Текст книги "Завсегдатай"
Автор книги: Тимур Пулатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)
Тимур Пулатов
ПОВЕСТИ
Окликни меня в лесу
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
Прочие населенные пункты
Пролог
1
2
3
4
5
6
Второе путешествие Каипа
1
2
3
4
5
6
7
8
9
Сторожевые башни
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
Владения
Впечатлительный Алишо
1
2
3
4
5
Завсегдатай
Эпилог
РАССКАЗЫ
За честь эмирата
ЯКИ СЕРЫЕ, РЫЖИЕ…
Девочка в пещере
Браслет
Превращения жизни
notes
1
2
3
4
5
6
Тимур Пулатов
ЗАВСЕГДАТАЙ
ПОВЕСТИ
Окликни меня в лесу
1
Людям моего возраста нравится воображать, что они относятся к военному поколению. Для этого у них масса веских причин. И самая веская та, что они помнят первый день войны.
Правда, вовсе не важно, что процентов пятьдесят из них встретило этот исторический момент, сидя на горшке, а остальные пятьдесят – криками в мокрых пеленках. Но это не беда: главное, из рассказов мам и бабушек твердо усвоить, чем ты занимался в тот день, 22 июня, и этого вполне достаточно, чтобы причислить себя к так называемому военному поколению…
Если бы всем им установили персональную пенсию, я бы ни шиша не получил. Просто потому, что я не помню первого дня войны. Он почему-то не врезался в мою младенческую память, и сколько бы я ни изощрялся в красноречии перед комиссией, которая устанавливает пенсии, меня бы выставили за дверь.
Войну я помню с ее сорок первого дня – но за это ведь ничего не дали бы!.. Итак, сорок первый день войны…
Я – Магди. Первого сентября мне будет недоставать каких-то десяти дней до семи лет, и из-за этого меня,
наверное, не возьмут в школу. Это моя самая большая беда в жизни.
Мама – врач. У нее всегда такой вид, будто на свете все хорошо и чудесно. Может быть, оттого, что все вокруг только и говорят: мама моя самая красивая, самая милая женщина на нашей улице.
Папа. Дедушка считает, что его со дня на день должны запрятать в тюрьму. Потому что, как выражается старик, папа «страшно либеральничает» с подчиненными. Папа у меня маленький начальник. У него десять человек рабочих, которые только и знают, что целыми днями торчат на столбах и возятся с лампочками.
Дедушка особых заслуг не имеет. Живет в деревне и растит очень вкусные дыни. Он очень смешной и немножко хитрый. О нем можно еще много кое-чего рассказать. Но рассказы эти я приберегу до следующего раза.
Бабушка когда-то была его женой, но она умерла. И перед смертью просила как можно меньше вспоминать о ней, чтобы ей было спокойнее лежать в земле.
Еще у меня есть дядя, которым я горжусь. Он далеко, на войне, и когда война кончится, он вернется, и мы снова будем сочинять с ним песню… «На веселых, на зеленых, на Азорских островах…»
Наш дом. У нас три маленькие комнаты, где каждый из нас спит отдельно, и одна большая. Зимой там очень холодно и пусто, а летом мама вешает на стену ковер, которому двести лет, и достался он нам по наследству от прапракакой-то там тетки. На ковре двести дыр, как будто кто-то нарочно 31 декабря каждого года сверлит на нем дырочку. Но все равно от этого ковра в комнате становится уютно и красиво.
И еще летом в этой комнате в углу стоит сундук, а на нем до самого потолка штук тридцать одеял. И никто никогда не берет их оттуда, просто они лежат для красоты и ждут, что когда-нибудь к нам разом нагрянут тридцать гостей, и всем будет на чем спать.
Одно только плохо – все окна у нас выходят во двор, и нельзя поглядеть, что творится на улице. Наш двор вроде замка из сказки «Али-баба и сорок разбойников» – все наглухо отгорожено от посторонних глаз четырьмя высокими стенами: попробуй сунься – нос сломаешь! И не только у нас – у всех соседей наших такие слепые и глухие дома. И сколько бы ты ни бегал и ни искал дом с глазами в нашем городе, могу поспорить – не найдешь.
Можно я не буду рассказывать о нашей улице? Я никогда не говорю о том, что мне не нравится. И вообще, почему я должен рассказывать обо всем по порядку? Смешно!
