Текст книги "Завсегдатай"
Автор книги: Тимур Пулатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)
– Простите. – Назар медленно взял халат, поклонился и вышел.
2
Бывший адъютант все это время сидел в колхозном саду и был увлечен беседою с приятелем-садовником. Говорили они о разных мелочах садоводства, о дождевых червях, о прививках груши на яблоню, но в конце Эгамов не стерпел и поведал другу о своей радости. Он сказал:
– Смотри, как я помолодел. И все это оттого, что вернулся любимый мой командир!
Сказал, а у самого сердце заболело от тоски. Вспомнил он, что на закате дня командир должен вернуться в Гаждиван и тогда уже начнется самое неприятное.
Эгамов сорвал несколько яблок, сунул их за пазуху и, попрощавшись, уехал на попутной машине в Гаждиван.
На площади Обелиска снова сидели старухи, разложив на тряпках редиску и помидоры, но Эгамов был до того озабочен, что не стал бранить их.
«Гаждиванцам этим совсем безразлично, есть командир или нет его. Утром эти же самые старухи встречали командира у обелиска, клали цветы на постамент, а в полдень на том же самом месте занялись низменной торговлей. Нет для них ничего святого!» – так рассуждал Эгамов, стоя в нерешительности посреди улицы.
Думал он, что сделать в первую очередь: сходить к Турсунову на завод или же хорошенько отругать дворников за халатность.
И для них Гаждиван, его улицы и площади не святыня. И они забыли, что здесь на каждом шагу пролита кровь Эгамова и его друзей…
Поселок делится на Гаж и Диван одной широкой улицей. Стоит ступить два шага в сторону – начинаются темные переулки, в которых немудрено заблудиться и старожилу.
Низкие глиняные домики, сырые до самых крыш, сползают сверху вниз один на другой. Подземная вода, что просачивается вместе с солью, медленно разрушает Гаждиван.
А в огородах за высокими заборами оттого и не растет ничего путного, что везде соль.
В подавленном настроении шел Эгамов по улице.
Знал он, что командиру могут не понравиться заборы. Даже тогда, когда закладывали Гаждиван, в людях крепко сидела эта собственническая привычка – прятать дома за высокими заборами, прорубать окна не на улицу, а во двор.
Командир много боролся с этой дурной привычкой и, уезжая, завещал:
«Стройте дома так, чтобы они были одним большим домом, не отгораживайтесь, будьте братьями».
Но через год-два, когда в новый поселок понаехало из разных прочих мест несчетное количество «чужаков», всяких торгашей, спекулянтов и когда они начали теснить коренное население – воинов Бекова, все пошло по-старому.
И еще эти стекла на заборах – обратил на них особое внимание Эгамов. Кусочки битого стекла вмазаны так, чтобы человек, пробующий украсть (черт знает что – помидоры или редиску! А что у них еще есть, у гаждиванцев?), поранил себе руку.
Хитро придумано, ничего не скажешь!
Идет Эгамов, и шаги его слышны по всему Гаждивану. Земля в переулках от бесконечных хождений превратилась в камень.
Всем, кто выходил из домов, услышав шаги Эга-мова, бывший адъютант приказывал:
– Уберите стекла с заборов! Что подумает о нас командир?
Но гаждиванцы только пожимали плечами, мол, ненормальный старик.
Эгамов в какие-то ворота постучал:
– Сейчас же подметите возле своего дома. Скоро будет проходить здесь командир!
Пригрозил двоим-троим:
– Если не уберете стекла, выселим из Гаждивана!
Затем подошел Эгамов к пекарне и стал наблюдать через окно, как работает сын Маруф.
Маруф заметил отражение отца в баке с водой и стал усердно месить деревянной лопатой тесто в котле.
«Плох отец, – мелькнуло в голове сына. – Боюсь, как бы старик не слег в постель от переживаний. Шутка сказать – командир вернулся…»
Видел Эгамов., что старик Нишан, главный пекарь, сидел в углу на овчине и, попивая чай, изредка давал указания Маруфу.
Второй его ученик, Адхам, просовывал голову в горячую печь и вытаскивал крючком лепешки.
