Текст книги "Завсегдатай"
Автор книги: Тимур Пулатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)
Потом папа долго смотрел туда, где были поля, далеко-далеко уходила земля, туда, где были еще города, леса и реки, туда, где была война.
Что он там видел? О чем он думал?
Может быть, он видел то, что видел потом я, лет десять спустя, когда в самые грустные и невыносимые минуты приходил сюда, на крепость, и смотрел, смотрел вдаль, туда, где было просторно, много солнца и воздуха, туда, куда мне хотелось идти и идти, ни о чем не думая, просто идти и все, и никогда не останавливаться, потому что там, мне казалось, человек настолько свободен, независим, что может легко превратиться в дерево, в птиц, в облака, во все чистое и бесхитростное.
Может быть, отец сейчас и думал о том, о чем я буду думать потом, лет десять спустя?.. Может быть…
Но вдруг он сказал:
– Побежали вниз! Ну! Быстро!
Все бежало и свистело за нами, все мчалось и догоняло нас.
– Вот и чудесно! – сказал отец уже внизу. – Теперь все чудесно!
Потом он привел меня в парк, угрюмый и голый. И мы сидели там на старой скамейке, сидели, молчали, затем я что-то спрашивал у папы, а он не отвечал, не слышал, только изредка поднимал голову, смотрел на меня, улыбался в ответ и молчал.
И, когда мы уходили из парка, он снова сказал:
– Теперь все хорошо! Все хорошо!
Мы опять шли по каким-то незнакомым улицам, останавливались почти возле каждого дерева, и папа смотрел на их верхушки, думал о чем-то, думал…
– Папа, что с тобой?
Но он не слышал, будто меня вовсе не было.
Я начал приставать:
– Идем домой. Ты сегодня какой-то непонятный.
– Да, – говорил папа, – малопонятный.
– А почему?
– Почему, почему! – передразнил он меня.
– Когда мне что-нибудь непонятно, я знаю.
– Счастливец!
– А ты, разве ты несчастный?
– Ерунда! Марш домой! Левой, левой, левой!
– Мама, мама! Я же говорил, приедет папа, отомстит за тебя. Ты бы видела, как Медина бежала без задних ног!
В комнату вошел медленно-медленно дядя Эркин. Сел за стол и уставился на меня. Как он побледнел! Что с ним? Опять был приступ? И почему у мамы такие глаза? Она плакала?
– Где вы были? – спросила мама.
– На крепости. Потом папа водил меня по разным улицам, где я никогда не был.
Дядя Эркин встал и начал расхаживать по комнате взад-вперед.
– А еще? – спросила мама.
– Еще? Еще папа чертил на песке всякие непонятные значки. И еще я забыл, где мы потом были.
Папа вымыл руки и вошел в комнату, где мы сидели.
– Ты, конечно, уже все рассказал? – он потрепал мои волосы.
– Вы проголодались? – спросила мама.
– Очень! – воскликнул папа. – Воздух такой свежий…
Мама вышла на кухню, и несколько минут все мы молчали. Я ждал… И Дядя Эркин вдруг заговорил первым:
– Я… я очень хотел бы покончить со своими болезнями к вашему отъезду. И мы бы уехали вместе.
– Ваше счастье, что смогли подняться через три месяца, – ответил папа. – Успеете.
– Да, мне повезло…
– А что говорит наш доктор?
– Наш доктор говорит: скоро. Но ведь все так неопределенно. И это мучает.
– Ничего, ничего.
– Но я не калека, не обреченный!
– Вы обязательно поправитесь. Потерпите немного. Терпение – это мужество.
– Спасибо. Спасибо.
Тихо вошла мама. Постояла у двери, послушала и начала подавать на стол. Сухие фрукты, дыню, лепешки – все так, как было много дней назад, когда папа еще не уезжал на войну.
– Я тебе помогу, – сказал папа. – Что еще нужно? Ножи. Тарелки. Они там, на старом месте?
– Да, на старом.
И папа пошел на кухню, и вернулся с приборами, и стал, как прежде, хозяйничать за столом, резать хлеб, расставлять тарелки.
– Отличная дыня! – сказал он, подбрасывая ее.
И все расселись, и папа, по обыкновению, перед тем, как резать, стал крутить дыню на столе.
