Текст книги "Завсегдатай"
Автор книги: Тимур Пулатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
– Ответьте мне, вы, наш отец, ответьте мне: зачем понадобилась богу душа моего двадцатилетнего сына? Невинного, кроткого, как агнец? Зачем? Немцы убили его, и бог взял его душу! Зачем?
– За грехи такого осла, как ты, – ответил Калан-тар, не задумываясь.
– Если богу так нужна душа, пусть он возьмет мою, старую. Я уже прожил свое. А он был молодым, он ничего не видел, он хотел жить. – Сираж-бобо заплакал. – Бог жесток, – продолжал он сквозь слезы, – и всегда он приходит за своей жертвой не вовремя. И берет того, кого не нужно, без разбора.
– Да замолчи ты!
– Сумасшедший!
– А эта женщина делает добро. Она все бы сделала, чтобы спасти моего мальчика, но бог его взял. Я преклоняюсь перед этой женщиной. А богу я говорю: ты жесток! Пусть он меня судит.
И все расступились перед ним, и Сираж-бобо медленно пошел сквозь ряды злых и противных людей…
Мы побежали домой. Я ходил по двору, прислушиваясь, затем пришел к дяде Эркину.
– Ничего они не сделают, не бойтесь! – Я закрыл дверь. – Сейчас пойдет дождь. И они побоятся.
– Они идут сюда?
Дядя побледнел, сел на кровать.
– Нет! Сейчас пойдет дождь. Скорее бы пошел дождь.
– Сейчас придет мама.
– Да, мама придет сейчас.
– Черт возьми, пусть они приходят! Они мне снились, эти призраки. Пусть скорее! Скорее же! – закричал он.
– Ложитесь, дядя, умоляю вас.
И тут начали стучать в дверь. Тихо, потом громче.
– Это ветер. Да, ветер.
– Иди, открой, Магди, не бойся!
– Докторша Нора, откройте!
– Это Калантар!
– Открой! – закричал дядя, не в силах встать сам.
– Голос мамы! Мама пришла, дядя!
Я бросился на улицу. Мама и Калантар… еще двое стариков.
– Мама! От папы письмо.
– Мы пришли, уважаемая докторша, от имени мусульман и всех жителей улицы, – сказал Калантар.
– Прошу, заходите.
– Нет, нет.
Один из стариков, Мекка, злой, трет шею, руки, будто жарко. Второй, Сафар, смотрит в землю, качает головой. И еще какие-то люди бегут, еще дети. Медина возле своих ворот.
И мама все время поправляет волосы.
– Так что же вы решили узнать? Хотя, насколько я понимаю, от имени улицы всегда говорит домоуправ.
– А ты не хитри, не хитри! – Медина подбегает к маме и бьет почему-то себя в грудь. – Бесстыжая!
– Мы очень уважаем вас, докторша. И хотим уберечь от непродуманных поступков, которые, знаете ли, могут бросить тень на вашу семью.
– Магди, ты что здесь делаешь, иди к дяде, я сейчас…
– Почему ты, дочь таких почтенных родителей, жена человека ученого, сама ученая, привела в дом чужого мужчину? – спросил Мекка у мамы, и Медина поддакнула.
– Я врач, он раненый, и я обязана его лечить.
– Он твой любовник! – бьет себя Медина в грудь.
– Вы, наверное, забыли, что идет война. Он раненый, я должна вылечить его. – Мама была очень спокойна.
– А как же ваш муж, инженер? – спросил Калантар. – Я спрашиваю от имени всех мусульман.
– Я бы вам объяснила, Калантар, но ведь вы не поймете… Эркин! – закричала мама. – Не выходи!
Но дядя не послушался. Все отступили, увидев его, бледного, очень больного, еле переступающего через порог на улицу.
– Насколько я понимаю, речь обо мне? – он улыбался как-то очень странно, глаза его блестели. – Что ж, я готов! Обвиняйте меня!
Все молчали. Мама бросилась к нему.
– Магди! Его надо в постель!
– Только не трогайте ее… Она ни в чем не виновата…
– Ведите его в дом, – сказал кто-то. – Ему очень плохо.
И соседи начали расходиться. Калантар, Медина, старики – все исчезли. А мы уложили дядю в постель, и он забылся, потерял сознание.
А утром кто-то разбил о наши ворота сразу несколько бутылок, и порог дома был усыпан осколками.
Это значит, что соседи отвернулись от нас, объявили нам войну.
Что ж, ладно! Посмотрим, кто кого!
