Текст книги "Завсегдатай"
Автор книги: Тимур Пулатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
А когда для Алишо наступит тот день и тот час, и он должен будет показаться на экране телевизоров, а в нем еще живет долгий, устойчивый, как невроз, страх, что вот покажут его крупно, и в чужих семьях чужие люди что-то узнают по общему выражению лица, по морщинам, что-то такое, чего не желал бы открывать в себе, и когда все-таки (никуда от этого не денешься!) наступит эта минута, и юпитеры будут включены, и экран открыт, и он поведет свою скромную для начала карьеры передачу рекламы и объявлений, а потом в волнении поспешит домой, чтобы спросить у Мариам: «Ну как?»– и она скажет: «Ты был таким уверенным и даже, кажется, чуточку счастливым», то оба они, поняв друг друга, обнимутся, и покажется вдруг Алишо, что вот так все и шло, все шло к тому, чтобы испытал он сейчас с Мариам эти нечаянные радости…
1975
Завсегдатай
Я уже давно не торговец, и все же лучшие часы дня – утренние – провожу на базаре. После отдыха и сна первое, что хочется увидеть, – эти краски, плоды, услышать гомон, похожий на птичий, нет, это надо самим посмотреть, мне трудно… Должно быть, сама Тихе-Фортуна – она у нас объявлена и покровительницей торговцев, – едва омоет глаза росой, устремляет одобрительный взгляд на плоды и слышит птиц… да, такая жизнь– привилегия, – завернув ночь в одеяло, с началом дня расстелить перед восточным человеком базар. Базар не смущает нашу веру, он оставляет нас вечными язычниками и… вечными странниками.
Я немного торговал в детстве, но об этом потом. Я понял, что торговля – это не профессия, а состояние души, надо родиться… Другое дело, мой дед по матери – он был домоторговцем. В двадцать лет он получил наследство: два квартала – «Суфиён» и с трогательным, простодушным названием: «Алвондж» – «Люлька» – сто двадцать домов; через шесть лет он имел уже двести, присоединив к своим владениям самый прибыльный участок в городе – квартал «Арабон», где был рынок каракуля. Трудно сказать, на что употребил бы дальше дед свой базарный гений, если бы в двадцать шесть не упал с лошади на охоте и не умер в ужасных муках. Может, в один прекрасный день купил бы все дома Бухары, чтобы продать их с немалой прибылью истинному их владельцу – эмиру города, забавно… Забавно, что и торговля внутренне ступенчата, как пирамида, чем больше овладеваешь ее основанием, тем труднее добраться к ее острому концу, – там где-то и запрятан фараон-хозяин.
История с дедом произошла очень давно, а сам я с шестнадцати лет уже не живу в Бухаре, только бываю там неожиданными наездами у старой матери – у нее маленький дом совсем не в тех кварталах, которые принадлежали деду. Мне тридцать семь, так что я еще далеко не стар, второй год живу праздно, я завсегдатай базара. Соседей, должно быть, смущает эта моя праздность, ведь к сорока годам еще только вырисовываются контуры служебной карьеры, а оставшиеся потом двадцать до пенсии тратятся на то, чтобы в полной мере достичь… Я же в тридцать пять уже вышел на пенсию, прослужив в балете больше двадцати.