За столом взрослые опять молчали.
Потом мама пошла на кухню мыть посуду и папа хотел, по обыкновению, помочь ей, но она запротестовала, и мы опять остались втроем – я, папа и дядя Эркин.
Дядя смотрел на палу открыто, и папа тоже вел себя с ним дружелюбно, а я радовался. Они привыкнут друг к другу, эти взрослые. Они обязательно подружатся. И мама, которая сейчас очень встревожена, снова придет в себя, и мы будем жить вчетвером – я, мама, папа и дядя Эркин, будем жить просто и хорошо. Скорее бы, скорее бы настал этот день!
Потом мы долго решали, как будем спать. И решили – мама в моей комнате, а мы с папой в большой, летней. Прижмемся друг к другу на одной кровати, и нам будет тепло. Я буду ночью поправлять одеяло, чтобы оно не сползло с папы, буду ложиться первым в холодную постель, и, когда она согреется, папа ляжет рядом.
А перед сном мы будем лежать и смотреть, как прыгают тени на потолке, и тихо, вполголоса, чтобы не разбудить маму и дядю Эркина, выдумывать всякие истории. И папа будет рассказывать мне о войне.
А утром я буду пересказывать ему свои сны – если приснится змея, пойдет дождь, если деньги – у меня заболит зуб, а если покойный дядя Фархад, то я не знаю, что будет.
Папа сказал:
– Сегодня я тебе ничего не буду рассказывать, устал страшно с дороги. А завтра, послезавтра, все пятнадцать ночей – пожалуйста.
Он сказал: спи, а сам не спал. Я смотрел на него краешком глаза, а он часто-часто мигал ресницами, вздыхал, а когда замечал что я не сплю, сердился:
– Спи уже!
– Положи мне руку на плечо, тогда я сразу усну.
Минуты две я притворялся, затем кончилось терпение:
– Пап, тебе понравился дядя Эркин? Правда же, он славный?
– Я сплю.
А сам не спал, я видел.
– Ты с ним будешь дружить?
Папа будто не слышит.
– Как хорошо мы гуляли! Завтра пойдем все вместе, ладно? И мама, и дядя Эркин.
Я говорил еще что-то, еще. Дал себе слово не спать, а смотреть на папу, потому что он тоже не спал.
А утром все было как в сказке с хорошим концом. Папа сбросил с меня одеяло и приказал:
– Собирайся, малыш, к дедушке! Видишь, я уже почти готов.
– Сейчас, папочка!
Во дворе в окно я увидел маму.
– Мама, мама! Ты слышишь, мы едем к дедушке!
Мама остановилась, посмотрела на папу, на меня…
– Без тебя нам будет скучно, мама. И дядю мы тоже возьмем.
– Дядя может простудиться, – сказала мама. И еще она сказала: – Мы поедем все вместе летом, когда дядя выздоровеет.
– Ты не едешь?
– Да, Магди, дядя может простудиться, – согласился папа.
Я подумал и тоже решил, что дяде лучше остаться, и мы все вместе, и мама тоже, обязательно поедем в деревню летом.
Зимой нельзя лазить по деревьям и срывать яблоки и абрикосы, нельзя купаться в речке, бегать и прыгать по траве. Зимой приходится сидеть дома, засунув ноги в теплый сандал, и есть сухой урюк, сухие лепешки…
Вначале я немного дулся на дедушку за то, что он так загадочно уехал в тот раз. Отвечал ему коротко «да» или «нет», папа тоже – «да», «нет», еще он говорил «разумеется» и «вероятно» и все мы втроем – я, папа и дедушка, – казалось, были чужими.
На третий день дедушка приготовил плов, очень вкусный плов варил он, и мы сели вокруг теплого сандала, говорили вначале о хлопке и о дынях, о зиме, а потом, я уже не помню, то ли дедушка, то ли папа, начал разговор о маме.
– Что ты мне объясняешь? – сказал дедушка. – Как только ты уехал на фронт, Нора заявила: не хочу жить по-старому!
Папа долго молчал, и все перестали есть. Потом он ответил:
– А что мы знали о ней?! Веселая, добрая, избалованная. Любит нас с Магди. Вот и все.
– Что ей еще нужно было?
– Она сама, может быть, думала, что это все, что в ней есть. А может быть, и нет. Может быть, она всегда чувствовала, что способна на большее.