Я нашел в чулане банку с черной краской и рано утром перебежал улицу и всю краску вылил на любимые ворота Медины! Пусть теперь позлится!
И еще я решил написать папе, чтобы он прислал мне бомбу.
«Дорогой папа, пришли мне как-нибудь незаметно бомбу. Нет, только не подумай, что фашисты захватили наш город и держат маму в плену и мучают меня, чтобы я перешел на их сторону. Этого вовсе нет, если бы фашисты сунулись сюда, мы бы с Маратом ушли в партизаны и поймали бы самого главного фашиста, когда он проезжал бы на мотоцикле. Мы бы его допросили, а потом…
Я не знаю, что бы мы с ним делали, что-нибудь придумали бы.
Пришли мне, пожалуйста, бомбу. Это очень важно, и без бомбы я просто не знаю, как быть дальше».
Так я сидел и сочинял в уме послание папе, пока не прибежала к нам Медина вся, как ведьма, в черной краске.
– Убили меня! Хотели потопить в краске! Чтобы вы сгорели на медленном огне, чтобы на ваш дом чума налетела!
Мама растерялась от ее крика, а я спрятался. Мама спрашивала, что случилось, но Медина кричала как чумная, и ничего нельзя было разобрать, кроме угроз. Мама не выдержала и закрыла перед ней дверь на задвижку. Медина еще долго кричала и стучала кулаками в дверь, и это действовало на нервы дяде Эркину.
– Ну чего они все хотят? Чего? – не понимал он.
– Не обращай внимания, – сказала мама как можно спокойнее.
– Думал, скоро все кончится – уеду, забуду! Но нет же, нет! И кончится ли все это, Нора?
– Ты обязательно поправишься. Это от зимы, от зимы у тебя все началось снова.
– Ты что-то скрываешь, Нора. Я знаю, как тебе тяжело. Не мучайся со мной, прошу тебя. Отвези меня в больницу.
– Верь мне, все будет хорошо.
Мама вошла в мою комнату, где я спрятался от Медины за шкафом, остановилась у окна и заплакала.
Я вылез из-за шкафа. Мама вздрогнула. Обняла меня.
– Прости, мама, я больше не буду обливать краской ворота Медины.
9
Часто, когда дяде становилось очень плохо, мама выбегала во двор и кричала:
– Магди, скорее!
Это значит, что мне надо было бежать в госпиталь и звать докторшу тетю Зульфию маме на помощь. Потому что маме казалось, что одна она уже ничего не сделает. Тетя Зульфия прибегала, что-то объясняла маме, успокаивала ее, они вместе возились с дядей Эркином, пока ему не становилось легче. Маме очень нужен был кто-то из взрослых, кто бы ее подбадривал, вот тетя Зульфия этим и занималась.
Сегодня тоже пришлось бежать в госпиталь за тетей Зульфией. Женщина с красной повязкой у ворот уже знала, что мне нужно, и вела меня по коридорам мимо раненых; и я не боялся их, как раньше, разглядывал и уже мог определить, кто из них солдат, а кто генерал.
– Куда же она пропала, Зульфия? Вы не видели Зульфию? – спрашивала женщина у каждого. А я торопил ее:
– Скорее, скорее, мама просила скорее!
И мы опять шли и шли по коридорам, заглядывали в палаты, но тети нигде не было. Где же тетя Зульфия? Мне чудилось, что мама зовет все время меня и тетю, что ей очень плохо.
Но оказалось, что тетя Зульфия поехала на вокзал встречать новых раненых.
– Как только она приедет, я пошлю ее к вам, – сказала женщина.
Я бежал домой и думал, что бы сказать маме такое, отчего бы она успокоилась.
Кто это выходит из наших ворот? Дедушка! Милый дедушка приехал, как всегда, нежданно-негаданно.
– Обманщики и ханжи! – кричал он, перебегая улицу. – Дышать нечем на этих улицах! Все загадили.
Видно, кто-то его встретил и насплетничал насчет мамы, вот он и вышел из себя.
– Дедушка! Милый!
Я обнял его – так соскучился! Он только раз не очень ласково поцеловал меня и пошел дальше. Я бросился за ним.
– Вернись, это не детское дело! – закричал дедушка.
– Я тоже хочу отомстить Калантару! Я так ждал тебя!
– Ишан! – Дедушка заколотил своими ручищами по воротам Калантара.
– Калантар! – закричал я. – Если ты не трус, выходи!