О соседях тоже не буду рассказывать. Они люди взрослые, пусть о них рассказывает домоуправ. Он-то расскажет, будьте уверены. И про сплетни, и про ссоры, и кто на ком женился, и кто кого обозвал дураком бухарским.
Расскажу-ка я лучше о своих сверстниках. На улице у нас шесть… нет, семь девочек моего возраста и два мальчика, если отнять меня. Девочки с мальчиками не дружат – родители не разрешают. Говорят, так в коране написано, чтобы женщины не дружили с мужчинами, не баловались и не играли с ними. А так как мы маленькие мужчины, то нам нельзя играть с маленькими женщинами.
Ребят, как я уже говорил, только двое, не считая меня. Одного из них, Бахрама, я видел всего два раза. У него грыжа, и он редко выходит на улицу. А со вторым, Кадыром, я дружил и подрался. Он назвал моего папу трусом и дезертиром и сказал, что папа боится идти на войну, в то время как его отец – герой; рубит саблей направо и налево головы немцам. Я ему начал объяснять по-хорошему, но он, дурак, все твердил одно. Тут я не выдержал и так огрел его, что у него под глазом загорелся фонарь. А он, как девчонка, поцарапал мне нос. Ну как после этого называть его другом, если он даже драться по-человечески не может?
Война. Война для меня темный лес. Везде только и слышишь – война, война, но никто не может толком объяснить, что это такое. Все было просто и хорошо, и вдруг начали убивать друг друга. Испортили всем настроение и жизнь. Люди стали нервными и сердитыми. Никто Пе улыбнется, не скажет ласкового слова. Все помешались на войне.
И чуть-чуть о взрослых. Я их не совсем понимаю, но думаю, что они народ хороший. Плохо только, что придумали войну…
…Итак, сегодня сорок первый день войны.
Проснулся я сразу, как только солнечный зайчик подкрался к моему левому глазу и начал щекотать его. Осторожно поднес руку к лицу, поймал зайчика в кулак и, сложив пальцы в трубочку, стал рассматривать солнце. Синие, красные, желтые иголочки лучей запрыгали у меня в руке.
И вдруг я увидел в трубочке черное пятно, испугался и вскочил. Что-то щелкнуло в кровати, потом в комнате, и из маленького репродуктора на винограднике вырвался наружу властный голос отца:
– На зарядку становись! Руки на бедра, ноги вместе, начали…
– Куда ты? – услышал я голос мамы. – Ну-ка, не отлынивай от зарядки!
Я выскочил на улицу, крепко захлопнув за собой дверь.
Черное пятно оказалось головой почтальона. Письмо! Письмо! Нам письмо, как это хорошо, как я люблю, когда к нам приходит почтальон с добрыми вестями!
…Вот тогда-то я впервые увидел твоего отца, Марат. Он стоял, опустив сумку на землю, и вид у него был такой грустный.
– Где дядя? – спросил твой отец, как-то странно улыбаясь.
– На войне… Письмо от него? Давайте, я не потеряю.
Вместо ответа он притянул меня к себе и начал гладить по голове. Я отступил – что за нежности?
– Мальчик, – сказал твой отец, и голос его я помню по сей день, – скажи маме, что, понимаешь, у всех, у многих сейчас несчастье – война, война… И не плачь, мальчик, будь мужественным. Страшная немилость на – нашу голову, будь она проклята? – и подал мне бумажку, одну из тех, которые мы с тобой, Марат, называли потом «черными бумажкам».
Но тогда я не понимал, что она черная. Я подумал, что это самая обыкновенная записка от дяди с войны, где он пишет: «Все хорошо, мои дорогие, мы идем, идем по дорогам и лесам России, я смотрю на небо, на деревья, на деревни, и все здесь так же, как пять лет назад, когда я служил в армии. Оно не покоряется войне – небо России, и сколько бы его ни жгли, оно такое же голубое и чистое…» – так дядя писал в прошлом письме.
Я зажал бумажку в кулак и как ни в чем не бывало вернулся во двор. Репродуктор давал последние приказания:
– …теперь глубокий вдох и выдох – раз, два, три…
– Куда ты пропал, Магди? – спросила мама строго. Она стояла на лестнице, срезала с виноградника синие ягоды на поднос.
