Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Та-Циан в это время спокойно объяснила:

– Не знаю, на какую-сякую должность меня тогда смотрели, только ведь Оддисена – не та контора, чтобы интересоваться. Ей и переиграть на ходу недолго. Как говорится, наши местные суды к бюрократии не склонны, разбирают жалобы и просьбы досконально – зачастую вместе с самим просителем.

И вот что любопытно: весь обговоренный срок мы в этом царстве чудес не усидели. Вышли на волю, как оказалось из-за сбитого календаря, дней этак через восемь и...

В общем, меня кстати осенило, что исполняются вовсе не мои желания, а непонятно чьи. Даже не моего спутника.

– И куда теперь? – послушно спросил Джен, когда мы выбрались на вольный простор.

– Туда, где мы будем одни во всём мире, – ответила я. – Неужели у Волка не найдётся потайного логова, куда нет доступа никому?

XII. «ЭТО МОЙ МИР». Окончание

– Вот, получилась дырка на самом интересном месте, – проговорил Рене. – То есть пауза в повествовании.

– Но кто его знал, что ещё раньше намеченной нами кукольной вечеринки получится другая, куда более широкая? – возразил Дезире.

Он и прибыли на место в заплечной кукольной переноске на два номера, чтобы хозяйка могла попримерять на своих деток всякий шмот. Но не усидели: поспособствовали Та-Циан купить на ярмарке две пары годной обувки, несколько пёстрых свитерков и брючата, кое-как отбились от продавщиц паричков из натуральной козы, овцы и немного загадочной тибетской ламы. Тихонько пояснив мастерице (о паршивцы!), что свою собственную волосню девать во время обращений некуда, хоть истончается изрядно. Но обнаружив главную выставку, с роскошными декорациями и фантастическими сюжетами, где главную роль играли суставчатые субъекты, потащили госпожу в совместный мужеско-женский туалет, где переоделись оба. Попутно выяснилось, что в той же переноске пребывал дарёный кушак из ломаных клинков, что Дезире непонятным образом прихватил, а теперь надел поверх куртки.

"Как Джен сотворил тот пояс. В защиту не меня – своей будущей кровинки. Я рассказывала моей парочке, как обстояли дела с моими мужчинами не во время, а после войны? Да нет, отчего-то не вставилось это лыко в строку.

В Академии и преподавали, и слушали курс бывшие "кэланги" и "бессмертники", которых, собственно, никто так не величал и тем более не дразнил. И все они с детства были обучены владеть шпагой (изредка саблей, что было несколько худшим тоном) с целью, которую предусмотрел для меня Керм. Состязаться попарно. Впрочем, говоря о пеших поединках, он скорее имел в виду невольные стычки один на один во время боя.

Поскольку холодное оружие в Динане – вовсе не часть мундира, а сама честь во плоти, его ухитрялись подцеплять к условно штатскому костюму, пряча перевязь под дождевиком или меховой пелериной. Чтобы не топорщило верхнюю одежду, хитроумно закрепляли на ноге, отчего походка приобретала, мягко говоря, странный характер, или использовали хитроумную систему застёжек и ремней.

И дрались не реже, чем французы в эпоху кардинала Ришельё, но куда менее кроваво: убить или тяжело ранить в такой стычке считалось не менее позорным, чем уклониться. Народ за последнее время поднаторел во всякого рода побоищах и теперь делал практические извлечения из опыта.

Вот на этой стезе я процветала ничуть не меньше, чем на учебной. Зачастую вызов на поединок диктовался своего рода учтивостью: "По слухам, мастерство высокой ины не имеет равных. Могу ли я испытать восторг совместного боя с нею?" Этакие изысканные последователи бусидо... Иногда ночная площадь с фонарями была прямым продолжением фехтовального зала, где оба мы тренировались. Серьёзные споры в такой манере не решались. "Сокровенная повесть" обо мне муссирует слух, что мы с Тэйном, иначе Тейнреллом бились о заклад, кому доведётся взять под себя бывших врагов и запретить-разрешить им носить клинки. Будто бы я взяла верх с помощью того же приёма, что с Дженгилем, а Тэйн погиб от удара остриём под левое ребро. Ничего похожего: там были совсем иные обстоятельства".

