Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Особенно старалась Рейна. Она была, пожалуй, вправе возмущаться, что львиная доля её готовки перепадает сомнительной родственнице. Когда Нойи свёл нас впервые, то сочувственно отнеслась к моему холостому состоянию – дескать, что попишешь, такое время. Но узнав о том, что я не зачинаю и не вынашиваю не столько оттого, что не могу, сколько оттого, что не хочу, – прямо-таки возмутилась. Как я смею избегать логических последствий! В бесплодном трахе всегда видят что-то подозрительное и нереспектабельное. Но что моё "не хочу" означает лишь некое усилие воли, а "не вынашиваю" – бесследное исчезновение плодного яйца во тьме ложесен, – о том я, по счастью, не издала при ней ни единой фонемы. Иначе гореть бы мне на костре неугасимом её порицаний.

Да, с того я и взъелась сейчас на неповинного Дези – хоть ему вроде одного того и нужно было".

Сама Рейна, как узнала Та-Циан, затяжелела с полпинка, едва ли не в первую брачную ночь. Что было удивительно: сам новобрачный, твёрдо помня о вреде пьяных зачатий, воздерживался как мог. Хотя выплывал на уличную стремнину всё равно птицей-гоголем, задравши клюв выше лба.

– А ведь мальчик-то родится нездоровый, – обронил как-то наедине с Та-Циан врач по имени Хорт, который вёл королевскую беременность. – Плохая наследственность. Вряд ли продолжит род, если прямо сейчас не вмешаться.

– Почему вы мне об этом сообщаете? – спросила она. – Поговорили бы с будущими папой-мамой.

Оба они прекрасно знали главный аспект: в очистительное пламя загодя подбросили пару щепок. Сказанное в той же мере относилось к самой Та-Циан – типа гори, ведьма, гори, неплода, а я с моей стороны посочувствую. Я хоть вынашиваю, а ты и того не умеешь. От самой будто бы говорящей эти слова Рейны исходило душноватое колдовство женственности, но никакого криминала.

Ответ врача был неожидан:

– Вам следует знать, что Ной-ини под этим вот предлогом – проблемная беременность, трудности будущего выхаживания – выпросил у тестя хлебную должность. Начальника охраны Дворца Правительств, где заседают и живут представители обеих палат.

Через её голову. Впрочем, патент кардинальского (верней, королевского) гвардейца неизбежно дадут на утверждение ближнему начальству. То бишь ей, Кардинене. Невольный каламбур, однако.

– Так и узнаю вскорости, – улыбнулась она Хорту прямо в худощавое лицо. – Что делать: нашего полковничье-генеральского жалованья не хватает для подобающего сану образа жизни. Меня вон тоже сватают под этим соус... предлогом.

Отчим предложил ей не мужа – но попрактиковаться в переводах с иностранного на эдинский и обратно. Референты не справляются, читай – не заслуживают особого доверия, а ей будет отличная практика на будущее.

"Если сформулировать на манер пословицы: кавалерист-девице захотелось мира и обыкновенности. Теперь ей надлежит слушать тех, кого презирала. Обучаться не священному – заурядному бабскому ремеслу: плыть в нём и его преодолевать.

А бедный Дези расплачивается за то, что на него опрокинулись те мои прошлые чувства".

Она рывком – и полностью – вернулась к себе. Мальчишка уже не кричал несусветицу, лежал пластом, но кулак по-прежнему ритмично сжимался и разжимался.

Остановилась было.

– Нет-нет, – прошептал Дезире. – Теперь наоборот разгоняйтесь, без такого жёсткого ритма и чуть плавней. Снова форте, снова... Фортиссимо! Ап! Всё...

Он поник на скамье и как бы увял всем телом.

– Сейчас. Не тревожьтесь. Я рад, что вынес. Такие роскошные эмоции! Такая победа!

("Превентивный выброс эндорфинов и сейчас как бы не эндорфиновый шок у него. Хотя именно тем и отличаются пелеситы от смертных, что для них боль – сплошной мажор".)

– Ну да, ну да, победил. Сам-то с одра слезешь?

