Текст книги "Ожидание"

Автор книги: Татьяна Каменская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

В музее ей сказали, что Керкен – это Центр! Может быть! Прошло столько веков, и немуд-рено затеряться в истории истинному названию села. Но Нике всё равно слышится в этом названии, крик какой– то ночной птицы, или имя девушки, навсегда нашедшей приют среди древних развалин могил.

А как интересна история русских и украинских переселенцев, впервые появившихся в южных землях Казахстана в середине девятнадцатого века. В начале 60-х годов прош-лого века, ровно сто лет тому назад до рождения Ники, сюда в Керкен прибыл первый обоз с русскими поселенцами. Великий указ императрицы о воссоединении России и Ка-захстана вступал в силу!

Ника с интересом вглядывалась в муляжи крестьянок в старинных одеждах, в интерьер

избы с русской печью, неизменной люлькой-качалкой посреди хаты, в которой лежал му-ляж младенца, и Нике становилось почему– то до слёз жаль этих людей, вернее тех, кто когда-то, покинув насиженные родные места, ехал в неизвестность. Это был строгий указ императрицы, или добровольное решение простого крестьянина? Об этом знают теперь лишь документы, которые хранятся в архивах музеев. А нам остается лишь поражаться мужеству тех людей, которых не пугали трудности и опасная дорога, далекое расстояние и оторванность от родных мест! Разве с легким сердцем они покидали родной край, ос-тавляя навсегда многочисленную родню, престарелых отцов и матерей, которых едва ли они могли больше увидеть. А сколько переселенцев умерло в дороге, так и не увидев дол-гожданной земли Керкена. Зато, какое поколение красивых и умных людей народилось на этой земле, начиная отсчет от первых поселенцев? Скольким поколениям людей зем-ля Керкена стала настоящей и истинной Родиной!

– Керкен и моя Родина! Эту Землю я люблю всеми клеточками своей души и тела, и которую я не променяла бы ни на какие богатства. Только здесь, моя душа поёт от счастья, и только здесь, она возвращается к жизни…

ГЛАВА 15.

Вот уже прошел год, как она вышла из декретного отпуска. За несколько лет многое изменилось в отделении. Перенесли перевязочную поближе к ординаторской, сократили некоторое количество койка – мест, а, следовательно, стало меньше больных. Настелили в коридоре новый линолеум, приобрели очень дорогой лазерный аппарат для оперирова-ния глазных больных, уволили некоторых медсестёр…

Но все эти нововведения были не так страшны по сравнению с тем, что стало твориться в самом отделении. Кажется, все забыли о своих делах и занялись одной политикой. В Москве произошёл переворот, палили из пушек по дому Правительства, и все с жаром обсуждали это событие, которое транслировалось на всю страну по телевизору.

Это было что-то странное, страшное и непонятное! Казалось, что дым пожарища столи-цы доносился и сюда, в этот спокойный уютный город на самом юге Казахстана. Черный дым, что стелется по земле, глухие выстрелы орудий, пронзительные крики бегущих по дороге людей, жалобные стоны тех кто пострадал в уличных боях, и яркие пятна крови на экране телевизора – всё это вызывало не только чувство жалости к погибшим и ране-ным в те дни на площади, но и рождало чувство тревоги и страха, которое теперь уже прочно и надежно поселилось почти в каждом сердце обычного человека, и которое было уже так осязаемо, при виде того, как рушится "незыблемое, вечное и понятное на все ве-ка и столетия…"

Орынтай, шустрая бойкая молодая женщина лет тридцати с небольшим, интеллигент-ная на вид, в очках, чем-то напоминающая учительницу начальных классов, но в тоже время подтверждающая слова очень модной песенки "все мы бабы, стервы", как всегда ворвалась с шумом в перевязочную, и с разбегу обняла Нику, которая сидела за столом, и готовила перевязочный материал для операционной.

– Ох, напугала! – засмеялась Ника, с трудом удерживаясь на шатком винтовом стуль-чике, и прикрывая ладонью небольшую кучку белоснежных марлевых треугольников.

– А я к тебе! Надоели мне все эти коридорные разговоры, кто лучше, а кто хуже! Орынтай порывисто прижалась щекой к щеке Ники и замерла.

