Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

– Друзья, – сказала чуть надтреснутым голосом, – как насчёт небольшой вивисекции? Операция по извлечению своего "я" без наркоза, вы понимаете.

Юноши не ответили.

– Не тревожьтесь, это не прямо, а наоборот. Типа не про вас, а про меня саму. Помните, что я говорила про силовые тренинги в крепости Ларго?

Снова ни звука.

"Упрямцы. Как это у рутенцев? Молчат, как партизан на допросе?"

– Мальчишки. Можете меня выдрать со всем уважением?

– Как тогда в Замке: без пощады и на пределе всех сил? – спросил Дезире на удивление спокойно. – Вам не покажется, что это вас унизит как женщину? Слишком много в Рутене православия, которое такое утверждает.

– Флагелляция – вовсе не унижение. Но да, именно так я хотела бы унизиться. Не секс. Но именно эту форму секса я бы от вас обоих приняла. Не настоящая боль, потому что она разрушает, а меня ничто не повергнет ниц.

– Мы слишком такого жаждем, – тихо проговорил Рене. – Кажется, в самом деле не обойдётся. Понимаете, тогда мы на вас подсядем окончательно и без возврата – даже подогревать чувства более не понадобится. Сделаемся рабами.

– Не сделаетесь, если я сама не захочу. А я не захочу, – ответила Та-Циан самым звучным голосом.

– Вы достаточно умны и опытны, чтобы от нас не заразиться, – он поглядел прицельно и как бы с укоризной. – А вот нас можно привадить – как два пальца... хм... облить. Опыта не имеем почти никакого.

– Решайте. Гарантий я не даю и не собираюсь.

И тут её мальчики хором пали на колени, каждый – взяв и крепко держа её руку со своей стороны.

Пошёл контрапункт на две персоны: ху из ху, можно было догадаться с закрытыми глазами.

– Госпожа, наше уважение к вам поистине безмерно. И повелевает нам вас слушаться. Более того, мы давно готовы с восторгом это сделать.

– Однако мы не ведаем до конца ваших ресурсов и вынуждены будем действовать ощупью. Единственное утешение, что вы не сумеете умереть, а остальное поправимо.

– Хотя вдруг от боли вам откажет выдержка и вы скажете "да"? Однако минутный порыв ведь не так опасен, как длительное целеполагание?

– Мы ведь не знаем, какую силу надо приложить, чтобы вы себе не лгали.

– Чтобы перестали владеть своим рассудком и сбросили защитные оболочки, которыми обросли. Но ведь вы сами понимаете, что на самом деле они прозрачны.

– А если мы переусердствуем – заранее отдаём себя в ваши руки для кары.

– Рень, может быть, сделать такое не на одних словах? В смысле заранее. А то как бы глобальной осечки не получилось.

– Что, господа хорошие, думаете, я разнежусь от сабспейса или чёрт-меня-побери какого там спейса, съеду с катушек – и под конец благородно прощу обоих? – гневно фыркнула Та-Циан.

– Нет, – простодушно отозвался Дезире. – Это мы о вашем окончательном уходе.

– Беру на себя все издержки. Когда?

– Мы ведь правда готовы, – прямодушно ответил Рене. – Играли, прикидывали. Устраивали репетиции. Вас это не шокирует?

– А что – надо? Во всяком случае, я готова. Когда?

– Через полчаса, – кивнул приятелю Дези. -

– А что – надо? Во всяком случае, я готова. Когда?

– Через полчаса, – кивнул приятелю Дези. – Дел-то – что лысой девке косу заплести. Не то что у людей: как на охоту ехать – так приспичило собак кормить. Ведь правда, Волчарик?

– Так, Барсик. Гаёр ты всё-таки. Да, кстати: госпожа, вы сейчас правильно не ели, ну а пустой кофе не повредит?

– Он имеет в виду – как бы не вырвало всем вчерашним, настоящим и будущим, – пояснил Дезире. – С нами такого не случается – разве что слегка кровью тошнит.

– Дезь, вот доиграешься – отстраню от дела.

Та-Циан сжала губы, чтоб не улыбнуться: площадной дух незримо витал над собранием. И это в такой торжественный момент... Момент, можно сказать, истины.

"Да. В этом мы все трое настоящие динанцы", – подумала она.