Калантар вышел к нам в чистеньком халате, без чалмы, совсем домашний и не похожий на того, которого я видел в мечети.
– О, друг мой! – Он бросился обнимать дедушку. – Рад видеть человека, которому дороги судьбы нашей религии! Прошу в дом. И тебя, мальчик. Хоть ты и обозвал меня в тот раз, но я простил. Ибо в коране говорится: «Нет греха у того, кто не достиг еще семи лет».
– Ему уже больше семи, – сказал дедушка, – но не в этом дело.
– Заходи, брат мой, в этот приют для странников.
Он повел нас в дом, в такой же, как и наш, с виноградником во дворе. А мне всегда почему-то представлялось, что дом у Калантара мрачный и темный, там бродят дикие, тощие кошки и с деревьев во дворе смотрят на вас филины.
– Ты обвинил меня когда-то в жульничестве, брат мой, – сказал Калантар дедушке. – Но теперь ты видишь, что я беден и нищ. Я сплю на дырявом одеяле, посмотри; и сандал мой совсем без угля. Мне важен дух бога, а не мирские сладости. Я все раздал беднякам. И властям я отдал два мешка муки для армии – вот справка… Садитесь, гости мои, грейте ноги в сандале. Я растопил его из старых, дорогих моему сердцу книг, иначе бы я замерз… Угощайтесь кишмишом, спасибо теще, прислала из деревни, чтобы я не умер с голода.
– Хватит, – сказал дедушка. Он не садился. – Все это я слышал сотни раз. Я хочу знать другое: почему ты проклинаешь мою дочь?
Калантар протянул дедушке поднос с кишмишом.
– Ешьте, гости мои, не обижайте…
– Что она сделала, моя дочь?
– Бери, мальчик, кишмиш. Ты любишь кишмиш?
– Нет!
Дедушка и Калантар помолчали.
– На то воля мусульман, – сказал Калантар. – Они потребовали, и я подчинился.
– Что сделала дурного моя дочь?
– Люди говорят, что она и этот мужчина… Она с этим мужчиной. В то время как муж ее на войне, рядом со смертью.
– Ее вина в том, что она помогает этому несчастному раненому?
– Прости, но люди говорят, что еще хуже…
– Дочь моя кроткая, любящая мать и верная жена. У нее и в мыслях не бывает дурного. И он болен, этот человек. А у этой толпы ослиц и бродяг есть доказательства? Кто поймал ее на месте преступления?
Калантар молча развел руками.
– Кто, назови!
Калантар протянул дедушке подушку:
– Приляг, брат мой, дай отдохнуть своим костям.
– Я плюну сейчас в твою бороду!
– Брат мой, успокойся.
– Допустим, она даже сделала зло. Но всякому злу есть только один судия – это бог. И ни ты, ни толпа этих ослов, ни мечеть – никто не имеет права судить человека. Ты опять нарушил предписание шариата[2], в тысячный раз нарушил, бычья твоя голова! А Нора моя чиста как слеза, которую она пролила сегодня при виде меня.
– Ну, если ты так уверен…
– Уверен! И хочу, чтобы ты не трогал ее больше. И унял эту толпу сумасшедших, этих ублюдков, которые воображают из себя людей бога. Все… Не хочется мне сегодня злить себя, хватит. Идем, Магди!
– Дай бог, чтобы в вашей семье было все благополучно. – Калантар протянул руки к потолку. – Аминь!
Когда мы вернулись домой, дедушка остановился во дворе, что-то обдумывая, затем помыл руки, долго вытирал их. И зашел к дяде в комнату.
Дядя привстал, увидев его, улыбнулся.
– Лежите, лежите… Выздоравливаете?
– Как будто бы да.
– Ничего, ничего. Я привез дыни. И сухих фруктов. Пойдет вам на пользу.
Затем спросил у мамы:
– Как ты тут, Нора? Трудно тебе очень? Что пишет Анвар?
– Пишет, что воюет. О чем он еще может писать. Долго ты не приезжал, отец.
– Дела, дочка, год был трудным. Воды в реках мало. И хлопок не рос. Кое-как выкрутились.
Я послушал их немного, пошел в свою комнату и лег на кровать. И почувствовал, что страшно хочется спать. Никогда еще такого не было. Наверное, это от волнений, потому что волнений сегодня было больше, чем надо. Вот я и уснул средь бела дня.
Проснулся и увидел Марата. Он дергал меня за руку и чуть не плакал. Я вскочил.
– Что случилось? Где дедушка?
– Дедушка уехал. Он торопился.