– Уж ей-то не приходилось жаловаться на судьбу!
Папа, казалось, не слушал дедушку. Он говорил тихо, как будто самому себе:
– Но мы не могли и не хотели этого понять…
Дедушка хотел сказать что-то, но не решился. Затем обратился ко мне.
– Иди погуляй, Магди.
– Пусть остается, – возразил папа, – это его тоже касается. Он должен многое понять, наш мальчик… А потом вдруг оказалось, что есть человек, для которого она не игрушка, не развлечение, а сама жизнь. Да, жизнь. Она стала необходимой, и то, что она прятала от нас, прорвалось наружу. И теперь Нора – это совсем другой человек, сильный и смелый человек. Понимаешь, отец. Мне кажется, что она любит Эркина за то, что нужна ему. Ну, понимаешь, ей дорог человек, который помог ей стать другой…
– А как же вы?! Ты? Магди?
– Но и нам с Магди она очень нужна…
– Папа! – Я прервал его. Я впервые видел папу таким грустным, и мне хотелось плакать.
Я выбежал из комнаты и шел, шел по полям, по холодным и замерзшим полям. Тук-тук – стучали мои каблуки о замерзшую землю, и казалось, что это был чей-то голос, как будто я разговариваю с кем-то.
Да, я все это видел, думал я, я давно заметил, что мама стала другой. Но я многого не понимал и не знал, хорошо это или нет. Папа сказал: мама стала сильным и смелым человеком. А мы не замечали всего этого. Она очень хотела быть сильным и смелым человеком, быть самостоятельной, чтобы делать все самой. Я не знал, хорошо это или нет, я боялся: как быть с ней, когда она станет самостоятельной. Но папа сказал: это хорошо! Теперь у нас все сильные и смелые: и папа, и мама тоже. И мне надо, мне тоже надо делать все, чтобы быть таким же, как они, а не плаксой и пай-мальчиком. И я догоню их, я тоже буду сильным и храбрым и тоже что-нибудь сделаю, буду лечить кого-нибудь, и когда вылечу, папа скажет: теперь и Магди стал другим человеком…
…А на следующий день мы все втроем – я, папа и дедушка – вернулись в город, к маме.
Вот и все, Марат, вся история. Война была слишком долгой, дни шли и шли, а война все не кончалась.
И опять мы разносили с тобой, Марат, страшные черные бумажки, и опять ждали от папы смешных писем, и считали дни, когда он вернется.
И не только мы, все ждали своих с войны, все надеялись… Только его уже никто не ждал, нашего дядю Эркина, только он так и не смог найти свой дом, хотя мама делала все, чтобы он выздоровел. Вскоре после отъезда папы на войну дяди не стало.
И хотя сейчас те далекие годы отодвинулись от всех нас, все равно мама иногда взгрустнет, поплачет. И папа тогда бывает особенно нежным и внимательным.
1964–1965
Прочие населенные пункты
Пролог
В летнюю ночь 1932 года у здания обкома в Старой Бухаре стояли два чистокровных скакуна под военными седлами. На одном из коней дремал, покачиваясь, адъютант Бекова.
Вид его внушал робость постовому, который уже давно следил за ним из подъезда. На лице адъютанта был шрам, он начинался со лба, огибал левую щеку и заканчивался возле верхней губы – это след сабельного удара. И хотя адъютант давно уже не воевал, он продолжал носить, как и Беков, как и все бойцы Бухарского народного полка, защитный китель, галифе с красными линиями по фронту и сапоги из крепкой желтой кожи.
Постовой на цыпочках, чтобы не разбудить адъютанта, вышел из подъезда и вынес из обкомовской конюшни сена лошадям, но лошади не стали есть.
Постовой, помаргивая, смотрел на великолепных коней, на спящего в седле адъютанта. Уже светало.
В здании послышались шаги. Постовой вздрогнул и бросился к двери. Обитая железом, она со скрипом распахнулась, и вышел Беков. За ним – Мавлянов. Постовой поспешно взял под козырек.
– Значит, день в Гаждиване, попрощайся и обратно, – сказал секретарь обкома Бекову.
Постовой на всякий случай еще раз козырнул. Беков небрежно ответил и шагнул к лошадям.