– Слезу, – чуть задыхаясь, сообщил он. – По всем правилам искусства.

Однако Та-Циан пришлось поддержать его, чтобы не грянулся оземь.

Тотчас Дезире выпрямился, церемонно поцеловал сначала хлыст, потом руку, которая его держала. И опять сник – надломленным стеблем тюльпана.

Тут уж оба в едином порыве пали на матрас.

– Дать тебе попить?

– Если можно. А не то Рене принесёт. Он...

– Охотится. Для того и задержался. Но если ты не дождёшься?

– Мы ведь живучие. Вернее, бессмертник... бессмертные.

Любопытная заминочка.

– От лишней капли крови никто ещё не умирал. Держи.

Та-Циан притянула голову юнца к своей груди, высвободила левый сосок:

– Только не кусай. И не удивляйся: это после одной операции из него начало помалу сочиться.

Говорят, никакой оргазм не сравнится по красоте с наслаждением от кормления. Вот только кормить-поить можно по-разному. Да и считают так отнюдь не все.

...Хорт вполне соответствовал своему имени: поджарый, лёгкий, щёки и глаза впалые, волос серый, жёсткий. Не то волчья борзая, не то сам "лютый". Слыл первейшим в Динане гинекологом и акушером. Может быть, его натравил на Та-Циан побратим, но скорее всего – сам заинтересовался. Предложил:

– Если позволите, ина, – мне не понадобится осматривать вас детальней, чем обыкновенному терапевту. Но примерный вывод о себе вы получите.

Когда всё закончилось – аппаратура и анализы играли при этом пустячную роль кофейной гущи для гадалки и расположения планет для астролога, – Хорт сказал:

– Сейчас я буду нести околонаучную ахинею, но всё же прислушайтесь. Вы не можете иметь детей от того мужчины, кого не захотите сделать отцом. От того, кто пробудит подобное желание лишь в вашем уме и душе – то же самое. Но если всё нутро, вся кровь и плоть ваши захотят – парадоксально, гибельно, без малейших сомнений, – дерзайте. То будет настоящее.

("Рейна говорила с гордостью, поглаживая растущий живот: "Теперь я не принадлежу себе, только ребёночку". Мне хотелось её ударить, крикнуть: "А по мне – если хоть в чём-то и когда-либо я над собой не властна, зачем я вообще и к чему годен мой ублюдок? Впору с кручи броситься").

– Рене, – смутным голосом провещал Дезире как бы в ответ на ту давнюю реплику, – учит брать от таких младенцев, которые внутри тёмные. Как сгусток гнили или плесени – это видно на просвет. У нас зрение не человеческое, а вроде рентгена или УЗИ. Но их мы не убиваем, лишь укорачиваем им срок – это снова говорит Рене. Большинство взрослых – такие же, они просто для нас опасны из-за своей тьмы. Но есть дети с ярким светом внутри: от них пьёшь как из колодца, соединённого с огромным озером, и свет тот не нисколько не убывает. Эти – истинные.

("Не всякая жизнь имеет право длить себя, – говорил Хорт. – Тот мальчик, если я не помогу всем своим умением, уйдёт сам и лишь чудом не потянет за собой родительницу. Из-за него, в конечном счёте, уйдёт к другому несостоявшаяся мать, погибнет отец, повалятся, словно кегли, иные люди, связжанные с ними. Я нисколько не провидец и не колдун – но исходя из того, что проявлено, могу сделать долгосрочный прогноз с большой вероятностью осуществления. Как бы вы решили на моём месте?"

Я давно заметила его силт. По сравнению с моим невзрачный, это не говорило ни за, ни против: вообще ни о чём не говорило. Но сослагательное наклонение в его устах казалось повелительным.

Никак не доктор Кукоцкий со Спасо-Кукоцкой улицы – тот был, по сути, всего-навсего литературным персонажем.

– Я на своём собственном месте, – помню, ответила я, – и мне было сказано брать всё, что станет на пути, нимало не хитря и не уворачиваясь".

– Спасибо, – говорил в это время Дези. – А можно спросить, какие там to` судки с пищей? Непревзойдённая тётушка Глафира разве на вас не готовила?