– Зачем?
– И дядя ушел.
– Куда? С дедушкой?
– Нет. Дедушка сам по себе. А дядя сам по себе, – сказал Марат и, схватив свою сумку, убежал куда-то.
Я бросился в комнату дяди. Потом к маме.
– Мама! Мама! Почему вы молчите? Где вы? Где дядя? Почему вы спрятались? Я же вижу, вы спрятались! Я же вижу!
Сейчас они выйдут все втроем – мама, дядя и дедушка – и засмеются. И скажут…
– А! – закричал я.
– А! – закричало эхо. И стало опять тихо.
Я кричал и бил кулаками в дверь. Потом упал на кровать дяди Эркина, на еще теплую, пахнущую лекарством, дядей кровать и заплакал, уткнувшись в подушку.
А когда выплакался, понял, что дяди Эркина больше нет.
Зачем ты ушел, дядя? Знаешь, как обрадуются теперь Медина и Калантар, выходит, они победили нас. А что мы скажем папе? Как он будет сердиться на маму, на меня за то, что мы не смогли удержать тебя! Мама такая храбрая, не побоялась их, смеялась им в лицо, а ты, мужчина… Эх, дядя, дядя…
Я молчал, не говорил тебе, даже себе боялся признаться… Но я немножко стыдился за тебя, понимаешь? Перед Маратом, перед мамой и даже перед собой. Но ведь он тяжело болен, он не мог… Все равно. А как же на войне? Папа пишет, что даже тяжелораненые и те сражаются…
Я уверен, что он трус. И сейчас он струсил. А трусов я терпеть не могу. Нет, я не могу ему простить. Он испугался. Сбежал, бросил нас. Мама столько лечила его, переживала, а он обманул и сбежал. Ну и пусть. Пусть он уходит. Не нужно мне такого дядю…
– Не нужно! – закричал я. И краешком уха слушал, не идет ли он назад. Если бы он вернулся… я бы простил… Вот сейчас, вот сейчас если бы он вернулся…
Нет, не простил бы. Он трус!
Я толкнул дверь. Выбежал во двор. Тихо. Никого.
– Мама!
Мама, что с тобой? Ты сидела почему-то на полу. Ты сидела так час, два, не меняя позы, будто превратилась в каменную.
– Мама!
Я звал тебя, кричал и плакал от страха, но ты не откликалась.
Мне почему-то было боязно дотронуться до тебя. А что если ты спросишь, где дядя? Что я скажу тогда? Мне было стыдно за него. И больно за тебя, мама. Разве можно было простить ему трусость? Нет! Но зачем, зачем ты так страдаешь из-за него? Разве ты не видишь, что он обманул нас?.. Ничего, потерпи немного, скоро приедет папа, и все будет хорошо, как раньше, все просто и понятно.
– Мама!
– Да, Магди… иди ко мне.
– Скоро приедет папа.
– Папа? Почему так темно, уже ночь?
– Нет еще…
– От папы письмо?
– Завтра будет письмо. Мы поспим, проснемся, и придет Марат с письмом.
– Да, да, письмо. Иди-ка на улицу и посмотри. Он должен написать письмо. Он не может так уйти. Иди скорее…
Я вышел во двор, постоял немного и хотел уже вернуться и сказать – нет, он не написал, он боится, потом вспомнил, побежал на кухню, схватил глиняного солдатика, которого лепил целую неделю, делал глаза, нос, винтовку, разукрасил, я взял и бросил его на землю: вот тебе! вот тебе! И не стыдно тебе! И почему это мама так убивается из-за тебя? Непонятно. Я говорю о письме палы, а она ждет твое. Не пиши нам и не возвращайся. Ты нам не нужен. Ты всегда дрожал и боялся соседей и никогда не любил ни меня, ни маму.
– Внимание! – сказал папа. – На зарядку становись!
– Магди! – От голоса мамы у меня по спине забегали мурашки. – Не надо! Что ты делаешь?
– Я… слушаю папу…
– Не надо!
Она ударила по пластинке.
– Не надо, у меня голова… Эта пластинка старая, она хрипит… Голова разламывается!
И бросилась на улицу. Наверное, искать письмо дяди Эркина.
Что делать? Бежать за ней? Остаться с папой, с его голосом?
– Вним… трг… ног… Маг… – и пластинка кончилась, замолчала.
– Папа!
Он молчал, разорванный и уничтоженный.
