он, Алишо, которого они так давно не видели и который успел за это время утратить в их глазах детское обаяние, то, что еще как-то намекало им на родство, стать теперь чужим, привлекательным молодым человеком с городскими манерами, чем-то нарушить спокойное течение их вдовьего существования. И, наверное, поэтому – тайное соперничество тетушек в том, чтобы опекать его эти несколько дней, быть чем-то вроде заботливой старшей сестры. «Какой ты бледный!», «Нет, надо взяться за него, хорошенько попоить молоком, сливками, медом» и постоянное напоминание ему тетушками, чтобы он ничего не делал эти дни, никаких хлопот по свадьбе, только прогулки и отдых, позволительно даже баловство, лазанье по деревьям и купанье в пруду. Эти щедрые заботы, впрочем, наверное, для того, чтобы отрезвиться, не признать в нем взрослого: «Ты ведь не забыл свое абрикосовое дерево? А помнишь тот фиолетовый тут, под которым танцевал с дядей? И знай, что слева, на дне пруда, – мельничный жернов, можно ногу поранить».

Как это мило – заботливая атмосфера! Она сразу успокаивает Алишо, защищает от смущения, от необязательно-вежливых вопросов людей, давно забытых им, и вводит в число тех редких гостей, которым разрешено пренебречь всей строго-торжественной обстановкой взамен одного лишь своего присутствия, – «почетный гость!».

Его даже не посвящают в свадебные тайны, считая их, должно быть, слишком скучными и материальными для молодого романтика, у которого от созерцания тутовой рощицы за домом или запаха базилики уже восторженно блестят глаза; его гонят прочь, пройтись по деревне, и разрешают вернуться лишь к вечеру, когда соберутся гости и начнется свадьба, вернуться лишь затем, чтобы показать себя, вот, мол, смотрите, ехали так далеко, из города, уважили…

Как жаль, он ничего здесь не узнаёт, ничто не волнует его из виденного десять лет назад, в детстве, в тот год, когда повредил он себе нерв позвоночника, возвращаясь из мансарды после грубого окрика бородатого мужа своей учительницы (боже, как давно это было и каким глупым он был!), ничто не вспоминает он, кроме этой рощицы, да и она, приведя его в восторг, потускнела и осталась стоять в стороне, измученная духотой поздней весны. Это, разумеется, тетушки виноваты в такой сдержанности Алишо, они сразу же сумели подчеркнуть в нем его взрослость, молодость, привлекательность: «Смотри, чтобы никто тебя не украл!» – а это заставило Алишо надеть маску меланхоличности, недоступности, легкой презрительности, когда шел он по одной-единственной улице, вдоль которой и тянулась деревня. И все оттого, что отец предал, сначала долго подзадоривал, обещая непристойную игру, шалость с рестораном и ночным побегом из дома в мир, где мечта так легко превращается в реальность, мир столь соблазнительный, что и плата – беспокойство или слезы матери – кажется ничтожной.

А потом еще подмигивал ему заговорщически перед поездкой, теперь же, когда они здесь, отец оставил его с тетушками – милыми болтуньями, а сам, как будто не было поездки, утомления, стал пилить с дядей сухой орешник во дворе, чтобы было больше места гостям. И удивительно, слушая, как тетушки суетятся вокруг Алишо с этими своими предостережениями в шутку: «Смотри, чтобы не украли тебя, такого красавца!» – отец хмурится и покашливает, будто осуждает их за то, что говорят они ему недозволенное.

Это предательство – во время их работы в конторе делать вид, что между ними невысказанная мужская тайна и мужская солидарность, теперь же отнять всякую надежду и снова возвыситься в своей роли отца, авторитета, воспитателя. Уверен Алишо, сегодня вечером: «Смотри, ты много пьешь!» – или тем же тетушкам: «Нет, нет, не надо жалеть его, пусть поможет убрать со столов, мы его воспитываем в послушании», – тоном, каким он может поставить всех на свои места.