– Так аби Глакия почти сразу перебралась в Ано-А, – Та-Циан переложила его жаркое, почти как у человека, тельце на постель и села рядом. – И я захотела, и ей самой показалось ловчее: она же впервые со мной там и встретилась. Дай уж распущу хвост по этому поводу.

И начала, баюкая темнокудрую голову в ладонях:

– Это побратим нашу мирскую монашку привёз. К маме Идене. Отчим ведь отдал ей в махр, то есть в качестве выкупа женской свободы, усадьбу, которая принадлежала роду Стуре задолго до переворота, только что они её продали по нужде. Красные генералы не настолько испортились, чтобы напрочь не признавать частной и личной собственности.

– А кстати, чем они различаются? – позёвывая, спросил Дезире. – Никогда не понимал.

– В двух словах. Первая изначально создана для эксплуатации, а чтобы приспособить для такого вторую, надо ещё исхитриться, – пояснила Та-Циан. – В общем, славная была дачка. За двухметровой стеной из дикого камня, окружена то ли парком, то ли яблоневым садом потрясающей красоты и дикости. На его тылах решётчатая калитка в стене, пологие каменные ступени спускаются к тихой реке, где полощут косы плакучие ивы. В часы морского прилива вода делается чуть солоноватой, пахнет йодом и дальними странствиями. Сам дом – низкий, одноэтажный, с пилястрами, облицован желтоватым мрамором. Крыша односкатная, но с таким выверенным наклоном, что снег легко соскальзывает вниз, люди же – не так чтобы очень. Ранней весной мама Ида ставила наверху теплицу из поликарбоната – устраивала модный розарий со скамейками, там люди чаёвничали вплоть до первых морозов. Веранда у парадного входа повита плющом, с противоположной стороны – эркер, такое окно от пола до самого потолка. Между ними тянется нечто среднее между коридором и анфиладой: цепь комнат с широкими арками вместо дверных проемов, каждая – своего цвета и отделки, и из любого такого отсека по обе стороны двери вели уже в настоящую келью. Мне предложили самую лучшую: как бы аркаду внутри аркады. Три смежных комнаты. В кабинете – огромное, во всю стену, окно, привозной эроский ковёр на полу – нога вязнет. Кругом набросаны кожаные подушки. На одной стороне письменный стол, на другой – альков с пышной кроватью. Из учёного угла дверь ведёт прямо в библиотеку. А там вдоль всех четырёх стен необъятный диван травяного бархата, получается этакая квадратура круга. Чтобы подобраться к книгам, по боковой лесенке или прямо с упругого сиденья забираешься на широкую спинку, такой променад без перил, что идёт вдоль рядов обшитой деревом тропкой. А самое интересное – питьевой фонтан посередине. Бил из напольной вазы с драконами и фениксами.

Ну, а рядом с альковом – своя ванная. Джакузи – тогда это было такое новаторство! Плюс унитаз и биде за скромного вида ширмочкой.

Словом, я даже существовать там попробовала. Честно. Народу там кишело многовато, так я и не интроверт никак. Зато конюшня отборная и левада для случек имеется: мой Чёрный Бархат там прямо изо всех сил разгулялся.

В один из таких дней мой Нойи говорит:

– Тебе, думаю, домоправительница нужна. Такая, чтобы на оба дома: и кухарка, и лекарка, и псарь. Вот я и привёз.

Открывает дверцу казённого кабриолета на бензине – и вот она: чёрная кружевная наколка, тёмная блуза с такой же юбкой. Вылезает и торжественно влечёт за собою большущую корзину с парусиновой обтяжкой. А там нечто вовсю трепыхается.

И тявкает на неокрепших басах, пока мы со всей дурной силы обнимаемся.

– Ну, здравствуй, дева! – говорит тётушка Глакия. – Красивая какая да статная выросла. Не прежний заморыш.

– Зато ты давешняя и при давешних делах, как посмотрю, – отвечаю. – Щенки?

– Вот ведь глаз-алмаз! – смеётся. – Хоть ты его на шуйцу вздень и так носи. Они самые. Китмиров приплод в тридесятом поколении. Умные – только что говорить пока не выучились.