– А за проект Гаждивана не беспокойся, – крикнул вслед Мавлянов. – Не беспокойся!
Беков вскочил в седло, свистнул, и лошадь, танцуя, зацокала по мостовой, высекая копытами искры.
Он был превосходным наездником, командир Беков! Молод, красив, все на нем лучшего качества: и китель, и галифе, и сапоги, и лошадь под ним резвее адъютантской.
Гордо подняв головы, проскакали Беков и Эгамов через несколько пустынных кварталов, мимо двухэтажных и трехэтажных домов – их только начали строить в Старой Бухаре. Беков так торопился, что не взглянул даже в сторону чайханы «Десять тополей». А ведь раньше, перед отъездом из Бухары, он обязательно заходил сюда и пил в тишине чай и глядел на красных рыб в водоеме между корнями тополей…
– Ац! Ац! – кричал Беков и нахлестывал лошадь.
Когда всадники выскочили из города на мокрое от росы шоссе, Эгамов догнал Бекова, чтобы спросить, почему «попрощайся», но Беков приказал:
– Вопросов не задавать!
Они свернули с шоссе направо, и Беков ударил сапогом указатель «Бухара – Гаждиван – 20 километров». Указатель полетел далеко в песок, и Эгамов не решился сойти с коня, чтобы поставить его на место.
Начиналась степь. Обычно они ехали весело по этой холмистой степи, вспоминали о боях – тут не раз они гнали басмачей, да еще как гнали! Многих уложили у подножия соленых холмов, многих полонили…
Сегодня же Беков молчал и не разрешал Эгамову ехать рядом. Вспотев от духоты, Беков стал расстегивать китель, но рука не повиновалась. Она почти не гнулась, его левая рука, простреленная басмачом Бобо-Назаром, но упрямый Беков специально расстегивал китель левой рукой для того, чтобы натренировать ее.
– Смотри… – придержал вдруг Беков коня и обернулся к Эгамову, показывая на степь, где бежала лисица.
Эгамов привстал в седле – так близко был зверь, рыжий и крупный, с блестящими от зноя глазами!..
Беков выхватил маузер и начал целиться, продолжая скакать.
«Сейчас он убьет лисицу и даже не разрешит забрать, и зверь будет лежать в песках на съедение коршунам… Э-эх», – вздохнул Эгамов, и крестьянское сердце его сжалось.
Но напрасно целился Беков: лисица уже скрылась за барханами.
Командир в гневе сунул маузер в деревянную кобуру, но Эгамов все же решился успокоить:
– Не знаю, что бы мы делали с ней, если б, не дай бог…
– Знаешь, мне надоела твоя мелочная опека! – резко возразил Беков, словно ударил по лицу.
Ох, как больно всегда становилось Эгамову, когда командир повышал голос… Ведь он любил командира и хотел, чтобы тот говорил с ним нежнее, не так, как с остальными. Ведь адъютант – это его правая рука!..
Он боготворил Бекова, гордился, что живет вместе с ним, и даже подражал его манере говорить, жестикуляции и походке…
Впрочем, подражали Бекову почти все воины, но у маленького, грузного, совсем не воинственного, несмотря на шрам, Эгамова получалось это очень комично, и люди над ним смеялись…
– Вы не должны со мной так говорить, командир, – сказал Эгамов, мучась от обиды. – Даже в последний день… Ведь это последний день, командир? Ведь вы покидаете нас?..
Беков придержал лощадь и позволил Эгамову с ним поравняться.
– Прости, Кулихан. Ты настоящий солдат. Да, Кулихан… покидаю… Обком направляет меня на другую работу, в Бухару. Прости, Кулихан. Я выхлопочу в городе для тебя орден.
– Не это главное, командир…
– Нет, я хочу, чтобы тебя наградили.
– Если можно, вызовите меня к себе в Бухару, командир.
– Вызову, – поспешно согласился Беков.
– Я еще пригожусь. Я буду лечить вашу руку.
Беков не ответил, потом подумал вслух:
– В Бухаре лошади, конечно, не нужны. А вот если ты подучишься, я тебя сделаю своим шофером.
– Только не забудьте, прошу вас, командир…
Степь побежала вниз, и кони понесли к поселку за рекой, в Гаждиван.