Маруф четвертый год месит тесто, и одному богу известно, когда он уже станет мастером. Нишан и не думает уходить на отдых – дело прибыльное, хлеб едят все.
Зато когда он умрет, Эгамов сделает все, чтобы место главного пекаря занял не Адхам, а его сын Маруф. У Адхама отец чайханщик, семью содержит, а Маруф непременно сбежит в Бухару, если потеряет место в пекарне.
«Если уйдут сыновья наши, кто тогда после нас жизнь будет продолжать в Гаждиване?» – часто думает бывший адъютант.
– Маруф, – тихо позвал он сына.
Маруф вышел, вытирая руки халатом и нервно подергивая плечами в предчувствии дурного.
Интуиция его никогда не подводила – Эгамов размахнулся и ударил сына по щеке.
Маруф бросился на землю и лежал, спрятав голову под халат.
– Испугался, мерзавец!
Зная, что отец остыл, Маруф поднялся и посмотрел на отца безразличным взглядом, обезоруящвая его этим.
– Отец, там лепешки могут сгореть…
– Нет, постой. Почему ты не пришел сегодня к обелиску?
Маруф молчал.
– Как посмотреть мне теперь в глаза командиру? Разве о таких сыновьях мечтали мы, умирая в пустыне?
– Прости, – сказал сын.
Маруф был доволен, что отделался так легко – лишь одной пощечиной. Зная любовь отца к командиру, о котором он вспоминал каждый день, бредил им, Маруф ждал истерики.
Ранним утром сын был разбужен и получил приказ идти к обелиску встречать командира.
Но Маруф слишком любил отца, чтобы равнодушно смотреть на то, что произойдет у обелиска. И сын сбежал и все утро бродил по глухим переулкам Гаждивана, жалея отца и думая обо всех последствиях, которые ожидаются с приездом Бекова.
Сын с высоты своего двадцатилетнего ума понимал все.
– Ладно, – сказал Эгамов сыну, – дома продолжим разговор. Иди. И не забудь к вечеру принести домой свежих лепешек для командира…
Эгамов подошел к заводу: отсюда начиналась история Гаждивана. Забор, возле которого выстраивался отряд, давно уже сгнил и рухнул. Но ворота странным образом держались на столбах, и над ними покачивалась вывеска тридцатилетней давности: «Гаждиванский хлопкоочистительный завод».
И хотя во двор можно было проникнуть откуда угодно, ворота эти продолжали служить. Утром, ровно в восемь, они открывались, а вечером, после смены, охранник закрывал их на засов и привязывал пса.
– Беков приехал, – сообщил Эгамов охраннику, но тот сделал вид, будто не слышит.
Бывший адъютант забежал во двор и стал смотреть по сторонам, в надежде поймать хоть один сочувствующий взгляд. Чтобы можно было сесть с этим человеком и вместе решить, как сделать так, чтобы крах завода не был для командира страшной неожиданностью.
Но громадный двор был безлюден. Тишина, не работают цехи. С тех пор как уехал командир, завод больше не строился, а сейчас он доживает последние дни. Станки покрылись ржавчиной, и скоро совсем перестанут вертеться колеса.
Стоял Эгамов во дворе возле свалки до тех пор, пока не вышли из цеха двое рабочих с носилками, полными разного железного хлама.
Видно, рассыпался еще один станок, и теперь несут его останки на кладбище машин здесь же, во дворе.
На этом кладбище лежит громадное колесо с тупыми зубьями, похожее на челюсть животного, – все, что осталось от иностранной машины, которую вез вместе с командиром Эгамов из Бухары.
И еще много разного хлама – все, что тридцать лет назад было машинами и станками, что так радовало Эгамова умным сочетанием деталей, созданным для того, чтобы помочь человеку в его труде.
Кто-то из рабочих сказал, напугав Эгамова:
– Говорят, Беков здесь…
– Вряд ли. Он носа теперь сюда не сунет, – сказал второй, рассердив Эгамова. Эгамов хотел вступить с ним в спор, доказать, что не смеет он так пренебрежительно говорить о командире. Ведь командир вовсе не виноват во всем этом хаосе, он хотел только добра, и Эгамов этому свидетель.
Кто-то еще подошел с ведром мусора к свалке.