– Что, всё так серьёзно? – засмеялась Ника, старательно складывая марлевые салфетки в одну большую стопу. Кивнув на лежащие рядом марлевые прямоугольники, предложила:

– Садись! Поработаешь и успокоишься!

Но Орынтай, с размаху плюхнулась на кушетку, и вытянувшись на ней во весь рост, за-мерла.

Орынтайка! Веселая, неунывающая, пробивная! Ника порой даже завидовала её энер-гии и умению жить, а может и выживать в этой жизни. Сама Орынтай училась на вечер-нем отделении медицинского училища, работала санитаркой, но скоро должна была полу-чить диплом медсестры. Учиться в таких годах ей пришлось не от хорошей жизни. Траги-

чески погиб муж, прекрасный человек, добрый любящий отец, оставив её с двумя детьми подростками. Мальчику было уже четырнадцать лет, девочке десять. Ника видела их. Она тогда поразилась, какие умные, понятливые, воспитанные и доброжелательные были у Орынтай её дети.

– Я же по образованию учитель, да и росла сама в детдоме, поэтому знаю, что кричать и приказывать детям бесполезно, они будут делать всё наоборот! – смеялась Орынтай. – Поэ-тому с детьми, мы с мужем вели себя как друзья. Детдомовская закваска!

Ника удивлялась, что при многочисленных родственниках, Орынтай воспитывалась в детдоме, но та, пожав плечами, и опять весело смеясь, отвечала:

– А я не жалею! Встречаясь с родственниками, не таю на них обиды. У каждого своя жизнь, и свои проблемы. Наоборот, из всех родственников, я более жизнестойкая…

И Ника, соглашаясь с ней, приводила пример из своей практики, когда, работая в Сим-ферополе, увидела в палате подкидышей брошенного цыганёнка Янека. Толпы цыганок приходили проведывать месячного ребёнка, и что-то крича, доказывали в коридоре заве-дующей отделением, которая приказывала медсестрам и санитаркам не пускать к ребен-ку целую толпу сердобольных крикливых посетительниц. А потом являлась и сама мама, ослепительно красивая цыганка в многоярусной цветной юбке. Глянув равнодушно на младенца, она тут-же уходила, и Ника ничего не видела в глазах этой юной женщины, ни любви, ни ненависти. Одно равнодушие. Хотя однажды, что-то яростное промелькнуло в её красивых глазах. Это случилось в тот момент, когда минут пять после её прихода, в пала-ту вошел её муж, Янош, такой же красивый и вечно сияющий улыбкой цыган, в модном светло-голубом джинсовом костюме. Ледяным холодом обдала цыганка своего красавца мужа, и тут-же вышла из палаты, взметнув веер цветастых юбок. А Янош, весело подмиг-нув Нике, засмеялся:

– Кобра! И все хотят, чтобы я с ней жил. Я уж лучше на медсестре женюсь, она мне хоть сына до ума доведёт!

– Странный случай! – соглашалась Орынтай. – Но иной раз ребёнок и, правда, никому не нужен… даже у цыган.

Глаза её становились грустными, но тут-же засмеявшись, она говорила:

– Мои дети – это смысл моей жизни! И ради них, ради того чтобы они не голодали и не завидовали кому-то, я буду работать как лошадь. Я буду грызть землю, а не только гра-нит науки, в данном случае медицины…

Ника знала, что когда Орынтай говорит о детях, глаза её совершенно меняются. В них появляется мягкость и нежность, столь ощутимая, что Ника тогда с удивлением, и как-то по– новому, смотрела на Орынтай и думала, ну почему за спиной, все зовут эту добрую и нежную молодую женщину обидным словом " стерва". Хотя, кажется, сейчас именно на Орынтай можно смело припечатать это слово. Она взвинчена до предела, и нервно по-хрустывает костяшками тонких пальцев. Видимо опять в столовой отделения разгорелись жаркие дебаты…

– Представляешь, они мне говорят, а что вы казахи могли делать до революции? Лишь скот пасти, да есть одно мясо!

– Кто же это такой умный? – с иронией спросила Ника, вдруг вспомнив старого Ай-кена, и его автобиографию, о которой в Керкене слагались легенды, и о которых ей ещё в детстве рассказывала мама.