Мигом отодрала покрышку – и полезли оттуда пушные звери. Головастые, толстолапые, ушки-тряпочки, глазки-незабудки и на каждой мордахе чёрная масочка.

– Как меня присобачили к этим собакам – ну ровным счётом никакого покоя не стало! – вздыхает. – Только и знают, что молоко тянуть и свежениной закусывать. Чуть что – вякают. Иной раз так и хочется к своим грудям приложить, но вот беда – иссохли давным-давно.

Вроде как обычный разговор у нас вышел, да не совсем понятный. И на силт намёк, и собачата не лесные, как тот прежний, а явно горские. Последнее – намёк ещё более зыбкий, чем первый. Не один Каорен знает, что за камешек в моём силте, не у одного Джена редкая голубоглазая порода водится.

Но я подумала, сначала пригласила тётушку погостить в Эдинере, мельком свела с Хортом – оба оказались сведущи в народном "бабичстве".

А где-то через месяц мы с ней расстались. Не навсегда, ясное дело. И не то чтобы совсем разбежались в разные стороны. Только вот, как бы она ни была покладиста, а терпеть непрерывное шествие временщиков через подвластную жилплощадь было тётушке нестерпимо. Вот с жучками-древоточцами, внедрёнными в кирпичные стены особняка, она поладила неплохо. Кого без компромиссов к ногтю, на кого поплевать и забыть.

Но всё подобное было не удовольствие вкупе с наслаждением. То была моя личная война на территории, принадлежащей мне по праву.

Итак, мы утвердились каждая в своём владении. В усадьбе было мамино пространство, туда часто и по-свойски наезжали мои нынешние работодатели. Там любовались потомством – от ины Идены уже ничего не могло произойти, но Королева Красоты выносила, выродила и вырастила благополучно. С помощью Хорта, кесарева сечения и молочной бутылочки. Мальчик – назвали его Кахин – рос хрупким, желтушным, но ничего рокового в нём не просматривалось. Разве что уж слишком трепетно к нему относился отец, но ведь родительская любовь – это святое!

На этих словах Дези чуть шевельнулся и пробормотал несколько слов на ничейном языке. Нечто ветхое, изначальное проступило сквозь кость, пробежало по лицу облаком, затем исчезло, как от порыва ветра. Та-Циан подняла голову – и обнаружила, что Рене просочился в спальню (видать, дело для их народа житейское) и теперь рассматривает трогательную мизансцену.

– Явился, как нарочно подгадал.

– Что он? – коротко кивнул Рене. – Цел?

– Твоими молитвами. Насладился сперва трёпкой, затем болтовнёй, под конец попил молочка от моей бешеной коровки. Теперь вроде как уснул. Однако за сохранность хрупкого здоровья не ручаюсь. Ты бы проверил.

("В том смысле, что лазутчик он, причём твой собственный. Так что я вволю потешилась, не особо отвечая за последствия. Это внутренний слой, до коего ты с приятностью для себя докопаешься. Но слой потайной – совсем другого рода. Ты хотел сотворить для меня невинную ловушку – я взяла из ситуации максимум для себя. Ещё немного – и я разгадаю, кто он есть. А через него – и кое-кого по имени Ринат".)

– Всё с ним отлично, – отрывисто заключил юнец, нагнувшись над своим напарником. – Я привык за него отвечать.

– Отвечать? – повторила Та-Циан со своей особенной интонацией. – Тогда ответь и мне. Что ты ему такого сделал, если коротко?

– Моё второе "я" его убило, – ответил Рене словно в забытьи.

"Знаешь? – растроганно сообщил однажды Ной, вместе с посестрой наблюдая за неловкими передвижениями сына по паласу. – Ничего нет на свете дороже вот этого мальца. Век бы на руках за собой носил, как вон сейчас. Оберегал от любых бурь".

Хочешь войны – всецело стремись к миру.

