Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

– Я была, но не есть, – уточнила я вполголоса. – Руки мои хоть и не чисты, но свободны от бремени.

Он понял сразу оба главных смысла: что я оставила позади если не Братство, то его защиту, и теперь не пожелаю спрятаться за широкой мужниной спиной. Когда муж даёт развод, он трижды повторяет "талак": "Ты свободна, ты свободна, ты свободна". А у нас с Другом Бога насчёт такого был крепкий уговор. Что мне стоит только пожелать.

И вот тут-то Идрис будто лицом померк. Будто губы у него стянуло морозом:

– Я ведь думал привязать Таригат-кахану к себе. Для того лишь и открывал перед нею своё сокровенное. Ненавидел и восхищался, заключал в объятия и пытался отбросить. Тщетным было и то, и другое. И теперь скажи, Та-Циан Кардинена: что мне делать с тобой?

– Если я совершила недолжное – а такое у меня случается нередко, – то подлежу не порицанию или прощению, но суду. Отвези меня к тем, кто имеет власть и право судить, – ответила я.

XVII. 3D НЕБА И ЗЕМЛИ. Начало

Есть тайны, которые можно доверить лишь обречённым, во всяком случае – балансирующим на грани. Есть время для таких откровений – и связано оно лишь с человеком, а не обстоятельствами, удобными или неудобными. Ждать оказии в виде новой партии будущих учеников Города показалось слишком долгим судьбе, которая взяла под свою руку Таригат...

Когда Та-Циан говорила о себе в первом лице, то было ради одних юношей: чтобы задеть эмоциональную струнку, сыграть в непосредственность. Когда думала внутри себя и про себя – начинались игры в закрытость. То есть ловили Пёс и Кот по-прежнему всё, но с куда большим интересом. Причём не так боялись, что хозяйка сумеет навязать своё личное восприятие.

А вот третье лицо вместо первого знаменовало куда большую степень отстранённости, чем первые два. Такое глубокое залегание мыслей, что вроде как и не о Госпоже сказано. Разумеется, вампирскому чтению мыслей всё равно не поставишь преград, но ощущение создаётся такое, будто Рене и Дези подглядывают за нею в замочную скважину. И можно, да не совсем прилично.

Стоило признаться себе самой, что лучшее время жизни она провела в дороге. Не в местах нетронутого покоя и незыблемых традиций, не тогда (что было куда более удивительным), когда бралась за оружие, безразлично – выкованное из стали, духа или разума. Но в промежутке между тем и другим, что простец поименовал бы подвешенным состоянием, а умудрённый – своего рода чтением между строк.

Рутенка Татьяна, о которой вспоминалось всё чаще, писала, что в детстве, когда её каждое лето вывозили на Кавказ (и более, увы, никуда), самым лучшим впечатлением была дорога. Ехали несколько суток, на своих колёсах марки "ЗИЛ-Победа", в тесноте, душном запахе бензинового перегара, не имея надёжного ночлега – и с ощущением полнейшего счастья.

Всё удалось Таригат как нельзя лучше. Валиулла отпустил её в эроскую столицу без споров – возможно, имея в виду обожаемого шурина в качестве преемника и нового хранителя живой драгоценности. Пошутил, что поскольку развода пожелал он сам, то махр остаётся за женой – хотя в любом случае молодые кешиктены располагали свободной волей и употребили её как должно. Свита Идриса вынуждена была потесниться, пуская в ряды новичков: половина на половину.

Также никто не возражал против того, что Раима осталась в семье, даже сама девочка: отправиться в Вард-ал-Дуньа было желанным для всех без исключения, но к чему торопить событие, чей срок ещё не настал? В этом она была вполне похожа на мать – так же полагалась на естественное течение событий. Мать тоже не роняла слёз в час разлуки: всему своё время, растить и снимать плод, держать при себе и отрывать от тела, чтобы бросить и уйти к чему-то иному. Да, собственно, Та-Циан никогда не понимала, как это – жить ради детей, и полагала, что проповедующие такое лгут. И они не любят, и их тоже. Как дети вообще могут любить духовного кастрата, нищеброда, который не имеет за душой ничего своего?