– Есть тут такие! – отмахнулась Орынтай, и, подхватив несколько марлевых салфеток, с ожесточением принялась заглаживать края, что – бы свернуть маленький ровный тре-угольник. Несколько минут в перевязочной стояла тишина, но затем Орынтай возмущен-но фыркнула:

– Ну, согласись Вероника, ведь мы вас, русских, на нашей земле тоже чему-то научи-ли хорошему?

– Конечно, научили! Каждый народ всегда чему– то учится у другого… – согласилась Ника, старательно разглаживая руками салфетку.

Она не хотела этих споров, кто лучше, а кто хуже! Она не была любительницей скан-далов и считала, кому какое дело до того, какая она, или всё та же Орынтай. И разве по одному плохому человеку можно судить плохо обо всём народе? Ей нравятся все девчон-ки в их отделении, и даже Орынтай, у которой можно поучиться стойкости духа. Поэтому Нике совершенно не хочется продолжать тему этих глупых разговоров и споров. Она уже начинает чувствовать всё нарастающее раздражение. Но Орынтай, в отличие от неё, го-това развивать "межнациональную битву" даже здесь, в перевязочной…

– Конечно, я согласна, что вы, русские и украинцы научили нас употреблять в пи-щу овощи, сажать огороды, зато мы вас научили кушать мясо…

– Да-а-а? – удивилась Ника, и уставилась на свою собеседницу.

Видимо эффект откровенного признания и раскрытый рот Ники произвёл впечатление и на Орынтай, потому-что она вдруг нервно хихикнула, и тут-же залилась весёлым за-ливистым смехом. Хохотала и Ника, до слёз, до колик в животе, в промежутках пытаясь загнуть палец, и вымолвить сквозь смех:

– …а…а пельмени, ха-ха-ха, а, а гусь в яблоках, а телячья отбивная ха-ха-ха, а хо-лодец…

Они смеялись долго и весело. Но всё равно, мысленно, каждый из них знал, что в этом эпизоде заключается что-то смешное и ненормальное, не заслуживающее особенного внимания. И в то же время это что-то было страшное и противоестественное, и оно касалось их всех.

Да, что-то непонятное стало твориться вокруг, и не только в Лор-отделении. Эта нервозность ощущается даже в воздухе. В напряженных лицах людей, в их взглядах, улыбках, разговорах, в которых проскальзывает странная недосказанность. Может на всех так действует это странное и малопонятное слово – перестройка?

– Перестройка!

Ника усмехнулась, вспомнив, как её муж пришел недавно с работы растерянный и злой. Бригадиры и мастера сдавали экзамены на профпригодность по профессии. Ежегодные, обычные экзамены! Никто ничего не сдал, потому что никто не знал значения одного единственного слова – перестройка!

– А зачем она мне нужна? Зачем? – возмущенно допытывался Толик у Ники. – Я, как мастер, знаю всё по своей специальности. Всё с закрытыми глазами покажу и расскажу, всё по полочкам разложу. Если какой непорядок в работе, устраню. А тут у меня какую-то чушь стараются выведать. Что такое перестройка, и для чего она нужна?

Эти возмущенные диалоги повторялись уже несколько вечеров подряд, и Ника знала, что в конце концов её муж, никогда не любивший сквернословия, теперь же обязательно чер-тыхнётся, и произнесет какое-нибудь смачное ругательство. Она лишь осуждающе окли-кала мужа, показывая глазами на маленького Данила, копошащегося тут – же рядышком в газетах, лежащих на полу. На столе перед Толиком тоже лежала внушительная стопа газет, и он, с тоской взирая на неё, разворачивал одну газету за другой, бросал их вниз, на пол, где она тут-же подхватывалась неунывающим Данилкой. Глядя на радостного сына и унылого мужа, Нике хотелось хохотать до слёз, но она, пересилив себя, уходила из ком-наты на кухню, и там давала волю своим чувствам. Отсмеявшись, она начинала свою из-вечную кухонную возню, думая с удивлением о том, отчего её муж так не любит всю эту " газетную чушь". А она просто обожает газеты, только конечно не первую полосу, где море политики и всё то же самое, малопонятное слово – перестройка. Да, она знает, что от этого слова, ничего не значащего и непонятного для простых граждан веет страхом. Тем стра-хом, корни которого уходят в столичные события. И, несмотря на смех, она знает, что в ду-ше её навсегда поселилась тревога, которая подобно змее, вползает в её сердце и словно шевелится там, не давая ночью уснуть спокойным, безмятежным сном. А ведь завтра на работу, и ей надо встать свежей и отдохнувшей, чтобы идти в своё родное ЛОР-отделение, как это происходит уже почти восемь лет! Как много! И как быстро бежит время! Через две недели Гера пойдёт в школу, она уже почти взрослая. Ника вздохнула, и, взбив подуш-ку, легла на прохладную постель. Отпуск закончился и у детей, и у неё. Теперь всем пора работать.

