Текст книги "Завсегдатай"
Автор книги: Тимур Пулатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)
– Название местности, где дядя родился. Где-то в Фергане… Ну, будь умником и не надоедай ему своими разговорами.
«Ситора», – сказал я и прислушался. Хорошо звучит, красиво! Понятно, дядя спал и увидел во сне родной кишлак у гор, детство, как он, маленький, босоногий, карабкается по горе, за ним бежит собачка, трусливо повизгивая: не поднимайся так высоко, Эркин, там страшно. Но он лезет, лезет к самым облакам. Внизу красота какая! Маки горят. И между маками кубики-дома. А вот и дом Эркина, мама сидит за пряжей, во дворе сестренка играет с козликом. Здесь хорошо, хо-ро-шо! И горы, и ветер повторяют, как попугаи: «Хо-оро-шо!»
И тут дядя Эркин просыпается. И долго не может понять, отчего ему было так хорошо. Ведь на самом деле: незнакомые лица – мое лицо, мамы, боль в теле и уколы, уколы. «А, – думает он, – совсем забыл, была же война…»
Я снова сажусь на стул у его изголовья и какой уж день подряд смотрю ему в лицо и жду, жду, что вот он наконец заговорит, улыбнется и встанет… Но все это придет не скоро. Ладно, я буду терпеть и ждать…
Дядя Эркин уже должен понимать все, раз он заговорил. Я смотрю ему в лицо и вижу, что оно порозовело, стало немного спокойнее, и глаза поумнели у дяди. Умные такие глаза, все понимающие. Лицо красивое, все острое и гладкое, нос острый, подбородок. И сам он крепкий, широкий – большие ноги, половину кровати занимают, даже чуть-чуть висят, и плечи еле вмещаются. А на подбородке ямочка прорезана, наверное еще с детства.
Он лежит и смотрит на меня, изучает, смотрит на мои руки, волосы, нос и улыбается – я ему, конечно, нравлюсь. И я начинаю рассказывать:
– Папа прислал такое смешное – письмо, просто ужас. Мы с мамой так хохотали. Будто он застрял между деревьями в лесу и его вытаскивали за ноги. Папа у меня умный, не думайте, это он так, балуется на войне… Он все делал раньше за маму. Маму мою зовут Нора, она…
– Мама хо-ро-ша-я, – прошептал Эркин, – хо-ро-ша-я… – И начал смотреть на потолок и думать О чем-то и совсем перестал меня слушать. Конечно же, он думал о моей маме, о тех ночах, которые она провела у его постели, и о неприятных уколах, о болях, которые мама старалась ему облегчить.
– Хотите послушать моего папу?
Я распахнул окно, сел на кровать, что-то щелкнуло, переключилось и началось:
– Внимание! На зарядку становись! Раз, два – марш! Направо, налево!
Дядя Эркин застыл, заскрежетал зубами и застонал.
– Это же папа! Мой папа!
Но он не понимал, все стонал и ерзал в постели.
И первый раз в жизни я не дослушал до конца папу – выключил.
– Не надо, – сказал я. – Ну, не надо…
А может быть, он завидовал папе? Папа на войне, а он, раненый, беспомощный, лежит здесь. Кто знает?
Я уже не помню, сколько дней мы ухаживали за дядей Эркином: может, месяц, а может, и два, точно не помню. С утра до вечера я пихал в него лекарства, развлекая рассказами, а с вечера всю ночь до утра с ним сидела мама. Вот поэтому-то дни текли однообразно и казались одним длинным, ненормальным днем. Я почти не выходил на улицу и однажды очень удивился, когда увидел, что все листья слетели с виноградника. И вот тогда-то – ура! – дядя Эркин, который столько намучился, у которого так сильно болела спина, – мы с мамой волновались и боялись, сможет ли он встать, выйти на улицу, смотреть на деревья вокруг, на людей; на небо, на солнце и кричать: «У-лю-лю! Чертовски хороша она, эта жизнь!» – он, мой дядя Эркин, встал!
Встал наконец! Крикнул:
– Магди, ко мне!
Я вскочил как сумасшедший, испуганный и радостный, побежал к нему в комнату и, весь съежившись, как будто это не у него, а у меня сейчас хрустнет спина, схватил его за руку и помог выпрямить спину, затем сбросить ноги с кровати на землю, встать.
– Вот! – весело сказал он. – Вот и все! Ура!