– Тейнрелл – от Тенгри? – вставил Рене. – Ох, простите. Я не очень слушал, однако услышал по нечаянности.

– Да. Погоди, не хочется в этой толчее договаривать. Потом, дома, если вам будет охота.

"А договорить есть что. Многие таким образом напрашивались на свидание тет-а-тет, ни больше, ни меньше. Почти как в лэнской войне: ине Та-Циан любо брать мужчин на шпагу – пускай берёт в своё удовольствие. Вроде как ни один не поддался: я смолоду не была склонна питать свои и чужие иллюзии. Но и утешительных подарков не раздавала. Если устоял или выронил клинок, а лучше того – я захватила чужую сталь своей гардой и сломала, то полная моя воля: брать в полон или не брать. Вот и прикинем: то, чем кичится ныне Дезире, – любви то знаки или, как всегда, моей победы?"

Дома разобрали шмотки, поахали, какое всё красивое и что, наверное, в азарте упустили кое-что получше. Что у динанского резидента фонды не резиновые, мальчиков не колыхало. Впрочем, дна тех ресурсов, которые некто выделил для проекта, никто пока не достиг, подумала Та-Циан. Не Марианская впадина, однако: стоило бы поостеречься.

– Тейн...

Мальчики насторожились.

– Давайте уж отчитаюсь, чтобы потом не тормозило повествования. Настоящая речь о нём пойдёт немного позже.

Тейнрелл был из "бессмертников" последнего призыва. Дядюшке Лону хватило смекалки не подозревать тех кэлангов-перебежчиков, которые присоединились к красноплащному воинству ради защиты семьи или – как бы это пояснить без прикрас? – под влиянием личного обаяния "высокой ины Кардинены". Ещё до покупки ею горной столицы. Нет, предугадываю встречный вопрос. Он был кем-то вроде мастера оружия при штабе, потом консультантом в Академии Войны, завсегдатаем тренировочных зал и офицерских клубов – но ни на каком этапе я не покушалась на его девство. У него вроде как были другие партнёры по этой части.

А вот в сабельных и шпажных поединках мы сходились так часто, как получалось. Вот кто меня бы отвалял по полной! Внезапен, словно кугуар, гибок и мощен наподобие удава Каа из сказки. Резы лезвием у него получались отлично, да не более того. А вот прямой удар рапиры с "пуговкой" на острие мог, я думаю, пробить любой нагрудник, да ещё выйти с той стороны. Состязался он, разумеется, в четверть силы, да и без этого я ходила вся в напухших синяках.

Мне бы задуматься, отчего такой бесспорный светоч довольствуется малым: но по молодости я была беспечна. Хотя ведь, исходя из имени, Тэйн был выходец из Эро в энном поколении, они там все поголовно слывут фаталистами.

В общем, рисковать собой ради удачного удара он меня – не то что выучил: как следует поднатаскал и направил.

А теперь вернёмся к нашим баранам. Вернее – к одному жертвенному овну, который был добыт и заклан по вышеуказанной методе.

Кажется, будь на то Дженгилева воля, мы бы так и гуляли по горам пешком. Но лошадей мы получили. Не прежних – низких в холке "крестьянок". Не шибко резвы, совсем неказисты, зато по камням и уступам карабкаются, будто архары. У меня сплошняком пошли сравнения с круторогими – к чему бы это?

Все прогулки на воле хороши – об этом не буду распространяться. Тем более что конца этого пути мы достигли скоро.

Горы здесь поросли смешанным лесом так, что и в летнюю, и в зимнюю пору с одного склона другой вообще не видно: так, некое шевеление на земле под густыми ветвями, которое легко списать на крупного зверя. С воздуха – тем более, скорость ведь.

Мы отыскали выход на тропу – скорее туннель. Помню, там росли гигантские можжевельники, все искорёженные, что говорило о низовых ветрах. Было тепло, душно, и воздух тяжелел от их аромата. Лошади аккуратно переступали через корни, что жилами тянулись через всю дорогу.

Дальше под ногами стало чисто, ветви расступились, зато наверху потемнело: здесь над тропой нависал карниз. Джен сошёл вниз, взял обоих коняшек под уздцы. Обронил:

– Они привычные. Только запомни: это тебе не ищейки. Без моей воли путь никому не откроется.