Опять вздохнув, Ника закинула руки за голову и уставилась в потолок. Сна не было. В доме тихо, и это гнетёт. Сегодня Анатолий работает в ночную смену. Он опять, как и тогда, работает…

Тогда его так и не отпустили в отпуск, и он один оставался дома, пока Ника вместе с детьми отдыхала в Керкене, и у сестры в Дивногорске.

Ника улыбнулась в темноту, вспомнив, как она, приехав с детьми к Люсе, ходила ку-паться и загорать на плотину. Какой визг стоял в тот час. Кажется, дети решили совсем замерзнуть в ледяной воде горной реки, что бежала из ущелья. А однажды вместе с племянницей Настей они совершили поход в ущелье, и Ника собрала целую охапку це-лебных трав, отварами которых она будет поить детей зимой от простуды. Хотя им уже грех болеть. Они даже загорели за эти две недели, и возможно немного подросли. Да, от-дохнули они прекрасно, если не считать того, что случилось с ними в Керкене… Ника опять вздохнула, вновь подбила подушку, и легла, тесно прижав к щеке более прохладную сторону.

Три дня они провели у тёти Фани в Керкене. Тётя, постаревшая, похудевшая, но всё та-кая же весёлая и неунывающая, долго выговаривала Нике о том, что стариков забывать нельзя, что это непростительно и грешно. Ника молча соглашалась, таская ведра с водой на грядки перца, обвешанного огромными ярко-красными плодами, похожими издали на фонарики. Гера тоже помогала, поливая растения маленьким ведерком, но через полчаса прибежали подружки, и Гера, получив разрешение погулять, с шумом отбросила ведёрко, и, гикая, словно мальчишка, умчалась за калитку, где её уже ждали… Ника повернулась в постели, и кровать натужно заскрипела. Она вновь подбила подушку и, подложив её удобнее под голову, наконец, затихла. Кажется, сегодня она так и не заснёт. Воспоминания не дают ей покоя. Память упрямо ворачивается в Керкен, и всё пытается выявить новые детали, слова, взгляды…

Ах, эта память! Всё старается вспомнить что-то, всё тревожит душу, и не дает жить спо-койно. Если бы только знать, что эта встреча произойдет там, в Яру, она никогда, никог-да бы не ступила в Яр ногой, никогда не стала бы искушать судьбу, хотя…

Ника повернулась, легла на подушку, подложив под щеку ладонь.

– А может всё с точностью наоборот, она шла туда, потому что всё должно было про-изойти именно так, а не иначе…

Она вспомнила, как тётя Фаня долго что– то ей говорила, кажется, жаловалась на при-дирки вечно пьяного соседа, который с молодости был влюблён в тётю, а, теперь похоро-нив жену, вспомнил о былой безответной любви. Да, тётя Фаня выглядела довольно не-плохо для своих шестидесяти лет. Она и сейчас красивая женщина, без единого седого во-лоса, в длинной толстой косе до пояса. Черный волос отливает живым блеском, как и её глаза, во взгляде которых чувствуется лёгкое кокетство, как неотъемлемая часть кра-сивой женщины.

Ника устала, перетаскав на грядки с перцем порядочное количество ведёр с водой, и поэтому слушала тётю вполуха. Наступал вечер. Данил сидел рядом, и перебирал игруш-ки в своём маленьком рюкзачке. Геры не было видно. Видимо с подружками убежала иг-рать в Яр, и про всё забыла.

– Ну, негодница, она у меня получит! – сердито говорила Ника, переодеваясь в чистое платье.