XII. «ЭТО МОЙ МИР». Начало

– Что-то засиделась я в четырёх стенах, – сообщила Та-Циан благодарной аудитории. – Ребята, а не смотаться ли нам на очередную куклотусовку? Аутфиты я присмотрела, дело за малым – купить и привезти. Все шарниры прикроют – вернее, отсутствие оных. Размер ЕИД, это под семьдесят пять сантиметров, работа просто шикарная. И обувь к ним имеется.

– Вам всё бы насчёт костюмчиков соображать, – проговорил Рене, улыбаясь. – А нас придётся хорошенько приморить голодом, чтобы влезли.

– Так за чем дело стало? Ещё три недели впереди!

– Он, собственно, имеет в виду, что нам нужна нежирная и особо калорийная пища, – уточнил Дезире. – Вы давно не сочиняли для нас ничего нового. Всё в инете да в инете заседаете.

– Ну что же. Тогда слушайте. На чём я остановилась?

Да. Хочешь войны – стремись к миру. О мире же повествовать скучно. Летопись на сей счёт отделывается двумя словами: "Тишина бысть". Всем охота тишины и покоя, и все поголовно, попадая в райское пространство, начинают скучать до смерти. Думаю, там у всех сплошняком неизжитые комплексы.

Я торопилась выучиться на шпиона и оттого по преимуществу сидела на месте, зубря первоисточники даже летом. Поскольку стратегию и тактику ведения боевых действий нам тоже давали, я могла убедиться в том, как неграмотно и непрофессионально мы побеждали. Вопросы провиантского снабжения решали также халтурно: первобытным обменом и собирательством, а также оказанием населению побочных услуг. Хотя мы ведь занимались махровой партизанщиной! Невольно приходило в голову, что у победоносной армии на марше должны возникнуть неразрешимые проблемы: вытопчет под корень всё живое. Хотя в масштабных боях, наверное, мог бы выручить ритуальный каннибализм.

Языки и обычаи, тем не менее, преобладали. Половину нашего выпуска нацеливали на таинственный и, безусловно, весьма продвинутый Эроский Каганат: язык, история от древнейших времён до середины двадцатого века, обрывки наиновейших хроник – по существу, сплошные сплетни. Эро было нашей Средней Азией плюс Малайзия: кочевой быт пустынь, пираты прибрежных вод, мудрые суфийские патриархи, женское бесправие, мужское угнетение, небоскрёбы типа знаменитых башен Петронас. Электроника, настолько продвинутая, что смогла по факту закрыть над страной небо: все подозрительные спутниковые устройства тотчас сбивались, стальные птички с начинкой – нередко тоже, аэробусы понуждались к принудительной посадке, их экипаж и пассажиры депортировались. Говорили – оттого, что мы лет двадцать назад нахраписто оттяпали от Эро спорную территорию небольшой автономии, так называемое Северо-Восточное Предгорье. Жили там в основном христиане, которые не испытывали никаких притеснений, кроме принудительно-бесплатного преподавания арабской поэзии в школах первой ступени, что было далеко не всем из них по мозгам. Добровольно-платных туристов с другой стороны горного хребта, однако, принимали хоть с большой оглядкой, но радушно. Я лично сразу причислила себя к невыездным и нельготным категориям: так показалось пристойнее и заодно дешевле.

Моих сил вполне хватало на сдачу экстерном, только вот в Лэн я не наведывалась. Отчасти специально: что там поймёшь за неделю. В Эдинере же с успехом заменяла Нойи, вышедшего из строя по причине брака. Он в своё время услаждал женщин, я теперь – в основном мужчин, хотя были и экстравагантности. Но не увлечения – по вполне понятной причине. Нет, женщины были чудесные, тем более что сами заражались моими мыслями, а заразить меня семенем в принципе не могли. С Майей-Реной, умершей или чудом оставшейся в живых, было примерно так, как с разбитой вазой: сложить вместе при случае можно, срастить – никак. Это влияло на её бледные копии – с ними не было истинного разрешения, лишь множество мелких оргазмов, как у львицы в течке.

"Похоже, я забываю про своих слушателей. Хотя они ведь лишь по виду дети. Ладно, остеречься всё равно бы не мешало".