В балет я попал совершенно случайно и неожиданно, на базаре, где я торговал старыми книгами – без всякой прибыли, за свою цену, – меня заметил один приезжий учитель. Почему-то ему показалось, что я подаю надежды, не спорю, я был стройным красивым мальчиком… Мне так захотелось в столицу, так увлек учитель! Отец – странно! – сразу согласился, мать поплакала. Ученики никогда не ошибаются в своих учителях, учителя же всегда в учениках, так и мы, должно быть… Через год он не отправил меня обратно домой, а бросил в массовку. Нельзя сказать, что у меня ничего не получилось, с годами мне поручали кое-какие выходы, маленькие самостоятельные па-де-де… к черту, тоскливо вспоминать, скажу только, что в чем-то учитель разглядел мою суть, увидел во мне художественную натуру, меланхолика. Словом, из торговли – в балет, и вот теперь опять базар, это может показаться смешным. Но я вижу в такой линии одну закономерность, парадоксальную на первый взгляд и до неправдоподобия смелую для того, кто рискнет ее высказать, – в балете и торговле много общего, ну хотя бы в желании полностью раскрыться, одержимой раскованности, одним словом, я лишь намекнул на родство, не желая полемики. «Да, – скажу я своим опровергателям, – торговцы тоже немного эстеты, они необязательно из одного лишь низменного желания – выручка, всякий там доход, конечно же, все это берется в расчет, но среди торговцев встречаются и прелюбопытнейшие типы, сидящие с утра до вечера на базаре лишь ради самого базара, перед ними товар, красиво разложенный, и такому эстетствующему торговцу иной раз вовсе и не хочется продавать, жаль расставаться… а с чем – спрашивается? Он и сам названия не знает тому, что разложил, – нечто среднее между тыквой и пустынным каштаном, экзотический фрукт, обнаруженный где-то в горах и впервые привезенный на базар. Спросишь: «Сколько?», он глянет на тебя осуждающе-подозрительно и махнет: «Иди, все равно не купишь!» Да, торговля – это состояние, причем такое трепетное состояние души, когда самовыражение полное, как в нирване.
Так вот, первый мой опровергатель – это сосед-литератор, выпустивший уже четыре книги. Он известен, его хвалят, но когда я прочитал написанное им, то решил, что напишу эти свои записки о торговле не хуже. Все у моего соседа какое-то вялое, головное, без мускулов, похоже, что у него не осталось о чем писать. Признаться, это третий вариант моей истории, я соседу читал, он очень интересовался, но как будто его что-то раздражало в самом моем письме, манере, стиле, и он словно еле выдерживал до конца очередной главы, говорил:
– А теперь расскажите, этот ваш перс Бобошо в самом деле совсем бывает не озабочен, если за весь день не продаст и пригоршни своих фисташек?
– Разумеется, – отвечаю я, – такова его натура…
– Что-то не верится…
Сосед, вообще, я заметил, прежде чем поверить, подвергает всего меня сомнению – завидная черта…
В основном мы спорили с ним насчет общности торговли и балета.
– Да, все как-то мелко, – снисходительно говорил сосед, – балет – это возвышенно, истинно, можно сказать, танец – родоначальник всех искусств. И, простите, торговля – это глупо…
– Ну а как вы смотрите на то, что самой первой человеческой деятельностью была торговля? Натуральный обмен дарами природы, так сказать…
Он как будто задумался, что-то его осенило, но, видно, не до конца, мысль в животе запуталась, потому что, чувствую, он опять направляет беседу к базару и к интересующему его торговцу:
– А не думаете ли вы, что этот ваш перс просто для прикрытия там сидит, для полезной деятельности…
– А перед кем ему оправдываться, он человек больной, инвалид…
С каждой нашей беседой я чувствовал, что сосед, возможно, хочет сам написать на базарную тему – не отсюда ли его пренебрежение к моим запискам и желание получить что-нибудь любопытное от меня устно, словно своим изложением я все безнадежно испортил и только в устной речи я еще кое-что сохранил.
Те два варианта, первый назывался просто «Базар», второй несколько усложненно – «Восточная медицина»– оба эти названия и сам текст мне не нравились. Теперь я спешу изложить историю в третий раз, с новыми подробностями, хотя многое опускаю из старого, может, назову потом все это «Завсегдатай», но не знаю, как-то все о себе, смущаюсь…
Но довольно о соседе, разговор наш о балете, столь нелицеприятный, на меня подействовал, и в этом третьем варианте я многое из наблюдений над родством балета и торговли опускаю, оставив лишь самую малость, намек – это мне нужно для связи повествования, – только чисто формальную сторону, не вдаваясь в подробности, ибо, возможно, я и ошибаюсь, дилетантствую. И еще чисто человеческая сторона – ведь как с балетом, так и с торговлей связано у меня столько любопытного, лучшие молодые годы… всякая неправда была бы досадной.