– Я… ничего, просто…
Походил вокруг виноградника и, когда стало скучно, протянул маме бумажку.
– Письмо от дяди. Я первый взял его. Дашь мне за это несколько, совсем мало, копеек для камеры?
Мама развернула бумажку и вскрикнула:
– О! – как будто порезала себе садовым ножом руку. – Анвар! Анвар! – Лестница заскрипела под ней.
– Я здесь, дорогая. Что случилось? – Папа выбежал из комнаты в одних подштанниках, подхватил плачущую маму на руки.
Что случилось? Почему мама вдруг заплакала?
– Фархад, Фархад, о!
Папа разжал маме руку, взял бумажку, и глаза его побежали по буквам.
– Смертью храбрых, – услышал я. – Смертью…
Вдруг папа тоже весь сжался, стал маленьким и несчастным.
– Он умер? Фархад умер? – спрашивала мама.
– Смертью храбрых, – услышал я снова голос папы и только теперь понял, что с дядей, с моим дядей, случилось что-то ужасное, до того ужасное, что папа и мама уже не могут больше говорить и смотреть друг на друга, на меня, будто мы втроем убили его, моего дядю…
…Это значит, что мой дядя, – глаза которого, руки, лицо, всего его я вижу так отчетливо, будто он рядом, будто он стоит, как всегда, веселый, красивый, молодой и очень добрый, будто он берет меня на руки, подбрасывает на самый верх виноградника, хохочет, а я боюсь и плачу; будто мы ловим с ним рыбу, а рыба не ловится, а он сидит тихо-тихо, не шелохнувшись, а потом как засвистит, заулюлюкает, бросит прочь, к чертям, удочки, хватает меня и – в воду, и сам ныряет следом, и мы барахтаемся в воде, счастливые, веселые, такие родные; дядя, с которым мы выдумывали тысячу смешных историй, ужасных и страшных историй, про кошек с человечьими лицами, про деревья-змеи, пели песенку: «На веселых, на зеленых, на Азорских островах, по свидетельству ученых, ходят все на головах; говорят, что там живет трехголовый кашалот, сам играет на гитаре, сам танцует, сам поет…»; он, этот дядя, мой родной дядя, больше не придет, не будет играть со мной, и петь, и танцевать, и смеяться, он ушел навсегда туда, в леса, и будет, как в той сказке, ходить невидимкой и стучать палкой по соснам и слушать, как по стволу идут с неба вниз звуки; он очень любил эту страну, Россию, мой дядя, вот он и ушел туда ото всех – и от меня, и от мамы, и больше никогда-никогда, сколько бы я его ни звал: «Дядя Фархад, идем ко мне, дядя Фархад, идем ловить рыбу, прыгать и радоваться», – он никогда не вернется, никогда… Чем же я его обидел, что же мы сделали плохого, что он навсегда ушел от нас, мой дядя, мой любимый дядя?..
– Не надо, маленький, не плачь, – сказала мама, обняв меня, и слезы ее закапали мне на голову.
2
Какой лютой ненавистью я возненавидел твоего отца, Марат, как я боялся его, ты представить себе не можешь! Несколько ночей подряд он снился мне в обличье самых страшных зверей, какие только могут быть. Я проклинал его во сне, дрался, царапал ему лицо, бороду.
Бедный отец твой, таким, наверное, представляли его все, кому он приносил черные бумажки смерти. Теперь мне понятно, отчего он вскоре так жестоко и надолго заболел…
…Спустя три дня он снова просунул голову в наши ворота, я сидел один под виноградником и очищал кишмиш для плова – ведь сегодня были дядины поминки. Тихим чмоканьем губ – тиц, тиц – отец твой позвал меня.
– Ну, чего же ты? Не бойся, это не смерть… На! – подал он мне снова бумажку, бумажку без конверта, не письмо.
И пока я стоял, ничего не соображая, он, рассерженный и нервный, толкнул меня в дом и захлопнул за мной дверь. Я не мог идти. Мне казалось, что он толкнул меня не в наш, а в чужой дом, где меня ждет что-то ужасное.
Отец подошел совсем неожиданно, неизвестно откуда.
– Чего ты испугался, мальчик?
Я протянул ему бумажку и убежал в сад за виноградник. Кругом было тихо-тихо, как ночью, и страшно.
