Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

("Я не я, если Рене, которые переглянулся с Дези, не думает: тот же народ, что и в пещере, – подумала Та-Циан. – А вовсе не о совращении малолетки, которой она была так же метафорически и чисто внешне".)

Я, похоже, чуть разнежилась. И тотчас Валиулла спросил:

– Как играем свадьбу?

– Скромно, – ответила я полушутя. – По себе убедилась, на что похожи ваши нравы.

– Кукен Тари останется удовлетворена и нашей скромностью, и нашей пышностью в равной мере, – ответил он. – Позвольте нам предугадать её желания.

А надо сказать, что кахана – это жена-княгиня, но вот кукен – возлюбленная супруга. Похоже, мой нареченный оказался из молодых, да ранних...

Словом, договорились мы, что тратить дорогое время не будем: у всех пастухов окот, у жеребцов с кобылами случка, опять же тех самок, при ком жеребята, мужчинам доить надо, а женщинам молоко это сбивать пахталкой и сбраживать в кумыс. А не за Лэнскими горами лето, когда травы в колос пойдут – вот тебе и зерно для страды и помола. Объяснял мой суженый это шутливо, но, судя по всему, так здешнее натуральное хозяйство и велось. Всё-таки я имела время поразмыслить над своим безрассудством в несколько вульгарных выражениях. Примерно так: если меня прокатят с приданым, то и брак не в брак, столько бы молитв над нами ни читали. Если выдадут оное, это в принципе должно помешать разводу по моей инициативе: право на личную гвардию я потеряю, а муж снова приобретёт. Однако речь идёт не о скоте, не о деньгах или тряпках, а о людях со свободной волей. Захотят быть при мне – никто их не остановит, если не захотят, то неволить их я при любой оказии я не собираюсь.

И надо быть уж очень продвинутым игроком в ножички, чтобы помешать мне грубой силой.

Естественно, я навестила старших жён – возможно, стоило бы говорить "старых". Это были величественные с виду вдовы погибших родичей Валиуллы вместе с его, так сказать, пасынками: молодыми людьми несколько его моложе. Звали вдов Хулан и Гюзель – в звучании имён сохранилась резвая свежесть, но осанка уже начинала деревянеть, лицо – покрываться морщинами. От Дзерен у него были две дочери, и я понадеялась, что родить наследника от меня не потребуют. А потребуют – вряд ли что им отломится. Вот Раиму я решилась оставить на чужих руках уже сейчас: она, между прочим, и не подумала реветь мне вослед.

В урочный день к моему одинокому пристанищу заявился целый караван нарядных всадников. Лошади у них здесь были неказистые – пони-переростки с тяжелой головой, – но я всё равно порадовалась, что для невесты не притаранили никаких носилок типа лектики. И седло было у этих незатейливых граждан правильное, мужское, так что я грациозно засучила одну из широких штанин, задрала ногу на стремя и с разворотом впорхнула в седло, едва касаясь пальчиком высокой передней луки. Надеюсь, отроки заценили стиль. Во всяком случае, один из них тотчас прихлопнул меня сверху парчовым покрывалом в виде мешка и подобрал концы, так что перед лицом оказалось окошечко, забранное сеткой. Хороший обычай: сколько ты не присматривайся к суженой, в день свадьбы она должна показаться тебе истинной невестой, то бишь неведомой, чужачкой и странницей. В русском языке этимология больше упирает на первое, в эроском – на самое последнее.

И вот меня торжественно повезли навстречу судьбе.

Кошара оказалась только фронтиром небольшого ханства. За ней нам открылся городок из симпатичных шатров, построенных в древнеримский боевой порядок и выдержанных в стиле как немарком, так и неброском. Войлок и натуральные красители, дерево, отполированное ветром и воском... Кажется, я по нечаянности срифмовала с Прэтчеттом, матушка Ветровоск и так далее.

Так вот, одна юрта была белоснежной, и на этом фоне ярко выделялся кармин входной двери и флажка, гордо реющего на самом краю дымоходного отверстия.

Меня ждали рядом с нею, чтобы окурить ладаном, провести меж двух огней, и – нет, пока еще не вручить будущему владельцу, а только усадить рядом за стол, лучше сказать, на одном уровне с бархатной скатертью, которая им служила. Народу собралось столько, что никаких досок не напасёшься, камчатного полотна – тоже: широкие блюда и фляги с угощением были размещены на коврах, как и мы сами. И никаких индивидуальных кувертов: пили тут из своей чашки, доставая из-за пазухи, ели с ножа и над грубой толстой лепёшкой, для разнообразия беря куски лепёшкой кружевной и тончайшей, но всё остальное (да и кипы самих лепёшек) было рассчитано на пиршество гигантов. Я как-то стеснялась, тем более жених не очень налегал на съестные припасы. Хмельное и вовсе некуда было наливать.

Как только мы оказались рядом, жених улыбнулся мне, дотронулся до моей правой руки, перебрал пальцы. Показалось мне, что он отыскивает на ней силт или след от него, или нет?

Во всяком случае, первым знаком моего нового супружества стало не другое колечко, а браслет из двадцати витых серебряных прядей: видимо, символ как власти, так и выкупа за мою персону.

Обряд? Не заметила ровным счётом никакого. По крайней мере, по рутенским меркам. Динанские вообще не катили – имею в виду три известных мне провинции.