Для того, кто решил сделаться завсегдатаем, лучше всего начать зимой – все пространство открыто, можно прогуливаться между рядами, рассматривая. Идут дни, редис в мешках цветет, выпуская желтые стебли, утро туманится, время клонит к весне, и базар становится теснее, словом, начав обозревать зимой, вы насладитесь сменой красок, одного плода другим, и так создается ощущение, что жизнь все прибывает. Вы забываетесь… Не верите ни в увядание, ни в старость – до какого-нибудь дня в середине осени, когда жизнь прямо-таки кричит о себе, оглушая, – столько в ней здоровья и соков. Затем вдруг – да, всегда неожиданно! – приходишь, и все увяло – цветы отяжелели, опустились, виноград потемнел, осыпая ягоды, на яблоке нездоровые розовые пятна – всюду пахнет брожением, кисло… У меня к тому же очень острое обоняние, убегаю, чтобы несколько дней поскучать дома. Благо, сосед – литератор К., не хочу называть его полностью, не смею смущать.
Да, вот так за весь год все прошло перед глазами – базар раскрылся, и вот когда ты забылся, поверил, он опять спрятался, оставив для дыхания самую малость – всего несколько рядов, где торгуют сухими фруктами.
В этих сменах: щедрости и скупости, здоровья и болезни, простодушия и хитрости и плутовства – весь характер базара. Он бросает из одной веры в другую, оставляя в сплошном безверии, я уже где-то заикнулся о язычестве. Можно сюда добавить еще безродность, вернее, безнародность, но я потом поясню, боюсь отвлечься…
Сейчас зима, так что само время как бы позаботилось о том, чтобы я следовал его течению, что я и делаю. Зимой базар отдан на откуп таджикам и кореянкам. Фисташки, миндаль, садовый орех, арахис и совершенно притупляющая осязание корейская капуста, набитая в целлофановую колбасу с соком перца. Должно быть, простодушные, симпатичные кореянки добавляют еще и уксус, не знаю, это я никогда не решаюсь пробовать – меня свалит…
Весь базар в двух рядах – ягоды шиповника, пучки травы бессмертника, хвощ, цвета и вида красной икры ягодки облепихи, такие же маслянистые, товар нетрадиционный и не совсем установивший пока для себя твердую цену, колеблется…
Впервые я увидел на базаре ягодки облепихи года три назад, объяснения торговки меня не удовлетворили, по обыкновению я стал придумывать свое, чтобы и торговка и зеваки вокруг поверили. «Это, – сказал я, – должно стоить столько, сколько лососевая икра». И я стал что-то говорить о потопе и о том, что рыба, уплывая, оставляла свою икру на обнажившихся кустах… Я люблю безобидно так разыгрывать, наверное, надеюсь на то, что на базаре странным образом уживаются наука и суеверие и все новые мифы рождаются здесь.
Торговцы-таджики очень высокого о себе мнения, продают только то, что стоит не ниже пяти рублей за килограмм, и не станут возиться ни с редисом, ни с луком – овощи не их стихия.
Бобошо с ними в ряду, он местный перс, забывший свой язык, и забавно, что таджики сторонятся его и убеждают, что сами они узбеки, а Бобошо – таджик, пусть так… Об этом я и думал, говоря о безродности внутри базара, за воротами же они снова таджики.
Это я понял очень просто, стоило мне заговорить с. ними по-таджикски. Они сразу насторожились и замкнулись, а когда я отошел – отпустило, и они зашептали тревожно:
– Ин ки бошад, худое?![5]
Должно быть их смутил мой узбекский вид – овал… разрез глаз – генотип.
Теперь мы дружим и свободно болтаем – они знают, что я бухарец, что во мне в равной доле таджикская – от матери – и узбекская кровь.
Лично я доволен – мечтательность и художественно-загадочная томность матери разбавлена отцовской крепостью и простодушием – это дало артистизм и большую выносливость при в общем-то слабом здоровье.
