Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

И вот представляете себе – стоило мне выехать из горной столицы не как въехала, по рельсам, а чин чином, во главе конной кавалькады и стремя в стремя с Као, так меня встретили, словно господаря Дракулу после пяти лет турецкого плена. То бишь заточения в душных городских пределах. Договор о купле лучшего из городов, повторяю, оставался в полной силе. Дары подносили прямо к копытам моего коня. Более того символические, чтобы не сходило за взятку: альпийские фиалки с комом земли (помнили, что я срезанных цветов не люблю), круг белого домашнего сыра, туесок с луговой клубникой, фляжку с выбродившим кумысом. Отравы мы с Као не боялись: и не лэнское это обыкновение, и слишком дорого такая проказа встанет самому шутнику.

Нет, речь я поведу не о приснопамятном Лин-Авларе: у моего друга, как и у меня самой, было в горах не одно пристанище. Но до тех пор мы пересчитали с десяток селений, спрятанных за двойной каменной стеной: вовне – сухая кладка, изнутри – бетон, армированный вражескими копьями и дротиками.

Везде, чтобы войти в узкие воротца, надо переступить высокий порог, так что твой конь или попеременно сгибает ноги в локтях и коленях, будто цирковая лошадка, либо прыгает с места, тотчас напарываясь на второе такое же препятствие. Так что кавалерийская лава никак не катит.

К нам всякий раз посылали самую красивую девушку из местных, и она торжественно переводила мою игренюю полукровку через оба порога. Насчёт девичьей внешности, однако, могу и соврать. Хороши на лицо они безусловно были, лиц им прикрывать целиком не полагалось. Но вкусы бывают разные. Что до Грайне, тут я могу поклясться своим гипотетическим бессмертием: равной среди кобыл и жеребцов ей не было. Почти что динанская Кинчем – победительница в сотнях соревнований, оставлявшая далеко за флагом в равной степени кобыл и жеребцов. Только что Несравненная воевала на одних ипподромах.

Один недостаток был у Кинчем: умерла рано. Один-единственный порок был и у Грайне: это была "всехная" лошадка, в точности как я раньше была "всехным дитём". Любой мог сесть на неё верхом и натянуть повод. Старину Бахра специально приучили ко мне, чтобы не подпускал никого другого. Но ведь не потащишь коня через всю равнинную землю! Вот мне и подарили на время эту кобылу, названную по имени героини кельтского эпоса.

Вот. Наших скакунов выгуляли, обиходили, потом повели в главную залу и накормили нас самих. Чегоо уж тут жаловаться на очерёдность – дали руки помыть, лицо обтереть, нарядили в самое почётное. На мне, как помню, было обмятое по фигуре горское платье: коричневый замшевый сарафан с разрезами по бокам, под ним просторная рубаха и шаровары до пят – шёлковые, как же иначе. Модного цвета выгоревшей соломы. Широкий пояс усеян железными бляхами, такие же наручи широки, как у здешних мужчин: запястье укреплять, руку тренировать для удара.

Поместили за общий стол всех, даже и Каорена, в середине, а меня – с краю и напротив единственного пустого места.

– Одели в старое, усадили на обочине. Как же вы говорите – почёт? – слегка поднял брови Дезире. Такую мину строят, когда ответ уже известен, но хочется услышать объяснение.

– Если платье не с иголочки, значит, давно пожаловано, – пояснила Та-Циан. – Такой вид у него, по крайней мере. Или неизвестно с чьего плеча, но уж точно не от простого человека. Одеваются, кстати, в горах оба пола сходно, только женщины, как в моём лесу, украшаются серебром, а мужу одно железо пристало. Золота же пророк Мухаммад не любил и другим то же завещал.

А местничество здешнее я, как и вы, поняла не сразу. Ну да, в глубине и в центре сажают оберегаемых, но вовне и с краю располагают тех, от кого ждут защиты. Символ и в то же время игра: мирное же время настало. Только вот кого мне тут в пару назначили?