– Ура! Хо-хо!
– Ха-ха! Ура!
– Теперь можно обратно! Раз-два, на войну!
– Да, – сказал я, – теперь можно!
А самому, дуралею, вдруг захотелось плакать.
– Да, теперь все.
Все, дядя Эркин выздоровел. И он уедет опять в леса, о которых так интересно рассказывал по вечерам. И не будет теперь дяди Эркина. И я останусь, как и прежде, один с мамой. И нам будет скучно и тоскливо. Останется только сидеть и ждать папу с войны – больше ничего. И мама, наверное, погонит меня в школу к страшному хромому учителю.
Мама скажет: «Хватит шалопайничать. Тебе уже восьмой год пошел и пора браться за ум».
Раньше она этого не говорила и не заставляла хвататься за ум – за дядей Эркином надо было присматривать.
– Теперь все, – повторил я и поежился.
Дядя Эркин засмеялся и потрепал меня по волосам – дурная привычка трепать волосы, которых почти нет, – и сказал:
– Ничего, малыш. У вас будет другой дядя. Мама возьмет другого.
– Не нужно другого. Он будет капризничать и важничать. И выплевывать лекарства обратно.
– Тот, другой, будет поинтереснее – генерал! А не солдатишко.
– Не хочу генерала! Он будет важничать. Я назло не стану за ним ухаживать.
– Чудак человечек! Генералы бывают разные. Придете с мамой в госпиталь, и ты сам выберешь доброго генерала.
Все равно мне будет плохо без тебя, дядя Эркин, нечего уговаривать. Проснусь утром, а тебя нет. Кровать пустая и холодная… Скажу «доброе утро», будешь молчать, будто обиделся. Выйду во двор, прислушаюсь – только виноградник шелестит, скучно-скучно. И на улице тебя не будет, буду ждать, ждать, и неизвестно, вернешься ли ты к нам снова с войны.
– Не бойся, – сказал вдруг дядя Эркин, – буду стараться…
– А вы зря не надеваете талисман, который дала вам ваша мама. Старики знают…
– Ничего никто не знает. Посмотрим, мальчик. Там видно будет. На месте всегда виднее.
– Вы ведь не скоро? Вам еще надо потолстеть. А на это уйдет месяц, а то и больше.
– А я на войне потолстею. Самый раз…
Ну почему ты шутишь, дядя Эркин? Видно, тебе все равно, буду я с тобой или нет. Странный вы народ, взрослые…
– Ну, хватит, – сказал дядя Эркин, – помнишь, что наказывал тебе папа – выше нос, как Буратино!
И я вздохнул, взял дядю Эркина под руку и вывел на улицу.
Вот и наша улица, даже стыдно перед дядей Эркином. А он зажмурил глаза, задышал часто-часто, глубоко-глубоко.
– Эх! – и смахнул что-то с глаз, наверное соринку. И начал смотреть по сторонам и радоваться. И опять смахнул с глаз соринку. Проклятая улица – минуту нельзя постоять, ветер обязательно сдует с крыш саман.
– Хорошо! – сказал дядя Эркин. – Замечательно, малыш! И зря ты наговаривал на вашу улицу. – Посмотрел на вывеску на наших воротах и вдруг рассмеялся: – Улица Кирпичная, дом 5.
Что тут смешного? Сегодня ему все кажется веселым, смешным. Не то что мне.
– Кирпичная! Ни одного кирпича вокруг.
– Я же говорил вам…
– В этом тоже своя прелесть, малыш. Ни черта ты не смыслишь в жизни!
И, пока мы смотрели на вывеску, смеялись, сзади послышались шаги – прямо на нас.
Полоумная Медина и ее неумная подруга Шарофат, соседки!
Я вздрогнул – смотрят так, будто мы в чем-то виноваты. А дядя Эркин, ничего не соображая, кивнул им – мол, здравствуйте.
– Это тот мужчина, соседка, – сказала Медина, презрительно кивая в сторону дяди Эркина, – которого Нора, мать этого несчастного мальчика, пригрела возле своей бесстыжей груди. А отец на войне кровь проливает и ничего, бедный, не ведает!.. Э-хе! Времена…
– Времена, времена, – закивала белой головой Шарофат. – Все смешалось. И правда и неправда. И чужие жены с чужими мужьями. И как говорится в коране: во тьме люди волкам уподобились.