Среди мужчин было немало многообещающих личностей: внаглую, как в детстве, когда тебе срочно надо приспособиться к окружающему, я от них не заимствовала, по крайней мере не чувствовала такого сама. Впрочем, как знать: иногда учишься так, иногда этак. Но лучшим из тех, кто проходил через мои руки, точнее, лоно, бесспорно, был Имран.

Имя его по-арабски означало "Правильный" или "Надёжный". Внешность была респектабельная: белая кожа, благородные черты лица, волосы и борода – цвета воронова крыла и приглажены волосок к волоску. Из карих глаз так и прыскал глубочайший интеллект. Чего, казалось бы, желать женщине?

Имран Китабджи был журналист из породы рьяных борзописцев. Нет-нет, он не стоял с жаждущей кинокамерой в рядах оппозиции, нарывающейся на камеры совсем иного толка. Не гонялся за злободневными и густо наперченными сплетнями; не брал, как у нас говорят, интервью из-под топора. Периодические издания, в которых он соизволял отметиться, слыли консервативными и проправительственными. Статьи и заметки были выдержаны в спокойно благожелательном тоне, каковой приличествует блестящему стилисту. Однако поднаторевший читатель умел углядеть в тексте одну-две закорючки, похожих на свиной хвостик, прицепленный к месту, где у ангела сходятся концы сложенных крыл, – и эти закорючки сводили на нет все его (текста и/или читателя) благодушие и умеренность. Ибо законопослушное перо обмакивалось в природную жёлчь и дёготь, незаметно подмешиваемый к мёду официальных славословий. Бумага всё это хоть и выдерживала, но готова была отравить читателя, как незабвенная книга о соколиной охоте, описанная Дюма в "Королеве Марго" – короля Карла Девятого.

Благодаря одному из таких литературных перлов мы с ним и сошлись. К забору моей академии притулилось небольшое "знаковое" кафе, где можно было в перерыве между лекциями перехватить сэндвич-другой. Называлось оно "В глубоком Эзопе" (снова литературная и языковая перекличка с рутенским) и для Имрана, должно быть, служило метафорой его собственного творчества. Он захаживал сюда, чтобы скромно порушить закон Мухаммада: заказать графинчик ананасного ликёра и призвать к его распитию какую-нибудь симпатичную даму из завсегдатаев (завсегдатаиц, завсегдатаек)? Меня он, как заявил тогда, заметил оттого, что я тихо ржала в кулак над слезливой передовицей о детских приютах, вышедшей из-под его эпохального пера.

Называлась статья литературно и слегка постмодернистично: "Где он, дом бедняка?" Как бы Фолкнер с лёгкой примесью Торнтона Уайлдера. В ней государству Эро объявлялась анафема за то, что там существует так называемый "налог на нищих" неотчуждаемая земля, облагаемая податью в пользу неимущих, а, значит, сами эти бедолаги мыслятся неистребимой деталью эроского социального пейзажа. После преамбулы автор обрушивался на сирот – вернее, то обстоятельство, что в богатой стране нет ни одного сиротского приюта, иначе – орфана или Дома Ребёнка, как это принято в цивилизованной стране, а, следовательно, имеется налицо множество беспризорных. Несколькими абзацами ниже автор выражал беспокойство по поводу малолетних эдинерцев, отправленных по ту сторону гор якобы в новую семью, но на самом деле – для пересадки их органов усыновителям. В особенности одушевлял его факт, что парламентские депутаты сразу после публикации закона против импортации сирот взяли себе каждый по спорному младенцу, иные – сразу по два.

– Чему вы смеётесь, милостивая ина? – спросил Имран. Он сидел за соседним столиком, так что заговорить со мной было в любом случае легко.

– Изворотливости авторской логики, – ответила я. – Из существования вакуфных земель выводится наличие нищих. Из не-существования сиротских приютов – опять-таки наличие реалии, тогда как естественно предположить её отсутствие. У нас тут, слава Тергам, свои мусульмане в наличии: ручные, интегрированные в общество...

Мысленно я добавила: "Например, мой аньда Керм, у которого карха в ножнах редко залёживается".