Такие дела. И знаю, как говорится, да не знаю, и чую, и чаю, да вместо него один кофе дают. Хочешь пей, хочешь подавись, а спиртного не положено. То есть до того, как один из пришлой братии заказ не сдаст, а другой не примет. Тогда и обмыть сделку не грех, более того – грехом будет как раз обратное.

Сижу размышляю. Сижу ем – можно подумать, в кои-то веки на сытном пиру оказалась. Первая перемена прошла, вторая вот-вот подступит.

И вдруг – цоканье копыт по плитам двора, только что пыль в пиалы да блюда не полетела. Стало быть, порог им не помеха – по двое всадников в ряд и в лад его перепрыгивают. А всего их шестнадцать и во главе один – по дэнским меркам свита ему достойная. И все в буро-зелёных плащах с куколями.

Подали им, как и нам, широкую чашу с утиральником. Указали места. И, смотрю, садится предводитель прямо напротив меня. Кивает с важностью. Я отвечаю. Во время еды говорить не принято, если не свадьба и не похороны.

Дженгиль. Самостийное братство. Ну а как же: такие они с Каореном друзья-приятели – не разлей их вода. Ни запить, ни зажевать, как мы с Дженом сейчас делаем... Вместо чего? Вместо того, чтобы на шею кинуться? Ну и с чего бы это?

Отдали честь угощению. Тут старшина говорит:

– Просим высокую ину Та-Циан Кардинену и головного домана Дженгиля оценить, что наши мастера сотворили по их просьбе и приказу Каорена-ини.

Вниз вела винтовая лестница, по ней сначала спустились двое Дженовых младших, а потом и все мы. Там был цокольный зал, вдвое больше пиршественного. А за стеклом шкафов, в старомодных витринах, вразброс по столам лежало оружие. Не для торговли, для величания: клинки всех форм и размеров, боевой конский прибор, ружья с ложами, увитыми металлической нитью, и чеканкой на стволах. И как контраст – новое оружие, куда проще видом, но выполненное с той же мерой красоты и изящества. И рядом явно Каореновы любимцы: странного вида, как бы полупрозрачные от полировки, тонкие кирасы, шлемы, поножи и наручи из металлических пластин. "Только совершенная форма в полной мере выявляет искусство творца, лишь предельная простота говорит о дерзости замысла – поистине на пределе возможностей человека". Кажется, это я цитирую, но кого?

Тогда, положим, лишь досада была в мыслях: у моих всадников подобного не было сроду, можно пари держать, такую броню не всякая пуля пробьёт. А вот Дженгилю, полудержавному владыке и едва ли не самозваному легену, такое спасибо если за треть настоящей цены отдают.

О чём я думала, то, между прочим, не угадывала, но знала в точности.

И то, о чём я размышляла, в точности же отразилось на моём лице.

Потому что сам Джен нарочно спустился сразу же после меня – в том порядке как нас за столом выкликнули. И говорит мне на ухо, но так, чтобы слышали все:

– Нравятся высокой ине, танцовщице во имя Тергов, эти кастаньеты? Могу уступить: хоть четверть, хоть половину, да хоть все, "коль на свадьбе своей уделит мне она только танец один, только кубок вина".

– Маловат твой заклад, лорд Лохинвар, – отвечаю. – И Вальтера Скотта ты передал не сказать чтобы точка в точку, и говорят у нас, что меч – дело чести, а броня – ухватка осторожного. Какую из половин своей доли ты мне предназначил?

В каждом нашем слове прятался десяток, и не все свои скрытые смыслы улавливали мы сами.

В верхнюю залу все вернулись, думаю, порядком охмелев – не от хлеба, от зрелищ. Винные кубки нам уже наполнили: обряд соблюсти. Ну, Джен, даже не садясь на место, принял в руку свой бокал – серебро с чернью, – пьёт и говорит:

– В честь высокой ины Кардинены, держательницы крепостей и владетельницы городов!

Я уж было подняла в ответ свой, но вспомнила, что надо если не уделять, то делиться. Не Тергам, так человеку. Да...

Вынимаю сосуд у него из пальцев и касаюсь края губами. И отвечаю:

– В честь легена Дженгиля, что держит на одном себе и за одним собой горы!