Папа прочитал бумажку, резко дернул рукой, как будто его ужалила оса, засунул руку в карман и позвал меня:
– Магди! – И, когда я подошел к нему, шепотом сказал: – Ничего страшного, – и еще тише: – Это мне… повестка на фронт… Но маме пока ни слова.
– Да, папа.
– Умница.
– Да, папа.
– Ну, не надо, мальчик. Выше нос, до облаков, как Буратино, помнишь?
– Да, папа.
– Ладно, идем-ка вместе перебирать кишмиш.
Мы сели за стол.
– Но ведь тебя не убьют, как дядю Фархада? Ты вернешься к нам из лесов?
– Не кричи так громко!.. Буду стараться…
– А убивать? Ты убьешь кого-нибудь, и он не сможет вернуться к своим из лесов. Убьешь?
– На войне обычно один из противников должен остаться в лесах, – сказал отец, и я ничего не понял.
Тогда я еще многого не понимал, Марат, и мне было простительно.
Третий день дядиных поминок я уже не мог вынести – дядя сам, наверное, перевернулся в гробу от диких воплей. У меня закружилась голова, и меня вынесли во двор на свежий воздух и уложили возле виноградника.
Какие же они бессмысленные и ханжеские, эти обряды, Марат! Да что объяснять, ты ведь и сам мог узнать их, когда умер твой отец. Помнишь толпу ревущих старух? И хоть бы одну слезинку выдавили из своих беззастенчивых глаз ради приличия! Нет, они просто ревут час, два, целый день и следующий день, как марионетки, которых кто-то сзади тянет за резинку.
Я знаю, маме совершенно не нужно все это, весь этот обряд, все эти вопли и крики. Но ведь, когда, не дай бог, кто-то умирает в вашем доме, покойник уже не ваш. Он полностью попадает в руки старух. Не спрашивая вас, они штурмуют ваш дом и начинают реветь и пожирать все, что попадется им на глаза. Попробуй только как-нибудь не так посмотреть на них – ужас! Тебя будут проклинать весь век и называть неверным, а это самое худшее клеймо; так что лучше не надо.
…В самый разгар поминок приехал дедушка. Обессиленный, я дремал у виноградника, когда услышал его крик:
– Нора, дурная твоя голова! Что за рев ослиц?
– Тише, умоляю тебя. Ведь не могу же я их прогнать.
– А что Анвар? Что он спрятался, как трусливый страус? Не можете – я сам прогоню. Покойник неизвестно где, мы его в глаза не видели. Может, Фархад и не умер вовсе, а они крик подняли. Гнать!
– Умоляю, отец, не надо. Что потом будет?
– Знаю, что будет. Прикрываясь святым именем бога, они здесь театр устроили. Не нужен богу весь этот спектакль, покойнику тем более. Ханжи и ослицы! – И дедушка вбежал в комнату, расталкивая старух. – Что же вы, уважаемые, так долго гостите у нас? Поели разок – и хватит! И где это в коране, на какой его странице, сказано, чтобы поминать умершего, не видя его самого? Вон! Долой с глаз! Хватит! И смотрите не захватите с собой чужие галоши…
Потом дедушка пришел ко мне, закрыл меня всего бородой и поцеловал. От него приятно пахло дынями, клевером и кислым молоком.
– Боже, что сделали с моим мальчиком! На нем лица нет.
– Здравствуй, – сказал я как можно бодрее. – Как дела?
– А у тебя?
– Как видишь, лежу… Страшно смешной ты, милый дедушка. Такого смешного я нигде еще не встречал. Как они там? Без задних ног бежали?
– Вообще без ног, внучек. Перебросили ноги за шею и бежать. Ха-ха!
– Хо-хо!
– Хи-хи!
– Скажу тебе что-то на ухо: папу забирают на войну.
– Знаю. Он звонил мне в кишлак. Я сразу на ослика и сюда. Ничего, не расстраивайся. Вернется мужчиной.
– Как тебе не стыдно?
– А тебе не стыдно? У всех отцы воюют, только твой за маминой юбкой орехи щелкает.
– А если, если его…
– Если, если! Вставай, хватит лежать.
– Не кричи на меня, я больной. И вообще, ты злой человек, нехороший.
– Это ты ослиц имеешь в виду?