– А ты своё детство вспомни! – говорила тётушка, хитро прищуриваясь. – До глубокой ночи носились по улице, чего только не вытворяли, даже ночью на кладбище бегали, а потом к нам прибегали ночевать, чтобы от матери не попало…

– Это было раньше тётя, но не теперь, когда кругом такое творится, что взрослому че-ловеку страшно становится, а что о ребенке говорить! – отвечала ей Ника, и тётя, вздохнув, соглашалась с ней.

ГЛАВА 16.

Она шла, по давно изученному пути не спеша. Сколько лет прошло, а, кажется, ничего не меняется в Яру. Та же узенькая тропинка вьётся между высоких зарослей дикой ко-нопли. Странно, почему здесь её не уничтожают так, как в городе. И кто придумал, что это растение и есть тот страшный наркотик "анаша" или всё та же марихуана. Во времена её детства об этом, навряд ли, кто знал, и ведал. Хотя отчего в те времена детвора так весело смеялась, играя в Яру, и отчего так ожесточенно они дрались, невзирая на разбитые в кровь носы, а потом мирились, и вновь играли все вместе. Но кто о том уже помнит?

Ника, захватив ладонью пушистую метёлку растения, потянула его на себя, обрывая ма– ленькие зеленые семена-лепешечки. Поднесла раскрытую ладонь к лицу, и с наслаждени-ем вдохнула в себя терпкий аромат. И сразу вспомнилось детство, горячая пыль под бо-сыми ногами, и этот терпкий запах конопли, росшей повсюду и источающей особенно сильный аромат в солнечную жаркую погоду.

– А может всё наоборот? Это само растение пахнет детством, летом и горячим солн-цем! – так думала Ника, бросая вверх маленькие хлопья семян, и подставляя лицо под не-обычный зеленый дождь.

А вот и Ручей! Как давно она не была здесь!

– Здравствуй Яр! Здравствуй Ручей! – мысленно произнесла Ника.

Она зачерпнула полные горсти воды и умыла лицо. Вода в Ручье была всё такая же хо-лодная, обжигающе – ледяная. Но Ника знает, скоро, через несколько часов, солнце про-греет землю настолько, что вода, бегущая с гор, уже будет отрадой для многих разморен– ных полуденной жарой, а пока она ещё слишком холодна…слишком…

Где-то там, на другой стороне берега послышались детские голоса. Ника прислушалась и пошла вперёд, вдоль берега, приглядываясь к руслу реки, к берегам, в чем-то изменив-шимся за то время, пока её тут не было. Сколько же времени прошло с последней поезд-ки? Почти год! Но как приятно возвращаться назад, зная, что в этом мире есть что-то не-изменно привычное, родное.

Вот сейчас за небольшим поворотом будет расти ветла, а за ней потянутся густые заросли чертополоха. Вот и ветла! Ника, с любовью вглядываясь в дерево, провела по шершавому стволу ладонью. Сколько лет прошло, а это дерево всё такое же, невысокое и тонкое, слов-но подросток. Блестящие удлиненные листочки колышутся на ветру, как-будто говорят Нике "здравствуй, а мы тебя ждали!". Ника тоже что-то шепчет в ответ, прикасаясь к ним пальцами. Повернувшись, она идёт дальше, но вдруг, что-то словно толкает её в грудь, и подавшись вперёд, Ника устремляется к чему-то взглядом, полным недоумения и внутрен-ней боли. Большая поляна через дорогу, некогда обильно цветущая розовыми колючими цветами, а затем в августе и сентябре пылящая белым облаком легкого пуха, теперь была пуста и безжизненна. Даже трава, и та не росла на поляне. Лишь песок да глина, растол-ченные в порошок, наводили уныние своим желтым пустынным цветом.

Ника, смотрела на это огромное безжизненное пространство, и ей казалось, что в её ду-ше тоже что-то умирает. Словно что-то родное отняли у ней, и теперь это "что-то" проси-ло и молило о чем-то. Душа Ники наполнилось печалью. Неужели всему в этой жизни приходит конец?