Зачем она это сделала? Ведь это был папа, его голос! Что плохого сделал ей пала?.. И кто теперь будет со мной разговаривать, кто? Дядя сбежал, мама молчит, а папы уже больше нет. И я остался один, совсем один, как в том темном и страшном лесу…
– Эй, Магди! – В воротах показалась полоумная Медина, зверюга. – Не придет он больше, твой новый отец-то. Сбежал. Все. Не жди…
«Дура», – подумал я и направился в госпиталь. Мама, наверное, там. Наверное, она не может быть больше одна, привыкла лечить кого-нибудь и хочет взять из госпиталя нового раненого. Хорошо было бы! Медина, наверное, думает, что победила нас. Как бы не так! Возьмем нового раненого, и пусть она себе локти кусает. Он покажет ей, этот новый раненый, как клеветать на маму! Он покажет всем, он будет сильный и смелый, настоящий солдат.
Кто знает, а вдруг мама возьмет к нам самого настоящего генерала, тогда Медина вообще умрет от злости! Он как гаркнет: «Разойдись!» – только держись! Приведет своих солдат, целый полк, тысячу человек, нет, миллион, и возьмут они Калантара за шиворот и выбросят на небо к его любимому богу, пусть там и живет. А с Мединой и другими старухами разговаривать даже не станут. Дунут на них разок, они и улетучатся.
Не успел я помечтать, как был уже возле госпиталя и увидел маму. Она стояла у дверей с какой-то тетей в халате, и обе они плакали.
– Ничего, Нора. Вот увидишь, вернется. Не может же он один, такой слабый, уйти куда-то…
– Зачем ты пришел? – спросила мама, – Иди домой.
– Не прогоняйте мальчика, ведь он тоже переживает, – сказала тетя. – Заходи, мальчик, сюда, погрейся.
– Идем, мой маленький, – сказала мама.
Мы зашли в коридор и стали греться у печки. Мама все время выходила на улицу, потом снова грела руки, молчала и плакала.
– Мама, – сказал я, – давай возьмем другого раненого, только смелого и хорошего!
Как я пожалел потом!
– Не смей так говорить! Иди домой!
И я ушел. Пусть, она еще пожалеет, вот возьму и уйду куда глаза глядят. Пойду искать папу…
Все равно дядя Эркин не найдется, сколько бы его ни искали. И не напишет маме. У него нет ни карандаша, ни бумаги.
Ладно, пусть уж разок напишет, чтобы она не волновалась. Но только пусть не приходит, все равно я его не прощу.
Надо положить для него возле ворот карандаш и бумагу, пусть мама успокоится.
И опять эта дура Медина перед глазами, опять она радуется.
– Ничего, – сказал я ей, – сегодня к нам придет генерал. Тогда вы порадуетесь…
Мне было жутко, Марат. Я злился на них, взрослых, оттого, что у них все так сложно и запутанно – отец где-то на войне, был с нами дядя Эркин, мы привыкли к нему, все было хорошо, но он взял и сбежал, а мама совсем потеряла голову, просто не узнать ее, и дедушка, бывало, приедет, шутит, смеется, а тут на тебе – так быстро уехал.
Все перевернулось вверх ногами, все запуталось. Да ты еще со своей вечно мрачной физиономией. Мы почему-то говорим шепотом:
– Что, он ушел насовсем, да?
– Слушаешь всякие сплетни, да? Но мы возьмем другого, получше, генерала. Мама пошла в госпиталь.
– А правда? Правда, что они любили друг друга?
– Как ты сказал? Повтори!
– Что здесь плохого, дуралей? Честное слово, я ведь не говорю гадости, как Медина. Любила – это значит, я читал, это так хорошо, что люди убиваются.
– Убиваются? Зачем убиваются?
– Да нет же! Понимаешь, черт возьми, ну, это так хорошо, так хорошо и приятно, что, если у людей отнимают их любовь, они могут убить. Что ты так уставился на меня? Ты еще маленький чересчур и глупый, и я не могу объяснить, что такое любовь.
– Это как в сказке о Фархаде и Ширин, да? Как о Золушке и добром Принце? Как Буратино и Мальвина, да?
– Да, да! Как Фархад и Ширин. Теперь ты понял?
Да, Марат, конечно же, я начинаю кое-что понимать.
Любовь… Просто ты первый произнес это слово, и я начал понимать. Все говорили гадости, и ругались, и злились, но никто не сказал: любовь. Никто не сказал, что это любовь, и я не понимал. Если бы мне немного раньше сказали об этом, если бы мне объяснили, что это то же самое, что Фархад и Ширин, Буратино и Мальвина, что это то, из-за чего люди радуются, страдают, и плачут, и становятся совсем другими, и могут делать только добро, как Фархад, и искать золотой ключик счастья, как Буратино, и драться, и побеждать страшного Карабаса-Барабаса.