Бобошо привлек меня своей иронией, а ведь это дар не каждого, незаурядного ума – слегка отстранившись, ирония разглядывает жизнь – воздержусь, здесь я банален…
Вообще, в первые дни моих прогулок весь базар насторожился, принимая меня за человека, который, должно быть, что-то высматривает, выискивает, – соглядатай. И только Бобошо сразу разглядел и стал объяснять всем, что это просто у меня влечение, совершенно безвредное для окружающих, – поверили, что я чудак и прочее, но все равно долго еще смущались. Наверное, им был малопривлекателен мой – как бы выразиться? – портрет, что ли? Действительно, я всегда элегантен, с зонтом-тростью, для покупок саквояж с бесчисленными «молниями» – таков мой всегдашний облик для наблюдающих торговцев.
Мне стоило больших трудов стать элегантным, но теперь это моя привычка. Тело мое в своих частях странно негармонично, и, помню, с раннего детства все портные оказывались сконфуженными, снимая мерку. Нет ничего бросающегося в глаза: ни искривлений, ни тени уродства, просто руки длиннее, чем это надо для туловища, ноги короче, а плечи шире – все, повторяю, заметно лишь после дотошных измерений, – и вот, чтобы все это скрыть, я должен одеваться не просто опрятно и со вкусом, а элегантно. Сложное содержание не может вмещаться в простой оболочке, а говоря по-базарному – умелая упаковка…
Все отвлекаюсь виноват… Этой зимой я впервые подумал, что еще не знаю оболочку базара, и вот прогулялся по четырем улицам, вдоль которых крытые ряды, лавка красильщика, скобяная, два чайных домика и трапезная, где можно собраться и заказать вкусный обед. От улиц, неожиданно сузившись, тянутся переулки, а потом просто тупики, откуда нет дальше пути – приходится возвращаться.
В переулках темно даже в солнечный день: веники, мочалки, порошки, пемза – все для личной гигиены и чистоты дома, и, едва проникаешься ощущением покоя, вспомнив, как хорошо спится на белой и чистой постели, выходишь на птичий ряд.
В птицах много кротости, и взгляд их мудр, и это заметно, когда сидят они в клетках. Нельзя сказать, что на воле они суетливее и глупее, но в клетках, наблюдая за торгом, они чем-то наполняются глубоким. Голуби, петух с сизым от холода гребнем, перепела… Надо бы о перепелах сказать что-нибудь доброе и побольше, все же наша национальная птица, символ…
Я насчитал около двадцати таких переулков и тупиков, мне сказали, что их больше, но я в тот день утомился, решил, что закончу прогулку, выйдя к воротам.
Ворот, венчающих улицы, оказалось тоже четверо, главные – с двумя створками, но их-то почти не открывают, проходят в калитку… Два других входа на базар можно лишь условно назвать воротами, хотя все и ввозится отсюда. Это просто железные перегородки, отодвигающиеся. Я, выросший в Бухаре и видевший столько ворот, с таким искусством созданных – резных, орнаментальных, – нет, я не решаюсь назвать это воротами.
– Ну, вы уж слишком придирчивы, – сказал сосед К. – Нашли проблему! Надо быть щедрее…
Я вспомнил, как в Бухаре стояли ворота сами по себе, без стен – вход в квартал, – и они ежедневно запирались, имея при себе привратника.
Сосед, должно быть, просто не чувствует… забыл, что у восточного человека свое, особое отношение к таким символам, как ворота, благоговейное, об этом надо бы поподробнее рассказать.
Те два входа, которые я назвал воротами – возле них все время переминаются с ноги на ногу уйгуры и армяне-посредники, – стоят близко друг к другу, так что одна, северная, сторона базара совсем осталась без ворот – может, строители полагали, что весь товар будет с юга? А может, одни ворота, свернув за угол, стали от скуки рядом с другими? Скорее, это…
На севере глухая стена, там мясной павильон. Словом, ничего запутанного, внешность базара никак не выражает суть, игру стихии, наоборот, может показаться слишком простоватой и аскетичной, а в чем-то и просто неудобной. Но в этом-то и все хитрое притворство базара – внутри жирно, сытно, богато… И просто удивительно, как торговцы умудряются приспосабливаться, изворачиваться, торгуя на углах, в темных тупиках, на лестницах, цепко, ничего не скажешь. Всегда бодрые, хохотуны, в сильные холода вспарывают бока у ведер, бросают угли, поддувают, сидят в грубых тулупах, кругом и греют руки, затем собираются на щедрых трапезах.