Опустившись на колени, она зачерпнула ладонями желтую пыль, теперь уже прохлад-ную от свежего вечернего воздуха, и развела пальцы в стороны. Желтая пыль устремилась вниз, но её тут-же подхватил ветерок и помчал легкое желтое облако к Ручью. Глаза Ни-ки наполнились слезами, но тут, совсем рядом раздались веселые детские голоса, и на поляну выскочила ватага девчонок и мальчишек, что-то весело кричащих друг другу.

Ника поднялась, поспешно отряхивая руки, и, обернувшись, увидела бегущую прямо на неё Геру. Растрепанные пушистые волосы темным облаком колыхались над её головой, косички, которые Ника так тщательно заплела дочери в обед, теперь расплелись, и толь-ко на одном растрепанном пучке волос ещё каким-то чудом сохранился и болтался синий грязный бант. Желтый сарафанчик, который Ника одела дочери только сегодня, уже поте-рял свои былые пышные формы и привлекательность. Один край подола провис, откры-вая большую дыру, очевидно проделанную чьими-то острыми зубами, или огромным гвоз-дём. А в целом, вид у сарафанчика был такой, словно им вытирали руки заляпанные грязью или глиной.

Ника чуть не застонала от досады, увидев в таком виде свою дочь.

– Мама, мама! Знаешь, сколько мы поймали рыбы? Целую банку! Вот смотри!

Возбужденно говорила Гера, и её голубые глаза излучали столько счастья, что Ника, при-готовившаяся было отругать свою дочь, вдруг вспомнила себя, своё детство, походы в Яр, и счастье от всех тех игр и проказ, что пришлось ей совершить в таком же возрасте. И поэто-му, склонившись над дочерью, она взяла из её грязных рук банку с водой и уставилась с улыбкой на мальков, мечущихся в мутной воде.

– Куда же ты их денешь? – спросила она Геру.

– Выпустим в аквариум! – ответила её дочь.

– Жаль, но они погибнут в неволе! Ведь они привыкли резвиться в горной речке, а ак-вариум так мал…

И увидев огорченные глаза дочери, предложила:

– Давай пустим их на свободу! Пусть плывут к своим папам и мамам!

– Давай! – захлопала в ладоши Гера, и в глазах её засветилась радость.

Когда они появились в доме, тетя Фаня успела уложить Данилку в постель, и тот уже спал, набегавшись и устав за день. Вымыв дочь, и уложив её тоже в постель, Ника стала убирать чашки со стола, оставшиеся после ужина. Затем она постелила себе на веранде. Старая кровать заскрипела, когда тётя Фаня присела рядом с племянницей. Поглядывая

искоса на раздевающуюся Нику, она проговорила:

– Вот смотрю и удивляюсь. Чем больше живу на свете, тем интереснее становится!

– Это что-же стало так интересно моей тёте Фане? – с улыбкой спросила Ника, расче-сывая на ночь свои длинные волосы.

– Да вот смотрю, дети у тебя, какие большие стали! Данил лицом и в Толика и в тебя, а характер видно в отца, спокойный, рассудительный. А Гера, вылитая ты в детстве, та-кая же непоседа, хотя лицом она не похожа ни на кого из наших. А особенно глаза! Таких глаз очень мало существует в природе!

– Но ведь они есть! – пожала плечами Ника, и отложила расческу в сторону.

– Есть! Я за свою жизнь видела только у двоих такие глаза!

Тётя Фаня замолчала, видимо ожидая вопроса, но Ника отвернулась в сторону, делая вид, что взбивает подушку, лежащую рядом.

– Такие глаза я видела у Тоси, вашей бывшей соседки, и, у её сына Владимира!

Ника замерла, словно её застали на месте преступления, но затем, опять схватив подуш-ку, она принялась колотить её так энергично, что тётя Фаня, посмотрев с усмешкой на племянницу, промолвила:

– Хватит подушку мучить, скоро из неё уже перья полетят.

И вздохнув, добавила:

– Ей много лет, как и мне!

Ника словно очнулась, стыдливо положила подушку на место, и, встав с кровати, прошла к краю веранды. Улицу освещали фонари, в парк шла молодежь на танцы…

– Так это правда?

– Что?

– Что отец Геры – Володя Зоринский?

Ника молчала. Что она могла сказать этой умной, пожилой женщине? И разве можно бы-ло тревожить то, что запрятано за семью замками. Но молчание становилось тягостным, и, наконец, она тихо произнесла:

– Почему ты так решила тётя?