И вдруг я вздрогнул, испугался. А как же папа? Как же мой папа? Ведь он тоже любит тебя, мама, он ведь тоже, как Буратино, как Фархад, как добрый Принц! Как же он? Ты любишь и папу, и дядю Эркина, тебя любят и папа, и дядя Эркин. Опять все непонятно…
– Марат, скажи, ты говоришь, если отнимают любовь, люди убивают?
– Да… Как орел, у которого отнимают детеныша.
– Тогда как же отец? Неужели и он станет убивать? А можно так, Марат, как я? Люблю сразу и маму, и папу, а они вдвоем – меня?
– Взрослые, наверное, не могут, Магди.
– Могут! Могут! Врешь! Ты сам ничего не знаешь! Они смогут. Папа и мама смогут.
Я прошу тебя, отец, умоляю тебя, сделай так, чтобы мама любила и тебя, и дядю Эркина, если она не может без него. Пусть все останется по-старому. И никто не убивает никого, отец. Сделай так. Ты ведь добрый. Разве тебе жалко, чтобы мама любила и его? Зато я буду любить только тебя одного. Я ни чуточки не люблю его, и, даже сколько бы ни пытали меня, я все равно буду кричать: «Не люблю его, труса, ненавижу!»
Кто знает, может быть, маме очень нужно любить его. Может быть, ей недостаточно любить тебя и меня. Такая у нас мама, ничего не поделаешь. Ты ведь сам говорил, помнишь, нашей маме нужно любить всех людей, весь мир…
Я вышел на улицу, посмотрел: а вдруг покажется дядя Эркин, вдруг он возвращается.
Пусть возвращается, если это так нужно маме. Но все равно я не буду любить его. Я буду спать с тобой, папа, и мы шепотом будем выдумывать всякие истории – пусть дядя не слышит, я с ним не играю…
Мы не спали. Я лежал в кровати, а мама сидела за столом. Оба чего-то ждали. Было тихо-тихо… И только часы никого не ждали, а продолжали, как всегда, бить– девять, десять, одиннадцать…
Мама прислушивалась. И я тоже прислушивался. Чего она ждет? И чего жду я?
Близко к полуночи мама еще больше забеспокоилась, чаще начала выходить во двор и возвращалась оттуда еще более подавленной и растерянной.
И вдруг я услышал ее страшный крик во дворе, выбежал из комнаты на мороз в одной рубашке.
– Лампу! – послышался мамин голос. – Скорее…
И я понял. Стоял как очумелый и смотрел, и ничего не видел. Только две темные фигуры у ворот.
Я посветил лампой и увидел его. Вернулся-таки! Дядя Эркин лежал возле порога, и мама тормошила его, звала, рыдала и смеялась. А я стоял, покачиваясь, не зная, что и подумать: хорошо это или плохо, что он вернулся. И никак не мог разобрать из-за проклятой лампы, жив он или нет.
И не помню уже, как мама сумела одна, без посторонней помощи поднять его, поставить на ноги и довести до комнаты. И когда она уложила дядю, и когда он открыл глаза, мама начала растирать ему руки, лицо и целовать их, целовать!
Я ушел к себе в комнату, лег и дал себе слово сразу же заснуть, чтобы не видеть ничего этого, ни дядю Эркина, ни маму.
Все это выдумки, говорил я сам себе, все это я придумал только что. Ничего этого не было, дядя не возвращался, и мама не целовала его, все это мне почудилось, потому что я простудился и сильно заболел.
Зачем вы вернулись, дядя Эркин? Зачем? Все было хорошо, и я уже начал привыкать к тому, что вас больше нет, и приготовился ждать папу, чтобы он приехал наконец и все пошло по-старому.
Пусть мама целует вас, пусть! Пусть она любит вас, пусть! Делайте, что хотите, и живите, как хотите – вы, взрослые. А я притворюсь, что ничего не случилось, что вы ушли навсегда и не возвращались. И буду жить один и ждать папу. Буду ждать его долго-долго. И он приедет и все объяснит мне. Хватит, я не могу больше. Ведь мне всего семь лет и четыре месяца…
10
– Папа!