Меня тоже часто зовут погреться таджики, выдающие себя за узбеков. Я присяду в их круг – ведро гудит, шелуха земляного ореха, орошенная в огонь, пахнет так хорошо, создавая ощущение уюта, я на минуту забываюсь, думая, что вот так всегда я был с ними, торговцами, в братстве. Да, истинно, что-то и мне передалось из рода, может быть, гораздо меньше, чем отцу, а в натуре деда торговля собрала себя для высшего проявления, потом несколько поколений все пойдет на спад для того, чтобы опять собраться в каком-нибудь гении. Словом, стоит нас немного заворожить, а потом слегка расковырять – будет видно: в каждом сидит торговец!
– Значит, ты в детстве торговал? – всякий раз удивляется Бобошо – добрый человек, говорит, должно быть, для того, чтобы самый последний скептик, которого смущает моя элегантность, и тот признал своим.
– Да, собирали поздней осенью, прямо из-под снега, стебли хлопка и продавали связками в городе…
– Это в Бухаре?
– Я ведь рассказывал… Продавал уголь, сено. На «Дровяном базаре».
– Жаль, Ахун, что ты не продолжил, из тебя вышел бы прекрасный торговец, – говорит Бобошо.
– Куда нам перед вами, таджиками. Мы созданы быть перекупщиками, – отвечаю я, намекая на свою активную узбекскую половину.
Бобошо понял так, будто я его передразниваю, взбодрился.
– Из смеси таджика и узбека рождается великий торговец. – говорит он, протягивая мне горсть фисташек.
– Если хорошая закваска, то да, – смеюсь я.
Вокруг тоже смеются, я выбираю самую крупную косточку, фисташка слегка надколота, надо лишь ногтем раскрыть скорлупу – и зеленоватый острый плод с нежным вкусом и неброским запахом миррового масла…
Я люблю этот плод, он собрал в себе все самое тонкое, что может почувствовать язык, неужели я старею, все острое и жирное меня раздражает – это слишком теперь грубо для меня, как насилие, зато какой букет, сколько оттенков оказалось в плоде фисташки и миндаля, какие запахи – раньше я этого не чувствовал, да, старею…
Что ж, всякий возраст неповторим, и ничто так не подчеркивает ступени возраста, как пища. Ведь замечено, что человек проходит через три пищевых возраста, самый первый – примитивный, когда человек просто насыщается, – стадия «кишечной палочки», ест много мучного и мясного, почти не чувствуя различия, не наслаждаясь тонкостями. В среднем, более зрелом возрасте желудок требует возбуждения, без него не чувствуешь вкус. Осязание – о нем примитивный человек как будто не догадывается – возбуждается, требуя разных приправ к еде: перца и уксуса, горьких и мятных трав – «стадия языка». А близко к старости, если чувствуется отвращение к тому, что так любил, будучи примитивным существом – к плотному, жирному, острому, – все чувства утончаются, и человек живет обонянием.
– Да, но тут вы отрицаете индивидуальные наклонности, – возразил сосед К.
Теперь он разговаривает со мной терпимее, почувствовал, что я неплохой спорщик и долго стою на своем, пока мой собственный опыт не убедит в обратном. И даже когда убеждаюсь, все равно воздерживаюсь от обобщений, считая, что частный случай со мной не может никак быть правилом даже для меня самого. Сложно с опытом, с пережитым…
Другой знакомый, с которым я иногда делюсь, – Бобошо, – это мое пояснение к пище выслушал молча и деликатно. Не возразил, я его все больше ценю за эту деликатность, за умение подбадривающе слушать, даже если это неприятно.