Сто человек в страшный зной копали землю, заливали водой канавы, перегоняли верблюдов, навьюченных досками и кирпичами.
Беков выпрямился в седле, лошади спустились к речке, глотнули мутную воду и забарабанили копытами по деревянному мосту.
Возле первых юрт на другом берегу Беков выхватил маузер и выстрелил в воздух.
Хотя стрелял он, почти всегда возвещая о своем приезде, люди с расшатанными от голода и зноя нервами не могли привыкнуть, пугались, прятались за верблюдов, за глиняные стены.
Беков на полном скаку осадил коня.
Люди окружили его, закричали:
– Мир вам, командир! Мир вам!
– Мир и вам, – по-отцовски добро ответил Беков.
Город только закладывался. Построили четыре
глиняных домика-времянки и строили пятый всем отрядом.
Конечно, все знали, что Беков не очень одобрял тех, кто женился и наплодил детей, он считал, что пока еще рано обзаводиться личным счастьем, не организовав счастье другим; но людям, уставшим от войн, надо было жить, и они требовали построить в первую очередь дома семейным.
– Чей дом на очереди? – спросил Беков.
Оказалось, что Саидова, тихого и не очень смелого человека.
– Я был не всегда хорошим воином, командир. Но вы распорядились все же построить мне дом раньше, чем другим. Не знаю, чем отплатить вам. – И Саидов дал знак, чтобы жена принесла чай.
Жена Саидова, молоденькая уйгурка, которую привез он из дальних мест, протянула Бекову пиалу и стала робко благодарить его от имени детей.
Беков слушал, отпивая большими глотками чай. Воины, окружив командира и не сводя с него преданных глаз, ждали. Все знали, что Беков ездил в Бухару.
Дети Саидова ползали тут же на песке у ног Бекова, ощупывая его пыльные сапоги.
– Чем отблагодарить? – переспросил Беков. – Честным трудом. И расти детей, сделай их настоящими людьми. Вот самый достойный подарок отряду!
– Сделаю все, сделаю, командир!
– Что сказали в Бухаре, командир? – настороженно спросили сзади.
Беков секунду поколебался, но решил не говорить пока об отъезде.
– В Бухаре нами довольны. Обещали на днях прислать цемент и лес. Теперь надо работать с удвоенной энергией.
– Будем работать и ночью, командир. Зажжем много факелов.
– А кто будет факелоносцами? – решил пошутить Беков, вспомнив, что в отряде были и те, кто шел впереди колонны и для устрашения басмачей нес факелы.
– Те, кто были раньше.
Беков одобрительно кивнул и стал прощаться. И это снова насторожило людей.
Обычно он с утра до ночи был на стройке, давал указания, закладывал сам первый камень здания, и все это делал торжественно, под звуки отрядного оркестра. Он хотел, чтобы каждый штрих нового навсегда запомнился им, он хотел, чтобы труд был радостью, а не унынием.
Люди окружили Эгамова.
– Ты что-нибудь знаешь?
– Нет, – заупрямился адъютант.
Тогда они закричали:
– Кулихан скрывает!
Многие недолюбливали Эгамова, считая, что на его долю выпало самое легкое – быть адъютантом…
Эгамов передал лошадей Саидову, приказав, чтобы тот накормил их, и пошел за Вековым на завод.
Вдруг за спиной он услышал голос:
– Слышите, не будет с нами больше командира…
Это было сказано с такой тоскою, с таким отчаянием, что кольнуло сердце Эгамова.
Но он не оглянулся. Ему было ясно: командир сделает его своим шофером в Бухаре, а о лучшем и мечтать не надо…
– На кого он нас оставляет? – послышалось опять. – Без командира не будет города!
Эгамов резко остановился – за ним шли скучной толпой люди, самые храбрые впереди.
«Так, – решил Эгамов. – Надо, чтобы сейчас, сейчас же, хоть раз почувствовали, что Эгамов правая рука командира!..»
– Кто разрешил бросать работу? Это саботаж!
Люди попятились назад, тревожно поглядывая на него черными усталыми глазами, вернулись к тому месту, где лежали брошенные в беспорядке носилки и кетмени.
А Эгамов уже шел по степи к воротам завода.
Степь лежала вокруг него, лютая и голодная… Эгамов вздохнул. С юга все время ползли пески; река Гаждиван, что дала название местности, летом заметно мелела.