Он стоял возле моей кровати, улыбался странной из-за рассеченной губы улыбкой, постаревший, с усталыми глазами. Чуть поодаль стояла мама и тоже смотрела на меня.
– Папа, папа!
Я знал, что проснулся, что открыл глаза, но не верил – все это могло случиться только во сне.
– Магди! – голос папы пришел откуда-то сквозь туман в голове, голос не чистый, как раньше, а со свистом из-за рассеченной губы. – Вставай, Магди, я приехал…
– Приехал? – Я все думал, что это сон.
– Здравствуй, мальчик… Ну, вставай же!
– Сейчас, сейчас… Только ты не уходи. Ты так редко мне снишься.
– Он все еще спит, – услышал я голос мамы. – Ну, пусть спит… Заснул только к утру.
– Да, мама, я еще чуточку посплю. Вы с папой очень редко мне снитесь. Теперь все будет хорошо. Папа вернулся… Что с твоей губой, папа? Тебя ранили?
– Ничего, все в порядке. Ну, открой глаза, посмотри, – папа поднял меня с постели и посадил на кровать.
Папа! Стоял живой, настоящий мой папа! Нет, я не сплю, я держу его руки, вот они, смотрю ему в лицо, и губа какая-то странная… Только губа не его…
– Папа! Приехал!
Приехал мой дорогой, мой родной папа, папа мой приехал с войны, живой, не убитый никем. Ведь правда же, это не обман, не выдумка, что он приехал!
– Ну, не надо, мальчик, не надо, будь мужественным, помнишь, как Буратино?
Ладно, еще немного, я буду мужественным… Я же не плачу. Я так долго тебя ждал, папа, даже устал, не верил, что ты когда-нибудь приедешь. А ты приехал, ты со мной опять… А губа, губа… что сделали они с твоими губами?
Он опустил меня на пол, и я стоял перед ним, и все еще не верил, и злился на себя, и радовался, и не понимал, что они сделали с его лицом. Уехал таким красивым, а вернулся немножко другим…
– Сколько у тебя орденов? Ты стал героем?
– Всего одну только медаль мне дали. Да и то перед самым отъездом.
– Где? Покажи!
– Да вот она…
И он достал из рюкзака медаль и приколол мне на грудь.
– Мама, ты видишь?! Настоящая!.. Подари ее маме.
– Хорошо, маленький… Нора, ты слышишь?
Мама хотела сказать что-то. Но только подошла ко
мне, потрогала папину медаль…
– А ты уедешь? Не уезжай больше, папа.
– Через две недели я должен обратно, мальчик… Война еще не кончилась…
– Я столько ждал! И мама ждала. И все ждали. А ты, ты вдруг опять уедешь!
– Война, малыш.
Мама стояла, прислонившись к стене, и молчала. Хоть бы она поддержала меня. Странная какая-то мама. Не радуется, не бегает, как раньше, когда папа приезжал из командировки. Наверное, мама уже устала радоваться, ведь папа приехал рано утром, когда я еще спал.
– Пап, ты уже познакомился с дядей Эркином? Помнишь, мы писали о нем?
– Нет, не успел. Дядя спит…
– А как ты там воевал? Смешно же ты застревал между деревьями, помнишь?
– Помню, конечно.
– Ты метко стрелял? Ты уже не боишься стрелять? А почему ты нам не писал о войне?
– О войне писать невозможно, мальчик. Много такого, о чем невозможно писать.
Две недели, пятнадцать дней, папа будет с нами, пятнадцать дней!
– Папа, папа! А ты видел живого настоящего генерала? Правда, что они высокие, раза в два выше тебя, и голос у них сильный, как по радио?
– У моего генерала голос был писклявый, как у мошки. А ростом он был чуть выше тебя.
– Эркин проснулся, – вдруг сказала мама…
И он открыл дверь, споткнулся о порог, покраснел, пошел прямо к папе.
– Здравствуйте, здравствуйте! Простите, как всякий солдат, попавший в тыл, заспался. Что на фронте? – говорил дядя Эркин скороговоркой, будто боялся, что забудет то, о чем он решил спросить папу, будто заучил все, что хотел спросить.
– Немцев погнали из-под Москвы, – сказал папа.
Они стояли друг против друга – дядя Эркин в папином халате, большой, неуклюжий, не зная, что делать с руками, куда деть их, и папа – чуть ниже его и чуть уже в плечах, с умными, все понимающими глазами, прямо оттуда, с войны, из-под пуль и смерти. И рядом мама…
– Дядя Эркин, папа привез орден, настоящий, – сказал я.