– Тогда уж и глаза бы мне завязал, – заметила я, как помню, добродушно.

Потому что путь очень скоро уткнулся в стену обычной хижины, прилепленной к голому утёсу. Камни были скреплены глиной и обожжены факелом, козырёк над входом – сложен из сланцевых плит, вместо двери был щит, который двигался по пазам: в сторону и, похоже, вверх. Дженгиль его не отпирал – лишь коснулся ладонью. Эроские хитроумия, однако. Дальше тянулся пол из самой горы, грубо отшлифованный, с половиками, плетёнными из травы. Трава здесь водилась со стеблями толщиной в мой мизинец. Из неё был и занавес, который прятал нишу с постелью. Там лежало домотканое покрывало со сложным узором: такие украшают кросна, бывает, всю зиму, к ним подходят, улучив минуту-другую для любимой утехи. Низкий стол приткнулся к стене рядом с очагом, под столешницу были затиснуты две или три кожаных подушки. Очаг был роскошный, почти что камин: с глубоким выступающим сводом, выложенным плинфой, решёткой в передней части и пирамидой поленьев внутри, ждущей только чирканья спички, чтобы загореться ясным пламенем. Палили там, похоже, нередко: нутро было закопчённым.

– Ты, случаем, не умеешь разводить огонь касанием пальца? – спросил зачем-то Джен.

– Может быть, – ответила я в шутку. – Не пробовала. Зажигалка или огниво казались надёжнее.

Мой мужчина пошёл затаскивать внутрь перемётные сумы – лошади как стояли смирно, так и оставались, пока им надевали торбы с овсом и отводили к коновязи где-то на задах. Я подсмотрела в оконце: оно тут было, но не настаивало на своём присутствии. Узенькое, подслеповатое такое, должно быть, из бычьего пузыря, чтобы не разбили. Или из замутнённого бронестекла.

Вернулся.

– Ты позволишь затопить? Мне сыро.

Вынул из кармашка куртки коробок, зашитый в берёсту, чиркнул спичкой о камень. Всё-то у него старорежимное и самостийное, заметила я про себя, вон и смесь на головках вполне себе горючая, и сами головки, наверное, окунал в воск, чтобы подольше горели.

– Проголодалась, наверное? Только не ройся в продуктах, я быстрее дело улажу. У меня таганок с прошлых дней запрятан и котлы-кастрюли-сковородки.

– И нож за голенищем сапожка? – спросила я.

– Как всегда. Воевать с консервами. И с корневищами в подвале. Там, думаю, и картофель давно пророс, и хлеба зацвели.

Вот так и беседовали: чуточку нудно, только со смыслом, который подстилался под словами, словно дымная поволока. Кстати, воздух под крышей был сухой и свежий, вся гарь уходила в один скрытый воздуховод, вредные газы из подпольной ухоронки – в другой. Брюква и картофель ничуть не погнили, крупа не поддалась жучку, даже плоские хлебы хоть зачерствели, но стоило разогреть один на сковороде – и в хижине вовсю пахло свежей выпечкой.

Вот так и жили: монотонно, да всё равно – то была самая лучшая наша неделя. Отдых. Джен оказался совсем иным, чем в любом из мест, где царствовал и добивался самостояния: молодой, беспечный, ироничный и нимало не властный. Ему нравилось спрашивать моего разрешения и подчиняться. Мне – плыть по течению, соглашаясь со всем, что он предлагал. Оказывается, так легко не иметь задних мыслей...

Каждый из нас открывался себе и другому с неожиданной стороны. Он любил не только готовить: палас на ложе соткал тоже он, ради медитативной практики, как объяснил слегка напыщенно. Стан разобрал и спрятал неподалёку: если моя ина захочет – сделаю ей полотно для юбки и жилета, как носят женщины в деревнях горного Севера, да и прямо в её Лесу. Только снять рисунок понадобится. Да что – крой там самый лёгкий, я и сшить не затруднюсь нимало.

– А поясные бляхи сковать и приладить к кожаной полосе? – поинтересовалась я. – Ты ведь без пяти минут оружейник и без году неделя сам Каорен.