Дядя Эркин стоял бледный и растерянный и все время тер себе щеку.
– И вам не стыдно?
– Ты нас не стыди. Мы чужих жен не развращаем, на чужой постели не спим. Ты отца его постыдись, не умер еще. Вы с его матерью в любовь играете, а мы, думаете, слепые и глухие? Ничего не слышим? Ничего не видим? Убирайся-ка ты подобру-поздорову с нашей улицы!
– Да что вы, черт возьми, – начал было сердито дядя Эркин, но тут у меня прошел страх. И я сказал:
– Вы злые и нехорошие! Мы еле-еле вылечили, а вы… И улица эта не ваша, а общая…
Меня никто не слушал, перебивали:
– Где это видано? У какого народа? Чтобы замужняя, неразведенная? Стыд и позор!
– Уходите вы, злые, нехорошие! Придет папа, он вам покажет! Идемте домой. – Я стал тянуть дядю к воротам, но он упирался, весь дрожал. И кричал что-то.
И так до тех пор, пока на улице не появилась моя мама.
Я бросился к ней:
– Мама!
Мама остановилась, ничего не понимая, бросила мне в руки свою санитарную сумку – и быстро к дому. И, не обращая ни на кого внимания, – дяде Эркину:
– Как?! Я же говорила вам, еще рано! Я же говорила!.. Что здесь происходит?
Минуту все молчали, поглядывая на маму, будто видели ее впервые, а дядя Эркин пожимал плечами и, заикаясь, говорил:
– Чушь какая-то! Ей-богу…
А я протиснулся между мамой и дядей Эркином и выглядывал оттуда на злые, удивленные лица соседок.
– Кому что неясно? – спросила мама. – Я слушаю…
Но по лицу ее было видно, как она волнуется, растерялась и боится за дядю Эркина.
– Мы хотим знать, Нора, – сказала Медина спокойно, – кто этот мужчина?
– Вы об этом спрашивали в первый день его приезда. Что еще?
– Ты умная женщина, докторша, и мы тебя уважаем, но люди… они удивляются…
– Чему же?
– Как это, чужой мужчина…
– Эркин лечится в моем доме. И пусть это вас не волнует!
– …Ты женщина замужняя…
– Так что же? Не понимаю.
– …и мы думаем, что твой муж, Анвар, наш уважаемый инженер…
– Будет огорчен, так? Так знайте все, что мой муж инженер Анвар, он рад, он доволен!.. Надеюсь, после такого объяснения всякие разговоры прекратятся… Но, если бы даже мой муж инженер Анвар не был бы рад и доволен, все равно Эркин должен лечиться в моем доме!.. Что еще?
Вопросов больше не было.
– Идите домой и ложитесь, – строго приказала мама дяде Эркину, и он пошел, лег на кровать и стал смотреть на тени на потолке. А мама как ни в чем не бывало начала готовить шприц для укола.
Мне же все было очень и очень непонятно. При чем здесь папа? Непонятно. И что плохого, если мама взяла из госпиталя совсем умирающего дядю Эркина и сегодня наконец он встал? Взрослые должны радоваться, а они… И что тут плохого, если дядя Эркин очень хорошо относится к маме, ждет ее целыми днями из госпиталя, и радуется, и чуть не прыгает до потолка, когда она приходит и начинает делать ему больный-пребольный укол? И мама, я замечаю, в последнее время часто сидит с дядей Эркином, они разговаривают вполголоса, иногда смеются, и им обоим хорошо и весело. Что тут плохого? Непонятно. И папа, когда мы ему написали про дядю Эркина, похвалил маму и прислал ей вырезанный из картона орден, где было написано: «3а милосердие, 1-й степени», – и обещал ей настоящий, когда сам заработает.
– Магди, – позвала меня мама. – Иди посиди с дядей. Я на кухню.
Я зашел к дяде в комнату, а он даже не пошевельнулся, смотрел на потолок.
– Ладно, – сказал я, – не переживайте. Мы их победим, этих старух. Ерунда!
– Да, – сказал дядя Эркин, но очень тихо, – ерунда. Откуда ты знаешь, что ерунда?
Он подвинулся, и я сел на край кровати.
– Расскажите мне лучше про лес, – сказал я, – про тот самый лес.
– О, как много я уже тебе рассказывал!
– Я люблю слушать про лес.