Все посмотрели на меня, улыбнулись, вздохнули облегченно, будто каждый из них, взрослых, сбросил с плеч тяжелый камень.
Дядя Эркин осторожно дотронулся до медали на моей груди и сказал:
– Да, настоящая… Гордись папой!
– Вот бы и Марату такую медаль!
– Это какой Марат, малыш? – спросил папа. – Тот, что приносит мои письма?
– Да, папа. Ты еще с ним познакомишься.
– Что-то его давно не видно, – сказала мама, и дядя Эркин поддакнул ей.
Смешные эти взрослые; что с ними стряслось сегодня? Все занялись мною, засыпали вопросами, будто им не о чем говорить между собой.
– Папа тоже был ранен, – сказал я дяде Эркину. – Видите губу? Расскажи, папа, как тебя лечили.
– Да никак. Взял перевязал губу, и все прошло.
– Как перевязал? Ты знаешь, что говоришь? А если бы инфекция? – сказала мама.
– Какая там инфекция! Все к чертям полетело, все микробы сгорели в этой войне!
– Все равно, – сказал дядя Эркин, – надо было принять меры предосторожности.
– А как вы себя чувствуете?
– Лучше, – сказала вместо Эркина мама, – намного лучше.
– Уже собираюсь обратно.
Обманывают они папу, не лучше. Плохо с дядей Эркином, я вижу. Часто у него поднимается такая температура, что мама вызывает «Скорую помощь», потому что сама от страха не может справиться. Никогда, наверное, он уже не сможет вернуться на войну. Мама об этом не говорит больше… Не вспоминает о войне и сам дядя Эркин…
Папе не терпелось выйти скорее на улицу, побыть одному. Он ни за что не хотел взять меня с собой, сколько я ни просил.
Наконец – ура! – он сдался и сказал:
– Одевайся.
А я ему:
– Пойду, если ты наденешь медаль.
Папа подумал, подумал, махнул рукой и приколол медаль себе на грудь. И мы пошли. Взялись за руки, как в былые времена, папа делал громадные шаги, два моих шага, и я бежал, чтобы поспеть за ним.
Как назло, на улице никого не было. Никто не мог видеть папину медаль, никто из ребят не завидовал мне.
А вот Медина тут как тут. Наверное, целый день только тем и занимается, что смотрит в щелочку ворот, чтобы не пропустить никого, кто появляется на улице. Она увидела папу в щелочку, бросилась ему навстречу.
– Здравствуйте, инженер! С приездом, инженер! Слава богу, что вы живы, здоровы… Тут мы без вас, как без глаз, совсем ослепли от непонятных вещей…
Отец остановился и хитро заулыбался:
– Что же вам непонятно, соседка?
– Ой, как вам все это сказать! – Медина бегала вокруг моего отца, становилась то справа от нас, то слева.
– Остановитесь же наконец! Что это с вами?
– Я не верю слухам, инженер, я женщина трезвая, боже сохрани. Я даже разругалась со всей улицей из-за докторши Норы… Люди говорят, что она…
Папа молодец, даже не изменился в лице, только рука его дрогнула в моей руке. Он сказал:
– Вы знаете, уважаемая Медина, притчу о лошади, которая беспричинно лягалась, и так до тех пор, пока у нее не оторвалась нога? Знаете?
– Да, но…
– Все это ложь, соседка. И мне просто нечем отблагодарить вас за вашу чуткость.
– Что вы, инженер… не надо… я так, из дружбы к вашей семье. – И вдруг Медина пустилась бежать к своим воротам. – Трус ты, не мужчина! Жена твоя развратничает, а ты смеешься.
Папа тоже вышел из себя и закричал:
– Наиблагороднейшая Медина, не злите меня!
И папа шел, и рука его дрожала в моей руке, как будто его схватила малярия, и он все время чертыхался: черт возьми! Черт возьми!
Мы шли, шли по незнакомым улицам, где я никогда не был, и пришли почему-то к крепости, туда, где кончался город. Стали карабкаться вверх по белой, совершенно белой тропинке. Папа лез, тянул меня за руки и все время насвистывал и молчал, и мне было непонятно, что же мы будем делать на крепости.
На самой высоте ноги у меня подкосились от страха, и я сел. А папа стоял, смотрел на город внизу, на сто кубиков из глины, рассыпанных как попало, будто ребенок играл в кубики, затем его испугали, и он рассыпал их и убежал. И так и не вернулся больше, чтобы собрать их, поставить рядами, ровно и правильно.