– Так что я знаю, – говорила я тем временем. – Исламское правительство тратит вакуфные деньги на самые разные нужды общества, поэтому сам вакуф неизбывен. Сирот в исламе попросту нет: там мощная система родства и культ ребятишек, так что был бы младенец – а руки, чтобы принять его с земли, найдутся. Но вот повальное распределение деток по приказу свыше явно пахнет чем-то нехорошим. Поматросят и бросят.

– И огласки на сей раз не будет, – он кивнул.

– Думаю, что нет, – отозвалась я. – В смысле что да. Ибо на что нам ниспосланы порох в пороховницах и жидкая сажа в чернильницах? Зачем требуется оттачивать калам острее кинжала и почему сунна говорит, что кровь воина ценится дешевле чернил учёного?

– Вы задаёте слишком пафосные вопросы. – Он рассмеялся и поднялся с места. – И, разумеется, знаете меня в лицо.

– Да, – подтвердила я. – Но только в лицо – не более.

Если учесть, что диспозицию сцены выбирал и создавал он, ясно, чем и где всё закончилось.

Теперь мне кажется, что вся эта сцена была подстроена далеко не во имя ловли бабочек сачком.

Любовник он оказался беспрецедентный даже на мой вкус и взгляд. Некая финальная укороченность делала его неутомимым, фантазия – изощрённым до предела.

Умственное знание Имран тоже умел дарить. Он отточил моё понимание исламских имён: какие отличаются от христианских огласовкой (Иосиф, Юсеф – Юсуф), какие дают аналог. Его собственное имя ставилось вместо библейского Иоаким, Яхим, и обозначало мужа Анны, матери Девы Марии, иначе Марьям бинт Имран, но неожиданно расширялось. "Имран" обозначало и прадеда Иисусова, и мощный род, нежным отростком коего был пророк христианства. "А вот имя вашего батюшки – Эно, Энох, Енох – передаётся у нас как Идрис. Как и библейского Еноха, Идриса взяли на небо живым, только что в Коране это погуще расписано".

("Ох, вот этого намёка на бессмертие моим ребятам не нужно, распинаюсь прежде времени. Хотя язык бывает мудрее головы".)

Он не ревновал к иным моим приключениям: вербовать в армию единомышленников можно и так.

– По всему выходит, Имран хотел вас улестить? – спросил Дези.

– Пожалуй что и так.

– А другие партнёры друг к другу не ревновали?

– Малыш, когда в джунглях жажда, звери соблюдают водное перемирие. И никто не думает гневаться на родник за его изобилие. Ты никогда не жил в Динане...

("Но ведь может быть, что и жил. Как-то слишком пристально мальчик интересуется...")

– Нигде так не прочувствуешь разнообразие мужского пола, как в телесной любви. И женщины тоже все разные – точно цветы в роскошном букете. Вон, святая Феврония сказала вожделеющему боярину, что вода в реке одинакова, черпни ты её с правого или с левого борта лодки. Видать, мало она себя ценила. А, может быть, хитрила, чтобы на неё не набросились...

– Прямо в воде, – хихикнул Дезире. – И не перевернули бы саму лодку в порыве страсти. Однако ведь говорят же японцы, что один цветок лучше, чем сто, передает великолепие цветка. Зачем излишествовать?

– Экие слова ты знаешь... Да просто ради того, что у любого великолепия миллион граней. Сто цветов – сто пределов земной красоты.

– А Дженгиль что – не ревновал в своё время? – спросил Рене.

– Разве у него были основания?

– М-м. как правило, успешно обходятся и без них. – Он кивнул на Дезире – тот полушутя нахмурил брови.

("Джена было слишком много в мире. Он доставал моих людей ещё на марше к Великому Городу. Поначалу мы нарушали негласное правило: не брать ничего без спроса и украдкой. То есть ни я, ни Керм такого не делали, а те бойцы, что из местных, предупреждали, что никак нельзя. Но разве голодное брюхо слушает увещания?

Однажды двое моих всадников утащили овцу из отары: думали, спишут на волка. Не привело их в чувство и то, что добрая половина тех дружков, которых они угостили своим кулешом, отказалась есть. Никто из тех, кто ел, не проснулся от утренней побудки: перерезано горло, на лбу или щеке тем же кинжалом выведена буква D. Дженгиль.