Но соглашаться с уходом близкого человека, писала Татьяна, – не значит забывать. Только, в отличие от большинства, в ней самой довольно рано, лет с семнадцати, обнаружились несколько слоёв личного бытия. Её дед, человек намного более близкий девушке, чем родители, погиб вдали, внезапно и скоропостижно, и так случилось, что весть эту она пережила в одиночестве. Был вечер, была невероятно долгая ночь и было утро дня, когда отец и мать вернулись с похорон. Через календарную неделю Татьяна поймала себя на том, что легко смеётся, читая пьесы Шеридана и болтая с друзьями-студентами о пустяках. Внезапная рана не закрылась, но и не болела, однако любовь нисколько не увяла в отсутствии своего предмета. Ну а смерть, в которую Татьяна, в отличие от всех детей и большинства взрослых, всегда верила, осталась смертью, а не каким-то инопланетным чудищем. Тем, что есть здесь и сейчас; без чего не может быть самой жизни.

Та-Циан удивилась, что всё чаще апеллирует к особе, согревавшей её рутенское место. Что же, наверное, так и задумано Тергами: один неплохой ум вместо другого, оба друг друга дополняют.

Ситуация, в которую были поставлены они с Идрисом, казалась перевёрнутой копией путешествия Та-Циан и Джена в Лабиринт Тергов, прямой – их же в Лин-Авлар. Что до того, каков получается расклад на суде: динанской Оддисены или степного Братства Зеркала, размышляла Таригат? На самом деле всё повторялось – начинала и заканчивала Та-Циан, другие всегда следовали, а судьба господствовала, как ей вздумается.

("Суд, даже самый высший, – по сути игра. Разве не я сама утверждала это? Игра же – то, ради чего нас терпят на этом свете, – сказала про себя Таригат. – Я ничего не потеряю, в очередной раз приняв роль за сущность, симулякр – за чистую монету. Какая разница? Прототипы в любом случае находятся не на Земле".)

К тому же она практически исчерпала то, что могли дать ей Валиулла и его окружение. А за лишнее знание она всегда была не прочь рискнуть и самой жизнью.

("Я в те дни ехала рядом с Идрисом как власть имеющая".)

Отряд продвигался к цели неторопливо: у степняков не бывает ни лишних, ни пустых минут. Небо над головой делалось ярче: солнце, поднимаясь в зенит, как бы опускало ресницы, чтобы не так жечь. Земля под копытами постепенно расцветала – вздымалась округлыми холмами, поросшими по-весеннему яркой травой: видимо, здесь близко к поверхности проходили водные жилы. Иногда почву распарывал скальный клык, желтоватый, сияюще-белый и словно в росе: добывать питьё было чем дальше, тем проще – разумеется, с учётом того, что люди Идриса знали местность.

Располагались на ночлег они, вопреки закону пустыни, в тёмное время суток. Жар не так палил, как согревал, к тому же Идрис намеревался показать своей женщине все дорожные красоты. Да, Таригат как-то без особых раздумий стала его женщиной, что бы это ни означало. В дороге он держался рядом, то и дело касаясь руки с зажатым в ней поводом: будто хотел удостовериться, что Таригат никуда не делась. Так ведь знал об этом побольше любого зрячего – каждый всадник в отряде и весь отряд были для Барса тканым ковром, полным наиподробнейших деталей. Всё это складывалось в нечто объёмное и потрясающе многомерное.

Сначала женщине казалось, что такое не по исламу – даже года не выжидать при переходе из одних рук в другие. Потом осенило: и она существо по определению сакральное, взятое в семью ради мужниной чести, и то, как ей ныне поклоняются, – это адат, местный закон, присовокупленный к вольно толкуемому шариату. И даже то, что ей поклоняются как бы вопреки её воле, вписывалось в общую картину. Разве божество выбирает способ, каким ему служат верующие?

Ночью им двоим разбивали отдельную палатку. Из слепых получаются особенно нежные и чуткие любовники: ведь их царство – ночь, а Всевышний, по словам одного француза, создал ночь для любви. И ничего бесстыдного не было в губах и языке Идриса, когда они проникали во все изгибы и выемки чужого тела, штудируя рельефную карту блаженств, и в ноздрях, которые поглощали его запахи, и в пальцах, которые лепили плоть заново.