– Нет, вообще…
– Что, прикажешь бороду теперь рвать на себе? Если бы только его одного. В кишлаке у нас одни женщины остались, да и те одурели от слез. Каждый день две-три вдовы и десять – двадцать сирот. Война, братец мой, людоедство. Недаром в коране написано: «…и разделится род людской, и начнется между ними людоедство…»
Потом меня уложили в постель и приказали спать. Уснул я сразу, но ночью просыпался много раз, потный, ворочался в постели и вздыхал, пугался теней и снова уходил в забытье. Не то во сне, не то наяву я слышал плач мамы, тихие голоса отца и дедушки и снова плач. И так всю ночь. И еще я никак не мог понять, во сне это или наяву видел все время черных птиц на деревьях, какие-то непонятные тени, красные и синие зигзаги и пятна и светлые горящие точки между ними.
А утром я уже понял – все это было во сне, а плач мамы и голоса отца и дедушки наяву. Когда я проснулся, мама еще спала, и отец сказал, что она уснула лишь полчаса назад, а мужчины вообще не спали.
Я смотрел на мамино лицо и думал: каково теперь будет ей? Хотя мама скрывает, но я-то знаю, что она и дня не может прожить без папы. Папа для нее все. Он делает для нее то, чего не делает ни один мужчина для своей жены, по крайней мере на нашей улице. Он сердится, нервничает, когда она много стирает и устает, волнуется, когда она где-то задерживается. Боится, что она поскользнется и упадет, когда идет снег, что кто-нибудь обидит и обманет мою наивную, ничего не смыслящую в жизни и людях маму.
Им обоим нравится быть такими – маме парить где-то в облаках, оторванной от суеты и забот, а папе, наоборот, чувствовать себя сильным, волевым, очень земным, быть глазами и руками для мамы.
И я совсем не представляю, что же будет теперь с моей милой мамой. Бедная она, бедная…
Все случилось быстро и просто, будто отец собрался уезжать в обычную командировку. Пришли его друзья по работе, посидели, помолчали, выпили, а я бродил по двору, забытый всеми, и уже не помню, о чем я тогда думал. Помню только, что очень жалел маму и не знал, что теперь будет с нами. А потом все вышли во двор, и я очень испугался, когда увидел отца в старой одежде. Она делала его неуклюжим, похожим не то на монтера, не то на водопроводчика. На маму смотреть я боялся…
Отец поднял меня на руки и сказал:
– Ну, мальчик, нос до неба, как Буратино! Мы еще посмеемся, когда я вернусь, будь здоров!
Я старался улыбнуться отцу, но что-то сдавило мне щеки. Отец торопливо поцеловал меня в лоб, похлопал по плечу, сказал что-то, и все они вышли за ворота к машине.
Сели и уехали. Я побежал было за папой, но закашлялся от пыли и отстал.
Ну ладно, ладно, не надо распускать нюни, никому это не нужно, и, пожалуйста, выше нос, как Буратино, пора уже быть мужественным: как-никак семь лет, тем более что на твоем попечении осталась мама; ерунда, ничего не случилось, он вернется и мы еще не так посмеемся, будем хохотать до колик в животе, правда, обидно, что тебя не взяли на вокзал, но это не страшно, тем более что ты будешь отвечать за все, и за дом в том числе…
Я вернулся во двор, постоял на том самом месте, где только сейчас стоял отец и держал меня на руках. Что-то щелкнуло рядом – и из репродуктора на винограднике вырвался голос моего папы:
– Внимание! На зарядку становись! Руки на пояс, ноги на ширину плеч, начали – раз, два, три, молодец, мальчик, продолжай в том же духе…
– Папа! – закричал я. – Папа, это все шутка, ты не уехал, нет… Пусть, – сказал я сам себе, – пусть он уехал, но все равно каждое утро мы будем слышать с мамой его голос, и нам станет легче. Я буду делать все, что папа прикажет, буду бегать, прыгать, перегибаться. И буду помнить его и любить…
3
Два дня мама не могла ничего делать, была какая-то потерянная, невнимательная. Лицо ее изменилось, стало некрасивым, и все потому, что она забыла, что она женщина и надо немножко следить за собой, укладывать волосы и мазать щеки кремом. Ничего этого она не делала, ходила в своем длинном черном платье и уже не меняла платья, как прежде, штук по десять на день.