– Бекова не видел? – спросили рабочие у него.
– Нет, а кто этот Беков?
И снова хотел Эгамов воззвать к совести этих рассерженных на командира людей, потому что все они были сыновьями воинов Бекова.
Отцы их, те, кто строил этот завод тридцать лет назад, а затем стояли за станками и машинами, передали свою профессию детям, чтобы те помнили командира и преклонялись перед ним.
– Эй, Бекова не видели? – кричали люди в разных концах двора.
Не мог Эгамов понять, как он не лишился дара речи, когда вдруг увидел командира.
Открылась дверь конторы, и вышел на зов людей Беков.
– Я Беков, – сказал он тем, кто искал его.
Но, к удовольствию Эгамова, рабочие уже уходили с завода, потому никто не услышал командира.
Командир хотел было пойти за ними к воротам, но что-то остановило его.
Постояв немного возле свалки, Беков снова ушел в контору.
И еще Эгамов подумал, что должен был ослепнуть, увидев таким страдающим своего любимого командира. Бледное, странное лицо Бекова искажалось оттого, что он разбил свои очки, но Эгамов не знал об этом.
Бывший адъютант опустился на кусок рельса – так ослабел, что не мог встать, чтобы пойти утешить командира.
Ну как объяснить ему все это? А может, он давно знал сам, знал, что ровно через два года после его отъезда пришел из Бухары приказ о том, чтобы не строили далее завод в Гаждиване?
Было сказано в приказе, что допущена ошибка с рекой. Река слишком слабосильная, чтобы напоить одновременно и завод с городом, и колхоз Нурова.
Но так как колхоз уже оформился и земля рожала на полях своих хлопок, а завод и Гаждиван только строились, решено было дать реку в пользование колхозу, чтобы колхоз мог всячески расширяться за счет пустынных земель.
Хлопок было приказано возить теперь не в Гаждиван, в его маленькие глиняные цехи, а в большой город Бухару, где работал комбинат, построенный еще давно учеными специалистами из Петербурга.
Все было сказано в этом приказе о промышленности, о реке и о колхозе, но ни слова о людях Гаждивана, которых к тому времени набралось уже более трехсот душ вместе с воинами Бекова.
Сорок из них было занято на неудавшемся заводике – его почему-то тоже сразу не закрыли, – а остальные, не получив никакого приказа, самовольно пустились во всякие промыслы, преимущественно частные, на ниве огородничества.
Эгамов буквально поседел за ночь, когда узнал о приказе. Он писал Бекову, чтобы тот приехал и скорее разрубил саблей эту ложь. Казалось ему, что командир не мог допустить ошибку, что все это козни предателей.
И даже пустился Эгамов в плавание на лодке по обмелевшей к тому времени реке, чтобы найти тех, кто в чужих землях загородил воду, чтобы отнять ее у строящегося Гаждивана.
И как он был поражен, когда нигде не обнаружил вражеских дамб и перегородок и не увидел подозреваемых людей – просто сама река от усиленной эксплуатации не могла более накапливать в себе воду, чтобы хватило ее и на Гаждиван и на колхоз.
«А сейчас, – думает Эгамов, – надо пойти к командиру и сказать: не надо грустить. Что бы там ни было, а прожили мы не зря. И я счастлив, что повстречался с вами, командир…»
Пугаясь собственных шагов, приблизился Эгамов к двери конторы и постучал.
Беков не ответил.
– Командир, – сказал Эгамов, не решаясь открыть дверь, – пора отправляться домой. Я заварю крепкий чай, и он снимет усталость. И сын Маруф, наверное, ждет нас с горячими лепешками.
Еще немного постоял он за дверью, как провинившийся, и тихо вышел с завода, чтобы позвать людей на помощь.
Убитый горем старый командир лежал теперь в конторе на кровати и тихо размышлял о прожитой жизни. Наслышался он намеков Нурова о том, что ждет его в Гаждиване, и сомнения стали терзать его.
И чтобы избавиться от них, Беков отложил обед, устроенный в его честь Нуровым, и тайком приехал из колхоза поглядеть на город своей юности.