И это уже когда мы, можно сказать, сотрудничали и выручали друг друга живой силой".)

Та-Циан улыбнулась и вздохнула. Одиннадцать человек, но, что и говорить, не самых лучших: не теперь, так позже бы всех подвели. К тому же наш "Меч для неправедных" принёс своего рода извинение. Так же тихо, как резал двуногую скотину, подобрался к командирской палатке, пришпилил к ней записку:

"Если угодно моей судьбе и приятно моему второму сердцу – согласен быть двенадцатым".

Клинок был едва ли не тот самый....

Вот и думай теперь, что это значит да как поступить.

И всякий раз такие подколки. Это и была любовь? А то, что Та-Циан на них отвечала, – основание для того, чтобы числить её в своём личном имуществе?

– Но вы ведь продолжали общаться? – упорствовал Рене. – Вот вам и повод.

– Вижу, вы оба вытягиваете из меня очередную байку, – Та-Циан усмешливо качнула головой. – Ладно, слушайте.

Всё в Эдинере и без меня шло своим порядком. Загородный домина прирастал службами и цветниками, постепенно там развелся полный и беспривязный "дитятник": дети Рейны, залётное потомство Элина, племянники чьих-то невнятных подружек. Щенки сменили молочные зубы и теперь вовсю росли и обучались: самого умного я назвала Китмир, в память о предке. Исправно держался стремени Бахра или моей ноги, наводя страх на неприятелей, отличал опасные запахи от неопасных, а в эдинерском доме, когда я брала его с собой, вёл себя чинно, как английский лорд. Стоял за ним или не стоял Дженгиль, такой дар был драгоценней любых бриллиантов и даже, может быть, той алмазной розы, что скрытно сияла в моём перстне. Экзамены я сдала и дипломную работу защитила с непредвиденным успехом: как помнится, последняя была связана с сопоставлением корней староэроского и древнемонгольских языков, а все мы держали курс на запад.

Моим западом был Лэн-Дархан.

На первый взгляд, изменилось там немногое: лавок поуменьшилось, но торговали они бойчей, чем в самый первый мой визит. Кремник стоял, колокола били и по временам играли, муэдзины распевались с мечетей – как говорили, то прокручивалась хитроумная электронная запись, что заставляло подозревать просвещённое эроское влияние. Закутанных женщин было не видно, впрочем, гололицые скромно держались в тени. Вокруг Дома с Остриями разбили сад и роскошные цветники. На фасаде появилась родонитовая табличка с арабской графикой: то явно были стихи, для понимания которых не хватало либо моих скромных познаний, либо нахальства. Я имею в виду памятник, что я заказывала in articulo моей mortis, но благодарные жители влепили при жизни. Хотя это не помешало мне получить в особняке славную комнатку с отдельным выходом в сад.

Каорен тоже был здесь и правил по сути единолично: Шегельда сменили, хотя в профессуре оставили. Первое, что мне предложил старый знакомец, – полюбоваться на его кузницы и его оружейные мастерские, которые, понимаете ли, процветали. В основном за счёт холодного оружия и лёгкого доспеха: последний он изобретал и совершенствовал всю жизнь, видя в нём романтического преемника нынешних пуленепробиваемых жилетов.

Что до всяких там сабель, спад и стилетов, то следует учесть, что истинный горец, хоть ты обвешай его огнестрелом с головы до ног, будет тянуться к "погибельному железу", как ребёнок к яркой игрушке, и без конца совершенствоваться во владении хотя бы из любви к искусству. Опять-таки стреляться здесь не принято: если уж дуэль, то на клинках. И не во имя смертной обиды, а для-ради весомого заклада. Ведь, неровён час, самого обиженного прикончат – какое уж тут удовлетворение. Кстати, искать гибели оппонента считается непристойным, хотя само по себе – да, случается. И секунданты спорящих не дерутся, как в прежние века в Европе. Какие они тогда свидетели? Так, заинтересованные лица. Мы, островные, народ практичный.