– Я сегодня утром видела Владимира в Центре, вместе с Тосей. Он приехал её прове-дать. Когда я увидела его глаза, улыбку, губы, я почему-то решила, кто может быть от-цом Геры. Ведь он писал тебе? Верно?

Ника стояла молча у самого края веранды, обхватив плечи руками, и вглядываясь в освещенную ночными фонарями улицу.

– Значит он здесь, он тоже здесь, здесь, здесь… – стучало в её висках.

Но раздавшийся опять голос тети Фани вывел её из оцепенения.

– А я ведь им похвалилась, что племянница с детьми приехала. Дескать, молока для каши купить надо…

– Нет, тётя, ты ошибаешься. У Геры был другой отец! – вдруг произнесла Ника и сама себе ужаснулась. Неужели она отрекается от Володи!

– Ну и ладно. Другой так другой! – согласно закивала головой тетя Фаня, с трудом под-нявшись, пробормотала:

– Эхо-хо, жизнь то, как мчится. И я ведь девкой молодой была, да горячей! И ошибок было, не счесть!

Зевнув, она перекрестила рот, себя, Нику и поплелась в дом, что-то бормоча себе под нос.

Ника лежала под тонким одеялом, и ей было жарко. Она раскрылась, но жар не прохо-дил. Тело, словно раскаленное железо, пылало и требовало прохлады. Ника сняла ночную сорочку, но жар опять не прошёл. Залаяла Белка, и Ника, вскочив, бросилась к краю ве-ранды. Вдоль забора метнулась чья-то небольшая тень.

– Видно кошка! – вздохнула женщина, накидывая халат на голое тело.

Она постояла, глядя куда-то в ночное небо, но потом вдруг развернулась и тихонько сту-пая, стараясь не скрипнуть расшатанными половицами, сошла по ступенькам крыльца вниз. Тихонько стукнула калитка. Белка заурчала, но лаять не стала. Ника прошлась не-много и остановилась, словно понимая, что она делает что-то не то. Но тут-же упрямо мах-нула головой, отчего её длинные волосы разметались по плечам, и, рванувшись, она по-шла вперёд.

Она словно летела! Её босые ноги едва касались земли, но Ника ничего не замечала кру-гом. Она шла, она мчалась на эту встречу, на это свидание, как будто боялась опоздать. Ника прошла Ручей, и холодная вода обожгла ей ноги.

Она шла не спеша, когда позади неё вдруг послышались шаги. Но она не испугалась, а лишь замерла, закрыв глаза и прижав руки к груди. Сильные мужские руки обняли её, и тихий ласковый голос прошептал:

– Здравствуй мой милый Стриж!

Она стояла не шевелясь, словно боялась, что если повернётся, или что-то скажет, то виде-ние исчезнет. Закрыв глаза, она молча внимала этому голосу.

– Я знал, что ты придёшь! Я ждал тебя, любимая! Я ждал тебя целую вечность, и ты пришла!

– О, Боже, что я делаю? – вдруг пронеслось у Ники где-то там, в глубине её сознания.

Она попыталась что-то сказать, но жесткие властные губы мужчины нашли её губы, и впились в них так, словно хотели утолить жажду любви горевшую в них.

– Я люблю тебя! – шептали эти жесткие губы.

– Я люблю тебя! – отвечали другие.

Но они не смели сказать:

– Что мы делаем с тобой? Мы воры, просто воры, укравшие эту ночь для нашей любви. Преступной любви!

Они, эти губы молчали, лишь отвечая на поцелуи, ласки и ту страсть, которая словно горела сейчас в ночи ярким огнём.

Мужчина и женщина! Кажется, они сами были похожи в этот момент на две ночные ба-бочки, которые слетелись на этот огонь, и, не ведая страха гибели, метались в этом огне, как-бы чувствуя, что миг их совокупления и был последний миг их жизни.

Уставшие, они лежали рядом, тесно обнявшись. Володя, перебирая волосы Ники, вдруг рассмеялся, и она с удивлением глянула на него.

– В этот раз тебе не придется обрезать свои прекрасные волосы. Кусты чертополоха боль-ше не потребуют своей жертвы. Этих кустов больше нет!