Все, что он увидел сегодня, не было для Бекова полнейшей неожиданностью. С годами, когда его стала посещать мудрость, Беков начал понимать, что строить новую жизнь, никакому народу доселе не известную, гораздо сложнее, чем разрушить старую. Не так-то легко, отложив саблю, одним взмахом которой можно было уничтожить врага, взять кирку и таким же взмахом построить город и переселить туда людей.
Он столько работал в разных углах страны и видел, что люди, подобные ему, потерпели крах и захирели их города и веси, а удача сопутствовала только тем начальникам, города и заводы которых были заложены с большим умом и вкусом, без особой спешки, с учетом природы и других неизвестных тогда Бекову обстоятельств.
Сидя в конторе умирающего завода один на один со своим горем, Беков вдруг вспомнил о своем давнем приятеле, бывшем и нынешнем секретаре обкома Мавлянове, который лучше других знал о Гаждиване.
И Беков решил немедленно поехать к нему в Бухару, ибо люди, которым он обещал здесь жить, ждали.
Гаждиван пустеет, как только заходит солнце. Закрываются парикмахерские и пекарни. Жизнь переходит с улиц во дворы, где валит дым от очагов – гаждиванцы готовят свой бесхитростный ужин и, поев, сразу ложатся в постель, чтобы за ночь остыть немного от жары.
День прошел, и слава богу. Больше нечего ждать: ни чуда, ни наводнения.
И только те, кого мучает бессонница, допоздна в чайхане рассказывают небылицы и дразнят перепелок при свете факелов.
И еще молодые люди, которые в силу своей лености не хотят уходить в Бухару на заработки, собираются в этот час возле обелиска и, посвистывая, смотрят в темноту главной улицы.
Потом, одурев от безделья, начинают драться. Дерутся, разделившись на улицы, и к утру весь Гаждиван покрывается камнями и палками.
И от этого Эгамову работы прибавляется. Ходит он и убирает в ведро камни с обелиска.
– Не пойму я нынешнюю молодежь, – часто жалуется бывший адъютант, сидя в чайхане. – Если уж очень руки чешутся, то пусть дерутся так, как дрались мы, отцы их, не по пустякам и личным обидам, а за великое дело…
Сейчас и пришел в эту чайхану Эгамов. Здесь, видно, только чай заварили – старики, держа в руках пустые пиалы, расселись на кроватях.
– Гаждиванцы! – начал Эгамов без всяких предисловий, ибо время не терпело. – Сегодня вы все так тепло встречали командира Бекова. Но закон гостеприимства не позволяет оставлять гостя одного.
Впервые Эгамов говорил с ними так мягко, прося об одолжении. Это были люди из другого мира, пришельцы, не такие честные и бескорыстные, как исчезнувшие коренные жители, воины Бекова. И поэтому Эгамов сторонился их.
– Но ведь он ваш гость, – возразили ему. – Вы ведь сами просили не появляться перед глазами Бекова.
– Я просил не приставать к нему по мелочам. Зато, командир, он сделает так, чтобы Гаждивану завидовала сама Бухара. Вы ведь хотите этого?
– Да, отец Кулихан, мы хотим иметь свой город, нечего нам ездить на базар в Бухару. Пусть маленький, но свой город.
Знал Эгамов, для чего им нужен свой город – для мелкой спекуляции, вовсе не такой город, о котором они мечтали с командиром…
И один из стариков даже расстроился, услышав про город.
– Я приехал сюда в тридцать четвертом, когда узнал, что строится город. И не для того, чтобы торговать редиской в Бухаре. Я хотел открыть здесь свое сапожное дело, но все полетело к чертям из-за этой проклятой реки.
– Ладно, – успокоил его Эгамов, – теперь будет дело. Командир для того и приехал, чтобы навести порядок.
Поверив Эгамову, старики вышли из чайханы, и он повел их на завод, где, как ему казалось, сидел Беков.
Эгамов шел по цеху, включая лампочки, старики за его спиной ощупывали станки, дергали ленты, удивлялись технике, чмокали языками, смотрели на желтые, давно не беленные стены, прыгали через кучи мусора, попадая галошами в пятна машинного масла, ругались, но не отставали.