Она брала папины вещи, долго рассматривала, принималась целовать их и плакать.
Мы совсем растерялись с дедушкой – не заболела ли наша мама?
– Ну скажи ей что-нибудь, – просил я дедушку, – ведь она твоя дочь.
Он пожимал плечами, что-то растерянно бормотал, затем шел к ней в комнату и буквально через минуту выходил обратно ко мне, еще более подавленный.
– Что прикажешь делать с твоей сумасшедшей матерью? Ни в какую. Ну-ка ты, ведь ты ее сын…
И тогда наставала моя очередь.
– Мамочка, не надо, прошу тебя… Я буду тебя слушаться и не обижать, вот увидишь.
Она как-то невесело улыбалась, прижимала меня к груди и начинала целовать.
Ночью, когда она наконец засыпала, я прятал отцовские вещи, его брюки, пижаму, шляпу, уносил их в сад, за виноградник.
Потом мама пошла к соседке, у которой собрались в тот день все женщины, чьи мужья и сыновья были на войне, хорошенько выплакала все свои слезы и, вернувшись, сказала:
– Завтра открывается еще один госпиталь. И я пойду туда работать.
– Правильно, дочка, – сказал дедушка, – умница. Поработаешь немного, развеешься, потом можно опять сына воспитывать. А он пока потерпит.
– Нет уж, милый отец! Хватит ходить наивненькой, чистенькой, красивенькой женой. Все думала, пусть бы Анвар уехал куда-нибудь на несколько месяцев, чтобы самостоятельно пожить. Все самой делать. Думать самой, падать и вставать самой… Вот он и уехал…
Ох, этот дедушка, дедушка! Он минуты не может без того, чтобы не сцепиться с кем-нибудь – энергии у него уйма, девать просто некуда.
Сегодня пятница, и в мечети полно мусульман – день Большой молитвы. В этот день лучше сиди под одеялом, заткнув уши – перепонки лопнут от их воя.
Дедушке совсем плохо, он вообще не переносит ни малейшего шума, а тут тысячеголосый монотонный вой, как в книжке о собаке Баскервилей.
Дедушка сперва бледнеет, кусает губы от злости, затем, не выдержав, выскакивает на улицу.
Когда дедушка на улице, соседям лучше не показывать своих носов. Он обязательно подденет их каким-нибудь каверзным вопросом насчет бога и, не слушая их объяснений, говорит и говорит дальше. Моим дедушкой – сумасшедшим острословом, неверным – ночью пугают детей, если они капризничают. Стоит сказать, сейчас позовем дедушку Магди и он съест вас, как все дети засыпают от страха.
Сейчас он, широко расставляя кривые ноги, направляется к мечети. Полы его халата, как два полотнища знамени, колышутся на ветру. Мне весело – будет спектакль!
Мечеть похожа на громадный каменный ящик фокусника, на который посадили сову, вернее, ее голову с десятью глазами – проемами. И внутри этого ящика – старики. Изгибаются, как куклы: то встают все разом, то разом падают на колени и начинают целовать землю, будто там рассыпан сахар. Вкусно! И командует всем этим совсем молодой ишан Калантар, сын того ишана, который умер, проглотив во время сна шмеля. И теперь ишан Калантар, если он злой, обзывает всех неверующих шмелями и в знак пожизненного траура отказался брать в рот мед, думая, что мед дают людям не пчелы, а шмели.
– Шара-бара! – Дедушка хлопает в ладоши. – Старые вещи меняю на мыло, шара-бара!
Какой грех кричать «шара-бара», когда столько достопочтенных мусульман беседуют с самим богом! Вдруг старьевщик с грязным бельем и мылом. В мечети ропот: шу-шу.
– Шара-бара! – кричу я. – Старые галоши меняю на новые.
– Старые чалмы на новые!
Боже, какой ужас! Но ничего не поделаешь, надо прерывать молитву и просить бога подождать с беседой. Калантар первым бросается к выходу и, ползая на четвереньках, ищет среди тысяч галош свои, с шелковой кисточкой. Начинается свалка. Каждый старается воспользоваться суматохой, схватить галоши поновее.
А мы удираем. Пролезаем через дыру в заборе, сворачиваем в переулок, а оттуда уже виден наш дом. На всякий случай, как и в прошлый наш налет, закрываем ворота на засов и хохочем.