"Но лица эти руки не касались – словно из-за некоего суеверия он не хотел становиться моим зеркалом", – чётко и громко подумала Та-Циан. Пусть юноши ловят материал для раздумий: ведь у кого на этом свете нелады с отражениями? И Оддисену сюда присовокупим – тоже ведь камень преткновения для тех, кто скорее жив, чем мёртв. Или наоборот.

– Наоборот – это про Буратино? – мигом откликнулся Дезире. Судя по тонко разыгранному наиву, он понял суть дела.

– Возможно, – сухо ответила Та-Циан. – Проблема в том, дорос ли твой собственный нос до соответствующих размеров. Что до моего спутника, то он воскрешал к жизни совсем иные литературные штампы: гибрид Затойчи и Слепой Ярости. Я имею в виду не притворство, но непостижимую искусность попадания в цель.

Несмотря на обоюдную деликатность, накал эротики временами достигал таких высот, что я спрашивала:

– Я умру от этого?

– Нет, к сожалению, – отвечал Идрис. – Разрушить тебя очень и очень непросто – если ты сама того не хочешь.

("Вот что ещё. Он (как и Валиулла) часто брал меня через отверстие, не связанное с деторождением. По некоей мало внятной причине оно у степняков считалось более чистым. Моим нынешним питомцам такое либо вообще не понять, либо давно уже догадались".)

Поток размышлений теперь не прерывался, что бы ни делали эти трое: почти неощутимо для себя ели, пили, выводили продукты распада, дышали свежим воздухом, погружались в дремоту. Вся эта рутина не стоила того, чтобы на ней фиксироваться.

– Раз вы так резво включились в повесть моего интима, – продолжила старшая, – прибавлю, что Идрис всё чаще завязывал глаза чёрным платком. То есть и мне, и себе. И не только на время ночного секса, когда, как известно, все кошки серы. Может статься, ему не нравилось, когда его или мои пальцы касались трепещущих глазных яблок?

Наш дневной путь вовсе не был пустынен, но жила одна дорога. Караванный тракт, что служил для одних торговых и деловых путешествий: семейные поселения и, соответственно, перекочёвки держались от него в стороне.

И вот настало время, когда на горизонте внезапно появилась Роза Мира. Никаких пригородов, разве что холмы стали зеленее и расцвели. А среди них – гигантский пышный венок, зубчатая корона и в их обрамлении – пучок хрустальных стрел или клыков. Сады, парки, возможно, и кладбища (последнее предположила я и отчасти ошиблась), ученические городки и небоскрёбы. Как многочисленные туристы не заметили режущей глаз инаковости всего этого великолепия – не знаю. Думаю, носили добровольные шоры или очки, с помощью которых человек обычно примиряет в корне чуждое и незнакомое со знакомым и уютным. Впрочем, на туристов нынче был, по-видимому, не сезон – слишком жарко. Как нам неоднократно сообщали они сами, водили их по улицам в своего рода "связке" и под чем-то вроде виртуальной сети. Художественная аналогия – процессии, что изобразил Александр Митта в своей "Сказке Странствий": имею в виду город под властью чумы. Только в данном случае поветрием считались чужаки.

Перед лицом нашей конечной цели мы разбили лагерь и переоделись в лучшее платье: не европейско-столичного стиля, напротив, такое, чтобы подчеркнуть, что мы народ нездешний, пришлый и уважать нас требуется именно в таком облике.

Замшевые и парчовые дэлы. Шапки, отороченные лисьим мехом. Сапоги из тончайшей кожи, с загнутыми кверху носами. Тяжёлые пояса с набором из бронзовых и серебряных блях. Оружие, на котором прямо-таки были вычеканены достижения предков – и, разумеется, их нынешнего потомка и наследника.

А вот зачем Идрис повязал по носу и подбородку широкий чёрный муар, в тонкостях не знаю до сих пор. С той целью, с какой в Рутене носят тёмные или зеркальные очки – чтобы незнакомые люди понимали, с кем из крутых имеют дело? Да, наверное, так.