– Ладно, – сказал дядя. – …В том лесу… Мы идем, идем по лесу, целый отряд, много солдат. Идем день, два, идем, идем, а лес все не кончается. И вдруг темно и ничего не видно. Ни дороги. Ни огня. Страшно. Идем тихо, осторожно… Вокруг немцы. Много немцев… И вдруг один солдат не выдерживает и кричит: «Мама, мама, окликни меня в лесу! Помог-и мне, мама!» И тут немцы начинают стрелять… Строчат из пулеметов, пушек, танков. А солдат все кричит: «Ок-лик-ни ме-ня в ле-су…»
И тогда командир вырывает из своей груди сердце, горящее, ослепительное сердце, и, высоко подняв над головой, ведёт нас по лесу уже не страшному и светлому… И звали этого командира Данко…
– И все?
– Да.
– А дальше? Они вышли из леса? Солдат успокоился?
– Остальное завтра. Тебе пора спать.
…И я иду по лесу. И кругом темно и страшно. И страшные коряги протягивают руки, чтобы схватить меня. Я кричу, хочу бежать. Но ноги будто привязаны к земле. А с дерева на меня смотрит Баба Яга, очень похожая на Медину. Смотрит и смеется противным смехом:
– Ха-ха! Вы еще ответите перед всей улицей…
41
А с другого дерева другая страшная старуха, Шарофат.
– Времена, времена… Да, ответите за все. – И протягивает ко мне руки и хочет задушить.
– Мама! – кричу я. – Мама, окликни меня в лесу! Помоги мне!
Кричу и не слышу своего голоса. Онемел от страха.
– Что с тобой, малыш, успокойся! – мама обняла меня, начала целовать.
Я открыл глаза: наша комната, мама, дядя Эркин, ночь.
– Мама, – прошу я, – не надо от меня скрывать. Что случилось? Чего хотят эти старухи? Я хочу знать, все хочу знать!..
– Умоляю вас, реже попадайтесь на глаза этой Медине, – сказала мама дяде Эркину, – она полоумная и может натворить глупостей.
– Спасибо, спасибо за все! Я уже вполне здоров. И скоро смогу опять на фронт.
Дядя встал и начал браво, как оловянный солдатик, расхаживать по комнате, а мама кричала ему:
– Ну, хватит, хватит. Хорошего понемножку. Не переутомляйтесь. – И они оба рассмеялись – так им было весело.
Странные они, эти взрослые. Часто смеются просто так, безо всякой причины, но у мамы и дяди была причина – дядя почти выздоровел, и пусть они смеются, пусть смеются побольше, потому что мама так давно не радовалась и не смеялась.
– Как хорошо снова жить, ходить, это очень здорово! – говорил дядя. – Я всегда буду помнить, что живет на свете женщина, которая помогла мне в беде. И эта женщина. вы, Нора.
– Ну что вы! Зачем такие высокопарные слова?
– Это радость, поверьте мне.
И так они, взрослые, говорили и говорили в тот вечер, клянясь друг другу в признательности, и это меня смешило. Затем дядя Эркин сказал:
– Сегодня ровно три месяца, как я у вас в доме. Двадцатого августа – двадцатого ноября. Двадцатое число каждого месяца – это мой праздник. Представляете, Нора, какой я богатый – двенадцать праздников в году, каждый месяц – праздник!
И вдруг дядя Эркин сделал такое, что я просто ахнул. Он взял маму за руки, и они стали медленно передвигаться по комнате под грустную мелодию, которую напевал дядя. Они совсем забыли обо мне, танцевали и смотрели друг на друга.
Я сидел и любовался ими. Еще никогда я не видел, чтобы у дяди было такое доброе и чуть грустное лицо. А мама, никогда бы не подумал, что она может так красиво танцевать, никогда я не видел, чтобы она танцевала с папой. Просто, наверное, папа не умел или не хотел, ему было не до танцев.
Дядя был в два раза шире мамы и почти в два раза выше, он был неуклюжим оттого, что рана не совсем зажила.
Они танцевали очень долго, потому что мелодия, которую напевал дядя, оказалась очень длинной.
Затем мама увидела, что я смотрю на них, и сказала дяде:
– Возьмем с собой мальчика.
И я стал между ними и тоже закружился, смеясь и напевая мелодию дяди…
Я совсем не знаю, спит мама все эти дни или нет. С вечера уйдет в комнату дяди Эркина и снова выносит оттуда ведро, полное жуткой и страшной ваты и ампул, бегает, суетится и совсем не отдыхает – все свое время, сон, еду, отдых отдает тому, чтобы окончательно вылечить дядю Эркина.