Осмотрели первый, потом второй цех, и Эгамов заметил мимоходом, как постарели с тех пор, как он вышел на пенсию, машины, как сильно износились они, как обвалилась штукатурка на стенах и на потолке. Все умирало здесь, но умирало с капризом, доставляя лишние хлопоты.
Потом все выбежали во двор. Появился охранник с собакой, стал грозить им, но толпа навалилась на него и чуть не помяла.
А когда вышли с завода, стали говорить:
– Уехал! Видно, не понравилось у нас Бекову.
– Конечно, таким людям легче жить в Бухаре.
– А Кулихан, – сказали люди из толпы, – обманул нас.
Пугаясь этих людей, ожидая расправы, Эгамов вприпрыжку бежал впереди них к дому.
Маруф стоял возле дома с лампой.
Эгамов приободрился, а страсти людей несколько улеглись.
– Принимай гостей, – сказал Эгамов сыну. – Прошу в дом, дорогие земляки.
Маруф вынес несколько циновок, и старики расселись во дворе.
Эгамов повесил лампу на шелковицу, и стало светло.
Неутомимый Маруф уже спускал с крыши мешки с дынями.
Старики торопливо развязывали мешки и, разбивая дыни об ствол шелковицы, ели.
Эгамовы пошли в дом и сели у окна.
– Что-нибудь случилось, отец? – осторожно поинтересовался Маруф.
– Командир ушел.
– Куда?
– Не знаю. Не мог же он уйти насовсем. Или мог?
Маруф пожал плечами.
– Проклятая жизнь, – прошептал бывший адъютант.
Маруф терялся в такие минуты, не знал, как утешить отца. Он понимал: все связанное с командиром и с прошлым отца слишком сложно, чтобы мог он, двадцатилетний парень, вынести свое суждение.
Образ отца всегда в его сознании был связан с бесчисленным количеством разных бумаг и справок, которые были спрятаны на чердаке в деревянном чемодане.
Вечерами, когда лил дождь во дворе или ложился снег на голые деревья и надо было сидеть в четырех стенах, Эгамов просил сына принести ему чемодан.
Отец долгим грустным взглядом изучал справки, в которых арабским, латинским и русским шрифтами были записаны все его заслуги в борьбе с басмачами.
Изучая, он качал головой, чмокал языком. Затем приказывал сыну сесть за стол, достать чистый лист бумаги и написать все подробности министру для получения персональной пенсии.
Сын исписывал страницы очень наивным текстом, который диктовал ему бывший адъютант, ревниво следящий за тем, чтобы все было изложено так, как он говорил, и чтобы не было там отсебятины не смыслящего ничего в жизни сына.
Сын мучился и изнывал от этой умственной работы, ибо многое из того, что творилось в душе отца, было непонятно ему.
В конце отец просил написать министру: «Все изложенное может подтвердить сам товарищ Беков, которого вам, министру, обнаружить гораздо легче. Ибо, как и вы, товарищ Беков вращается теперь в высоких сферах государственности, а государственным людям легче найти друг друга, потому что они все на виду».
Проверив на слух написанное, Эгамов собственноручно передавал письмо начальнику гаждиванской почты и брал заверения, что тот никому не скажет о его переписке с министром.
Министр всякий раз терпеливо разъяснял Эгамову, что заслуги его велики, но не настолько, чтобы выписать ему персональную пенсию, и ничего не сообщал о товарище Бекове.
– Министр, конечно, из молодых, потому не понял он ничего, – ворчал Эгамов и ровно через четыре месяца писал очередное письмо в надежде, что того министра уже сняли.
Вот и недавно, перед самым приездом Бекова, Эгамов заставлял сына писать очередное письмо в столичный город, и, как всегда, отношения отца и сына испортились.
– Может, поискать командира возле реки? – сказал Эгамов.
– Если хочешь, отец…
– Иди. Возьми лампу. Скажи: все вас ждут. И как только командир вернется, я их прогоню, этих спекулянтов.
Съев дыни, старики разбросали кожуру по двору, и в темноте можно было поскользнуться. Все они говорили хрипловатыми, простуженными голосами – дыни попались очень сладкие.
Точно так же сидели у Эгамова во дворе старики, когда умерла жена и старухи долго возились с ее омовением.
Некоторые из гостей улеглись на циновках, а самые беспокойные стали расхаживать по двору и впотьмах топтать огород.