"Для Древнего Народа боль – не ужас, а преддверие победы, – сказал некто в её душе. – Она исцеляет и направляет, только не стоит расходовать её на покрытие вины и давать ей поработить разум'.

Тем временем оба её мужчины отлучились к себе. Удивительно: шума оттуда почти не доносилось. В самом деле были заранее готовы?

Минут через двадцать явился один Рене. Сказал:

– Если вы не передумали, я предупреждаю вот о чём. Когда ритуал начнётся, будет куда сквернее, чем вы сейчас ожидаете. Только вы уже не сможете из него выйти, потому что переломаете всё и вся. Пойдёт что-то не по плану – мы, скорее всего, и сами почувствуем и исправимся. Прямо по ходу. Но так или иначе доведём до конца. Будем вынуждены. Стоп-сигнал, тем не менее, предусмотрен: вы скажете нам, кто вы есть. В двух словах. Нет, сейчас не надо: важен не звук, а внутреннее понимание.

– Это вроде как коан? – спросила Та-Циан. – То есть как ни обсосано тысячами адептов, а мастер без ошибки узнаёт верную интонацию новопросветлённого?

– Вроде, – согласился Рене. – Плюс чуточку дедукции и умышленных оговорок с нашей стороны.

"Я недооценила ум обоих. Хотя наверняка он развился за это время".

За дверью в заветное место не так много изменилось: зеркало (зеркало? Не помню такого) было задёрнуто кисеёй, спальный матрас поставлен на ребро и прислонён к стене, гламурные козлы выдвинуты на середину, нижний, "взрослый" ряд орудий производства угрожающе поредел – правда, тех, что лежали на полу, из деликатности накрытые скатёркой, казалось тоже немного. И пахло чем-то необычным – вроде бы пыль на отопительной батарее затлелась.

Мужчины закрыли за хозяйкой дверь и теперь поспешно раздевались по пояс. Ничего эфемерного в них и впрямь не осталось: рослая, налитая плоть. Живая сталь, что перекатывается под шёлком.

– Мне тоже так? – спросила она, стягивая с плеча халат. – Или изо всего?

– Нет, погодите, – ответил Рене. – Есть просьба. Только не пугайтесь. Дайте нам по удару поперёк плеч. Изо всех сил, чтобы разозлить.

– И освятить наше право, – еле слышно прибавил Дезире.

– Чудненько. Да с какой стати мне вас портить?

– Мы мигом отойдём от шока и зарубцуемся, – успокоил он.– А потом получится как у того палача, который бьёт, держа Коран под мышкой: чтобы размах не получался таким уже большим.

И протянул ей короткий толстый кнут из их арсенала. Повернулся к стене, лёг грудью на матрас, расставил пошире ноги:

– Ну, давай, аньда-кукен.

Кажется, её рука сама замахнулась и ударила. На молочной коже, чуть ниже лопаток, разверзлась как бы ножевая рана, но дно её тут же начало тускнеть, поднимаясь и смыкаясь с краями. Рене отлепил товарища, подвинул в сторону:

– Теперь я. Смелее, джан.

Он оказался поджар и неожиданно тёмен, будто не совсем человек, а некое загадочное лесное существо. Удар лишь резко высветлил его кожу.

Та-Циан подтянула орудие к себе, свернула вдвое:

– Хватит с вас?

И тут же едва не сронила кнут наземь. Под кисеёй, что оказалась почти напротив её глаз, не блестело. Николько.

Стянула покрывало концом рукояти. И обмерла.

...Томный Христос, простертый на яблоне: глаза наполовину прикрыты веками, между кистей расцвели розоватые гроздья, ноги вросли в ствол, виноградная лоза подменила собой набедренную повязку.

Не икона тётушки Глакии – скорее тот оригинал, с которого сделан лубочный список.

– Бог Один тоже сам себя подвешивал к дереву, – сказали за спиной, – чтобы обрести прозрение. Но в жертву всей земле, а не Знанию и человечеству, принёс себя лишь динанский Бальдур. Повелевающая Ветрами – ипостась Лилит, утерянной и возвращённой. Даже Терги суть согрешивший Адам и его чистая супруга.

Та-Циан всю жизнь обступали направляющие символы.