А по утрам проснусь я и сразу вижу их у окна – маму и дядю Эркина, – смотрят, как приходит в сад солнце, говорят тихо, вполголоса, словно боясь испугать солнце и новый день. О чем же они говорят? Прислушался как-то. И ничего не понял. Просто об осени, о листьях виноградника, будто ничего другого и нет на свете.
В те дни мы получили письмо от папы. Опять же он больше писал о нас, чем о себе. Единственное, что можно было узнать из его письма, это то, что он целыми днями и ночами идет с солдатами мимо деревень и городов. Непонятно, что это за война, если солдаты только тем и занимаются, что топают. Можно подумать, что война – прогулка по красивым местам, и больше ничего.
Мы тут же сели с мамой писать ему ответ. Вначале мама написала все то, что хотела сказать сама…
«Дорогой Анвар. Скорее бы кончилась война, ты представить себе не можешь, как мне трудно без тебя, родной. Эркин уже выздоравливает, выходит с Магди на улицу. Как я измучилась с ним! Но он хороший и добрый и совсем не капризный. Почему ты так мало пишешь о себе? Я совсем не знаю, как ты там, и мне становится порой очень страшно. Смотрю на Эркина и думаю, как мучается человек, как все нелепо бывает. Его ранили в самом первом бою. Но он уже выздоравливает и скоро отправится на фронт. А вдруг вы там встретитесь, вот будет интересно!..»
Все Эркин да Эркин… Эркин то сделал, Эркин то сказал… Ладно, зато я не скажу о нем ни слова, назло маме.
«Папочка, я уже вырос. Все ходят в школу, а я нет. Решил подождать. Вот приедешь ты, тогда буду учиться, а сейчас учеба не лезет в голову. Все думаю о тебе…»
Мы сидели с мамой во дворе и грелись на солнце. Дядя Эркин спал. Мама только что перевязала ему рану, и он уснул.
– Скоро будет долгая, очень долгая зима, – сказала мама.
– А я люблю снег! Ты же знаешь, как я люблю снег!
– Бежишь в госпиталь, а на улице еще темно, – думая о чем-то другом, сказала мама.
Я давно хотел спросить у нее:
– Мама, скажи, дядя спит, я сплю, и папа, наверное, в это время спит на войне, только ты не спишь. Я же слышу, ворочаешься в кровати за стеной. Почему?
– Я слежу, как бы дяде ночью не стало плохо.
– Помнишь, у папы было что-то нехорошее на работе и вы не спали. Говорили мне, спи, а сами не спали. Если бы ты мне рассказала, тебе было бы, наверное, легче.
Но она ничего не ответила, только прижала меня к себе.
И еще она часто рассматривала папины вещи, возьмет папину рубашку, и сидит, и рассматривает… И еще перечитывает все папины письма. И ничего не говорит мне. Думает о чем-то, думает.
Я ей говорю:
– Тебе нельзя так много думать, будет склероз. Помнишь, ты папе запрещала много думать, говорила, что будет склероз.
Как бы я хотел превратиться в волшебника, тогда бы я сразу узнал, что у мамы на сердце и отчего она так много думает. Помню, волшебник из сказки любил повторять: один ум хорошо, а два лучше.
И тут пришло, письмо от папы.
– Магди, – услышал я голос Марата, выскочил на улицу. – Станцуй, – сказал Марат.
– Некогда. – Я выхватил у него письмо и побежал к маме. – Письмо от папы! Станцуй!
– От папы? – Она не вскрикнула, как всегда, не обрадовалась. – Что-то невообразимое, – сказала она. – Я только что думала о папе – и вдруг от него письмо. Как будто он чувствует…
Странно, читала она его смешное и веселое письмо и плакала.
Целый день мама была грустной. Все падало у нее из рук, упало ведро, разбилась ампула с лекарством. Потом она заперлась в своей комнате и не выходила ни ко мне, ни к дяде Эркину.
Что происходит с моей мамой, не знаю.