Зачастили в туалет – стук двери отдавался у Эгамова в голове.
Все полностью вышло из-под его контроля. Старики делали что хотели. Хихикали, как совы, толкали друг друга, срывали в огороде недозрелые помидоры, чтобы выбросить ради забавы за ограду.
А полчаса спустя кто-то пригласил Эгамова на беседу.
– Надо, чтобы командир поговорил с Нуровым насчет огородов.
– Ясно, – кивнул Эгамов.
– Пусть Куров даст в нашу реку немного воды. – Старик поднял край циновки, на которой лежал. – Вот столько примерно.
– Нет, не это сейчас главное, – возразили ему. – Пусть он переселит в Гаждиван молодых мужчин.
Несколько стариков хихикнули, подергиваясь от удовольствия.
– Нет, чужих мужчин нам не нужно. Дураки вы! Пусть он сыновей наших образумит, чтобы те не уходили в город.
– У всех ли сыновья? Поднимите руки.
Поднялись три руки. Эгамов помедлил и тоже поднял руку.
– А дочерей?
– Ты нас не стыди. Дочь моя пусть в старых девах ходит. Но за твоего сына – ни-ни!
– Нет, постойте, пусть они тоже руки поднимут. Мы ведь поднимали.
– У кого дочери?
– Ладно, нечего скрывать. Это ведь не глухота, слава богу, и не слепота. Подымем. А ты, отец Кулихан, запоминай для сведения своему начальнику.
Теперь больше десятка поднялось рук.
– А вы сами ударили палец о палец, чтобы дела поправить? – закричал Эгамов.
И пожалел. Старики загудели, как шмели.
– Бороду ему надо рвать по волоску. И накормить его надо колючками.
Эгамов пошел в дом и оттуда стал наблюдать за стариками. Они продолжали горячо спорить, показывая на его забор, на огород, на крышу, пожимали плечами – поджечь, что ли, хотели…
Поздно вечером приехал на машине Нуров.
Свои странности были у этого человека: в такую духоту он вошел в дом Эгамова, набросив на плечи пальто.
Между ним и бывшим адъютантом была некая отчужденность. Появилась она еще в молодости, и, хотя оба старались сблизиться, ничего из этого не выходило.
– Эгамов? – спросил Нуров, подавая ему пальто.
– Да, председатель.
– Беков вернулся?
– Нет. И не знаю, где он. Сын ищет с лампой.
– Наверное, в Бухаре. Я предупреждал его, что хождения теперь бессмысленны… Что у тебя за люди?
– Здешний народ, председатель.
– Бездельники. – Председатель был зол на гаждиванцев. Он, как и Эгамов, остро переживал исчезновение коренного населения, честных и преданных людей, воинов отряда, где Нуров был в числе командующих.
– Мир вам, отцы Гаждивана! – приветствовал он стариков, проходя во двор. – Не вставайте. Я ведь моложе вас…
Старики уважали его и побаивались. Уважали за то, что он старался помочь им, разрешал собирать виноград, когда в удачные годы лозы ломились от ягод, или раздавал дрова на топку зимой.
Вместе с тем Нуров хотел нарушить их мещанский образ жизни, приучить гаждиванцев к труду и сейчас подумывал о том, чтобы соединить Гаждиван с колхозом, ибо в Гаждиване зря пропадала рабочая сила, в то время как в колхозе ее не хватало.
Он и Эгамову предлагал переехать жить в колхоз, где будет чем заняться и ему и сыну, но Эгамову не нравилось это. Он ждал командира и надеялся, что, когда тот вернется, все переменится в Гаждиване, а переезд из Гаждивана означал бы предательство по отношению к командиру. Вот если командир прикажет, Эгамов поедет куда угодно, а пока в силе приказ быть здесь, в Гаждиване.
– Кулмурад! – позвал Нуров шофера. – Неси-ка лепешки. Здесь как раз ужинают.
Шофер принес большую стопку лепешек.
– По случаю Дня поминовения, – стал раздавать Нуров старикам лепешки.
Но старики гаждиванцы, люди без рода и племени, оказывается, и не помнят такого дня.
– Э, не годится отцам Гаждивана забывать хорошие обычаи!