Нет, кажется, сегодня и надо проучить его, первый раз в жизни сделать не так, как он хочет, – напиться, приставать к какой-нибудь девушке; если будут совать ему в руки ведра, чтобы сходил он к пруду, – топить их к чертям, все бросить и уехать раньше времени. Пусть отец видит, что Алишо долго надеялся на него, но когда понял, что обманут его нарочитым равнодушием и, что самое обидное, его подчеркнутым отцовством, он не растерялся, а пересилил в себе робость, тоску, познакомился с женщиной и пригласил ее на свадьбу, а теперь сидит с ней рядом и пьет нагло и, криво усмехаясь, поглядывает на отца: «Должно быть, такого возраста была твоя диктор радио. В остальном, кончено, все другое, но теперь ты затоскуй о том, как давно это было у тебя… как ужасно давно. Вот в этом я и сильнее тебя…»

«Сильнее тебя», – повторял Алишо, чувствуя иронию к себе, своей меланхолической маске, когда равнодушно поглядывал он на полки сельского книжного магазина – начало своего осмотра деревни. Зашел потом в контору общепита– зачем? – пробежал строгим взглядом стенную газету и, найдя в ней несколько неправильно написанных фраз, усмехнулся, и эта усмешка и была той тратой ложных чувств; после этого снова ощутил в себе слабость, вспомнил то время, когда так нелепо потерял Нору, и еще какие-то другие обиды, горькое чувство детской растерянности, оставшейся от влюбленности в учительницу, и еще многое, затем вдруг понял он всю подоплеку отцовского поведения – оно было провокационно-медицинским, желанием помочь ему, как старший и сильный, перебороть робость, выйти из нервного состояния после истории в чужом городе – о ней родители сразу догадались.

Значит, это такая ерунда, все фантазия и бредни о мужском заговоре против женского тщеславия матери, этот ночной побег в мир непристойных приключений, от которых дрогнет сердце матери, когда она поймет по их виноватым лицам, что произошло, они же будут стоять вот так вплотную с ее драмой, заранее все подстроившие, а теперь вернувшиеся посмотреть на спектакль.

Всего этого нет, есть просто некое практическое объяснение провокациям отца, который был в заговоре с матерью – их очень волнует, что Алишо, которому уже двадцать, слишком впечатлителен, нервен, романтичен, может снова влюбиться, чисто и возвышенно, и опять же разочаруется. Не лучше ли несколько закалить его (совет д-ра Темиркомузова, лечившего Алишо), примешать к его чувствам – земного, непристойного, дать понять, что любовь – не только ожидание прекрасного, как в старых, добропорядочных романах, а и ресторан, подмигивание, мелкие интриги, ночные побеги, семейные драмы, – словом, как кто может. Алишо замкнут, и у него нет друзей, которые могли бы показать ему оборотную сторону чувств, пусть этим займется отец.

Думая сейчас об этом, Алишо терял ту ясность, взволнованность, с которой жил в ожидании новой любви, улетучивалась тайна, что приводила его всякий раз в восторг своей загадкой – а как это будет? Кто она? Когда? Равнодушный в своей трезвости, продолжал идти по сельской улице, осматривая магазины, сам себе удивляясь; ставил локти на прилавки, чтобы в такой развязной позе поговорить о чем-нибудь с продавщицами, имена которых он сразу же забывал, едва выходил из магазина, но зато помнил, что приглашал их на свадьбу. Они смеялись, ибо были уже приглашены, и тогда он понимал, что ничего не выйдет, не сядет возле них, и не напьется, и не глянет дерзко на отца; приглашенные заранее, за день или за два до его легкомысленного приглашения, имеют свою роль и свои места на свадьбе – мужей, матерей, отцов, под-руг.