Тогда я ведь очень многого не понимал, не понимал, что она мучилась и не знала, что поделать с собой, со своими чувствами…
«Здравствуй, дорогая мама. Я очень скучаю по тебе. Виноград был такой вкусный, что у всех солдат прямо слюнки текли. Но я поделился с ними, я же не скряга. Не бойся, мама, меня не убьют, я буду стараться, чтобы меня не убили, буду смотреть в оба. И твой талисман я всегда ношу с собой, и он спасает меня от смерти…”»
– Хватит, – кричу я, – хватит о смерти!
Марат бросает карандаш.
– Пиши дальше ты. Я не могу. Не могу обманывать больше! А что мы напишем, когда кончится война, что?
– Иди тогда, признавайся. Скажи Лейле-апе – ваш Хаким давно умер. Это мы пишем вам письма за него.
Мы всегда злимся друг на друга, когда сочиняем письма умершего сына матери. Каждый из нас почему-то чувствует себя виноватым в том, что его убили. Но как пойти и сказать матери, что ее сына больше нет, и зря она пишет ему письма, и он их уже давно не читает?
И вот каждую неделю мы пишем матери письма умершего сына, и Марат читает их ей – она полуслепая и не видит, что почерк не дяди Хакима. Потом она диктует ответ, и Марат пишет умершему сыну от матери. Она говорит очень трогательные слова, и когда мы слушаем их, у нас по коже бегают мурашки оттого, что нет его уже, ее сына.
Сегодня моя очередь сочинять письмо. Я придумал сказку о лесе и о папе, и она так и вертится у меня на языке, так и хочется, чтобы сын писал матери:
«По темному лесу мы идем с солдатами, и с нами папа Магди. Помнишь, живет на нашей улице мальчик Магди, худенький, длинноногий? И вот мы идет с его папой, инженером Анваром, побеждать врагов. В лесу то вспыхнут глаза волка из-за кустов, то Баба Яга оскалит зубы, сидя на дереве… А деревья шумят, потому что все они заколдованные, и гром гремит, и молнии сверкают… И кто-то из солдат не выдерживает и начинает кричать: «Мама, мама, окликни меня в лесу, приди и помоги мне!» И тут папа Магди, инженер Анвар, вырывает из своей груди сердце, большое, сильное, яркое, как солнце, и ведет за собой солдат. И лес расступается, и убегают волки и Баба Яга, и успокаиваются деревья. И солдаты разбивают всех немцев, и мы побеждаем…»
Мы так и пишем. Дарим матери мою сказку. Пусть ей будет легче жить и верить…
Просто невозможно ходить по нашей улице. Выйдешь, обязательно увидишь, как полоумная Медина шушукается с какой-нибудь соседкой. О нас шушукаются, о маме и дяде Эркине, зло так, противно.
Что бы ей такое сделать, чтобы она замолчала?
А тут еще дядя Эркин тоску нагоняет своими расспросами: что, как?
– Что-нибудь опять говорила эта полоумная Медина?
– Нет, ничего!
– Говорила же, вижу по твоему лицу. – А сам побледнеет, или мне так кажется, не знаю.
Почему он такой, дядя Эркин? Неужели он боится их? Я маленький и то не боюсь ни капельки, а он…
Зато он был очень талантливый в детстве, не то что я. Играл на скрипке, да так, что все родственники плакали от умиления.
– А почему вы не стали великим музыкантом? – спросил я. – Ведь все, кто с детства играет, становятся великими.
– Бросил. Отец у меня был свирепый. Взял и сломал скрипку, когда увидел, что я всерьез занялся. Для него не существовало такой профессии – музыкант.
– Странный отец. А вы?
– Я горевал и даже заболел. Но потом свыкся. Глупый был.
– Я бы ни за что!
– Знаю, ты герой… Мой отец знал всего лишь семь букв алфавита. Считал центром вселенной сельсовет. Рассказывают, что, когда я вылупился на свет, он прибежал с поля, прогнал всех старух-богомолок и положил рядом со мной куст хлопка – на счастье!.. Хотел, чтобы я, как и он, рос с хлопком и любил землю. А я заупрямился, бросил все и уехал в Ташкент, и выучился там. Стал преподавателем.
– А у вас есть дети, дядя?
Он ответил не сразу. Пощупал горло, будто ему трудно стало дышать.
– Один я… – ответил он тихо. И добавил: – Мать умерла, и отец в прошлом году… Тебе хорошо, мальчик, у тебя такая мама…
Мы немного помолчали.
– Что ж, – сказал я, – ничего не поделаешь, надо принимать лекарство.