– Это в деревне народ отсталый, помнит праздники, – возразили Нурову, чтобы не ударить лицом в грязь перед деревенщиной.
– В деревне истинный народ, – удержался от обиды Нуров. – Ладно, ладно, берите лепешки в честь Дня поминовения.
Довольные старики прятали лепешки за поясами халатов и благодарно кивали председателю.
Один из них сказал:
– Мы только что ужинали, председатель. Лепешки поэтому забираем домой.
Раздав лепешки, Нуров опустился на колени.
Лицо его одухотворилось.
– О, ушедшие к черным звездам… Мы поминаем вас добрым хлебом своим, – стал читать он нараспев.
Успокаивающие нотки его голоса повлияли на стариков, и они, давно забывшие добрые слова, стали повторять за председателем:
– О, ушедшие к черным звездам… Мы поминаем вас добрым хлебом своим…
– Вот и хорошо, – сказал Нуров, вставая. – На том свете могут спросить, все ли ты сделал, человек, чтобы очистить душу от мерзостей?
– Это верно, – согласились старики.
Воспользовавшись хорошим настроением Нурова, старики стали просить, чтобы он помог им.
Начался разговор с цены на редиску на бухарских базарах.
Кто-то сказал:
– Мы все терпим убытки, председатель. Пучок редиски нынче пять копеек на самом бойком базаре.
– Да, это верно, – поддержали его. – Не могли бы вы пустить в нашу реку немного воды, председатель, чтобы мы с будущего года сажали дыни в своих огородах?
– Нет, с водой туго в колхозе.
– Но ведь у вас тысячи людей, – стали льстить Нурову. – И вы Герой, у вас ордена. И мы как-то голосовали за вас на выборах. А вы взяли и загородили реку и оставили нас без воды…
– Мы загородили реку, потому что вода нужна колхозу. А вы все частники. Давайте поговорим серьезно. В колхозе нужны рабочие руки. Много рук. Те, кто переедет ко мне, получат дом, деньги на корову. От вас требуется только одно – работа. В Гаждиване ее нет. Подумайте о своих детях. Зачем им искать работу в Бухаре, когда работы очень много под боком?
Старики сразу приуныли, перестали даже смотреть на Нурова – не по душе им были такие разговоры, давние разговоры.
Эгамов встал и ушел в дом. Все, что говорил сейчас Нуров, касалось и его. А бывшему адъютанту неловко, когда ставят его в один ряд с этими спекулянтами.
– Эгамов, – позвал его председатель.
Эгамов вышел, виновато опустив голову.
– Поехали в Бухару за Вековым… Этот народ ничего не хочет. Ни добра, ни зла.
Ночной город открылся им во всем своем великолепии. Таинственные от матового света луны минареты, улицы. Стук ворот, запираемых на ночь горожанами, и одинокие фигуры, наклонившиеся над арыками, чтобы испробовать воду, которая, прежде чем влиться в городские водоемы, петляла между корнями тутовой рощи, знаменитой на всю Туранскую низменность.
Во втором часу ночи машина остановилась возле здания обкома.
Постовой сообщил, что действительно товарищ, назвавший себя Вековым, заходил сюда вечером и вскоре вышел, очень подавленный.
– Видимо, решил переночевать на вокзале.
Нуров приказал ехать на вокзал.
«Командир ушел насовсем, – затосковал Эгамов, по-прежнему чувствовавший себя неловко в присутствии председателя. – Что ж, значит, у него были на это свои высшие соображения».
По пути на вокзал Нуров остановился возле лесосклада. Ругаясь, он перешел рельсы, где стоял состав с лесом, только что прибывший из дальних мест; рабочие при свете фар разгружали его.
Сейчас ему предстояло унижаться перед маленьким человечком – завскладом, который, сидя в конторе, следил из окна за разгрузкой.
Нуров долго стоял у порога и разглядывал с неприязнью маленький сморщенный его затылок.
Человечек давно увидел отражение председателя в мутном стекле, но продолжал делать вид занятого начальника.
Здесь, в конторе, распространялась его власть, и ему доставляло особое удовольствие всякий раз подчеркивать это перед такими сильными личностями, как Нуров.