Насчёт боевых украс для Дженовой личной надобности я не забыла. Могла бы и забрать как заклад, но казалось неинтересно.

– Скую и бляхи для оберега, – ответил он. – Но не сей же час. Наряд ведь тоже не в минуту создаётся.

Ладно. Теперь самое важное.

Погреб был вырублен в монолите, настолько по виду незыблемом, что так и напрашивалось поискать там секрет-другой типа рычага и движущейся стены. Но отнорок находился совсем в другом месте. Буквально на виду – в широкой облицовке камина, которую можно было открыть точно так же, как входную дверь. Приложив к одному из плоских кирпичей ладонь.

Мы кое-как протиснулись в щель. А за ней было нечто по-своему даже более удивительное, чем вся цитадель Оддисены.

Большая комната с низким потолком и грубо стёсанными стенами. Меблировка ещё более скудна, чем в первом помещении, – если и то, и другое можно назвать мебелью. Кровать, стол и сиденье с высокой спинкой, вырезанные в монолите, покрытые скудной резьбой и отполированные. (По всей видимости, здесь кругом был серый мрамор, но это проявлялось только местами.) Снизу струится мягкое тепло с еле заметным сероводородным запахом – он исходит, скорее всего, от ручья, что течёт по нескольким трубам, упрятанным в пол, и снова собирается в небольшом угловом бассейне.

В нишах, которыми изрезаны все стены, сложены одеяла, подушки, посуда, всякая тряпичная мелочь. Какие-то ящики, занимающие весь проём до самого потолка. Где-то поставлены ширмы или полуопущены занавеси, но чаще маскировка отсутствует.

– Я говорил о консервах? Большей частью здесь сублимированные концентраты, – негромко пояснил Дженгиль. – Чистая питьевая вода, чтобы их размочить, – вон за той дверцей, увидишь: самое холодное место. Углубления – по сути большие кладовки, на виду лишь фасад. В одной имеется вытяжка – там у нас долгоиграющий ватерклозет. Есть витамины и лекарства, фонари холодного света и вечные зажигалки, бумага в стопах и карандаши, но нет книг. Книги – это чужая мысль, а чтобы без проблем обитать в затворе, нужно научиться слышать свои. В общем, всё рассчитано на год-два строгой изоляции – если ты раньше не запсихуешь и не выскочишь назад в главный дом, причём опрометью. Или не сойдёшь с ума и не решишь остаться здесь навсегда. Или...

– Да говори уже всё до капли, – отозвалась я. – Ведь привёл другого человека лишь ради того, чтобы поделиться.

– Или есть третий выход пострашнее двух первых, – сказал он. Резко отдернул крайнюю занавесь.

Там было совсем немного вещей. И бесконечная тьма.

– На другом конце туннеля – царство Эро, – проговорил он. – Сам не знаю, как долго теперь туда идти. Ту часть пути они держат и расчищают, эту блюду я сам. Наше Братство не слишком ладит с той стороной... Зеркала. И я тоже не желал бы встретиться кое с кем из родичей с той стороны амальгамы. Причины личного свойства, скажем так. Но никакой ровным счётом мистики: не более чем в диггерстве или спелеологии.

Он помолчал, ожидая моей реакции, и добавил:

– Знаешь? Я перекодирую замки на твою руку в придачу к своей. Это совсем просто.

Я не спросила, зачем ему. Даже не поинтересовалась, как он сделает: через силт или скопировав рисунок на внутренней стороне моей ладони. В электронном виде или так же старомодно, каким казалось в этом укрытии всё и вся.

Вот так всё и шло. И, разумеется, мы любили друг друга: я тоже была там старомодной, и "заниматься сексом" совершенно не подходило к ситуации, внутри которой мы оказались.

А теперь о занозе, что я чувствовала всё время. Хотя не совсем так. От Джена я переняла счастливое свойство души: отодвинуть в сторону неизбежное и жить, как живётся. Если ты знаешь, что так или иначе расплатишься и это непреложно, как любой физический закон, – к чему переживать как трагедию ту конкретную форму, в какой выражается плата?

("Нет, рановато этим – о трагедии. Хотя снова зарубка на память. Думаю, мои пелеситы ничего не забывают, даже того, что не восприняли и не поняли целиком".)