Только вот здесь, в маленьком белом здании, где оказалась Станция переливания крови и где, от потери ясности и самообладания, он что-то шептал неумное медсестре, сидевшей в передней комнате, говорил, как жаль, что он не болен и что-то в этом роде, медсестра с характерным лицом казашки была неприглашенной, вернее, так: получилась путаница с дежурством, она дежурит с вечера того дня, когда свадьба (так она и сказала, когда пришли ее приглашать), теперь же вышло, что работает она на Станции до вечера… Словом, он запомнил, что зовут ее Майра, такое броское имя, да еще казашка и не приглашенная, – обо всем этом он думал, когда возвращался обратно мимо рощицы домой.

Тетушки встретили его, так же трогательно заботясь, и повели в одну из комнат, чтобы он отдохнул немного: «Никто из гостей сюда не зайдет». Но едва они вышли, как появился человек, неся ящик водки, положил под кровать: «На всякий случай, если не хватит», – плутовато поднял он палец вверх, и тут Алишо неожиданно предложил ему выпить, открыть одну из бутылок, выпить быстро и поставить ее обратно в ящик.

Что за дерзость? – человек с поднятым вверх пальцем так и остался стоять, возмущенный, в позе обиженного селянина, который сыт по горло хамством городских – на базаре, в автобусе, в обувном магазине, у нотариуса, в общепите и ювелирторге, но здесь, на свадьбе, где святость соседствует с самой природой и естеством, предлагает такое дельце, похожее на воровство, – вот такой смешной собеседник попался Алишо; но когда он узнал, что это предлагает ему даже не приближенный, а сам родственник невесты, решено было без промедления выпить, а когда выпили, Алишо узнал еще, что казашка живет здесь одна, на Станции, она из города за пустыней и перевалом – Джетысай; что агроном иногда прискачет к ней на лошади, увидит, что она принимает у кого-нибудь кровь, смутится и уйдет, а лошадь оставит привязанной у крыльца, вернется поздно вечером, стучится тихо в дверь, но она его прогоняет – таким видели его, робким, а ее дерзкой, много раз, они оба, как в спектакле, со своими страстями, остальные в деревне живут тихо и незаметно, как будто и не едят и не дышат.

«Ну, полно!» – махнул ему Алишо, представив себя в этом спектакле в образе генерала, прогоняющего надоевшего денщика, лег на кровать в чем стоял и уснул – так неожиданно разрешилось его долгое ожидание, кончилось то, о чем он много дней думал, едва просыпался по утрам и видел отца, лукаво подмигивал ему, как бы говоря: вот уж сегодня непременно убежим на всю ночь для сладкой жизни. Все разрешилось – он погулял по деревне, зашел на Станцию, где переливают кровь, познакомился с ней и еще узнал так много, как будто в этом ее городе – Джетысай, в ее имени – Майра, в агрономе, в его лошади, его робости, ее дерзости и в любопытстве всего деревенского общества и было все, что могло сполна заменить по своей насыщенности вечер в ресторане с отцом, ночные приключения и утреннюю драму с матерью, – потому, удовлетворенный, он и уснул.

А когда Алишо проснется, он почувствует себя страшно опустошенным, поймет, что отныне не будет у него этой игры, этой душевной гонки, этого изо дня в день повторяющегося приглашения к легкомысленности. Того, что он увидел на здешней Станции, и что, возбужденный выпитым, почувствовал, и что услышал о лошади и агрономе, пустыне и перевале, было достаточно, чтобы он остыл, успокоился, смирился с будущей пресной жизнью с родителями, с отъездом осенью на учебу.

Мысль о том, что с отъездом наверняка должна начаться другая жизнь, мелькнула у него, когда он понял, что отец просто дразнил его понапрасну, предлагая приключения, и вот если бы он теперь хорошенько напился и проснулся, освобожденный от хмеля, то понял бы с тоской, что все, с чем он ехал сюда, осталось позади, в прошлом, но спать ему больше не дали. Через час, все еще пьяный, он был разбужен тетушками: «Посиди немного с гостями, невесту приводят». Они повели его во двор, и он в каком-то веселом возбуждении ощущал, что ничего не кончилось, что плутовское, легкомысленное его состояние продолжается, прерванное ненадолго, с того момента, как он, прощаясь, на Станции, сжал заговорщически локоть Майре, а она не ответила, ибо была спокойна и равнодушна.