По приказу Бекова весь южный берег застелили саксаулом, но ветры часто разбрасывают настил, и песок опять, шурша, ползет и ползет к воде…
Только с запада вечерами веет прохладой. Дыханием клевера и тутовых рощ…
Эгамов остановился, прищурил глаза и разглядел там, вдали, бурую линию горизонта. Там другая, твердая почва, и там оазис. Там кишлак. А старанием командира Бекова и председателя Нурова два года назад создан колхоз.
Эгамов пошел дальше, он думал теперь о том, когда же наконец и колхоз и Гаждиван объединятся в один оазис. Тем, кто придет после, этот большой оазис будет всегда напоминать о нас, о командире Бекове, о председателе Нурове!..
Эгамов догнал командира только возле самого завода. Они молча прошли мимо глиняного невысокого забора к воротам, где стоял охранник с винтовкой.
Увидев Бекова, охранник вытянулся по стойке «смирно» и совсем растерялся, когда Беков спросил
– Где Турсунов?
– В цехе, товарищ директор! Вызвать?
По-разному здесь называли Бекова. На заводе – директором, хотя работали здесь его же воины и руководил ими Турсунов, в колхозе – председателем, хотя настоящим председателем был Нуров, и только на стройке города воины называли его по-старому – командир. Старый титул был больше по душе Бекову, и Беков с трудом привыкал к тому, что называли его то директором, то председателем.
Беков зашел во двор завода и остановился.
Только два основных цеха были построены, но были они уже пущены и перерабатывали хлопок, отделяя волокно, пух и семена для масла.
Остальные же цехи и столовая только еще строились, не были готовы склады и навесы. Поэтому хлопок-сырец, который везли из колхоза Нурова, складывали под открытым небом и много его гнило. И еще хлопок, сильно перегревшись, воспламенялся, и тогда случались пожары.
Тихий, исполнительный Турсунов появился, как всегда, незаметно.
– Меня ищешь?.. – внимательно посмотрел он на Бекова, стараясь уловить все тонкости его настроения.
Беков молча кивнул.
«Уезжает» – вдруг понял Турсунов, радуясь и пугаясь.
– Инженер из Бухары здесь, – сообщил он быстро чтобы не выдать своего состояния.
– Куда поместили?
– В конторе, он ждет тебя.
– Приставь к нему охрану. В Кызыл-тепе одного из таких пристрелили кулаки.
Беков стоял неподвижно, и Турсунов украдкой, уже глазами хозяина посмотрел вокруг, зная, что после отъезда Бекова единственным начальником на заводе будет он… Но ничего привлекательного он не увидел, глядя на глиняные корпуса цехов, на всю эту стройку, на беготню во дворе. И страх овладел им. Ноги ослабли, и он стал думать, что надо бы повести Бекова в контору, присесть там в прохладе и всем вместе обмозговать…
Почва задрожала во дворе от усилий старого грузовика, который въехал в ворота, нагруженный хлопком.
Председатель Нуров выпрыгнул из кабины и крикнул шоферу:
– Проследи, чтобы эти мошенники разгружали быстрее! – указал он на грузчиков, которые, помахивая вилами, лениво подходили к грузовику.
Нуров снял военный китель, давно уже выцветший и потерявший вид, и вытер им потное лицо.
– Четвертая машина за день, и все сам езжу. Народ страшно обленился, – сказал он Бекову.
– А в чем дело?
– В колхозе узнали о твоем отъезде. Люди напуганы. В тебе ведь они видят своего защитника. Но и я, изверг и злодей, хочу им только добра!
– Ты груб с людьми, а они нуждаются в воспитании. Особенно крестьяне.
– Воспитание?! Я воспитывал одного, а он в меня выстрелил сейчас из-за реки. Смотри!
Нуров сбросил сапог и показал маленькую рану на правой ноге. Кровь на ней только начинала свертываться.
– Ты идеалист, Исхак. Во всем! – крикнул Нуров. – И мне уже надоело с тобой спорить.
– А ты не спорь, ты делай свое дело.
– Ты давно перестал быть крестьянином, Исхак. Земля тебя забыла. А я скажу вот что: земля, она отталкивает все, что противоестественно ее сути. Так же и человек.