А вечером дедушка возвращается к себе в кишлак – дела, дела, хлопок цветет, – а ты тут сиди и жди его до следующего спектакля.
Жаль, что ты так мало знал моего дедушку, Марат! Это был человек, полный противоречий и загадок. В нем была мудрость и наивность нашего достопочтенного муллы Насреддина.
«Бог живет внутри каждого, – говорил старик, – о боге надо говорить тихо или вообще не говорить, носить его с собой, в своем теле, как дух. Ишаны и муллы не могут вместить в себя этот дух, потому что зарабатывают на боге».
Вот поэтому-то соседи считали его сумасшедшим, неверным, смеялись над ним и боялись его. А Калантар даже пригрозил, что не разрешит хоронить дедушку на мусульманском кладбище.
…И когда он умер, наш дедушка, его похоронили совсем отдельно, на краю поля, где цвел хлопок, там, где он любил прилечь и помечтать.
А совсем недавно, когда с отцом были в деревне, мы не нашли холмика дедушки. Его сровняли и посадили кусты граната. И каждую осень, когда зреют гранаты, они падают и будят старика. И тогда он снится всем нам…
С утра мама ушла работать в госпиталь, а я остался один на весь дом. Сначала слонялся из комнаты в комнату, рылся, не знаю зачем, в папином столе, перелистал наш семейный альбом и увидел там дядю Фархада, почти на каждой странице дядя, дядя, дядя. Одна из фотографий мне особенно нравилась. Дядя сидит на стуле под виноградником, а я у него на коленях.
– Здравствуй, дядя… Тебе еще не скучно без нас?
– Здравствуй, мальчик. Давай споем с тобой нашу песенку.
– Мне что-то не хочется сегодня петь, не сердись.
– Ну, прошу тебя, мальчик.
– Хорошо… «На зеленых, на Азорских…» Скажи, дядя! Дядя! Папа уехал на войну…
– «На веселых», ты пропустил «на веселых». Давай снова: «на веселых, на веселых, на веселых»…
Я бросил альбом, выбежал во двор, залез на виноградник, в свой домик из веток и листьев, и спрятался… И вот тут-то я впервые и увидел тебя, Марат…
С грязными, взъерошенными волосами, в отцовском пиджаке до голых колен и с громадной почтальонской сумкой за спиной ты просунулся в наши ворота и крикнул:
– Хозяева, письмо!
Сумку твоего отца я узнал сразу, перепуган ся и решил ждать, не высовываясь из убежища.
– Эй, вам письмо! – И действительно вынул из сумки письмо, не черную бумажку, а письмо в конверте.
Я спрыгнул вниз и, на всякий случай сжав кулаки, пошел к тебе.
– Давай!
Ты строго осведомился:
– Как фамилия?
– Не твое дело.
– Тогда ничего не получишь. Может быть, ты вовсе не Нуров, а Буров.
Это меня взбесило. Я хотел было броситься на тебя, бить и кусать за все – за твоего отца, за черные бумажки, за то, что ты такой остолоп, но силы были слишком неравны. Ты был на голову выше, шире в плечах и, видно по всему, дрался неплохо.
– А кто же я такой? Иди лучше спроси у своего папаши, какая фамилия была написана на той бумажке, которую он принес нам недавно.
Лицо твое изменилось при этих словах, с него мигом сошла спесь, и по всему было видно, что тебе стало стыдно за отца – за то, что принес нам такую весть о дяде Фархаде.
– Не сердись, – сказал ты, – получай. Это, наверное, от отца. У него, наверное, все хорошо.
– Ты уверен?
– Конечно! Даю голову на отсечение. Уж я-то знаю, раз он сам написал письмо, значит, он живой и даже не ранен. Хочешь, я прочитаю тебе?
– Прочитай… Нет, не надо.
Мама обидится, если мы распечатаем письмо без нее.
– Нет, – сказал я, – не думай, я и сам лучше тебя читаю.
Ты не уходил. Потоптался, подул на ладони, будто они замерзли, и вдруг сказал:
– Давай будем дружить, хочешь? Со мной тебе не будет скучно. Я знаю много историй о ведьмах и колдунах. И еще у меня бывают интересные марки.