Словом, в последний день я спросила:

– А ты что с меня возьмёшь как залог?

– Самое простое, – ответил мой возлюбленный. – Роди мне дочку. Не убивай её. Думаю, твоих сыновей не хочет сама природа – твоя или вообще. Но и не береги, как скорлупу перепелиного яйца. Пускай она с самого начала будет сильной.

Хорт явно поделился с ним, но так же явно перефразировав свой совет мне. О поле ребятишек он не сказал ни слова: только о моём желании. Но хотела ли я сделать из себя продолжение моего милого? Хотя бы из мельчайшей своей частицы?

"Вы не можете иметь детей от того мужчины, кого не захотите сделать отцом, – вспоминала я. – От того, кто пробудит подобное желание лишь в вашем уме и душе – то же самое. Но если всё нутро, вся кровь и плоть ваши захотят – парадоксально, гибельно, без малейших сомнений, – дерзайте. То будет настоящее".

Возможно, мой врач преувеличил истину, чтобы наверняка внедрить в меня? Сделал её более выпуклой? Как и чем измерить желание?

– Джен, – сказала я. – Я ведь поклялась – но могу ли сделать больше того? Что, если во мне никого не завязалось?

– Тогда судьба наша такая, – ответил он, улыбаясь уже по-прежнему – с усталой ехидцей.

– Судьба, – как помню, повторила я. – А другое желание у тебя имеется? Для подстраховки.

– Конечно. Я... – он помедлил, чуточку пафосно, как мне показалось. – Я хотел бы умереть примерно как в "Шагреневой коже". Не в объятиях – но от руки высокой ины Тергаты.

– Я сегодня добрая, – ответила ему через меня служительница Тергов. – Оба твоих желания, иншалла, исполню. Рождение и смерть.

Потом мы расстались. Я, по правде говоря, считала, что навсегда. Уехали ведь далеко не те люди, которые сюда явились. Жажда наша была, казалось, утолена: на дне сосуда остались чисто деловые отношения.

А понесла я и взаправду. Всерьёз и надолго. И в самом деле маленькую женщину – только не все приметы совпадали, да и УЗИ словно колебалось, показывая силуэт плода.

Кто-то из покойников говорил мне: "Не будешь знать, что делать, – посоветуйся с корневыми родичами, откуда пошёл твой корень". Эржебед? Диамис? Или вовсе не они?

– Мы-то помним, – проронил Дезире между делом.

– Я была, мягко говоря, в недоумении. Носила-то легче лёгкого, не подтверди Хорт и его коллеги – не поверила бы. Но ощущала не просто некое постороннее вложение или чужеродность – по типу ребёнка Розмари, провоцирующего токсикозы поистине дьявольской силы, – а фатальную ошибку, вирус, которая всё разрастался и захватывал под себя клетку за клеткой моего тела. У меня должно было быть не так.

– Как это "не так"? – спрашивала матушка Идена, когда я пыталась выяснить у неё. – Самая прелесть в том, что в тебе зарождается...

"Заводится", – поправила я мысленно.

...иная жизнь – и ты несёшь её куда бы ни пошла. Но тогда ты её не совсем ещё любишь. И когда рядом с твоим забьётся крошечное сердце, а позже маленький начнёт шевелиться внутри – тоже нет. А вот когда пройдёшь через все труды и всю боль ради того, чтобы новый человечек появился на свет, – тогда можно говорить о любви.

– Мама, – ответила я, – мною об этом не было сказано ни словечка. А твою художественную декламацию я слышала раз сто. Я спрашиваю о таких вещах, в которых мой гинеколог не смыслит по самой природе своей.

– Вольно тебе было взять Хорта, – вздохнула мама Ида.

– Я ему доверяю, – ответила я спокойно. – Вообще мужчины в этих делах куда надёжнее дам: сантиментов не разводят.

– Ну, если говорить без дураков, то с твоими старшими братьями была полнейшая мерзость, – поделилась она. – В отличие от тебя самой. Но не думай, однако, что ты выкатилась из моих недр, будто ясное солнышко: всякого хватало. Только я вроде бы не выталкивала тебя, а ты сама пробилась наружу большой, сильной рыбой. И очень быстро – мне ещё пеняли, что при таких молниеносных родах малышка не успеет приспособиться к изменениям. Но ничего: ты даже не плакала, а рявкнула разок чуть ли не басом – и сразу стала изучать на потолке что-то своё.

– Не стоит надеяться, что мне повезёт больше, чем тебе самой, – ответила я с хорошо рассчитанной улыбкой.

И тогда матушка подарила мне самое умное изречение из тех, на какие была способна:

– Не тревожься. Дамы нашего рода, женщины из Леса потому ещё живут много дольше своих мужчин, что правильная боль даёт закалку. Только не когда роды идут вразнос и тебя конкретно плющит.

И вот я отправилась в паломничество по родным местам, взяв с собой двух эркских юнцов из недавнего пополнения: проще говоря, охрану. Время было спокойное, разъезжать повсюду вооружёнными до зубов стало немодно, и отчасти поэтому ко мне прибился Ной Ланки: вспомнил о своём побратимстве и всяких прочих нюансах взаимоотношений.

– И куда тебя несёт? – сказала на прощание матушка, крестя мой уже солидный животик. – Там ведь далеко не как раньше. Тебя-то, может быть, и помнят...

– Да не в таком виде? – подхватила я реплику. – Не беда, по одёжке встречают, по лицу провожают, а моё пузо всё-таки не впереди лица бежит.

Более всего меня раздражала широкая юбка на помочах. Бывают ведь брюки или шаровары, которые поддерживают низ и при этом имеют вполне пристойный вид, верно? Моим же спутникам было не по нраву, что технику пришлось бросить километрах в десяти от Зент-Ирдена: на этом пути он служил заставой. Ну а как иначе? И дорога такая, сплошной наст и подтаявший снег, что меня на ней куда хуже растрясёт, и зверь большого переполоха не любит. В детстве мне казалось, что родичи нарочно шумят перед началом пушного сезона, чтобы те, кому надо, успели заховаться подальше, а их бы встретили самые беспечные представители племени. Сейчас-то был конец охотничьей поры.

И вот что меня удивило: дорога показалась много длиннее прежнего, но мой малый и милый мир остался таким же, как раньше. И дома те же: не потемнели – куда уж им больше! Не покосились: прямыми в землю на вершок ушли. И одёжки те же: кто хочет новья – те давно в город перебрались. И ружья: иными, может, и убьёшь поболе, но как на это сам зверь поглядит? Изменились лица. Кто ушёл, кто родился, кто постарел.

Но вот старшая бабка Сидна держалась нерушимо. В лесу ведь так: кто перевалил за девяносто, тому и жить привычно, и смерть не страшна. Сколько хочет, столько и живёт.

Вот она меня и спросила вместо "Здравствуй, внука":

– Откуда у тебя это?

И палец с длинным ногтем протянула вперёд и вниз.

– Размножилась почкованием, – отвечаю. – Примерно как древесная ветка отростки пускает.

– Ты мне зубы-те не скаль, – перебросила лямку винтовки с плеча на плечо. – Кому-кому, а тебе не от всякого Якова можно.

Увидела, что молчу, – переменила музыку:

– Сюда-то, в лес, к чему явилась? Вот не поверю, что с одной скукоты. Горянка смолоду была, горянкой и осталась.

– Моя дочь должна быть сильной, – ответила я словами Джена. – Иначе шкура не стоит выделки.

Прабабка руку убрала, ствол на плече поддёрнула, чтобы не давил. И говорит устало:

– Может, и права ты. Видать, не страховито тебе жизнь, что монету, на ребро ставить. Играй, да смотри, как бы не доиграться.

Словно в воду глядела.

Лекари здесь были домотканые, повитуха одна, но учениц три или четыре, младшая – совсем молоденькая. Сроки считали не по дням, а по приметам. Знали, что девка в чреве дольше парня сидит – та самая выделка ей потребна куда более тонкая. Все они меня предупреждали. Хорт ведь тоже, но у него шло как бы обмолвкой.

Словом, я не поверила, когда мне велели сидеть в своей комнате и особо не колыхаться. А, может, нарочно так устроила – запереть себя можно было и в эдинских стенах. Да и приказывать мне было без пользы.

Вот и взяли мы с побратимом такого Дана, который умел ходить по болотам, аки по суху, и по зарослям, как по росчисти. Оделись поплотнее и вышли втроём за окраину деревни. Тогда как раз время было снеговицу добывать – клюкву, которая перезимовала на замёрзшем болоте или торфянике под слоем снега. Здешний народ смотрит на всё, что стоит кругом, как на вотчину: к чему пригребать и прятать в свой подпол, когда само собой сделается? А если дикий лесной народ приберёт, так это ему на здоровье, а людям – на пущую удачу.

К земле-то приклонялись мои мужчины, я только из их рук брала и ко рту подносила: снег чистый и снеговица чиста. У Данчика ещё и туесок за плечом висел – доверху наполнить.

Как вдруг из меня полилось через все тёплые завёртки. Нойи был в этом меня опытней – мигом сообразил, что не моча.

– Гони к деревне, – скомандовал Дану. – Веди народ. Мы с иной тихо побредём по широкому следу.

Тот для быстроты хода туесок бросил, побежал. Нойи подхватил меня на руки и хотел было нести следом. А я говорю:

– Нам не поспеть: далеко отошли и ещё кружили. А будем торопиться – без проводника попадём на скверное место. Не затянет в зыбун, так перепачкаемся.

Побратим покачал головой, а потом снял шапку, кинул в снег этаким удалым жестом, снял доху, бросил туда же мохнатым исподом кверху и говорит:

– Садись или ложись, как тебе угодно. Один медведь внизу, другим накроешься – никаким морозом не прошибёт.

Я стянула верхнее, улеглась под ним, а самой смешно. Какие морозы – по рутенским меркам начало марта. В двойной шубе – понизу медвежий мех и таким же мехом крыта – один Ной здесь и ходил, все удивлялись, на него глядя, до чего он зябкий. А мне в таком наряде казалось и тяжко, и душно. На мне лёгкий нагольный тулупчик был, не здешнего мастерства – лэнский. И не бурый, кстати: стриженая овца.

И вот от того смеха сразу такие бурные схватки пошли – не успевала считать. Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно.

Я едва замечала, как Нойи развязывал тесёмки, стаскивал с меня мокрое и грязное, шаря руками под меховой покрышкой. Приговаривал: "Погоди, да куда же ты – не торопись. Людей ведь ещё нет".

Но уже поздно. Живот содрогнулся, нечто круглое, волосатое скользнуло между ляжек, защекотало и плюхнулось в натёкшую слякоть, увлекая за собой остальное тельце. Раздался горестный вопль.

– Родила, – констатировал побратим скорей обескураженно, чем с удовлетворением. – Не задави смотри. Что теперь делать-то будем?

– Положи на меня сверху, – пробормотала я, – смотри, чтобы не задохнулась под шубой.

– Не-не, вроде что-то ещё творят, – ответил Ной. – Пуповину перерезают между зажимами. Я сейчас.

Думаю, он справился: и без лезвия ни он, ни я не гуляли, и нитки-верёвки в кармане всегда водились. Не дал ни мне кровью истечь, ни малявке удавиться, ни нахлебаться стылого воздуха. Стянул с меня невыразимые, засунул девицу в один подштанник, замотал другим, сунул свёрток мне на грудь – один носик наружу. А сам прибился сбоку: греть и самому согреваться. Оставив меня справляться с последом и прочей грязью, что из меня повылезла.

Я тогда ещё успела подивиться вслед за земляками, какой он стал в последнее время ледащий: всё-то ему кутаться. И услышать:

– Грешно ведь – рядом с названой сестрой спать.

И откликнуться на эти слова – наполовину в забытьи:

– Не то грешно – рядом, а ставить жену и всех прочих её выше.

Сколько мы втроём времени провели – не умею сказать. И не так далеко ушли, чтобы заплутать, но след от нас троих был – словно заяц петлял. Мы ведь по дороге снег раскапывали и месили ногами. А может быть, лесной хозяин водил ради своей надобности.

Потому что когда ба Александра и целая куча младших родичей явились по наши трепетные души, клюквы на снегу не оказалось. Ни крохи. Пустой футляр из коры. Слякоть, которая могла наши подстилки с покрышками насквозь прошибить, и то вроде кто-то слизал, пока оба находились в забытьи. А что делала в это время моя дочь – никто не видал и сказать она сама не умела.

Я поднялась только через двое суток, и то потому, что меня удерживали в постели. Кормить дитёнка начала было, но сочилось из меня скудно и неохотно, а молочные мамаши в трёх деревнях прямо состязались за право поднести мою дочку к своим соскам.

Побратима долго била трясовица, пока не оправился. Малое нездоровье было предвестником большой хвори, и хорошо, что её поторопили явиться на свет, – могли бы и упустить. А так выздоровел.

И всё повторял:

– Вот я какой молодец: о невесте для Кахина заранее позаботился.

Девочку назвали Сидной, как и старшую в роде, – это в Лесу называлось "подарить имя". Моя прабабка словно бы того дожидалась, чтобы помереть в одночасье: в полном сознании и с хитрой улыбкой на сморщенных губах.

Росла её преемница счастливо, как и полагается моей почти что копии: белая и золотая с чернью, только что глаза без хамелеончатой игры цветов, просто серые.

Отец Сидны прислал мне полный "горский строй" – походил на наши лесные, но куда более прихотливого тканья. Сколько уж Волк сидел над ним – не могу сказать, девочке к тем временам исполнилось полгода. Ну и, конечно, там был и пояс – наверное, мастер добрался до всех моих поединщиков, ведь сама я не собирала стальных обломков. Мне их владельцы были интересны.

Все были ублаготворены подчистую. Только два тёмных пятна было на всеобщей радости, да и те всего лишь точки.

Первое. Хорт, который наблюдал Сидну вместе с другими, сказал почтительно и снова с некоей загадкой:

– Высокая ина Та-Циан верно угадала неправильность, но по каким признакам – не знаю. Сыновьям её не полагается выживать. Дочь не должна быть без благодати, как сыновья, а она такова. В ней есть многое, но нет искры.

– Дорогой Хорт, и что теперь делать?

– Очень простой анализ, у спортсменов такое определяют по капле слюны. Пометку в метрике при этом не меняют. Ваша дочь растёт женщиной, но не думаю, что у них с Кахином или кем ещё будет потомство.

Вот такие обиняки на пустом месте. Зачем не сказал тогда прямо? Не хотел портить всем нам жизнь?

Второе. Я так боялась потерять форму, что уехала в Эдинер через две, а вышла на тренировки спустя три недели после родов. И сразу же наткнулась на Тейнрелла.

– Удивительное вы существо, ина Кардинена, – заключил он, когда мы с ним закончили тренироваться. – Вашей силы и ловкости, можно сказать, прибыло вдвое. Думаю, скоро с вами придут говорить ради истинного дела. Мир, которым вы окружаете себя и остальных, весьма хрупок и непрочен.

Вот так. А теперь думай, что тебе угодно.

XIII. ОБВАЛ

"Нужны ли моим деткам все крючкотворские подробности? – думала Та-Циан. – Как сразу же после того, как нас отправили в рессорной повозке на «большую землю», моё дитя записали как девочку и дочь одной меня: прочерк на месте отца в Динане ставить не положено, а назвать кличку истинного отца было невозможно. Ной думал, не подменить ли соперника, если вдруг появится более строгий закон о престолонаследии. Но по-прежнему хотел застолбить для Кахинчика невесту. А первое и второе никак не совмещались – не говоря о том, что я нипочём не желала врать.

Сидна росла бурно и "пользовалась несокрушимым здоровьем", по старомодному жаргону, которым, в свою очередь, пользовался наш детский врач. Хороша была в меня: белокожая с лёгкой смуглотой, светловолосая, темнобровая, гибкая. Вот глаза были как льдинки и взгляд холодноватый, пристальный – да я ведь уже описывала? Сильно не изменилась с того момента. Дитя, рождённое в весеннюю слякоть. В её пять лет первенец Рейны был Сидне едва по плечо. Хотя позже выровнялся, красивый получился из него мальчик. Дружили оба по-настоящему и умели радоваться друг другу, но вот с невестой вроде как вышел облом.