– Да, их уже нет! – грустно проговорила Ника. – Сколько лет их старались вывести, и всё напрасно. Стоило проложить здесь колею для машин, и всё исчезло! Остались лишь песок да глина!

Она задумалась, но Володя притянул её так близко к своей груди, что Ника опять услы-шала стук его сердца.

– Стриж, мой милый, славный Стриж! Как я люблю тебя, и всегда любил!

– Но я уже не Стриж, и совсем не похожа на ту маленькую стриженую девочку! – тихо за-смеялась Ника.

– Нет, ты навсегда останешься для меня той девочкой, в которую я был безнадежно влюб-лён всю свою жизнь!

– Неужели ты был влюблен в девчонку? Ты шутишь?

– Нет! Я не шучу! И, наконец, хочу перед тобой повиниться.

– В чем же? – засмеялась Ника.

– Ты помнишь, тебя обстригли в детстве. Ты тогда испугалась…

– Мужчину! Огромного, черного! Он, почему-то гнался за мной! – подхватила Ника, смеясь.

– Это был я!

– Ты? – Ника недоверчиво глянула Володе в лицо. – Но ты никогда не говорил мне об этом…

– Мне было стыдно, что я принёс тебе боль!

Ника смотрела в глаза мужчины, в ночи сейчас почти черные, на светлые волосы, в которых лунный свет отсвечивал таинственным блеском. Она провела пальцем по под-бородку мужчины, и ощутила толстые грубые шрамы. Так вот почему он приезжал тогда к ней в город, обросший черной нелепой бородой.

– Боль ты мне подарил навек! – хотела сказать Ника, но не посмела.

В сердце у неё что-то защемило, и, в едином порыве, прижав голову Володи к своей гру-ди, она замерла, и глаза её наполнились слезами.

– Так ты простишь меня? – скорее всего, почувствовала она, чем услышала вопрос.

– Я тебя прощаю, и всегда буду прощать! – ответила Ника прерывающимся голосом, зак-рывая глаза, и откидывая назад голову.

Скоро начнется рассвет. Тесно обнявшись, они идут по тропинке, поднимаясь наверх. С каждым шагом Ника чувствует, как растет и становится огромной та самая скрытая боль, которую не унять ничем, не утолить, не изгнать из сердца, и, которая словно дикий зверь опять будет грызть, и терзать её душу.

– Ты придёшь сегодня ночью? – целуя её, спрашивает Володя.

– Не знаю! – отвечает Ника, хотя она знает, что пока здесь Володя, она будет приходить и мчаться на эти свидания в Яр, в Яр своего детства, своей любви!

– Я буду ждать тебя! – говорит мужчина, и, женщина, соглашаясь с ним, тихо качает го-ловой.

ГЛАВА 17.

В доме была тишина. Все спали. Пройдя на веранду, Ника легла на свою скрипучую кой-ку и тут-же уснула крепким сном.

Наверное, уже давно был день, так как она слышала, как топочет по двору Данилка, о чем-то спрашивает у бабушки Гера, и как тётя Фаня ругает своих вечно непослушных коз. Когда же Ника совсем проснулась, был почти обед. Гера где-то бегала с подружками, Данилка во дворе играл в машинки, загружая их мелкими яблоками и сливами. Ника умылась и прошла на кухню, где тётя Фаня хлопотала у плиты.

– Завтракай, а то уже скоро обедать будем! – проговорила тётя, подвигая к Нике блюдце с вареньем.

Ника пила чай и думала о своём, когда тётя Фаня вдруг глянув на неё, спросила:

– Ты всю ночь была с ним?

Черные глаза молодой женщины с изумлением уставились на пожилую женщину, а по-том, растерянно захлопав ресницами, Ника опустила голову.

– Нехорошо это Вероника, нехорошо! Грешно! У тебя прекрасный муж, дети, которых он любит…

– Любит… – как эхо повторила Ника.

– Ну не знаю, любит или нет, но Володя женился год назад, и говорят очень удачно. На дочке какого – то большого начальника. Зачем же тебе ломать жизнь себе и ему?

– Разве я ломаю что-то? – тихо произнесла Ника, уставившись глазами, полными слёз, в блюдце с вареньем.