А потом стали мы передавать вино из рук в руки, словно любовники. Только речи наши как начались с дерзновений, так и продолжались. Прочие видели, что мы друг друга подзадориваем на безрассудство, но мешать такому у нас не принято.

Под самый конец он, помню, меня королевской лесничихой обозвал. Из тех, думаю, что мешают охоте на красного зверя. А я Джена – пастушком с волчьей свирелью. Вроде как и логики особой не заметно, только я не любила, когда мне лишний раз напоминают, чьей супруги я родная дочка. А между пастухом и пастырем разница будет подлинней мужской дудки.

Вот Дженгиль и стукнул донцем о столешницу вместо того, чтобы под конец осушить. Недопитое вино едва через край не плеснуло. Я же подняла, выпила остаток и опрокинула бокал себе на ладонь: в смысле что последнее слово за мной. В ямке блеснула алая капелька и протекла струйкой.

И говорю:

– Мне обещали один заклад – я беру другой. Кто свидетельствует?

Каорен тут как тут, разумеется. В каждом чане с суслом затычка.

– Я, – отвечает. – Чего ина Та-Циан желает от домана Дженгиля за танец со сталью?

Разумеется, он всё слышал и понял, причём куда лучше нас самих. Такая вот натура сложная.

– Двух недель его жизни, – отвечаю. – И чтобы никто в мои с ним дела не мешался.

Джен кивнул, подтверждая согласие.

– А каков заклад самой ины?

– Что высокий доман захочет – исполню. Но лишь один раз.

Наш общий приятель только кивнул и говорит:

– Играйте. Здесь и сейчас. Завершение пира достойное.

XII. «ЭТО МОЙ МИР». Продолжение

(«Нужно ли говорить мальчишкам, что я нарочно и Джену поставила такое непростое условие, чтобы он бился за победу всерьёз, и себе – чтобы не хотелось вмиг ему сдаться? – сказала себе Та-Циан. – Задремали на самом пафосном месте и даже дышат, что вампирам далеко не свойственно: кажется, сбивают перегрев. Думаю, слова Као насчёт мастеров клинка они запомнили, память у этого народца хорошая, если не вообще безотказная. И что биться им – сродни двойному самоубийству, тоже не запамятовали. Двойной суицид безнадёжно влюблённых в стране Ямато, вот именно»).

Но как ни спешили улечься – дневное платье на ночное сменили, аккуратисты такие, посмеялась она в душе. Оба в саванах с рюшечками у горла, что ли? Ради вящей пикантности?

Тогда сами они разделись до рубах – белой у него, цвета королевы Изабеллы – у неё. Клинки сам Каорен принёс из подвала: не сабли, боевые рапиры европейского образца, чтобы создать одинаковое затруднение обоим. Об уроках, которые давал посестре Ной, Као, пожалуй, не знал; но что в показательном бою на саблях Волк куда его круче, убедился не однажды.

("Только вот неумелому случается убить искусника именно потому, что первый нелогичен, второй же скован заученными позициями. Мы с Дженом были тем и другим сразу и каждый – на свой лад".)

Им очистили место у одной из стен, у других публика торопливо менялась местами: молодые мужчины – в первый ряд, их оберегаемые – вглубь помещения.

Некоторое время они кружили, как два коршуна в небе: как бы не решаясь открыться перед другим первому. Наконец, Джен выпал. Она отбила, словно нехотя, вернула удар. Внутри поединка время течёт медленно, каждая его крупица кажется сделанной из того же сплава льда со свинцом, что и вечность. Снаружи лишь знатоки этих дел могут понять все нюансы происходящего. "Доман стоял почти неподвижно, – говорил чуть позже Као, – только чуть поворачивался и рука со шпагой чертила круги, похожие на крылья. А ты и в самом деле танцевала вокруг, причём без малейшей натуги – будто взлетая по временам. Так пляшут белые журавли на весеннем лугу – самец и самка. Я ещё удивлялся, с какой стати ты ставишь себя в невыгодную позицию. И как долго он будет копить силу, а ты – её тратить". "И тогда я ударила ему в правое плечо, – кивнула она. – Как и положено: отвесно и резко вниз, но в самый последний момент повернув шпагу плашмя". "А он мгновением – долей мгновения – раньше захотел покончить дело малой кровью: прошил остриём ткань сорочки между твоей левой рукой и грудью. Все мы испугались, так широко хлынуло из пореза ярко-красное".