Вид у тебя был такой жалкий, умоляющий, словно от нашей дружбы зависело многое.
– А что, тебе скучно одному?
– Да нет. Просто ты мне сразу чем-то понравился.
Я подумал: интересно быть другом почтальона. Он
будет мне самому первому приносить письма от папы, рассказывать, где что делается. Но тут я испугался: что, если он принесет черную бумажку о папе, что тогда, Марат? Как мне на тебя смотреть? Мне ведь и убивать тебя жалко будет, потому что ты мой друг. Что мне делать тогда?
Ты догадался:
– Боишься, что я?..
– Нет, не боюсь. Этого не будет, правда?
– Из-за этого никто и не хочет дружить со мной… А старые друзья стали мне врагами, потому что… потому что я приносил им такие бумажки… Но ведь я же не виноват! При чем здесь я, если взрослые убивают друг друга? При чем здесь мы?
– Нет, – сказал я, – я не боюсь. И мы будем дружить с тобой. Что бы ни случилось, мы останемся друзьями.
Вот так и началась наша дружба, Марат…
Мамы не было весь день до самого вечера. Я слонялся голодный по дому, до тошноты ел виноград и несколько раз катался по полу от колик в животе. Вот во что обошелся мне первый день маминой самостоятельности.
Я нервничал – мама меня совсем забыла, сама, наверное, ест в госпитале вкусный суп и котлеты, а у меня от кислого винограда вздулся живот и вот-вот лопнет от обиды.
Много раз мне хотелось сходить к соседям, чтобы они прочли мне папино письмо, а потом я бы его порвал и выбросил, не показывая маме. Ведь папа, наверное, догадывается, что мама морит меня голодом, и поэтому не обидится. И вообще, он написал мне, а не маме. Если бы ей нужно было его письмо, она давно почувствовала бы, что оно пришло, и прибежала бы.
Я взял и заснул ей назло. Вначале спал и одним ухом прислушивался, не идет ли она, но быстрых маминых тук-так-тук-так все не было, а затем я уже перестал слушать.
Снился мне папа. Я увидел его лицо. Большое-пре-большое, как в кино. Просто лицо, и все. Папа ничего не говорил, а только смотрел на меня. Папа молчит – молчу и я.
– Что с тобой, мальчик? – услышал я голос мамы. – Чего испугался, весь дрожишь?
Я открыл глаза: мама пришла!
– Нет, я не дрожу. Папа ничего плохого не делал.
– Тебе снился папа? Ты кричал, как будто тебя бьют.
– Нет, никто меня не бил.
Странно: почему же я кричал во сне?
– Ты давно пришла?
– Успела только раздеться… Ой, как страшно! Не знаю, что делать. Я ведь все почти забыла…
– Ты хочешь есть, мама?
– Очень! Сидела в библиотеке, пока не закрыли. Прочла уйму книг, но все равно боюсь… Сейчас я нарву винограда, и мы поедим.
О! Я чуть не закричал, когда услышал о винограде. Но ведь и мама тоже ничего не ела, ее можно простить.
Наверное, я кричал во сне потому, что жаловался папе на свою голодную жизнь. Дурак я, дурак.
Мама съела полную тарелку винограда, а я одну ягодку, да и то меня чуть не стошнило.
– Вот письмо, – сказал я, – от папы.
– От папы? Чего же ты молчал? – Мама начала вертеть конверт. Потом немного успокоилась, распечатала наконец и стала читать.
– «Милая Нора, милые мои…» Ну, и так далее…
– Нора – это ты, понятно, – прерываю я маму, – а кто такие ”и так далее”?
– Ну, это ты и дедушка.
– А!
«Пишу вам со станции Казалинск, где наш поезд стоит полчаса. Завтра утром мы будем уже в России, на той земле, которую мы будем защищать. Со мной едут такие же простые смертные, которые на время, а может быть, уже навсегда, оставили свои дома и меньше всего думали, что им придется когда-нибудь убивать, но что поделаешь – война!
Как все пришло неожиданно! И пройдет еще много времени, пока они привыкнут к своей новой профессии. А многие, может быть, так и уйдут, не привыкнув. Это те люди, которые всю жизнь выращивали хлопок и виноград и не слышали ни одного выстрела. А теперь едут выполнять самое трудное на земле дело…»