Бедный дядя Эркин молча соглашается. И я смотрю, как он глотает таблетку, и думаю: наверное, в животе у него накопилось больше тысячи таблеток. И непонятно, как это туда еще вмещается пища. Я бы не смог так, я бы кричал, швырял таблетки, а он глотает, глотает, глотает их без конца.
После таблетки дяде надо немного полежать вверх спиной, потерпеть. Он весь становится красным, как апельсиновая кожура, морщится и кусает губы от боли. И я пугаюсь, не знаю, как помочь ему.
Вот и сейчас, не успел он полежать две минуты, как начинает ерзать, будто лежит на горящей постели, стонет.
– Дядя, еще чуточку, еще чуточку, сейчас пройдет…
Дядя Эркин сбрасывает с себя одеяло. Пытается встать. Я помогаю ему, подвожу к окну. Он смотрит в окно и вдруг принимается насвистывать. Вначале еле слышно, потом сильнее. И забывает обо всем на свете, обо мне, о боли в спине. И смахивает что-то с глаз, наверное, соринку.
– Дядя…
Он берет палку, на которую опирается, и линейку со стола, вытягивает руку и играет. Будто это не палка, а настоящая скрипка, а я – полный зал слушателей.
Вот это да! Вот так дядя – настоящий музыкант!
– Что-нибудь веселое, дядя!
Он кивает, кланяется публике.
Все кружится вместе со мной, танцует. Стол на пузатых ногах топ-топ-топ, кастрюля, обнявшись с кружкой, тук-тук, и папин сапог тоже не выдерживает – том-том, и стекла на окне качаются, дрожат – дзинь-дзинь.
Вот это да! Вот так веселье! Такого веселья у нас давно не было!
7
Я всегда радовался зиме, ждал ее. Чистый снег на винограднике, на крышах, на шапках людей закрывал и прятал все гнилое, грязное, и все после зимы рождалось новое и хорошее, до следующего лета, пока на крышах опять не набирался мусор, а на винограднике– гнилые листья и ветки. Я всегда радовался зиме, ждал ее, но эта зима принесла в наш дом снова грусть, тревоги, потому что дяде Эркину снова стало плохо. Рана на спине у него закрылась, и мама больше не выносила на улицу противную вату и бинты, зато дядя начал много и долго кашлять, и кровь теперь шла у него из горла.
Что случилось с ним, с моим дядей? Что сделала с ним предательница-зима, которую я так ждал – думал, мы с дядей будем кататься по снегу, бегать, и смеяться, и дышать глубоко-глубоко чистым воздухом.
Я знал, это проклятая, полоумная Медина накликала на дядю беду. Говорят, она ходила к соседу Калан-тару, просила, чтобы он послал дяде смерть, а маме – муки ада. Ничего, приедет папа, он отомстит ей за все, если дядя Эркин сам не захочет мстить. Мне кажется, что дядя боится Медину и всех соседок, иначе он бы встал, пошел и заткнул бы им рот. А он… Он только спрашивает, что говорила Медина. Как она говорила? А мама вовсе не обращает на них внимания, она молодец. Глупости, пусть говорят, что хотят, мне все равно – вот слова мамы. Как это смогла она стать такой храброй, непонятно.
Однажды к нам в дом пришли сразу шесть врачей, и, когда они, осмотрев дядю, ушли, мама закрылась в своей комнате и начала плакать.
Мама плакала потому, что столько ночей не спала и сидела с дядей, а ему опять стало плохо. Она плакала потому, что сделала бедному столько уколов, ему было больно и страшно, а теперь опять все пошло сначала. Она плакала потому, что дядя выходил уже на улицу и играл на скрипке, а теперь не мог, и надо было снова лежать и ждать выздоровления.
Бедная мама, она снова начала ходить в старом платье, забыла, что она женщина и надо мазать лицо кремом. И снова все стало падать у нее из рук, и не было больше моей веселой, счастливой мамы, мамы, которая ходила гордо оттого, что очень нужна дяде, что делает ему добро, что и она теперь может быть кому-то полезной.
Но что же все-таки случилось с дядей Эркином? Я спрашивал об этом у мамы, но она твердила одно: «Все будет хорошо, все будет хорошо».
И только лет через десять, когда многое уже начало забываться, я случайно нашел в столе у отца наши с мамой письма. Среди них было одно, которое мама отправила отцу без меня, хотя все остальные писали мы вместе.