Ну, разумеется. Там ведь под кожей мелкие сосуды. Только вот Та-Циан могла длить спор и дальше, потому что шёлк залепил ранку, а Джен не сумел бы. Рука повисла, чудом не выронив оружие. Ветка плакучей ивы.

И дыхание у него сбилось сильнее, чем у неё, – это заметили все. Мужчина тратил себя, чтобы отбиться, и второй, финальный выпад, был попыткой завершить ритуал как можно чище. Но вышло иначе – Та-Циан успела скользнуть телом вдоль лезвия. Иначе удара нужной мощи не получалось.

Им присудили ничью, перевязали и переодели: у обоих руки в колыбельках из шарфа, чтобы лишний раз не потянуть царапину одной и вывихнутые связки другого.

И оставили одних в комнате...

Окружающий фон изменился: стало куда меньше ритмичного шума. Но тут Рене вдохнул воздух снова:

– Дезька, поднимайся, госпожа подступилась к самому завлекательному.

Тот сел с закрытыми глазами, отчего покрывальце сползло к коленям, показав натуральную девичью пижамку с изображением кота на кармашке. Хлопнул длинными ресницами раз, другой:

– Ох, простите, ина Тациан. Как же я так оплошал? Не проснуться, когда на тебя смотрят в упор... это уметь надо.

Вот так. То ли извинился, то ли чуточку надерзил.

Сам Рене после своих слов проснулся с куда меньшей помпой. Поднял веки, подтянул колени к подбородку и обхватил руками.

– Заспались, братцы бессмертники, – попеняла Та-Циан. – Я-то думала, для вашего народа умение отличить ночь ото дня – жизни подобно.

– Не совсем так, – вежливо объяснил Рене. – Во-первых, мы по-разному реагируем на свет и темноту. Луна ведь отражает те же солнечные лучи, и если они вредят, то вредят по полной программе. А во-вторых, всё это выдумки: большинство нас поддаётся такому не больше людей. Среди них ведь есть совы и жаворонки, верно?

– И мы, кстати, очень, очень закалённые и выдержанные! – пафосно произнёс Дезире.

– Котяра, ты чего – снова хочешь, чтобы против шерсти погладили?

– Ладно, – отмахнулась Та-Циан. – Пока суд да дело, я успела и проснуться. И перевернуться... ой, помыться плюс выпить кофе с сухариками. Для утра в самый раз: не обжора я, в самом деле. Так что давайте продолжим ваше духовное образование.

Вот, значит, сидим мы с Дженом, размышляем, что за радость нам на двоих выпала и как с ней бороться.

И говорит Волк:

– Что же, решай, высокая ина Тергата, куда свой командирский приз повезёшь.

– Я думала о том доме, где Тергата уже побывала, – отвечаю.

– А у самой на уме пока одно: почему он меня именует то так, то этак. Тергата – имя скорее священное, Кардинена – воинское, хотя всем прочим кроме него, это без разницы.

– Ты уж прости, – отвечает Дженгиль. – Но в моей главной усадьбе нынче есть кому вмешаться в наш интим. Такого ты вроде не заказывала?

И решили мы, что поскольку не хотим друг для друга плохого, то я доверюсь его выбору места или мест. Путешествуя к незнакомым пенатам, можно узнать куда больше и куда большему научиться.

Словом, и на сей раз получилось по-Дженову, а я уступила, хоть и сделала в уме зарубку. Но надо сказать – все мои ретирады, вплоть до мельчайшей, я без дурной мысли подсчитывала в скрытой надежде посчитаться и взять реванш. Не отомстить – просто я люблю хорошую математику, как Оппенгеймер – хорошую физику.