– Теперь вы и по ночам меня беспокоите, товарищ Нуров, – наконец обернулся и отметил полушутя человечек, явно рассчитывая на то, чтобы хоть как-то унизить Нурова.
– Да, я ехал мимо и увидел, что привезли лес, – сказал Нуров, по-прежнему стоя у двери.
Где-то в глубине души человечек все же побаивался Нурова и заговорил осторожно:
– Такой человек – и не может достать лес. Ай-яй-яй! Значит, власть и ордена не все решают, верно ведь? Нужны и другие рычаги. Но я вас знаю, вы не такой, чтобы унижаться в обкоме и требовать лес в первую очередь. Но и я, поймите меня, не могу нарушать очередность…
– Овощи у меня гниют без склада, – сказал Нуров, еле сдерживая себя.
– Вся наша беда в том, что мы не в России, где такого добра, как лес…
– Мне обязательно нужен лес из этой партии. Иначе колхоз потеряет сто тысяч рублей.
– Ладно, ладно, – сказал человечек, вставая. – Мы люди маленькие, с нами легче договориться. Пригоните завтра машины. У нас нет ни орденов, ни званий, и мы легко понимаем, что нужно народу…
«Да, ты-то хорошо понимаешь!» – хотел было сказать ему Нуров, оскорбить его, выругать этого человечка, но он молча пошел к машине.
«Эх, Ахмед Нуров, – думал председатель, покачиваясь в машине, – тебе бы сейчас бегать по траве с ягнятами, находить гнезда птиц и поправлять их, оберегая от лис… И раненых лис лечить, чтобы не истребили их охотники, нарушители равновесия природы… А ты как полуголый клоун, и смотрят на тебя тысячи хохочущих… Но почему для того, чтобы делать добро, надо ползать на коленях перед такими «облеченными властью» или же лезть на гору, чтобы кричать оттуда на слабых духом… А Беков спрашивает, как я сумел поднять колхоз… Бросить все. И там, далеко, в родной деревне, сесть, чтобы отдохнуть под шелковицей… Есть такая притча о святом и шелковице», – вспомнил Нуров, усмехнувшись про себя.
Был святой, и он шел по пустыне, думая о добре. Шел семьдесят дней из Мекки, где его, крестьянина, возле могилы пророка произвели в святого. И все за то, что он отважился идти в Мекку через пустыню пешком!
Так вот, он был до того святым, этот святой, что, если капли пота с его лба падали на землю, мертвая земля сразу расцветала.
Ну, сел святой посреди пустыни на бархан. И, отдыхая, все думал о добре. О том, что есть у людей три добра: маленькое добро, большое добро и добро во имя самого добра.
Раз уж люди вышли из песка и уйдут обратно в песок, думал святой, и эта земля для людей, и люди для земли… Долго думал святой и запутался: то ли земля для людей, то ли люди для земли.
Будучи еще вчера крестьянином, святой, понятно, имел много дурных крестьянских привычек. То есть, думая, например, он любил чесать пятку ноги. И пока думал он о добре, начесал целую горсть глины, той самой святой глины из могилы пророка, которая имела свойство приставать к ногам правоверных.
Думал бы он еще бог знает сколько, если бы вдруг прямо на его ладони из этой глины не выросло дерево.
«Значит, дерево… Но самое интересное то, что святой этот, будучи так долго в пустыне, заболел от одиночества – врачи бы сейчас назвали это каким-нибудь комплексом», – засмеялся вдруг Нуров, но притча так увлекла его, что он не замечал даже присутствия шофера и Эгамова.
Итак, дерево на ладони… Недалеко от этого места пахал землю человек. Весь век трудился он на маленьком клочке, но никакого результата. Бессмысленно пахать сухой песок пустыни. Борона по земле идет, а никаких следов. Песок обратно ползет.
Видит святой усилия человека втуне и приглашает его: «Иди, говорит, посиди под сенью шелковицы, отдохни. А потом с новыми силами и моими молитвами – за работу. А вдруг что-нибудь да и получится».
Это, значит, второе добро сделал святой, то есть большое добро, успокоив человека и вселив в него веру. А первое, маленькое добро случилось тогда, когда выросло на его ладони дерево.