Бобошо уже знает о том, как в раннем детстве я разрезал красивый кусок шелка на множество лент, сложил, как складывают в магазине тюки с материей, и выставил в собственном магазине в мансарде для маленьких красавиц соседок. Там у меня все было, прилавок, весы из ореховых скорлупок, рис, мука, сахар в мешочках, принесенные тайком из кухни. Горделивый, я стоял за прилавком и ждал – красавицы приходили сразу все вместе, разглядывали выставленное, чуть приседая, мило смеялись. Ничего смешного, просто так принято, ибо какая красавица угрюма на базаре? Да, дни… Бобошо знает и о том, как торговал я, уже будучи отроком. Я называю ему: «Сенный базар», «Базар циновок», «Базар стекольщиков». Больше всего его умиляет рассказ о том, как мы с братом решили избавиться от всего, что было нам мало, тесно, чтобы родители купили обновки, – маленькая хитрость… Помню, мы сидели с братом дома одни, и от нечего делать я предложил пойти торговать. Чем? Моими старыми брюками – какая разница? Оказалось, что у брата жмут башмаки, у меня противная шапка зеленого цвета.
На базаре, среди торговцев старьем, мы чем-то не понравились сторожу, он запер нас, чтобы допросить. Пока он меня расспрашивал, брат Афзал убежал, выпрыгнув в окно, и вернулся с отцом. Отец был довольно видным человеком в городе, и сторож его таковым и знал – так что, естественно, речь не могла идти о краже.
– Им дорого обойдется это их баловство, – сказал отец и на улице сам нас допросил. Ничего не узнав внятного, он в отчаянии потянул меня за рукав: – Ну хорошо, за сколько ты собирался продать свои брюки?
Я назвал какую-то фантастическую сумму, на которую можно было одеть всю семью в меха, отец рассмеялся и больше уже не вспоминал об этой истории.
– Как трогательно! – восторгается Бобошо. – Вообще, детство… не рассказывай! – Он готов прослезиться, сентиментальный продавец фисташек, видно, тоже часто вспоминает забавные истории детства. Рассказывать об этом – расстраиваться, описывать тем более грустно. С отдаления прожитого детство видится в идиллических тонах, хотя ведь тогда, когда жил в настоящем, все могло быть не так просто и трогательно– мне, к примеру, было трудно в детстве.
– Отец твой, должно быть, часто поступал так благородно, Ахун? – спрашивает Бобошо, со мной он разговаривает осторожно, боясь обидеть, и вообще у него такой тон, будто я его сын, хотя он старше меня всего лет на десять.
У Бобошо красивая и благородная внешность, но бывает, когда он расстраивается, какой-то внутренний недуг, что-то нервное, пробегая по правой стороне его тела, на мгновение искажает лицо до безобразия. Я отворачиваюсь, да и сам он очень смущается, словно уличен. Поистине красота есть слегка прикрытое безобразие, а высший ум у черты безумия, крайности гораздо ближе друг к другу, чем стоящие рядом качества, такие, как храбрость и отвага, – здесь я, возможно, банален…
– Признайся, Ахун, ведь тебе порой так хочется… на чем-то очень крупном и рискованном? Я ведь вижу, как тебе тоскливо от наших мелких дел, ты, должно быть, презираешь нас за то, что ни на что мы не способны, кроме этой детской торговли на сто рублей, на двести.
– Я-то нет… не знаю, – говорю я Бобошо. – А вот ты, наверное, страдаешь. У тебя все качества большого торговца – умен, спокоен, но возбуждаешься от легкой авантюры, мыслишь абстрактно, в масштабе, наблюдателен и немного сентиментален.
– Да, нет. – Бобошо как будто растроган моей похвалой его торговым качествам. – Каждый должен быть собой, и это справедливо… Но ты, кажется, сказал: сентиментален?
– О, сентиментальность! – говорю я значительно. – Она так нужна торговцу, в голове есть такой пунктик, который ведает тягой к приключениям. Сентиментальность раздражает этот пунктик, и человек пускается…
Бобошо пристально смотрит, я же невозмутим, и торговец не знает – шучу ли я, но на всякий случай улыбается:
– Ты, кажется, сегодня хорошо расположен… разыгрываешь?