Значит, все так, как задумано, никакой замены, человек с ящиком ничего ему не рассказывал, желание приключения по-прежнему велико, отец должен быть осмеян за свое немужское поведение – вот оправдание любой выходке.

Оставленный назойливыми тетушками, он пробирается к тому месту, где сидит Майра (мужчины и женщины сидят отдельно, мужчины в верхнем дворе под шатром, женщины в нижнем, между ними палисадник в ярких цветах). В дерзком шутовстве незаметно топчет палисадник, прохладный и благоухающий, идет, еще не увиденный гостями, не осужденный, не осмеянный, видя множество раз лицо отца, странно, только его лицо, – возле кухни, среди музыкантов, проверяющих смычки, у кувшина с маслом, среди гостей в верхнем дворе, – и понимает, что отец не справляется с навязанным ему ритмом свадьбы, что, такой энергичный на службе, он не выдержит здесь, в свадебной суете, поссорится с братом, прокричит в истерике что-нибудь осуждающее Алишо. Но пока этого не случилось, Алишо должен показать отцу, на что он способен, а способен он на очень большую глупость – здесь, в кругу благопристойной свадьбы, спуститься через палисадник в нижний двор к женщинам, они зашепчутся осуждающе, тетушки ахнут, но он возьмет Майру за руку и пригласит ее за ворота дома… Уже смотрят, надо придать своему лицу выражение цинизма и веселости; но тут, чтобы спасти атмосферу тихого веселья свадьбы, человек, с которым Алишо пил, обнимает его, дает ему понюхать какой-то цветок – он тоже пьян, но удивительно трезво следит за каждым движением Алишо, шепчет: «Как вы хорошо пьете, пить с вами одно наслаждение, не надо никаких больше удовольствий простому человеку» – и, продолжая обнимать Алишо, пытается внушить гостям, что они заранее задумали некий такой братский номер в палисаднике, Алишо побродил немного с комическим видом, чтобы развеселить гостей, а теперь он спустился к приятелю.

«Идите за ворота, приятель, я скажу, чтобы она вышла», – шепчет этот душевный селянин, спасший и свадьбу и устроивший все так ловко для Алишо.

Выведенный к воротам, Алишо стоит и волнуется, думая, что ему теперь сказать Майре, слышит, как отец говорит: «Ты много выпил, пройдись». – «Да», – кивает он, довольный тем, что обманул отца притворством, и дерзко смотрит на него, давая понять, что это еще не все, он сделает нечто более непристойное. Отец усмехается и уходит. «К кувшину, музыкантам, кухне», – шепчет, улыбаясь ему вслед, Алишо.

Когда Майра вышла, Алишо порадовала простота и такая неестественная для него легкость, с которой они что-то сказали друг другу, засмеялись и пошли в сторону рощицы – тут Алишо совсем стало хорошо, и он взял Майру за руку. Невольно отметил про себя, что это другая рука, теплая и мягкая и совсем уютная, не такая нервная и ускользающая, как у Норы. Вот если бы она сейчас, не дойдя до рощицы, ушла от него и он никогда больше не увидел бы ее, то забыл бы вскоре об этом их прикосновении, ибо вдруг ощутил тоску и горечь, вспомнив ощущение от рук Норы как глубоко затаенное, оберегаемое…

Он растерянно остановился, чтобы справиться с тем, что вдруг стало мешать его смелости и дерзости. Майра заметила это, удивилась, чувствуя, как ослабевает его рука, и подумала, что должно быть, он женат или влюблен и это вдруг вспомнилось ему и устыдило его.