Чувствуя, что она застыла едва ли не намертво, сзади добавили:

– Вы не возражаете, если мы сами всё сделаем?

Косу скрутили в тугой жгут, одежду совлекли с плеч. Гибкий металл живых кандалов намертво обхватил руки, оторвал от пола и прислонил к чужой спине так, что соски приникли к лопаткам, а большие пальцы ног едва коснулись пола.

Потом было безбрежное чистилище, спрессованное в два часа ада.

Удерживают. На минуту опускают, поворачивают на оси и опять вздёргивают на дыбу – пламя обволакивает лоно, льнёт к соскам, обвивает коконом. Овевает.

И так без конца.

Боль вынести невозможно – если ты веришь в то, что о ней обычно говорят. Сигнал о кризисе, о смертельной опасности, о разрушении нежно любимого тела. Наконец, о самой смерти. Знак твоей греховности, из-за чего ты не умеешь обойтись без страданий в самых богоугодных делах типа физической работы и безоглядной маевтики.

– Что, никак не рожу? – сквозь стиснутые зубы. Это об истине.

Сходство есть. Но как ни ужасна такая боль и как ни терпимы родовые муки, последние куда тяжелей и омерзительнее.

Татьяна писала, как досталось ей, когда появлялся на свет первенец и одновременно последыш. По роддому ходили целые делегации практикантов – заглядывали между растопыренных ног. Во время схваток вдвойне подействовала касторка, а санитарки заставляли убирать за собой. "Вот я дрищу, сидя на судне, и блюю перед собой на пол – пришлось выбирать, что приятней подтирать", – смеялась Татьяна.

Шить полученные разрывы показалось куда болезненней самих родов: крупная девчонка, выбираясь наружу, разорвала внизу всё, что только можно. Уже дома – в отместку за касторовое масло, шов посередине половых губ (мешал от души мочиться) и кровопотерю – настал грандиозный запор. Трещинки в прямой кишке и анусе то и дело расходились. И всё же в целом ребёнок обошёлся буквально даром, если сравнить с мучениями сопалатниц.

– Снежка, меняемся местами, я больше не могу. На вон, держи рукоять.

Настоящая боль всепроникающа и не имеет берегов. Никакие духовные практики и хитроумные техники не помогут её обогнуть. Но – погрузиться, как в море? Нырнуть с головой, не чая выбраться на иной берег? Отдаться ей. Стать ею самой. Плыть вместе со струями и каплями...

Девочка-подросток отпросилась у родных, что весь день стоят на ярмарке, и теперь переминается на берегу залива. Здесь мелко, вода как парная и вода обвивает щиколотки словно лентами. Мигом подбирает платьишко до колен – некого стесняться и, входя, прятаться под слоем зеленоватой влаги, да она и вообще светится насквозь – истинный аквамарин. На берегу песок рыхлый и уходит из-под ног, мелкие волнёшки шипят, облизывают, оставляя пену, чуть подальше он делается совсем плотным. Когда начинается галька, тело делается совсем без веса, ступни будто выталкивает кверху, и ты лежишь, чуть покачиваясь на волнах блаженства. В реке так не получается, там тебя прямо волочит по течению, заставляя с силой грести, но ведь её обучили держаться на воде раньше, чем плавать. Только нельзя задирать лицо и напрягать шею, а тогда как дышать? Голову поднимешь – утонешь, куда хуже захлебнёшься. Оттого легче плыть на спине.

Речная струя тянет, морская – обвивает и тянет в сторону и вглубь. В реке из воды торчал бы один кончик носа, здесь лицо стянуто как бы маской анорака: приятно. В очередной раз приподняв голову, Тати обнаруживает, что не видно ничего, кроме удивительно красивой, горько-солёной воды. И яро танцующего солнца, которое и пробудило девочку, разодрав облака в клочья.

– Она в шоке, Волк. Я бросаю.

– Нет. Не смей. Так и останется внутри этого киселя навсегда. Быстро высвободись и уложи ничком. Отойди. Готовь железо. Я подменю здесь нас обоих.

Посреди океана, безбрежного, как мироздание. Какой смысл говорить, что это всего лишь тёплая лужа, если, куда ни глянь, нигде не видно земли?

И есть ли смысл грести, уходя всё дальше от цели? Говорят, птицы летят к берегу, но небо так же пустынно, как и море...