– Да, с возрастом я стал расположен… смотрю на мир доброжелательнее.
Торговцы вокруг от безделья слушают с долей благоговения – считается, что я всегда говорю занимательные вещи.
– Что-то мне не нравится… Ты стал много говорить о возрасте – кого хочешь удивить, меня ли, старика? Сколько бы ты ни прыгал, все равно останешься мальчиком, не сделавшим еще своего славного дела.
«Мальчик, не сделавший еще своего славного… главного дела» – мне это нравится. Бобошо афористичен. Он любит по разному поводу вставить в разговор нечто подобное, как бы сочувствуя. Он убежден, что я не просто прогуливаюсь, завсегдатай, а человек, ждущий своего часа. Будто, попадись мне интересное дело, способное увлечь, во мне проснется торговец, авантюрист, я рискну… Если кто и ждет своего часа среди этих замерзших торговцев сухими фруктами, так это сам Бобошо. Уверен, первым, кого позовет приключение, – рассудительного, с виду меланхоличного отуреченного перса. Ведь он как-то вставил: «Кто не рискует, тот проигрывает на базаре…»
Да, риск… Здесь, на базаре, когда риск минимальный, все кончается проигрышем, – это я вижу почти всюду среди торговцев, если дела их маленькие – четыре мешка арахиса, пуд сушеной, в обрезках, дыни… Только слышишь: «Одни убытки», но риск все равно привлекает, этой зимой я увидел на базаре новые лица, с годами почти никто из торговцев не уходит, зато новые прибывают. Мне было интересно: есть ли среди всей этой публики еще чудаки, которые просто изо дня в день прогуливаются между рядами, знакомясь, – завсегдатаи, кроме меня. Я стал приглядываться, останавливаясь перед новым лицом, слушать, спросил Бобошо. Он рассмеялся сконфуженно, будто я его в чем-то желал уличить:
– Странно, я об этом никогда… Только две породы людей – торговцы и покупатели, а вот что между ними, среднее, не задумывался, брат. Ты, должно быть, заревнуешь, узнав, что еще кто-то такой же праздный?
«Но почему у меня такое ощущение, будто я его в чем-то постоянно уличаю?» – подумал я с неприязнью, а это было похоже на отношение любящего, который боится измены и готов заранее и безо всякой причины подозревать. Это сосед К. заронил сомнение, сказав, что Бобошо прикрывается…
А на следующий день я был удовлетворен сполна, когда ко мне подошел уйгур и пригласил в чайный домик. Он сразу приступил к делу, и я отметил про себя, что вот это и выдает – новичок он в торговом деле, не владеющий еще собой и не поборовший суету, или же рисковавший много раз и теперь только выигрывающий от риска. А когда он назвал меня «знаменитым торговцем», я принял скучный вид, поняв, что передо мной один из тех посредников, которые часто обращаются ко мне за помощью.
– Кто же вам показал на меня? – спросил я, по-прежнему скучая.
Он не решался, говорил, что понял сам, наблюдая, и что если такой опытный торговец согласится помочь… Словом, его люди скупили в каком-то городке, по пути сюда, весь товар кавказцев – сто пудов мандаринов, а фрукт этот быстро портится… Подобные дела возбуждают меня вначале, берусь играючи, но близко к середине вдруг все надоедает, теряю вкус и отхожу.
Короче, уйгур хотел, чтобы я уладил все здесь, внутри базара, склонил кое-кого, чтобы в один день к рядам были выставлены пятьдесят подставных торговцев и чтобы выдали каждому весы к отдельному месту, – уйгур задумал начать и закончить с мандаринами в течение дня, так быстро, как будто дохнул на стекло – пропотело – и сам же стер: ничего не было в помине!