Алишо потянулся к Майре, чтобы поцеловать, и было что-то в этом его порыве такое детское и торжественное, что Майра невольно рассмеялась, спрятала свои губы, прижавшись к его груди, но он поцеловал ее волосы. «Странно, все на свадьбе», – прошептал он от смущения, и сказанное им просто так, чтобы не выдать своего смущения, тоже показалось Майре по-детски трогательным и беззащитным. И весь его облик, такого растерянного и неумелого, с нерастраченными чувствами, вдруг испугал ее, и Майра, боясь своей слабости, своей невозможности устоять перед его чистотой, потянула его на дорогу, к свету, и с этой минуты они все время куда-то бежали, смеясь, по мосту через речку, по правому низкому берегу, возле стогов сена и даже забежали ненадолго на Станцию, в переднюю пустую комнату, а когда потом уходили, дежурная узнала Майру и окликнула ее в окно.

Увлеченный этой радостной игрой, этим похожим на исступление странным состоянием, в котором Алишо еще никогда не был, он ничего не ощутил от первого своего поцелуя, на стогу сена, куда взобрались они и сели, задыхаясь от бега, и поцелуй получился так естественно, как продолжение их игр. Они потянулись друг к другу, обнялись, а потом, как бы не поняв, что случилось, скатились по сену на дорогу и снова бежали куда-то, смеясь и прыгая, не желая ни о чем говорить и спрашивать более того, о чем уже успели спросить, тоже легко и непринужденно; как заученные заранее диалоги в их игре: «Ты женат?» – «Нет». – «А любишь?» – «Нет… А ты любишь?» – «Нет». – «А ты замужем?» – «Нет». – «А агроном с лошадью?»– «Узнал, значит». – «Да». – «А что узнал?» – «Что ты не открываешь дверь». – «О чем ты еще хочешь узнать, чтобы быть довольным?» – «Ни о чем… Давай еще поцелуемся». – «Нет, я так не люблю». – «А меня ты пустишь к себе… когда-нибудь?»

Потом придумали новую игру – предложил ее Алишо, когда заметил, что на том же самом стогу сена у дороги они поцеловались второй раз, и, поймав себя на этом, они пришли в восторг – и вот теперь должны были обежать все семь стогов сена на скошенной лужайке у дороги, при лунном свете, под звуки далекой свадебной музыки, прежде чем, взобравшись на свой, уже изрядно взлохмаченный, целоваться. Так забылись они совсем, но голоса тех, кто уже уходил со свадьбы, заставили их спрятаться – мимо, по дороге, расходились гости, говоря о новобрачных, и это отрезвило Алишо и Майру, она стала прощаться, но Алишо не отпускал ее.

Договорились: он пойдет и посмотрит, как там отец и тетушки, чтобы не спохватились они и не искали его вокруг дома с лампой, а затем вернется к ней, она будет сидеть пока и болтать на Станции с подругой.

Алишо удивила неожиданная тишина во дворе, странная пустота столов с недоеденными блюдами и сиротливые фигуры тетушек и еще двух-трех женщин в разных концах большого, темного двора, где свет был потушен для экономии, и невеста увезена, и дядя и тетя оставлены без своей дочери. Он зашел и стоял у ворот, не решаясь ступить дальше, и было у него такое ощущение, что попал он в чужой дом, – наверное, оттого, что уходил он отсюда пьяный, было тесно от гостей, от звуков музыки и голосов, и, уходя, забрал с собой это ощущение многолюдия, эти звуки, и когда прыгал с Майрой вокруг стогов сена, целуясь, все жил с этим ощущением от свадьбы, будто было оно частью его игры с Майрой, их ласки, объятий.

И вот когда вдруг он увидел пустоту двора, недоеденное и недопитое на столах, а вместо музыки – ворчание усталых тетушек, которым надо было до утра успеть очистить столы и заново убрать двор для новых гостей, Алишо встревожился и подумал, что, должно быть, вместе с тем, что ушло отсюда, из двора, ушла и Майра, и никогда он больше не увидит ее.