– Пожалуйста, не учи меня! – прервал его Беков, зная, к чему Нуров клонит разговор, а клонил он к тому, что нельзя строить завод и город такими темпами и на одном лишь желании и энтузиазме – вот это противоестественно логике жизни.
Нет, сам Нуров не против того, чтобы строить завод и на его базе город. Нужны и заводы, и города, и без них колхозу никак не подняться, это он понимает, это и есть та самая смычка, о которой стало модно говорить со всех маленьких и больших трибун, но…
– Вот он, добренький, вот он, чистенький! – кричал Нуров, показывая на Турсунова. – Но учти, ты уедешь, а он завалит все.
– Тогда я потребую судить и тебя! – вконец рассердился Беков и направился в контору, где его ждал инженер.
Молодой инженер Салихов прикрепил к стене лист картона с надписью «Проект нового Гаждивана» и начал рассказывать.
Беков, Нуров, Турсунов и Эгамов сидели на той самой жесткой кровати, на которой днем пишет командир, а ночью спит.
Салихов недавно учился в Москве и стал среди узбеков одним из первых инженеров. И, принадлежа к малочисленной в то время группе людей, именуемых национальными кадрами, был окружен всяческой заботой.
Вначале в отряде Бекова все шло стихийно. Воины молодыми ушли воевать, воевали долго, с прекрасным рвением уничтожая старый образ жизни, но, когда пришел мир, воины вдруг поняли, что хаос и разруха долго продолжаться не могут и что им же самим нужно строить новую жизнь; поняли они это и растерялись, потому что строить их никто не учил.
И тогда командир сказал: давайте строить всем отрядом новый, доселе еще невиданный город. Перенесем в новый быт все наше военное хозяйство, все навыки наши и привычки, все, что появилось у нас за десять лет коллективной жизни. А главное, надо прийти в сегодняшний день с нашей верой, энтузиазмом и мужеством. А я, Беков, буду у вас инженером, но инженером не техническим, а идейным, то есть человеком, который будет учить вас духовному братству.
Но, стихийно начав, Беков понял вскоре, что без человека, который научно организовал бы труд, не обойтись. И тогда был приглашен инженер Салихов, который сразу загорелся идеей командира и с таким же рвением, как и Беков, взялся составлять проект нового Гаждивана.
Сейчас он заметно волновался, делал много лишних движений, и движения эти выдавали в нем человека несмелого и доброго.
– Товарищ Беков, надеюсь, на этот раз не прогоните, – сказал, улыбаясь, Салихов.
– Ну, объясняйте, – нетерпеливо ответил Беков.
В линиях, по которым инженер водил карандашом,
Беков ничего не смыслил. Сидящие с ним – тоже. Воспринимали они слова инженера скорее чувством, чем умом.
– Так вот, все ваши замечания учтены… Когда закончится постройка города, завод-комбинат окажется на его окраине. Через пять лет, в конце тридцать седьмого, мощность предприятия возрастет в три с половиной – четыре раза.
– Долгий срок – пять лет, очень долгий, – покачал головой Беков, нервно расхаживая по комнате и что-то прикидывая в уме.
«Долго» – это слово навязчиво преследовало всех, кто работал с Вековым. Командир порой становился подозрительным. Ему казалось, что окружающие не понимают всего значения этого завода, этого города.
– Продолжайте, инженер…
Нуров, как всегда при обсуждении, сидел хмурый, а Турсунова как будто и не бьшо с ними. С этим флегматичным, тихим человеком Эгамов был из одной деревни, вместе рос, перегонял по пастбищам стада, и, зная его характер, адъютант мог смело предположить: думает сейчас Турсунов о покое, о том, чтобы уйти подальше ото всего, что требует усилий.
– Если сейчас на предприятии занято сорок человек, то через пять лет рабочих будет восемьсот – девятьсот. При комбинате намечается открыть училище…
– Дельно, – Беков больше обращался к ним, сидящим на кровати, чем к инженеру.
Эгамов готов был с удовольствием поддержать своего командира. Он знал: все, что делает Беков, – ради доброго на земле. Он бы встал и сказал: «Дельно, командир, правильно», – но сдержал свой порыв, зная, что командир не нуждается в его поддержке. Эгамов нужен был ему просто как нянька, как денщик.