Я слушал, что-то в его идее было незрелое, дилетантское, особенно уязвима та часть дела, которая касалась склада. Он хотел, чтобы одни ящики завозились на склад, другие тут же увозились к прилавкам, создавая у недоброжелательного наблюдателя ощущение, будто товар здесь хранится давно.
– Вы ведь знаете, когда товар хранится день-два на складе, это придает делу налет респектабельности, – сказал мой собеседник, виновато улыбнувшись и, должно быть, чувствуя себя глуповато оттого, что напоминает мне об этом простейшем правиле базарной игры.
– Да, всего лишь налет, – ответил я сухо, рассердившись за его чрезмерное подобострастие ко мне. – И больше ничего… А это, как дыхание на стекле, бывает, что не успеешь стереть – опаздываешь…
– Не хотите ли вы сказать, брат…
– Послушайте, – перебил я уйгура, – вы уже давно?..
Да, я это почувствовал сразу: он долго был просто завсегдатаем, он так и назвал себя – не «гость», «посетитель» или скромно: «ученик базара».
– Я несколько лет был завсегдатаем, но самым обыкновенным, не таким, как вы. Вы так называете себя из скромности, на самом деле – мне говорили, – весь порядок базара, каждый его нерв держится вашими руками…
– Вот уж нет, – сказал я и подумал, что, если даже половину того, что он здесь наговорил о моих торговых способностях, опустить как лесть, останется… что значит базарная молва, небольшая загадка – и рождается миф… Юсуф Прекрасный.
Меня всегда умиляла эта библейская история, торговый эпос, сочиненный на восточном базаре или в долгом пути через пустыню торговцами. Юсуф Прекрасный, брошенный братьями в колодец и подобранный караваном, – сын риска, жертва прелюбодейства, ставший управляющим хлебными магазинами фараона.
– Первый и простейший талант торговца – умение предвидеть, как Юсуф Прекрасный, семилетнюю засуху, – говорю я уйгуру и соглашаюсь помочь его делу лишь из мелкого тщеславия – вот ведь бывший завсегдатай, которого увлек базар, а называет меня учителем, значит, я по-прежнему единственный, это моя привилегия…
Уйгур наклоняется и взволнованно дышит мне в плечо, показывая среди столбика цифр на бумаге мою долю – восемьсот рублей.
– Что ж, – говорю я великодушно, соглашаясь с долей.
Посредник доволен, благодарит, приглашая вечером в трапезную, хотя чувствую: что-то внутри его точит – естественное волнение, может, страх.
– А как вы предвидите… наше дело? – спрашивает он, желая обрести уверенность.
– Как семь тучных лет после семилетней засухи, – отвечаю я, зная, что доля иносказательного лишь украсит торговую сделку.
Иносказательность – одно из базарных суеверий, сулящих удачу. Как бы ни полагался на свое умение, он все же чувствует непостоянство в основе своего дела, а удачу можно ждать, лишь наблюдая за приметами, начиная от вселенских – стояния луны над базаром – и кончая мелкими, как пол и одежда первого покупателя.
Торговцы верят, что день будет легок на удачу, если первым покупателем окажется мужчина. Как часто я пользуюсь этим, чтобы купить что-нибудь по сходной цене! Вижу, как твердо стоит на своем торговец, когда подходит женщина, не уступает ни на копейку, она, сердитая, идет дальше, должно быть не зная, что и там будут непреклонны, ибо торговцы еще задолго до начала базара сговариваются продавать по единой цене, всякий отщепенец, сбавивший, чтобы сбыть товар побыстрее, жестоко презирается – с ним стараются не иметь дела, отворачиваются, и строптивый – смотришь – исчез с базара, разорился. И только ранним утром – и опять по сговору – цена может колебаться, опускаясь лишь один раз от своей твердой линии, да и то тогда, когда первым подходит мужчина-покупатель. Стоит ему отойти, купив, как цена снова подскакивает до своей твердой отметки, и со вторым покупателем – неважно, мужчина ли он, – торговец уже несговорчив, стоит на своем… И еще близко к вечеру, когда товар слегка увял, а сам торговец утомился, цены у всех понижаются на одну ступень – время покупательниц…