Утомленные тетушки не удивились, увидев его, не засуетились нежно и трогательно, и это показалось ему дурным знаком. Несколько вопросов: «Тебя не забыли накормить, мальчик?», «Понравился тебе наш плов?», «А где ты сидел, мы тебя не видели?» Он думал все время, как бы незаметно уйти, а пока они спрашивали, собирал тарелки на столах, и складывал в ящик недопитые бутылки водки, портвейна, и брезгливо сливал в одну бутылку коньяк из недопитых рюмок.

Прислушиваясь к разговорам тетушек, Алишо понял: что-то случилось с отцом, утомился, а может, перепил, словом, закружилась у него голова, и еще задолго до конца свадьбы его уложили в постель. «Все мешает нам увидеться с ней», – подумал Алишо и попятился в темноте к воротам, а выйдя на улицу, побежал к Станции, почему-то уверенный, что Майры там нет, не будет он стучаться к ней, как тот агроном, – глупо и непристойно, он ведь сам посмеивался над агрономом. А что, если он сейчас увидит, как Майра стоит и разговаривает с этим агрономом и держит его лошадь под уздцы, а он гладит ее руку и хвалит за храбрость – ведь не испугалась придержать лошадь; Алишо слышал, что, если казашка берет лошадь мужчины под уздцы, значит, согласна выйти за него замуж – намек, ритуал.

Он взбежал на крыльцо белого домика, и ее развязный смех остановил Алишо в комнате, где Майра сидела за столом с подругой. «Что с тобой? Боялся?» – было тоже сказано со смехом, но не с тем, ласковым, нежным, который он слышал на скошенной лужайке, а так, будто желала она его унизить, показать подруге, оробевшей от его появления, что вот прибежал он, не может без нее, влюбленный горожанин, а она позволяет себе так с ним разговаривать.

Алишо не удивился этой перемене, с того момента, как увидел он опустевший двор, понял, что так все должно быть теперь – мучительнее, тревожнее, и ее лицо, и ее слова.

Подруге, видно, жаль сконфуженного Алишо, и она предложила сесть, и эта ее жалость еще больше удалила от него Майру – он понял, что не чувствует она теперь в нем былой уверенности, силы и дерзости.

Майра закурила, поглядывая иронически на Алишо, подруга, думая, что не говорит он смущаясь, решила уйти, но Майра остановила ее и заговорила с ней на скучную, бытовую тему – просила одолжить денег, чтобы могла она купить те коричневые, чешские, с пряжкой туфли, которые лежат в магазине, считала каждый рубль своей зарплаты, сколько на что она должна истратить – на торшер, на индийскую скатерть… Затем встала и сказала, что уходит домой, скоро утро, надо выспаться, с вечера заменит подругу. «А вы, если вам не спится, посидите и развлекайте мою подругу», – сказала Алишо.

Он испугался и подумал, что ведь совсем незнаком с подругой, а познакомиться теперь, когда она видела, что приходил он к Майре, а та нехорошо с ним говорила, – трудно, да он и не хочет, не получится с подругой просто и легко, как с Майрой, и вообще, что случилось?..

Алишо вышел за Майрой и подумал, что ему надо быстро говорить, сразу начинать, иначе будет поздно. «Что с вами?» – «А что со мной?» – «Вы ведь не такая…» – «Что же вам во мне не понравилось?» – «Странно просто, разве это не мы, до того, как я сбегал домой, целовались?» – «Мы» – «Тогда что же…» – «Мы ведь не сможем больше быть такими…» – «Это вы потому, что я еду… скоро?» – то, как он сказал, заставило ее остановиться, она опять испугалась себя, своей слабости перед его искренностью – во всем, в том, как он вбежал на Станцию, как смутился, как сидел, как смотрел и что и как говорил сейчас, чувствовалась его ребячливость и наивность; даже свой первый поцелуй он отдал ей, приехал откуда-то, напился для храбрости и вот стоит перед ней, женщиной, с которой встретился случайно на день или два, доверяет себя, не думая, что можно разочароваться…