Нет, неправда. Цель как раз имеется.

Непонятно, кто вырастил посреди колыхающейся пустыни остров. Нет, кусок скалы с длинно блестящими вкраплениями, на котором взрослый не поместится, а малышка не заползёт. Хотя нет – заползла, волны подтолкнули в спину. Вот только вся сплошь порезалась о кристаллы, а соль въедается в царапины просто жутко.

Раскалённый брусок солнца поднимается всё выше, сквозя в узких прогалах туч, поворачиваясь торцом. И становится в зенит, как парусник в доке, – на вечный прикол.

Нет, он движется вертикально вниз, дыша нестерпимым жаром. Ударяет меж острых лопаток словно печать, исторгает из горла низкий, истошный вопль...

Веет прохладой. Птицы потому не летят к берегу, что сначала отдыхают на скале, что на добрую половину сложена из кварцевых щёток.

Девочка поднимает голову, вздёргивает, словно лошадка, и – лицом к лицу, глаза в глаза. Крылатое существо с изогнутым костяным носом и огромными, сплошь чёрными глазами по обеим сторонам клюва говорит:

– Мы трое подстерегли Первую посреди моря и пригрозили убить её потомство, если она не повернёт назад вместе с нами. Так решила её преемница, и это было неправедливо. Оттого Первая получила власть совершать то же над детьми второй жены, и их собственными детьми от любого семени, и детьми её детей до скончания века, ибо дети Евы – мерзость перед Господом. А на месте стоянки со дня морского поднялся хрустальный столп, который всегда узнаёт кровь Владычицы. Хочешь улететь отсюда? Обними меня за шею – и вперёд!

Тело проснулось в покрове из ран, но внутри их нет. Оно молодеет, пьёт боль как воду, исцеляется ею. Мысль не убита, но стала острее. Те, кто на другой стороне, искусны: хотят причинить муку, но и оказать милосердие. Нимало не жестоки. Причащают таинству. Благие истязатели.

Только вот горло с чего-то перехватывает...

– Госпожа, почему вы нас не остановите?

– Она кричала, Волк. Связки набухли или порвались – не знаю, как у этих созданий происходит.

Татьяна припоминала похожее. Когда ей в детстве вырезали гланды, то солгали, что больно не будет. Но и уколы шприца были болезненны, и резать напухшие миндалины тупыми ножницами, а потом отделять одним рывком было ужасно – особенно потому, что врач солгал. И приходилось, захлёбываясь, глотать кровь, и лежать в постели, сдавливая ранки хирургическим зажимом, чтобы не разошлись края. А немного позже по команде начать говорить, чтобы в горле не получилось спаек.

– Говорите, ну?

"Я -лучшее воплощение Лилит, – перебирала она варианты ответа, дожидаясь, чтобы один засиял и отозвался в ней колокольным серебром и бронзой. – Чистая Кровь. Древняя Кровь. Первоначальное творение. Я вспомнила! Корневой народ, как сказал мне мой отец Энох и повторяли другие".

То было правдой, но затхлой и сейчас неуместной.

– Мать обоих моих сыновей, – внезапно вырвалось из её стиснутых губ. – Ной. Дженгиль.

Это было ожидаемой правдой. Потому что ведь от одних её плоти и крови отпочковались и под конец телесно родились оба. Непохожие на себя прежних: лишь некие черты, подобные теням намёки обнаруживали суть. В побратиме появилось кое-что от Идриса и Тангаты, Волк отчего-то напоминал Керма. "Перекрёстное наследование чего-то там", – мелькнуло в памяти.

Они бросили инструмент наземь, заулыбались: в глазах лёд и мёд. Обхватили её талию, скользя кончиками пальцев по безупречно шелковистой коже – так деликатно грузинский жених ведёт в танце свою наречённую. Но ничего подобного свадьбе уже не могло случиться в их совмстной жизни.

"Мои любимые прошли через все века и эпохи, все слои времени и вернулись ко мне моими же детьми.

О боги. Я безнадёжно влюблена в обоих, и это даёт невиданное ощущение счастья.

Когда исполняется судьба – это ведь и так счастье, какой бы она ни была. Хромая, косая, кривая на один глаз или вообще слепая, как Фемида..."