И снова мы спустились под землю, пешком, но крепко обутые, тепло закутанные и вооружённые мощными налобными фонарями. Карстовых пещер и рукотворных шахт, галерей, нор и отнорков в Лэнских горах до того много, будто всё здешнее мироздание опрокинулось под землю. Те же сотворённые природой зубцы и провалы, человеком – подвесные мосты и крытые переходы, туннели с ровной и как бы стекловидной поверхностью. Кругом светильники – теперь стало понятно, что они живые. Колонии фосфоресцирующих червячков, которые питаются отбросами природы и родят из них мягкое сияние, похожее на горсточку звёзд или искристое покрывало. Мне даже казалось, что выключи мы с Дженом фонари – и всё равно можно будет идти без особенной опаски. Наверху ведь, если прикинуть, тоже не Елисейские Поля. И тоже по временам на горы падает ночь, а из ущелий буквально взмывает на вершины яркое утро – оттого у всех моих людей и самой меня отличная зрительная адаптация.

И вот ещё что. Никакого лавкрафтовского эха. Понимаете? Дикие глубины, тьма изо всех углов и далей, безумной красоты льдистые формы, выступающие из стен и сводов, еле слышное веяние воздуха. Но не чувствуется зла, хотя и добра тоже. Будто здесь жилище гигантов, которые были много выше привычной нам нравственности, недоступных вообще любым человеческим понятиям, – и вот они обустроили созданные подземными реками дворцы и замки ради своих нужд.

("Полегче на поворотах, – оборвала себя Та-Циан. – Не наводи слушателей на мысли, в которых далеко не уверена сама. Не занимайся внушением: тебе нужно узнать и подтвердить истину").

– У нас многие верят, – продолжала она менее пафосным тоном, – что потоки, идущие от сердца земли, не слепо растворяют мягкую породу, а промывают себе в ней безопасный путь. Там, в отличие от людских горных разработок, не скапливаются горючие газы, а своды стоят нерушимо. Преувеличение, конечно. Но не полная ложь: ведь вода не стремится к выдуманной цели, она желает просто течь.

– Есть уйма легенд о том, что люди всегда жили под землёй, – шёпотом подумал Рене. – Не только скрывались. И что там до сих пор есть мраморные города, базальтовые дороги и хрустальные сады.

– Штатовский адмирал Бёрд через глубокую дыру в Антарктике видел развитую подземную цивилизацию, – слащаво-мечтательным тоном добавил Дезире.

– Ну, уж это полнейшая чепуха, – фыркнула Та-Циан, – на большой глубине любую полость бы сплющило от тяжести земных масс. Но подземные города существуют до сих пор, а больше того их находят. Наверху дикие горы – а внизу живут разумные создания. В толще камня просверлены крытые дороги – а над ними плещется океан. На перекрёстке циклопических дорог храмы. Кажется, что в них должны молиться неким мрачным божествам, но они подозрительно сходны с эфиопскими резными крестами, выдолбленными в склоне горы.

– И хранят никак не меньше чем копьё сотника Лонгина или скинию Моисееву, – продолжил Дезире.

"Нарочно задирает меня своим показным богохульством, – сказала себе женщина. – Если так, то он очень умён и умеет предвидеть".

– Не их, но нечто куда большее, чем миф, – ответила она спокойно. – Уже там, где мы проходили, было видно, как хаос пронизывается, перемежается порядком. Иногда попадался краткий сегмент невнятного лабиринта или клочок дороги, вымощенной кирпичом: Дженгиль непременно указывал мне на них. Его лицо в свете ксенонового фонаря казалось бледным и отрешённым, куда более молодым, чем в жизни...

– А он собою какой был? – спросил Дези, его любопытствующий тенорок наслоился на низкий голос Та-Циан. – Красивый?

– Дезире!

– Да не цукай ты его, Рене, все мы трое знаем, что это игра в виноватого – невинного, только мне что-то не хочется сейчас в неё вступать.

Та-Циан перевела дух и снова заговорила:

– Да, для меня в те часы был самым красивым мужчиной на белом свете: точёные черты лица, нос – словно ястребиный клюв, изящный тонкогубый рот, переливчатые глаза с узким разрезом... Только не забывайте, что из двоих моих побратимов меня более привлекал Керм.