("И чтобы вы призадумались, мои славные".)

Кто-то из нас мельком поинтересовался о конкретной цели: вопрос был¸ судя по интонации нашего вождя, некорректный, но он соизволил объяснить. В одном из молодёжных городков у него усадьба. Мне это показалось диковатым: успела привыкнуть, что свой кров ты возишь на себе, словно улитка, а бросать где-то якорь на цепи – дело скверное, даже если цепь очень длинная и к тому же растягивается от твоего лая: метафорически, вспомнился такой анекдот о брехливой собаке.

Я, собственно, не исключаю, что Идрис преувеличил: тягой к оседлости и родным корням он, похоже, не страдал, дом мог снимать или использовать не по прямому назначению, но в качестве своего рода пиратской сокровищницы. А вот найти благовидный предлог, чтобы провезти нас через всю столицу, – это он вполне был в состоянии.

Ибо наш кортеж изобразил из себя иголку, которая прошивает полотно насквозь. Мы въехали с одного края и остановились близ другого – степная столица оказалась не так уж велика и не нуждалась в более продвинутом транспорте, чем велорикша или растабайк на солнечной батарее с накопителем. Большая часть жителей вообще передвигалась рысью или пешком, ведя под уздцы коня с мешочком, подвязанным под самое репицу. Наилучшим удобрением для местных насаждений здесь не прокидывались.

Спустя некое время я снова поразилась: публика на тротуарах была необычной. В основном стройные мужчины и женщины юных и средних лет, куда меньше важных подростков и осанистых стариков, а малых детей нет прямо-таки начисто. Конечно, подумала я, это визгливое, назойливое и до невозможности суетливое украшение улиц и площадей должно проходить первичную обкатку у себя в кочевьях, оттого становится здесь – гипотетически – вполне приемлемым и оттого незаметным. Но неужели у преподавателей и... м-м... студентов никого не рождается: они что – совсем безгрешны? Или сразу же отсылают потомство от себя куда подальше?

Помимо прочего, во всех коренных обитателях чувствовался некий трудноуловимый оттенок. Или нота, или аромат – не знаю: возможно, Идрис, благодаря своей слепоте, дал бы более точное определение.

Каждый из них по отдельности не был как-то особенно красив или изящен: в толпе динанцев или других землян легко бы затерялся – если, разумеется, учесть расовое разнообразие. Но вот все вместе они никак не представляли толпы. Какое бы использовать сравнение, мальчики, чтобы дать вам понять?

– Ожерелье работы хорошего ювелира по сравнению с горстью кое-как огранённых камней, – предложил Дезире.

– Тебе бы всё самоцветы, – поддел его Рене. – Сразу видать, что их любишь. А если так: цветы не на клумбе, а на лугу? В природе, которая не умеет, в отличие от человека, сочетать краски и формы безвкусно и безыскусно?

– Скажу коротко: каждый из них был настоящим, – кивнула Та-Циан. – Если разобрать на составные части людскую массу в том же автобусе, метро или маршрутке, то каждый второй окажется едва ли не монстром. В целом-то вполне терпимо: ну, мясистый загривок, ну, пивное брюхо, отсутствие любых телесных форм или рубленные топором черты лица... Татьяна в дневнике признаётся, что играла сама с собой в игру: определяла, кто из сидящих рядом выглядит приятнее и значительней остальных. Настолько, чтобы хотелось вылепить из него куклу. Победитель, как правило, не представлял собой ничего особо замечательного.

– А возраст? – уточнил Дезире. – Вы упомянули, что в Вард-ад-Дуньа не было старости.

– Дряхлости, – поправила Та-Циан. – Причём неряшливой. Из иных юнцов получаются изумительно красивые старики. Я лично бы не отказалась ни от характерных морщин, ни от седых, соль с перцем, волос. Так прорисовывается характер: если он, конечно, есть от природы.

Иначе говоря, все обитатели Вард-ад-Дуньа были похожи на гениев. В массе те признаки, которые объединяют этих сверхлюдей, растворяются, но вместе делается заметной новая порода.

– Или старая, – тихонько вернул Дезире, – об этом тоже было написано.

– Я так думаю, вы оба читали не в моих мыслях, а на более прозаической бумаге? – сказала Та-Циан. – Непосредственно в дневнике Татьяны?

Юнцы переглянулись. "Понимают, что согрешили, – отметила Та-Циан. – Хотя лишь символически и к удовольствию обеих сторон".

И продолжала:

– Мы ловили на себе взгляды: учтивые, спокойные, в меру любопытствующие. Даже наши халаты не вызывали такого уж интереса: большинство было наряжено именно так – всепогодно, почти бесполо и весьма изысканно. Шлейфы некоторых одежд текли по чистейшим плитам, которыми были выложены улицы, талия могла быть затянута в своего рода корсет, над которым топорщилось нечто пышное. Волосы самых необыкновенных цветов или, похоже, ничем, кроме хны и басмы, не подкрашенные, струились до самой талии. Глаза, не такие уж и большие и по преимуществу карие, иной раз вспыхивали, словно вечернее солнце из-за туч.

– Они смотрят, Тари, – глухо проговорил мой Барс, видимо, заметив, что я вот-вот потеряю самообладание. – Ты их значительней; ты редкость для всех земель.

Почему так? Остальные мои спутники ему не возразили. Они вообще держались молодцом: ну, разумеется, всем им было не в новинку. Сами, наверное, не однажды сопровождали гостей. "В этом городском пейзаже нет ничего шокирующего туристов, – подумалось мне. – Столица, разумеется, красивая, чистая и вызывает чёткие аналогии с Бразилиа. Но подсознательно все должны чувствовать то же, что и я сейчас: такое не по силам сотворить человеку. Как сказано в "Полдне" Стругацких о Леониде и леонидянах: "Разве природе под силу создать такое?" Вот в Вард-ад-Дуньа эта пафосная фраза невольно переворачивается, отчего зритель получает когнитивный диссонанс – сам, впрочем, того не замечая.

Отряд ехал бульварами, огибая центр по широкой дуге. С нашего места оказалось невозможным увидеть большую часть высотных зданий, но я сразу поняла в них главное. Они не только казались, но были созданы как монолит во всей сложности ветвей и кристаллов. Живой хрусталь. Аметист. Обсидиан. Гора или дерево во всей натуральной естественности – и небо над головой, почва под ногами и копытами, люди в окружении неба, земли и циклопических стен смотрелись как нельзя более гармонично.

Отчего-то я вспомнила присловье, которому обучила меня Майя: "Верх и Низ – две ладони Тергов, которые мнут земную глину, смачивая небесной водой". То, что предстало перед нами сейчас, было именно таким. Словно его напечатали на гигантском трёхмерном принтере и вдохнули жизнь.

– Как в шарнирных кукол, – пробормотал Дезире. – Чем такое удобно: всегда имеется шанс отточить модель в виртуале, прежде чем влепить в плоть и кровь. Точнее – вылепить из.

– Ты это брось, – воспротивился Рене словно по долгу совести. – Не твоя стезя, типа.

"Хитрят, – промелькнуло в мозгу Та-Циан. – Играют в туповатых простачков. Отталкиваются от моей и Татьяниной идеи. Мы упорно наводим друг друга на мысль, но никто не хочет делать это явно и к тому же насильственным образом".

– Вот что пришло мне в голову, – продолжила она вслух. – Динанское Братство знало – иначе и быть не могло. Но чтобы как следует вникнуть во все тонкости, нужен был свежий глаз. Моё зрение было промыто без малого десятью годами степной жизни. К тому же Зеркальщики, скорее всего, видели восход, раннюю стадию, а мне довелось попасть в начало расцвета. Так я считала. И ещё я думала тогда: "Ради истинного знания стоит бросить на кон саму жизнь, даже если не успеешь купить на свой выигрыш нечто реальное. Это и будет чистым, бескорыстным обучением".

– Таким, что безусловно становится тобой самим? – снова вмешался Дези. – Дарит понимание, но и убивает прежнего тебя?

– Догадлив, – чуть сморщилась Та-Циан. – Хотя чего уж там – я ведь здесь вполне себе тёплая и дышащая.

Усадьба, куда мы ехали, пряталась в глубине заросшего клёнами двора, но тень, казалось, резче выделяет все оттенки: рыжевато-красный, готический кирпич стен, голубоватые отблески на стекле стрельчатых окон, густо-синее, как и везде, небо, от которого при полном, можно даже сказать – мёртвом штиле веяло грозой. И всё это в окружении пышной зелени.

Тотчас подбежали молодые люди и подростки обоего пола, помогли спешиться – скорее чтобы оказать честь, – приняли лошадей и тюки, которые тотчас начали снимать, чтобы унести в наши комнаты и кладовую. Работали они как механизм с туго взведенной пружиной.

– Ученики, – пояснил Идрис. – Живут у мастера: за месяц до смерти отца таких было двое, раньше – и того больше.

"Хороший средневековый обычай, – констатировала я про себя. – И учатся чему-то там насущному, и приносят пользу, какую могут, и находятся под присмотром".

Он в самом деле был в наличии, этот присмотр. Под дверным навесом, пышностью напоминающим свадебную хупу, за нашим въездом наблюдала женщина, что называется, в возрасте. Пегие волосы, кое-как стянутые повязкой, седые брови, крючковатый нос, пронзительно-бледные глаза, опалённая зноем кожа, воинская стать. Росту в ней было едва мне по плечо, так что величию, которым она обладала, было тесно внутри.

Я тотчас поняла суть. Сокровищем, которое Идрис хранил в доме как зеницу отсутствующего (по сути) ока, оказались его родители. По опыту знаю, что предки на всём материке по умолчанию мыслятся отсутствующими. Не обязательно мёртвыми, но в том смысле, что занимаются своим делом в известном отдалении. Разумеется, в случае, если не доказано обратного: мусолить одно и то же место и одно и то же ремесло никому не интересно, это способствует постоянным миграциям.

Из родителей Барса пребывала в наличии та жена, которая, образно говоря, была Лией. Так объяснил он сам. И уж это, похоже, было нечто такое, что покойница Диамис в раю ахала и вздыхала от белой зависти! Нечто поистине устрашающее: то, чем я бы стала лет через сорок. Так я полагала.

Путь через парадный вход в отведенные нам комнаты проходил мимо хозяйки, и каждый, поднимаясь по ступеням, должен был отдать ей поклон, прижав к груди раскрытую ладонь и называя новую нашу владычицу по имени – Альфия. Каждый получал от неё в дар отрывистую реплику, пущенную словно бы в сторону, – прямое попадание в лицо сильно бы нас стеснило.

"Вот женщина длинной воли, – отозвалась Альфия-кукен на меня. – Умеет делать для Степи правильных дочерей. Сын, ты поднёс мне славный подарочек – один череп, что у неё на плечах, многого стоит. Классика жанра".

Почти что покойница Диамис: только не надо нам далеко идущих намёков. И да, разумеется. Это её сынокк так назвал – кукен, любимой супругой отца. Идрис ведь впереди меня шёл, а я услыхала.

Ну а поскольку мы вроде как поженились, хотя тихомолком и без оглашения договора, отвёл он меня пока в свои личные покои. Трёх господствующих тонов: красные бухарские ковры на полу и стенах, гладкое тёмно-коричневое дерево, розовато-белая резная кость. Такое впечатление, что мебель проросла из ковра – или в неё обратились, покрупнев, его узоры. Резной слоновый клык – языческие статуэтки на низком столе, рядом с пиалами, чайником (фарфор, но тоже костяной) и письменными принадлежностями, светильники над низким просторным ложем. Вид у всего такой, будто ничто ничего не стоит или бесценно: дорогое наравне с дешёвым, но всё в равной степени изысканно, так что про материал вообще забываешь. Вид у всего такой... В общем, будто хозяин владеет своими глазами получше зрячего.

На самом деле Идрису было нужно всего-навсего побольше места для манёвров и поменьше хрупкой мелочи не на своих местах. Слепым на самом деле нужна не помощь, а лишь чтобы не лезли под руку всякие доброхоты: тогда они справляются.

Вот он добрался до матраса – на нём ковёр и над ним ковёр – и скрестил ноги, не ощупывая места руками. Показал мне, протянув руку вбок:

– Садись там, где концы моих пальцев. Хочу слышать твоё дыхание, когда стану говорить.

Тут я вмиг поняла недавние намёки. Что не родная матушка ему Альфия, но лишь законная. А, значит, настоящий её сын – Дженгиль. Просила я суда тех, кто имеет власть, думала – легенов здешней части Братства. Получила ту, что имеет бесспорное право: от своей крови к моей крови.

И сказала – не совсем то, чего он ожидал. По крайней мере, понадеялась на такое: прежние мои мужчины были из малого Динана, всяко умом попроще. И совладать с ними я умела – вот разве что с Дженом не очень. Это властные дамы ввергали меня в оторопь, и то ненадолго.

– Супруга твоего батюшки захочет взять с меня равновесную плату? – спросила я, опускаясь на указанное место. – Талион или как там зовётся по-вашему?

А в Степи нет такого закона. Правит одно желание. И слова тоже нет.

Барс даже рассмеялся:

– Ты не знаешь её. Да что – ты и себя не знаешь. Если хочешь умереть – умирай, другого способа тебе не дано. Если кто из мужей пожелает от такой, как ты, истинное дитя – вашу дочерь во плоти, – за редкий дар ему придётся платить, и щедро: это здесь понимают все. Семя истины есть во всех людях, но у подавляющего большинства успело сгнить и так, сущим трупом, и передаётся. Но есть и живое: в ком словно крупица, в ком проросток, в ком горстью набросано, а ты как поспевающий плод граната. Тебе, может быть, и подходящей пары не было нужно, как Эно-кахану и Дженгилю. Такие жёны – невозможная редкость: оттого мы и снисходим друг ко другу, и танцуем на лезвии того клинка, остриё которого приставлено к нашему горлу, и всё-таки не можем устоять перед соблазном. Мой брат знал о твоём рождении, искал тебя по расчёту, но взял – по одной любви. Если он хотел заплатить втридорога, это лишь его дело. Несправедливо будет спрашивать с тебя часть цены.

– Разве ты это хотел сказать, Ирбис с белой шкурой? – спросила я. – Во имя того, чтобы моё дыхание переменилось?

Он покачал головой:

– Ты меня упредила. Но нет – неправда и малая часть правды. Я хотел повысить твою ценность. Чтобы из тебя выковали оружие для моих рук – старая госпожа такое умеет и наш отец умел. Это и послужит выкупом за брата.

XVII. 3D НЕБА И ЗЕМЛИ. Окончание

– Ладно, мальчики. Простите за пафос и словоблудие. Всё это танец от изначальной печки – потому что я вроде как побаиваюсь идти дальше и не совсем знаю, как о том говорить и как передать. Словом, в очередной раз вернёмся к насущным баранам и попытаемся что-нибудь из них приготовить. То есть не будем ходить вокруг да около, а возьмёмся прямо за рога.

Вся эта велеречивость и вся напыщенность в якобы восточном духе значили то, что меня снова-здорово и в который по счёту раз будут учить. А уж в последнем я достигла виртуозности: имею в виду не результат, но процесс.

Усадьба в тот день и последующую ночь, кажется, еле смогла переварить нашествие. В каждой каморке, включая холодные кладовые и баню, ночевал кто-то из новоприбывших. О конюшне я уж не говорю: это известное дело. Однако уже со следующего утра госпожа Альфи начала расшвыривать гостей направо-налево, оставляя при себе тех, кто казался ей годен к дальнейшим экспериментам. Не одна же она была в Вард-ад-Дуньа мастерица каких-то там ремёсел, в самом деле. А наши спутники, едва переступив порог усадьбы, уже, видимо, не считались свитой и телохранителями: лишь учениками. Учиться – дело святое, охранять же ныне без надобности, а стеречь – напрасная трата сил. Я бы и так не убежала: не потому что некуда в незнакомом месте, а оттого что здесь оказалось интересно.

Мир тогда хорош и желанен, когда он – передышка между двумя войнами. Поскольку почтенная Альфия вряд бы отступилась от меня по доброй воле, а сын уже давно был пристрелян, мы с Идрисом мигом смекнули, что муж с женой по исламскому обычаю живут по отдельности, на две половины. (В смысле что зря он выставил себя собственником в первый день.) Собрались с духом – и попросили под меня смежную с нашей залу: две широкие двери в противоположных стенах, два узких окна, прорезанных вертикально. В прежней каморе была одна дверь и одна зарешёченная щель под потолком – не потому, что Барс обходился без света, но из-за постоянной жары. Он был чувствителен к ней так, будто устроил своё собственное гнездо на снежной вершине. Хотя мне-то откуда знать!

Уровень комфорта в моей комнате зашкаливал. Представляете, здесь был тёплый пол, по совместительству – кондиционер. Никаких старорежимных каминов: я, кстати, была бы не против, зима в этих краях, как водится, наступала каждую ночь. Отхожее место и душ были свои, причём особо эффективной конструкции: что-то масляное, что-то пескоструйное. Воду здесь ценили. Не надо смеяться: если вся античная Греция умащалась жирными благовониями и потом счищала их скребком, то вся почти Сухая Степь очищалась под резким крупитчатым ветром.

Что бы там ни было завтра, послезавтра и в нынешний вечер – я с удовольствием обустраивалась на новом месте. К базовым трём цветам – кто навязал невидящему Идрису такую лаконичную гамму? – присовокупила арчу, эбен и сандал, более мягкие оттенки и нежные, тёплые запахи. Беспризорной, слегка потёртой мебели в доме оказалось немало. Оттого я со всей решительностью заявила, что как ни полезно для позвоночника, но сидеть в позе лотоса и спать, раскинувшись как на базарной площади, больше не хочу. Во время поисков кресла с кроватью и общую планировку заодно проверила. И характер держательницы дома: отвечала мне учтивостью на учтивость, позволяла выбрать. Что слегка настораживало.

Самым примечательным местом в особняке показалась мне кухня. Она располагалась в высоком цокольном этаже, её печи составляли единую систему с отопительными котлами и отдельным водопроводом, окна были забраны прочной решёткой, а главенствовали здесь повара-мужчины. Последнее в исламском мире далеко не редкость, однако вкупе со всем прочим оставляло впечатление укреплённой домашней твердыни. Еда была, кстати, очень вкусная: такого хумуса, бастурмы и фруктового пилава я не едала, похоже, с юности и подумала, что была бы не прочь пересидеть здесь осаду, временами стреляя по чужим ногам из допотопного самострела. Да и для мирных вылазок на природу здесь недурно: всегда отыщешь, за какими кустами побродить.

Сады в Вард-ад-Дуньа разводят роскошные, почва словно торопится выгнать из себя жизнь. Наш не был исключением: чуть сойди с тропы – трава начинает путаться под ногами, свод ветвей над головой сомкнут так тесно, что солнечный свет кажется зелёным и от любого порыва ветра мерцает, цветов не так много, но в каждом – великолепие всех ему подобных.

И вот что меня слегка удивило – кошки и собаки совершенно дворняжного склада, то есть без самомалейшего налёта какой-либо породы. Их было очень много – что называется, кругом ими устлано. Прохлаждались в тенёчке или безмятежно принимали солнечные ванны – причём безо всякой борьбы видов, вперемешку. У каждого пса была своя кошка, у кота – своя собака, чаще разнополые, но встречалась и гомогенность. Удивительно? Ничуть. Когда говорят, что эти два отряда любимцев могут мирно сосуществовать, это верно. Однако забывают добавить – внутри одного семейства. А в последнем случае – не "могут", а "непременно будут". Особой дружбы, может, не получится, структура взаимоотношений не предусматривает ни особых сантиментов, ни равенства. Главенствует в группе старший, раньше укоренившийся, обладающий более яркой харизмой и нахрапистостью – словом, всё как у людей. Весьма часто таким лидером бывает кошка. Однако в саду нашей досточтимой матушки надо всем и всеми главенствовал здоровенный старый пёс по кличке Рахбим. Около метра в холке, поросший клочковатой серовато-седой шерстью, жесткоусый и бровастый, он напоминал ирландского волкодава этакой неряшливой мужественностью.