– Училище – это ваша идея, товарищ Беков, – уточнил инженер, напуганный ранее Вековым, а теперь ищущий в свое оправдание различные доводы. – Кроме того, к городу, а от него к колхозу будет проведена железная дорога.
– Слышишь, Нуров, железная дорога! – удовлетворенный командир хлопнул председателя по плечу. – По этой мертвой земле пойдут поезда! Цивилизация придет к нам, забитым и темным!
Нуров только улыбнулся уголками глаз, зато Турсунов решил хоть каким-то образом показать свое причастие к происходящему:
– Железная дорога – тоже твоя идея, командир. Я вижу, товарищ инженер скопировал твои мысли.
– Прекрасно! – воскликнул Беков, проникаясь симпатией к инженеру и видя, что тот почти не отошел в своем проекте от его, Бекова, основной идеи.
Долго тряс потом Беков руку инженеру:
– Спасибо. На сей раз, как видите, не прогнал. А за тот случай простите. Очень хочется, чтобы мы с вами не ошиблись в чем-то.
Счастливый оттого, что все так удачно кончилось и что теперь на пользу и на счастье пойдут его мысли и весь его труд, инженер решил еще раз напомнить:
– Все это ваши идеи, товарищ Беков. Я лишь спроектировал. И признаться, с точки зрения экономики идеи ваши умны. Вы первоклассный экономист.
– Ну, хватит, хватит, – Беков добродушно остановил инженера. – Зря вы так. Никакой я не экономист, вузов не кончал. Только медресе, а это по нынешним понятиям – семь классов… Энтузиазм, вера – вот что делает из человека и экономиста, и врача, и учителя, запомните это! Думаете, кто мы – грамотеи, книжники? Нет, воины! Вот он, Эгамов, он валялся в грязи, в тифе, когда отряд наш подобрал его. А теперь каков он?! Красивый, гордый, знающий свое место в жизни…
Убежденность делала его прекрасным оратором. Все, даже скептик Нуров, слушали Бекова затаив дыхание, веря каждому его слову.
Сколько раз бывало: перед каким-нибудь боем он, Беков, со страстной своей убежденностью доказывал, что победа близка, что стоит сделать только последнее усилие – и восторжествует мир, и воины его, забыв о боли, о смерти, об усталости, бесстрашно бросались на басмачей и побеждали.
Так было и сейчас. Но Нуров тряхнул головой, отодвигая от себя прекрасную картину, и вздохнул:
– А как река, товарищ инженер? Будут расти город и колхоз. А воды ведь не прибавится в реке…
Но Беков не дал ему закончить. Здесь он тоже был спокоен.
– Надеюсь, теперь ясны ваши старые заблуждения? – обратился Беков к инженеру.
– Да, да, возможно, я ошибался.
У инженера, как и у Нурова, было беспокойство по поводу реки, но командир всякий раз разубеждал его, потому что это было совсем не самое важное. И вот наконец инженер смог уговорить себя, что заблуждается. И не потому, что проверил что-то или подсчитал. Ему, как и Бекову, надоело думать, что есть и нечто такое, что может стать преградой великой идее. И он выбросил прочь все сомнения.
– Просто я высказывал свои опасения…
– Верю, верю. Вы честно заблуждались. Мы всё заставим работать на людей: и пустыню, и реку. Приезжайте лет через десять – убедитесь, что волновались напрасно.
– Спасибо, – инженер поклонился и вышел.
Снова они были вчетвером. Как много дней назад. Вот так собирались в походной юрте – командир Беков, два его заместителя и адъютант. Где-нибудь в пустыне, куда привела их война. Где-нибудь среди песков, где коршуны ждали их трупов и трупов их врагов. Коршунам все равно, они не разбирались в знаменах, которыми трупы были покрыты…
Помолчали.
«Все хорошо, – думал Беков, чувствуя усталость после встречи с инженером, – все чудесно кончилось… Нуров трудится, пожалуй, больше всех, как вол. И он поднимет колхоз. Правда, не хватает у него идей, работает он немного по старинке. И нечуток к людям. Но это пройдет… Турсунов, наоборот, верит во все, но он слаб волей. Надо будет помогать ему… Прекрасные воины у меня, предан Эгамов. Они потянут все…»