"Ты умеешь видеть скрытое для других людей, – говорил ей аньда. – И безошибочно тянуться к нему, и овладевать без осечки. Кому не везёт в любви, тот счастлив в игре. Это старинная рутенская пословица, её нередко переворачивают, а в Южном Лэне ещё и добавляют к ней кое-что. Все виды любовей налагают цепи, всё разнообразие игр знаменует свободу. Те, кого ты надеешься отыскать в далёкой стране, будут живой антитезой человеческому закону: сладкие цепи и шёлковые узы им тесны, свобода не холодит души. Всё человечество – подделка под них, но сами они настоящие".

("Забавно. У всех моих мужчин было неладно с причёской: шрам на черепе, седина, пежина, лысина во всю голову. Может быть, это доказывало незаурядность мозгов? Или объясняло, отчего мои личные волосы сделались всеобщим амулетом?")

– Так вы его любили, значит? – настаивал на своём Дези.

– Мальчик, это не относится к сюжету. Главное, мы двигались рядом или один по стопам другого, и тянулось время. Нам пришлось заночевать в одной из природных ниш – я так думаю, Джен устроил так специально, чтобы возбудить, а чуть погодя подавить мою боязнь тёмных пространств. И отчасти – чтобы привязать к себе, защитнику. Вовсе не для секса и не самим сексом. Но ведь он за меня отвечал перед всей Оддисеной, да и тьма была отнюдь не апокалиптической. В ней уже намечалась прозрачность, словно холодный огонь наших фонарей по пути зажигал канделябры сталактитов позади и впереди себя – и такими они оставались.

А потом мы как-то сразу вышли на просторную, идеально круглую площадь, в центре которой был круговой спуск. Ступени были выстроены пологим амфитеатром и напоминали радужку гигантского ока, из зрачка которого струилась вверх уже неподдельная тьма. Только я с младенчества доверяла темноте: она сулила покой, была мягкой, пушистой и плотной на ощупь, страхи и те были какие-то уютные.

Джен сбросил фонарь со лба на горло, стал на верхнюю ступень и протянул мне руку:

– Высокая ина готова к путешествию в центр земли?

Помню, я рассмеялась, но руки не подала. Видите ли, судя по ширине зева и высоте ступеней, там было неглубоко. Или, напротив, где-то шагов через двадцать начинался колодец с отвесными стенами.

– О, – сказал Рене. – И что же там оказалось?

– Площадка грузового лифта, – пояснила Та-Циан под нервный смех обоих слушателей. – Такая же циклопическая, как и остальное. И без сплошной обрешётки – только невысокий бортик по окружности поршня, который плотно ходил по трубе из полированного и как бы оплавленного камня.

А внизу...

Если внимательно прочесть комедию Данте, поймёшь, что нисхождение в ад равно восхождению на гору чистилища – одна ступенчатая пирамида как бы вложена в другую. Там, в самом низу, пришлец, почти касаясь чешуйчатого тела Сатаны, делает странный поворот, описанный Флоренским. Небольшая брошюрка называется "Мнимости в геометрии".

Но это всё умствования. ("Не напрасные, кое-что из них должно плотно улечься в головы моих ребят".)

Мы приземлились между светлых и каких-то струнных колонн, их мраморная белизна звучала арфой. Вышли из клети – вот здесь была и дверь, которую понадобилось толкнуть, когда поршень, пружинисто дрогнув, замер в нижней точке. Под ногами был пол, точно из вулканического стекла вперемежку с горным хрусталём, а впереди столб какого-то необычного света и в нём, друг напротив друга, – статуи на низких постаментах.

Я не преувеличиваю ни насчёт одного, ни насчёт другого. Изваяния Терга и Терги описывали многие: чёрный мужчина привстал, напружинив одну ногу и наполовину согнув в колене другую, готовясь прянуть вперёд и ввысь, женщина из светло-серого мрамора откинулась навзничь, погрузив стан в пелены, коими была закутана, и словно бы растворяясь в них, как в морской пене, из которой изошла. Кого-то оба они поражали совершенством и тонкостью работы, многие видели только абрис, которому фантазия способна придать любые очертания. Не знаю, что видел Джен и чем хотел со мной поделиться, но я была заворожена самой текучестью форм. Глаз никак не хотел сфокусироваться на чём-то одном, и оттого в этой паре виделись все возлюбленные Земли – начиная с Адама и Евы. Хотя, пожалуй, там подразумевалась Лилит. "Я равная тебе – зачем утверждаться в этом" – звучало в каждом, словно бы насмешливом, изгибе женской фигуры. Адам же казался исполнен скорби и несколько патетической ярости.

Такой вот немой диалог на языке тела...

– У высокой ины есть что вложить в Руки Бога? – шепнул мне Джен.

– Достойное обоих? Не знаю, – ответила я так же.

Переговариваться в полный голос не хотелось – вообще нас тянуло помолчать. Но тут я неким особым образом почувствовала на руке перстень с загадкой: как я говорила, до сих пор он вообще не напоминал о себе. Не давил и не въедался в мясо, слегка тянул руку вниз, однако сам не пытался соскользнуть, хоть я с ним и в горячем душе с шампунем мылась, и в открытую воду заходила. Так удачно был сотворён.

– Разве что вон его, – начала я и оборвала сама себя: вообще не знаю, что потянуло за язык насмешничать.

Но Джен кивнул, взял мою руку в свою – обе левые и обе увенчаны силтами, только что его был погрубее работой – и протянул вперёд. Так и прошли между подножий.

– Этого довольно: и само божество, и предстатели перед ним не нуждаются в материальном. А теперь глянь кверху, – снова проговорил он – уже погромче.

Я подняла глаза, думая, что же там: люстра, рампа, кольцо светочей, свод верхнего зала...

Но там было просто небо. Такое, каким оно бывает, когда знойный день начинает клониться к вечеру: насыщенная, грозная синева без единой звезды. Я думаю, что он неожиданности все чувства отразились на моём лице без купюр, потому что Джен довольно улыбнулся в ответ.

– Вот так всегда, – подтвердил он. – Там, над нами, колодец в иное пространство. По крайней мере, все в это верят. Кое-кто кощунственно пытался подвязать канат к верхней точке пещеры и спуститься к статуям. Но ему – ему одному – небо не показалось. Во всяком случае, пока он не выпустил из рук верёвку.

Неужели он имел в виду себя самого? Впрочем, неважно.

Тем временем мы миновали Тергов и колоннаду и углубились в переходы, устья которых втекали в центральный зал, как в озеро. Отсюда начинался лабиринт, в котором я бы тотчас потерялась без моего провожатого. Впрочем, полы в переходах были вымощены цветными плитами, всякий раз иными или в ином сочетании.

– А что это было? – спросила я.

– Ты про обряд преподнесения? Мы так поженились.

– Затейливо, но не остроумно.

Дженгиль рассмеялся:

– Без обряда ты лишь гость на Ярусах и в Секторах, теперь же войдёшь держательницей сокровенного.

Жаль, что вы, мальчики, не можете смотреть через мои глаза прямо в мозг: даже мои мысли за давностью лет перестали излучать те краски и ароматы.

Вся архитектура подземной обители повторяла иерархию Братства во всей её сложности – или, скажем точнее, само Братство Зеркала было отражением, толкованием и переосмыслением гигантского знака, начертанного неведомым автором. Путаница коридоров, анфилад, тупиков и зал, в которой через некое время угадывалась закономерность, словно в массиве немецких неправильных глаголов. Сложная система воздуховодов, которая была сработана даже не на века – на тысячелетия. Ступени и галереи, нависающие друг над другом как бы в тесноте средневековых улиц. Сектора, отделённые друг от друга широкими проходами античного театра или стадиона. Ярус посвящался широко взятой теме или времени, сектор отводился для нужд тех пришельцев, которых загоняли вниз нужда, судьба или прихоть.

В целом здесь была сокровищница редкостей, которые приносились сюда ради того, чтобы уберечь их от внешних бурь. Роскошь всех веков и народов, которая подаёт себя без кичливости, – как нечто совсем простое и необходимое для души обитателей Дряхлая архаика – и архисовременные навороты, гармонично смешанные со средневековым антуражем. Возвышенная эклектика в качестве ключа ко всему. Редкие пришельцы, которым вреден наружный воздух, и творчески любопытствующие личности: мы с Дженом бегло знакомились с теми, другими и кое с кем из третьих, но бегло: не это было нашей целью.

Гостиничный сектор, где мы поселились. Сектор Апартаментов, где, как мне пояснили, останавливались легены и высокие иного ранга, когда их заносило под землю.

– Советы и подобия выездных сессий, которые собирает старший из них, – пояснил Джен. – Предложение и обкатка новаций. Судебные заседания.

Я потеряла там себя – став на время всем здешним лабиринтом. Он, даже непознанный, вернее, понятый на мизерную долю процента, – был моим. Нет, не так: был моим развёрнутым подобием, и невежество моё по поводу его сокровищ было равно тайне, которую я представляла для себя самой.

Та-Циан сделала паузу и покосилась на слушателей: "Вроде как перехватила с пафосом, – подумала мельком, чтобы этой мысли не поймали. – Хотя пафос и надрыв проникают в юные головы куда легче. Юные ли? Впрочем, тут главное – стиль, какого придерживаются, и ментальность, которую не замечают".

– Ночь мешалась здесь с днём, совы с жаворонками, всё было зыбко и условно. Мы с Дженом вольготно бродили по хранилищам – листали книги, к которым оба питали неутолимую страсть, рассматривали ювелирные изделия, разлагая на составные части мастерство, с каким их некогда создали, прокручивали старые фильмы и фонографические записи. Для отдыха уединялись в его покоях: еду нам приносили туда же, там же и мылись по очереди, и остальные нужды справляли. На любовные отношения в рутенском и вообще европейском стиле это было похоже не очень: две подушки для сиденья, низкий столик для еды, две низких постели или высоких матраса с подголовниками в разных углах спальни, никакого интернета (не брал через толщу), ни капли спиртного за трапезой. Динанские последователи пророка Хесу ба Йоше в этом смысле поддались исламским веяниям: уж если пить вино, так морем разливанным и до потери привычного облика. А не хочешь грешить – откажись напрочь.

– И что – так и существовали всухую? – полюбопытствовал неугомонный Дезире. – Все две недели?

– Нет, любились в перерыве меж умных бесед, – сердито пояснила Та-Циан. – Межеумных, вернее.

(– Вот что доман держит, но чем не владеет, – сказал Джен в первые же сутки, обводя взглядом скудный интерьер номера и словно протыкая взглядом стены. – Дивись.

– Тогда принеси сюда зеркало от пола до потолка, – ответила она, – а то будто княгиню сумерек принимаешь.

Впрочем, его руки со своего голого плеча не сбросила. Напротив – прижалась теснее. В том смысле, что неизвестно, кто из двоих чья собственность. Держать и на самом деле не означает владеть.

– Понимаешь, зачем ты здесь? – спросил Дженгиль чуть погодя. – Из-за легенов. Они желают тебя натаскать на должность. И скоро замкнут кольцо вокруг тебя. Знаешь их по именам?

– Каорен. Диамис, Эррата. Шегельд. Хорт. Имран. Я ничего не упустила?

– Нет.

В самом деле: обложили и не спускают глаз. Она уверилась в своих догадках, лишь произнося имена одно за другим.

– Но ведь Диамис говорила про девятерых.

– С твоим беспокойным норовом сойдёт и семёрка. Нужен лишь один камень, чтобы свести и укрепить свод.

– Что им от меня надо?

– Возвеличить.)

– А что было в вашем венчальном силте? – полюбопытствовал догадливый Дезире. – Я не про брильянт, а про смысл.

– Послушай, приятель, что там зашифрована большая власть, и так ясно, – оборвал его Рене. – Только не путай разные огранки камня. Роза бриллианту не чета – огранка пониже, блеск пожиже. А всё прочее знать неинтересно. Есть такое милое словечко – спойлер. Понял? Слушать не слушай, а врать не мешай. Глядишь, и получится нехилая прибыль.