«Дорогой Анвар! Не знаю, как тебе рассказать. Случилось такое несчастье… Эркин болен. Он страшно болен. Что делать? Посоветуй мне. Как спасти его? Умереть сейчас – разве это справедливо, скажи мне, справедливо, ведь ты все знаешь, Анвар, умоляю…»
8
– Побежали в мечеть, – задыхаясь, сказал Марат, и мы по задворкам пробрались к мечети, полезли на самый ее верх, к куполу. Там было круглое отверстие, откуда можно наблюдать за всем, что творилось внутри мечети.
Старики, галоши, чалмы и ишан Калантар. Все это внизу, все перемешано, разные краски и запахи. Противные запахи заплесневелых стен вытягиваются в отверстие и не дают нам дышать.
Вот уже закончилась молитва, и верующие, поговорив с богом, окружили Калантара. А он, полон достоинства, мудрости, подняв руки к небу, сказал:
– О, мусульмане! Мы должны сегодня решить вопрос чести и благопристойности…
Марат был сосредоточен и хмур, а меня почему-то разбирал смех – вспомнил, как мы с дедушкой кричали: «Шарабара, продаем, меняем старые галоши на новые».
– В мудром писании говорится: и, когда начнут жиреть и в беспечности забывать о боге, появится на небе черная звезда несчастий, посланная богом, и тогда люди, как шмели бешеные, станут жалить друг друга…
Это он об отце своем вспомнил, как тот, бедный, скончался, проглотив во сне шмеля.
– Да будет вам известно, что война – это и есть та черная звезда несчастий! И да будет вам известно, что сами же узбеки, забывшие о боге, накликали на головы своих собственных детей эту черную звезду…
– Интересно, да, Марат?
– Тише!
– Выходит, наши отцы сами накликали черную звезду?
– Замолчи!
– И в то время, когда мужчины умирают на войне за веру нашу, против проклятых кафиров[1], жены их… о, да простит мне аллах, забывают о чести и совести…
И вдруг все закричали: «Правильно!», – все зашушукались, заволновались, непонятно отчего.
– Все вы знаете докторшу Нору, жену инженера Анвара…
И все сказали:
– Знаем!
И еще больше заволновались.
Нора? Кто это Нора? Это же моя мама. Жена инженера Анвара.
– Женщины раздражены ее поведением. Они негодуют, страдают. Они приходят ко мне, они просят, умоляют, чтобы мы с вами, братья, установили наконец, нет ли в ее отношениях с тем мужчиной чего-нибудь такого, что порочит скромное, стыдливое имя узбекской женщины.
– Она совсем забыла о своем муже! – закричал Мекка, муж полоумной Медины. – Жена моя узнала об их порочной связи.
– Это позор! Что, если наши дочери возьмут с нее пример, с этой докторши?
– Мы, мужчины, станем посмешищем, жены уйдут из-под нашей власти!
– И распадутся семьи, как говорится в коране, и начнется кровосмешение, и исчезнут роды. Гнать их с нашей улицы! Гнать!
Я кусал губы со злости и шептал Марату:
– Ерунда! Ничего они не сделают. Это не их улица, а общая.
– Надо бежать и предупредить твою маму.
– Приедет папа… он покажет им…
– Неправда! – вдруг послышался голос там, внутри мечети.
«Кто это посмел?» – старики зашевелились, зашушукались.
– Неправда это, уважаемый! – Сираж-бобо, тот, который по утрам пускает вату в сторону солнца, вышел из толпы и сказал Калантару: – При всем моем уважении к вашей седой бороде (откуда он взял у Калантара седую бороду?) я не могу согласиться… Она лечит чужого человека. Она ему помогает. Она делает добро. И в коране нашем говорится: «Да славится тот, кто в трудную минуту протянул руку страннику». – Он говорил торопливо, обращаясь то к одному, то к другому старику, которые слушали его с презрением: – Хоть убейте меня, не согласен.
Калантар махнул рукой, как будто говоря: отстань,
дурак.
– Сейчас война. И она помогает тем, у кого горе и боль. Мы не должны быть с ней жестокими.
– Выходит, я не прав? – сказал Калантар, противно усмехаясь. – Вы слышите, мусульмане, я не прав!
– Он с ума сошел! – раздались голоса.
– Гнать его из мечети!
Но Сираж-бобо, набравшись храбрости, закричал на Калантара:
