Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Думаю, это мои незримые собеседники подарили моей девочке её многогранное и воистину сказочное имя: Ра-и-ма. Рима – белая антилопа. Райма – невысокое дерево наподобие тиса, с крепкой древесиной. Раима – природная владычица, которую противостояние заведомо сильнейшему не пугает, но лишь раззадоривает.

А уже она сама – не голосом, но через тайные связи, которыми соединено дитя с родительницей – настояла на том, чтобы взломать уютную раковину и вывести себя на свет".

– Рима или Райма – имя из сказки, такая дриада, – вспомнил Рене.

– Может быть, мне не надрывать голосовые связки, мальчики, вы и так догадаетесь? – сердито ответила Та-Циан.

Далее мог бы последовать примерно такой обмен репликами: "Нет-нет, рассказывайте, у вас такой замечательный голос. И психические обертоны красивые, правда". – "Спасибо, мальчики, что разрешили. Зачту как доблесть".

На деле она лишь вздохнула поглубже и продолжила:

– Девочка размером с дубовый лист уже обладала разумом и вдобавок умела диктовать матери свою волю. А также наделять бесстрашием. Как-то вдруг я собралась, будто меня что подтолкнуло, и двинулась в путь. Запасы далеко не кончились, тьма за плотной занавесью, которая висела в глубине одной из ниш нисколько не поредела, но у меня на голове был туристический фонарик, за спиной рюкзак с самым необходимым, а в руке – нить Ариадны. Кроме того, я решила, что сначала продвинусь совсем немного, пока не кончится первый моток троса, закреплю его и уйду назад. Можно также провешивать путь, то есть ставить вехи, забивать колья горным молотком. Или вообще не уходить назад, а устраивать ночёвки...

Сейчас это кажется поистине смешным. Джен предвидел за сто фарсахов вперёд, а его логовище находилось у самой границы если не государств, то сфер влияний. И он ведь понимал, что ни к чему умножать опасные сущности. Раз уж я пошла на риск, то достаточно моей решимости перед лицом неизвестного. Прошагав несколько сот метров, по правде говоря, извилистых и покрытых ухабами, я увидела впереди узкое пятно света, блистающее как серп молодой луны. Казалось, ничто не мешало вернуться и поразмыслить. Но на самом деле путь назад был для меня отрезан.

Расщелина в склоне горы была укрыта свисающими ветвями. Под ногами были ступени – так выветрилась сама скала, хотя, думаю, люди ей помогли. Далеко внизу расстилала выгоревшую траву сухая безлюдная степь, далеко вверху источало жар неправдоподобно синее, бездонное небо со слепящей точкой на самом верху купола. И я была в этом мире тем, что моя Райма внутри меня. Жемчужной раковиной с плотно стиснутыми створками. Косточкой внутри зрелого плода. Малым дитятей под охраной высших сил.

И вновь я пережила то, что настигло меня в горном Лэне. Чувство истинной родины, земли моего сердца, за которую было заплачено по высшей ставке.

Чего страшился здесь мой Джен? Явно не того, что коротким и лёгким путём к нему придут гости. Пожалуй, не видений и призраков – если и его они посещали. Он ведь был скептик из породы непробиваемых. К тому же он шёл бы один, а я – неся внутри существо, которое полагалось бы оберегать на особицу. И всё-таки полуденный ужас действовал на меня как крепкое вино или наркотик.

Что, если вкратце, ждало меня там, куда я стремилась? Информация Джена мало чем разнилась с тем, что можно почерпнуть из трудов по экономической географии и этнологии: были частности, поданные как бы сквозь зубы, словно он ждал от меня, что я реконструирую по намёкам нечто секретное и запретное к выдаче. (Что я, кстати, и предприняла, но лет через пять.) До тотального разрыва здесь был единственный город, который от нечего делать приходилось считать столицей. Самолёты с официальными лицами и туристами (в Эро, по всей видимости, с трудом отличали первых от вторых) пропускали над плотным слоем облаков, по выделенному специально для них воздушному коридору. Однако на аэродромном поле их ждали неизменное чистое небо и ясный день. Словно расщепилось само время.

А вокруг небоскрёбов Вард-ад-Дуньа неизвестно на какую ширь простирались травянистые равнины и круги племенных перекочёвок. Ими, невидимыми, была расчерчена вся земля, но ни с какой картой в руках и никаким компасом не отследить было эти маршруты. Описания их также были в бумагах Джена, но последние, как я упоминала, напирали больше того на историю с географией плюс язык.

"Да, стоило бы записать в актив знание местных наречий, – подумала я. – Хотя практик в этом всегда даст фору кабинетному писаке, каким была я. На самом деле мы в Динане занимались чем-то подобным реставрации одного из древнеегипетских диалектов на базе литературного коптского. Записей живых эроских речений нам не перепадало лет этак около ста: даже гиды-переводчики пользовались нашим языком куда лучше, чем мы, когда приходилось искать аналогию".

На всякий случай я выждала под ветвями, пересчитала остальные ресурсы. На мне было льняное платье, широкое, чтобы сквозняк отдувал жару от кожи. Головной платок оберегал от солнечного удара, горские сапожки из целого куска шкуры защищали от острого щебня и змеиных укусов. В мешке находилось туго свёрнутое пончо из тончайшей альпаки: проденешь голову – укроет от холода днём, развернёшь во всю длину – уютно выспишься ночью на каких угодно камнях. Впрочем, передвигаются в пустыне как раз при холодном свете луны и звёзд, а в самое пекло отдыхают в тенёчке. В пончо был завёрнут бурдюк из хорошо выделанной кожи, в нём – дневной запас воды. Продуктов я не взяла: не хватало ещё в моей нужде сухари размачивать. Зато из голенища торчал прямой нож с толстой рукояткой, за пазухой был спрятан кривой коготь керамбита, в рюкзаке притаилась сапёрная лопатка, которую при случае легко было превратить в топорик. Первое метать в цель, вторым подрезать под корень, третьим копать яму под костёр и четвёртым рубить для него сучья. Если прибавить ещё огниво, которым мы с моими всадниками наловчились заменять недолговечные спички-зажигалки, и редкий гребень, между зубцов которого иногда пролетали искры, то я была практически обеспечена пищей, и даже неплохо приготовленной. С водой было куда хуже: сверху она не лилась, колодцы умело маскировались, а русла рек большую часть года пересыхали: их питала талая вода с гор. Или менялись так прихотливо, что не могла отразить никакая топографическая съёмка.

Хотя ведь, с другой стороны, здесь стояла весна? В этом я вовсе не была уверена. Электроника под землёй почти сразу перестала работать, суточный ритм, скорее всего, удлинился, пространственное представление исказилось... "Прежде всего необходимо найти воду, – сказала себе я. – Идти по её следам, от источника к источнику. Люди же, когда захотят, отыщут меня сами".

А потом не торопясь спустилась вниз.

Ночь наступила и прервала дозволенные речи. Рассказчица и слушатели разошлись по комнатам. Та-Циан не спалось: то ли от напряжения, то ли от элементарного обжорства, – но основная тяжесть находилась явно не в голове и желудке. Прислушалась. Мальчики в честь поста любились нежно, трепетно, а спустя какое-то время и совсем затихли. "Приложить их, что ли, к свежим ранам, – подумала женщина, – как ни стараются, а дурных жидкостей много скопилось в моём организме".

Встала с ложа, отворила соседнюю дверь. От жары оба разметались по простынкам, и ей не доставило особого труда вклиниться посередине. Кажется, никто из них не заподозрил дурного:– Рене пробурчал что-то и воткнулся ей в бок на уровне пупка, Дезире молча зарылся носом в подмышку.

В этой нарочито детской позе обоих, как ни парадоксально, высвечивалось нечто взрослое. Русская Татьяна записала одно своё впечатление – однажды выросший детёныш подруги, которые привык играть с "тётей Таней" в поваляшки, затеял это, будучи уже лет десяти-одиннадцати. Тело у него было по причине летнего времени загорелое, горячее, а кроме того, не по летам рослое и навалилось на хохочущую Татьяну всей ладной своей тяжестью, притиснув к дивану. "Тут я вмиг почувствовала, что всё, никакой больше игры. Не ведая того, он меня оконфузил: это был уже мужчина", – делилась Татьяна со своим дневником – явлением не столько хронически исповедальным, сколько во всех смыслах афористическим. "Но ведь мои Кот и Щен на самом деле вообще непонятно какого возраста, – подумала Та-Циан. – Положим, то, что в Рутене именуют "сексом" у них на уровне игривого сосунка. Но какая глубинная, хорошо замаскированная искушённость порой светится в глазах и проглядывает через мимику и жесты! Пареньки словно – нет, не искушают меня, для такого они в любом смысле не доросли, – но дают понять, что не так и просты, как исполняемая каждым из них роль.

Райма-Раима тоже. То, что было между нами до сих пор, легко можно списать на мою чрезмерную впечатлительность, обострение всех чувств, и без того потрясённых темнотой и трагедией. Но на воле и свежем воздухе! Я лишь в первый момент была поражена зноем и блеском – по контрасту с темнотой, прохладой и молчанием. На самом деле и в разгар полудня здесь было немногим теплей, чем в ту же пору в Эдине, и здешнее бездорожье прямо стелилось мне под ноги. Силы мои остались при мне. Джен тоже являлся – во всех видах, но чаще всего я вспоминала красоту его лица в миг, когда он кивнул Тэйну, поднял голову и улыбнулся навстречу смерти. И моя дочь говорила со мной – не словами, как и раньше, а через общий кровоток. Или нет. Я стала понимать степь нюхом, словно зверь: здесь глубоко под нами пробирается ручей и увлажняет песок, но добыть его, вывернуть наизнанку – трудная и почти бесполезная работа. Вон там, невдалеке, растут дикие дыни, а чуть подальше – нечто вроде кактусов с пухлым телом и редкими иглами, шкурку можно срезать и высосать рыхлую мякоть досуха. Сочные луковицы под слоем мелкой гальки пели на свой протяжный лад. Мелкие зверьки становились столбиком поперёк нашего пути, как бы предлагая себя, – не буду лгать, что я не снисходила.

И разумеется, на ночлег мы устраивались не прямо там, где подкашивались ноги. Не так трудно было отыскать густой куст или камень, устроиться с подветренной стороны и разжечь костерок, чтобы свернуться клубком в остывающей золе. В юности меня обучали таким вещам, которые не слишком нужны солдату, идущему вместе с войском.

А людских скоплений не попадалось: видимо был не сезон для тингов, курултаев или ярмарок. Иногда маячило на дальнем горизонте подобие широкого облака, такого же серого, как вся окрестность, и одна-две вертикальных чёрточки: возможно, пастухи отары. Но стоило потянуться в том направлении, как мираж исчезал, наглядно доказывая свою природу.

Теперь я думаю – зачем я вообще двигалась, если всё равно моё меня бы настигло – стоило бы расположиться лагерем в каком-нибудь, метафорически говоря, водном и хлебном месте и помедлить? Возможно, чтобы раздвинуть границы выбора, но скорее всего – чтобы не потерять форму.

Что я чувствовала, тем не менее, всё сильней: некое напряжение почвы и воздуха, будто собиралась тихая гроза.

И вот однажды на заре я раскрыла глаза и привстала со своего места под скальным карнизом: спряталась я там от едва моросящего дождя, больше похожего на загустевший туман или небесную росу.

Вокруг до самого окоёма цвели тюльпаны: рыжие, золотые, пламенные, цвета рубина. Низкое солнце сквозило через нежно отогнутые лепестки, седой налёт покрывал влажные листья. Где был раньше хотя бы зачаток этой красоты?

И тогда Раима сказала изнутри меня:

"Здесь я хочу родиться из пещеры и стать свободной".

Это произошло быстро, словно щекотливая змейка скользнула у меня между ног и свернулась на животе. Я приняла её на руки, чтобы обтереть, и удивилась... Нет, лишь отметила: крошечное узкое тельце было сложено так, как рисовали младенцев Иисусов в раннем средневековье. Тощее, почти взрослых пропорций, только глаза огромные и невероятно светлые. И эти глаза уже умели смеяться.

XV. КАКОЙ ПРОСТОР!

«Теперь мы подарим меня этому миру», – произнесла Раима и удовлетворённо замолкла. Ей предстояло срочно измениться, мне – соорудить из тряпок нечто вроде слинга или сплести заплечную корзину для переноски. Где-то через час или полтора, после того как у меня прибыло первое молоко и дочка его пригубила, её уже трудно было отличить по виду от всех остальных грудничков. Правда, по внешности ей можно было дать месяца три-четыре (я плохо соображаю, как должно выглядеть свежевылупленное человечье потомство), а если учесть безусловное сходство со мной, то и того больше. Только глаза вроде как были отцовы, без моего серо-синего перелива: хватило с нас общей мимикрии.

А земля расстилалась перед нами обеими как огромный ковёр для молитвы.

С того утра, когда на свет появилась моя Раима, Степь уже явно начала нам помогать. Да, мы по-прежнему должны были – непонятно, кому и по какой причине – идти вперёд. Но стоило мне пожелать отдыха, как глаза замечали либо травянистый холм с небольшой вдавлиной в боку, либо провал в земле, стены которого были укреплены обломками и булыжником (видимо, остался от шатра или палатки), либо скопление скал: ведь никакая равнина не похожа на плоское блюдо. Спать здесь без оглядки казалось мне небезопасным до тех пор, пока я не заметила, как реагируют на мою дочку змеи. Когда я на ходу останавливалась, чтобы не потревожить какую-либо рептилию, она не просто ползла своей дорогой, а явно делала петлю. Как-то здоровенный гамадриад поинтересовался нами, когда мы отдыхали; я как раз чиркала одним кремнем о другой. Но не успел он прошелестеть хвостом и развернуть капюшон как следует, как Раима в упор на него поглядела. Кажется, это вызвало сильный приступ уважения у кобры и – когда змея удалилась, – лёгкой истерии у меня самой. По крайней мере, я заключила вслух:

– Если гамадриад – то, наверное, где-то рядом есть леса и гамадриады-женщины.

Лесов не было: однако подобия рощ появились. Под низкими кронами я то и дело натыкалась на родники – для того, чтобы развернуться в ручей, силы у них было маловато, но почти каждый проточил в глине чашу, которую люди обложили по краям камнем или толстыми ветками. Камня в этих местах было явно больше, чем дерева: любая попытка расчистить кусок земли и хотя бы немного углубиться внутрь выворачивала наружу массу глыб различного вида и размера, причём с некими загадочными знаками – или то был просто-напросто письменный гранит. Здешние селения, по идее, должны были вырастать вокруг кладбищ, подумала я, а не наоборот. На самом деле все башенки, похожие на склеп с проточной водой, казались заброшенными, в них даже лисы не селились. Кстати, из теплокровных хищников я не встречала здесь никого крупнее жёлтого корсака.

Время от времени мы перебирались через высокий порог и проводили в такой башенке, низкой, с едва намеченным зародышем крыши в виде карниза, около суток – я не хотела тратить силы непонятно на что. С остальным миром мы тоже ладили, даже когда совсем исчезали деревья. Там, где вода протекала близко от поверхности, трава была чуть более влажной по виду, съедобные корни отличались от ядовитых более тусклым цветом листвы, созревшие плоды чуть просвечивали на солнце. Возможно, я всего-навсего приспособилась, это всегда получалось у меня неплохо, только на сей раз я чувствовала некие эмоции, токи, что исходили от окружающего. "Кажется, необходимо хорошенько побуянить в жизни, чтобы получить право смириться и радостно принять то, что сулит иной путь", – так подвела я итог, чётко проговаривая в душе каждый звук. Обычные мысли ведь скорей аморфны...

Ну и вот. Однажды посреди равнин я увидела каменный купол, широкий в основании. Дверной проём приветливо зиял, но своды были сплочены так, что никому и ничему было оттуда не проникнуть. Внутри оказалось довольно чисто: за время пути я прониклась мыслью, что животные соблюдают некий договор с человеком и не занимают его место даже спустя сколько-то времени. А самое главное и удивительное – вокруг росли деревца с гибкими ветвями, узкой и как бы покрытой пыльным налётом листвой: такие часто вырастали неподалёку от воды. Подойдя ближе, я разглядела бутоны, такие же сизые и невзрачные, как листья, но готовые зацвести.

– Давай останемся здесь на некоторое время, – сказала я дочери, висевшей у меня на груди. – Жаль ломать на дверную плетёнку этот гибрид лоха и бобовника, но его не так уж мало. Может быть, до холодов придумаем что получше – если минует нас гибель от жары.

Оказалось достаточным проредить заросли, освобождая от сухих веток, чтобы открылся колодезь – яма с мутной водицей, которая, стоило копнуть лопаткой раз-другой, забурлила и закрутилась, почти достигая краёв. Мне не раз приходилось обмакивать в такую жижу тряпки, выкручивать в бурдюк и наполнять самодельное ведро. Только что из палого корья не получалось ничего долговечного.

Потом я поискала съедобных луковиц и корней – обычно мне хватало полной горсти, чтобы наесться самой и напоить дочку. Разожгла костёр из сушняка и на всякий случай прокалила над ним тряпки. Они поистрепались, но не так уж сильно: ткань я заранее испытала на трение и разрыв, длинные лоскутья кое-как пораздёргала на нитки, а иголки здесь торчали из каждого куста. Впрочем, и в ножнах кинжала, как я обнаружила, было спрятано неплохое шило.

На следующий день я прикинула, сколько сусликов и тушканчиков надо освободить от шкурок и распялить оные на сушильных рамках из прутьев, чтобы смастерить откидную дверь. Выходило, что около сотни – это при том, что в день я позволяла себе не более одного экземпляра. Для быстрейшего достижения цели можно было сделать лук с тетивой, ссученной из моих волос, но было жаль и косы, и антилопы. Стада сайгаков и джейранов нам попадались нередко, но подходить ближе не собирались: я еле могла отличить одних от других благодаря повадке.

Но верный путь и правильное поведение вознаграждаются...

Мальчишки дружно хихикнули, таким образом дав о себе знать.

– А, я уж думала, что вас нет в живых, так увлеклась своей робинзонадой, – проговорила Та-Циан. – На самом деле всё просто, как в сказании о Мерлине и хрустальном гроте. Не так давно здесь жил отшельник, и когда он умер, кочевники, проходя со стадами, всякий раз навещали место, где обитала тень его души. Нет, похоронили его не здесь и, как я думаю, по обряду огнепоклонников. Я поискала могилу, но не нашла: зато обнаружила подобие жертвенника, откуда позаимствовала чашку из половины кокоса, перевёрнутую вверх дном. Почистила и утвердила в правильном положении.

На следующее утро сизый миндаль зацвёл, дружно и сразу. Все кусты, а из-за лёгкого ветерка – вся земля под кустами покрылись нежным розовым цветом.

Теперь я отрину поэзию и дам описание реальной жизни. Даже не описание, но разъяснение происходящего с точки зрения социума: то, что было бы само по себе занятием нудным и неблагодарным.

Дальние миражи приблизились. Один из них был овечьим стадом, другой – подобием кошары, но не целиком глинобитной, а в виде скопления шатров. На юге Эдина их соединяют, размыкая часть решёток, служащих остовом, и по-иному соединяя войлочные и кожаные покрышки.

Я никогда особо не скрывалась по пути, а тут и вовсе перестала. Когда я возилась по хозяйству, Раима висела в особом мешке у меня за спиной. Желая покормить, я брала её на руки, для путешествий перекидывала мешок на грудь, отдыхая – выпускала дочку поиграть на земле под строгим присмотром. Мне не так уж хотелось, чтобы видели, до чего она резво бегает.

Да, конечно. Мы оказались под прицелом множества глаз, хотя большая часть принадлежала овцам и собакам. Сыны и дочери степей умеют отлично сливаться с природой хоть днём, хоть ночью, им без разницы. Я так и не увидела, кто клал в чашу и около чаши подаяние.

А было там многое из того, в чём мы обе нуждались: лохматый ковёр в количестве одной штуки, поношенная одежда и одеяла, сушёная баранина и конина в тонких ломтях, сыр, кислое молоко всех степеней брожения и перегонки: слабое – пить, крепким – обтираться от заразы. Пшеничный хлеб там тоже ели, но я, при моей недоказанной святости, могла рассчитывать лишь на корки и объедки от пирожного.

Весна увядала от лихорадки, которая забирала всё круче. Ночами мы с дочкой набрасывали на себя всю одежду и не тушили огня, разожжённого посреди жилого купола, днём почти не показывали носа наружу. А если я всё же выходила, то укутавшись в толстенный халат, чтобы сохранить внутри него нормальную температуру тела. Только меня, видимо, всё равно разглядели в мельчайших подробностях. Возможно, составили как мозаику, потому что обтиралась и ополаскивалась целиком я не иначе как внутри дома.

И вот на стыке жары вообще и жары невыносимой ко мне явилась своего рода делегация. Двое пеших то ли пастухов, то ли воинов в кольчугах и с посохами, закрученными наверху не хуже епископских, вели под уздцы белую кобылу. Верхом на кобыле восседала женщина, с ног до головы укутанная в шелка: снизу показывались концы шаровар и носки башмачков, сверху – высокое очелье венца, который придерживал волосы под широким головным покрывалом. По мере приближения процессии всё это переливалось и шелестело всё сильнее.

Я стала в дверях, на всякий случай загораживая собой видимое пространство дома. Впрочем, Раима либо притворилась спящей, либо в самом деле спала, невинно посапывая носиком.

Женщина сошла с седла при бережной поддержке спутников и направилась к дому. Став лицом к лицу со мной, она откинула покрывало с лица и оказалась очень молодой и смугленькой шатенкой: только глаза были необычно голубые для такой масти.

– Я Дзерен, – представилась она. – Позволено ли мне узнать имя уважаемой пришелицы?

Такой оборот дел я предвидела и давно выбрала себе псевдоним, созвучный с одним из настоящих имён. Придуманная кличка должна выскакивать из тебя как автомат, и не дай боги песков тебе сбиться. К тому же в этом сочетании звуков не один смысл: и клинок, и жрица, и... Шариат-хакикат-тарикат знаешь, Рень? Три пути следования в суфизме?

– В иных краях меня звали Таригат, – ответила я, пропуская красавицу в дверной проём и одновременно указывая на охапку тряпья. Женщина сбросила дорогую шелуху и опустилась на лохмотья изысканным движением, я рухнула напротив.

Потом мы скрестили ноги и языки в самой изысканной восточной манере.

Бессмысленно пытаться передать все извивы нашей беседы, потому что я их не запомнила. Скажу только, что владела классической литературой я хорошо, а моя гостья – виртуозно. Также меня сразу начали душить мои суконные покрышки. Её же собственные хлопок и атлас представляли собой идеальную теплозащиту, отточенную веками, – возможно, даже тысячелетиями. Свободный чехол наподобие турецкого чаршафа (широкая туника с воротом-капюшоном плюс широченная юбка с перехватом между ног) прятал под собой нечто вроде изящного казакина и узких штанов, заправленных в невысокие сапожки.

Вот вам сухая выжимка из образца красноречия Дзерен.

Почтенная отшельница (дословно – суфия), как все убедились, трудолюбива, уповает на Всевышнего, умеет украсить свою жизнь и радоваться в ней самому малому. Но за нежной весной неизбежно следует жгучее лето и сразу без перерыва – зима, которая способна сделать льдом слёзы в уголках глаз и снегом – кровь в жилах. Не годится в такое время оставаться одной. Их обеих просят хотя бы на время сделать честь крову малого племени – бану Зухд. Но поскольку досточтимая суфия, при всех её незаурядных достоинствах и мудрости, по счастью, не достигла возраста, когда ничьи взгляды уже не могут оскорбить её похотью, следует ей избрать себе личного защитника. А кто может лучше послужить этой цели, как не супруг самой Дзерен, держательницы его сердца, и двух более старших женщин, держательниц его левой и правой рук? Имя супруга – Валиулла-Кахан, то есть Друг Аллаха и благородный владыка. Многие из свободных женщин Зухд и иных племён хотят занять место рядом с ним, и приличен ему выбор четвёртой и замыкающей сферу, однако он выжидает.

Если вы, мальчики, полагаете, что я обиделась, или мне стало смешно, или я вульгарно стала в позу, – вы ошиблись. У меня достаточно опыта, чтобы отграничить добротную материю от пустяковой вышивки, которая её маскирует.

Однако я сразу же уточнила:

– Присутствие милой Джейраницы означает, что и она, и прочие жёны одобрили выбор могучего. Но разве не нарушает обычай отсутствие свахи?

Она ответила не совсем так, как ожидалось:

– Мы, все три, сначала выбираем, потом советуемся, а наш супруг ставит печать на свитке. Зачем нужно чьё-то посредничество? Это годится для людной Вард-ад-Дуньа.

Тогда я ещё раз спросила:

– Нельзя нам с дочкой просто переждать в запретном для мужчин месте?

– Тогда чужие будут говорить, что мы обижаем достоинство святой суфии, – мгновенно откликнулась моя собеседница. – Если она согласится на брак, ей соберут достойный выкуп, который поможет странствовать дальше. Сам Валиулла дал нам клятву, что отпустит госпожу по первому её требованию. Если ей не нужно соединения ног, то его и не будет, если понадобится – наш общий супруг обязан его дать. И это останется между вами двумя и Всемилосердным.

Как вам это покажется, ребятишки? Разлюли-малина или ветвистая клюква? Причём согласуется с законами первоначального ислама, хотя с небольшим превышением.

И вот какая информация к размышлению. На изнанке беседы так и сквозило, что не я им нужна, а моя дочка. Хоть не так много от Раимы они видели.

И уйду я в самом деле без помех, но одна.

Хотя ведь не носить же её за спиной всю жизнь? Не трястись над ней, как нищий над торбой? Вон, ваши рутенские захребетники только так и существуют – в переносном смысле, конечно.

И если мне потребовать ради Раимы большой махр (так это называется в исламе), то можно быть вдвойне уверенной, что её станут оберегать. Вдвойне – потому что я и так поняла цель, не догадываясь о причине. К тому же начинать здесь с чего-то надо?

Нет, тогда я не спросила, отчего меня согласны взять с нагрузкой и другого приплода не требовать. Слишком получится в лоб.

– Я согласна, – ответила я. – Но хочу видеть и хочу говорить с женихом сама.

Это в традиционном обществе не очень принято. Однако Дзерен почти с восторгом ответила:

– Ну а как иначе! И с моим Валиуллой, и с нами тремя госпожа поговорит и договорится.

Чем хорош ислам если не вообще, то динанского розлива: можно выбрать мужа, оттеснив, но не выгнав других жен, и они далеко не всегда будут против. Я предполагала властвовать по той причине, что являюсь редкостью своего рода. "Облагодетельствуй первого на своём пути и убедись, что его можно продвигать", – думала я с известным цинизмом. А вот что вышло в итоге – можете судить сами.

Уже назавтра корове притащили седло для смотрин. Я последнее время – имеется в виду, после зала Статуй – интересовалась лишь тем, чтобы чисто было да вошь не заедала. Да и раньше выработался у меня стиль не так чтобы женственный: юбки вечно путаются в ногах, грудь лифом обтянешь – не вздохнуть нормально, а штаны-милитари и сверху балахон суть самое то. Экстремальных случаев я не учитываю.

Однако здешняя дамская мода оказалась удобной, как вторая кожа. Обувь и то не жала, а как бы дышала, когда сжимались-разжимались пальцы ступни. Сам наряд почти полностью повторял то, в чём щеголяла третья жена, только у неё за основу был положен бледный шафран, у меня – неяркий пурпур. Туго заплетенную косу, к сожалению, пришлось прижать широким обручем и засунуть во что-то вроде длинной кишки из кисеи, а до того расчесать, причём не пальцами и не верблюжьей колючкой, как бывало. Мою дочку тоже вырядили напоказ: меня удивило, что она и не вздумала капризничать, но вовсю рассылала улыбки.

На пол моего пристанища бросили толстый войлочный ковёр с грубым рисунком и несколько тугих подушек – сидеть с удобством. Поскольку душевный разговор по всем правилам приличия требует запивки, а запивка – заедки, следовало ожидать, что всё это прибудет вместе с претендентом.

И он явился. В сопровождении небольшого отряда важных молодых людей. Все верхами, все расфуфырены поярче их дамского пола. А предводитель...

Ох. Я не однажды объясняла, что представление о мужской привлекательности у меня нетрадиционное. Но красота – она и есть красота и порода – всегда порода, хоть в жеребце, хоть в человеке. Мощные плечи, тонкая талия, горделивая посадка в седле, мягкая поступь. Чёрные брови двойной дугой, выпуклые скулы, каштановые кудри. Борода имеется, куда же муслиму без бороды, но черт лица не застит, а они, что называется, точёные. И, как и у почти всех в племени, голубовато-серые глаза. Чистейший горный ключ, умное живое серебро.

Словом, не из тех он был, кем в принципе я могла бы увлечься, вовсе не таким, как мой погибший любовник, но как-то вмиг я поняла, что в мужья мне надо брать только его – и более ни один в Сухой Степи не годится. В роде человеческом я разбираться умею.

И заговорил он первым, как того требует учтивость:

– Великая честь для меня – защитить такую женщину, как Таригат-кахана, и её благословенную дочь. Согласна ли она мне довериться?

– Во всяком случае, больше, чем погоде этих мест, – ответила я. – Но в какой мере и степени я доверюсь – то решать одной мне.

Проба на смышлёность. Он понял прекрасно:

– Какой выкуп Таригат-кахана за себя назначит?

А без такого и брак не брак, лишь сожительство.

– Нужно мне двадцать человек, которые следовали бы за мной повсюду и были словно пальцы на моих руках и ногах.

– Мои люди – не рабы, но свободные.

– Разумеется. Как и уважаемый кахан: потому что не Абдалла зовут его, не Раб Божий, по примеру христиан, но Божий Друг.

С точки зрения лингвистики игра слов довольно примитивная, однако доказывает, что мы оба знаем арабский, а не только местное наречие, и оба в равной мере образованны. Строго говоря, мы обозначили не реальное положение вещей, но символ.

– Я хочу получить лишь право выбрать тех, кто мне нужен, причём согласно и их желанию, – продолжила я. – Ведь лишь свободный может следовать по верному пути.

Насчёт пути – это уже был намёк на моё прозвище.

– Принято, – проговорил он и хлопнул себя по бедру. – Что я должен сделать для маленькой?

– Она тоже родилась и растёт свободной, – говоря это, я поглядела на Раиму краем глаза. – Такие всегда решают о себе сами. Не знаю, когда придёт моё время пускаться в странствие и каким оно будет: с ней или без неё. Но зачем заглядывать вперёд так далеко?

Тут оба мы, похоже, вспомнили одно и туже историю, которая плохо вмещается в головы продвинутых европеоидов. Юной жене пророка Мухаммада было девять лет, когда они поженились, она ещё в куклы играла. Был такой крылатый конь, сшитый из тряпок, – аналог пластмассовой барышни, которую новобрачная сажает на свою постель. Но в то же время Аиша считалась одной из самых образованных женщин тогдашнего арабского мира.