Нет, не совсем так. Потешные поединки были. Только что здесь в них вовлекалось как мужское, так и женское население и, по всей видимости, так мне должны были продемонстрировать мне мой махр. То есть из чего мне желательно выбирать. Кстати сказать, в покрывале по самое не могу щеголяла одна я, остальные показывали товар лицом.

Красивое было зрелище! Хотя, надо сказать, меня озадачило то, что тут как раз на солнце набежали тучки и повеял прохладный ветерок. Словно вселенная прогибалась под ситуацию.

А когда все, кто хотел, навоевались и расселись – до того их места за столом удерживали соседи, – а песок на месте поединков расчесали граблями, – тогда...

Хором возгласили карнаи. Называются они там иначе, чем ты знаешь, Рень, но аналогия самая близкая: трубы из горящей на свету меди, гортанный, ревущий, протяжный голос. Вначале он буквально стелется по земле, но вдруг музыкант поднимает долгий раструб высоко к небу и начинает поворачиваться вместе с ним – в лад со всеми тремя прочими, – оповещая мир о грядущем торжестве.

Валиулла поднял меня с места, снял и отбросил в сторону покрывало. Сказал:

– Время тебе показаться всему миру.

Вывел на площадку, взял две больших сабли и одну вручил мне вперёд рукоятью.

Откуда знал-то? Через секунду или две я поняла, что даже не догадывался, хотя всё здешнее население такому обучено с малолетства, равно как и езде верхом. Панцирные пастухи стад, как бывало в старину, когда угнать табун или отару у соседа и отбить назад считалось высшей формой удальства, бахвальства и доблести. Валиулла осторожно прощупывал мои возможности: возможно, готовился сыграть обе роли сразу.

Но этого не понадобилось: я ведь не могла забыть прежних умений, как ни хотела этого. Нечто во мне упрямо подняло голову навстречу бою – пусть показному, пускай не более чем ритуальному – и прихлынуло вплоть до кончиков пальцев. Я встретила первый удар его клинка с такой силой, что чуть не выбила. Он понял – с душевным ликованием. И мы завертелись на конце иглы, какой стала наша совместная мощь, будто парочка дурашливых ангелов. Самую малость это было похоже на то, как жених и невеста перед алтарём стараются наступить на коврик, перегнав партнёра: кто первый, тот и глава семьи. Только что это и было бракосочетанием во всей полноте.

... Я победила: тем, что в последний миг поединка умерила пыл, позволив Валиулле пробить защиту и убрать с моего лица одну из растрепавшихся не по уставу прядей. Из неё он позже сплёл этакую сентиментальную памятку в духе девятнадцатого века, то же первобытный оберег.

Тут как раз и вечер придвинулся. Ковровые скатерти со всей пылью и объедками сгребли, так что всё на них притиснулось друг к другу, и унесли следом за плотной толпой гостей, обуреваемой единым порывом. Мы, новобрачные, удалились в белый шатёр, где с нами получилось то же, что со свадебным пиршеством. Только ковры были куда чище и с ворсом, пышным до неправдоподобия.

То, что произошло на свадьбе, позже породило череду легенд. Будто бы меня нашли умирающей у колодца и с ходу предложили – не брак, а поединок: ради того, чтобы завоевать право на жизнь или право на достойную смерть. Будто бы позже нас с Валиуллой пришлось разлучать (вариант – сводить) силовыми методами: оба крыла Братства оказались против. Имею в виду – против того, чтобы всё решилось само, иначе говоря, по моей личной воле. Вот такие крайности в восприятии.

Как ни удивительно, пылкая и безрассудная воительница в тот вечер и ту ночь на самом деле умерла. Родилась заново и расцвела моя вторая ипостась – священной жрицы Тергов.

XVI. СЛЕПОЙ СТРЕЛОК ИЗ ЛУКА. Начало

Ранняя весна в Рутене похожа на позднюю осень. Прошлогодняя подмокшая трава, не набухло ни одной почки, хотя сирень на солнцепёке уже начинает приоткрывать набухшие веки бутонов. Сонный старый пёс рядом с нею похож на груду прошлогодней листвы, которую дворники забыли сгрести в чёрный пластиковый мешок. Всю зиму – и, как говорила Татьяна, несчётное множество прошлых сезонов – его пытались обиходить, пригреть, но так и не смогли, как не захотели мучиться, состригать войлочные косицы, что остались от прошлых линек. Кобель-растафарианец огрызался и хватал за руки и инструмент: что есть, то моё, не трожь. Теперь на его шкуру падал мокрый снег пополам с дождём. Рутен не знает истинных времён года, кругом знаки скучной смерти и разрухи...

Поздняя осень в Эро ударяет по степи и человеку со всей искренностью. Однажды ветер резко меняет направление – от моря начинает дуть к морю, а поскольку солёная вода здесь охватывает три стороны света, пролетает Сухую Степь насквозь, должно быть, закручиваясь в воронку где-то посредине. Малоснежный, оснащённый жёсткими иглами или крупой, ветер несётся почти вровень с землёй, загоняет людей в шатры, овец – в тесные зимние кошары, забивает крупицами льда выгоревшую степную шевелюру. Волосы Джена были родом из здешней зимы, глаза тоже. Вспоминалось его лицо давно уже без боли и горечи: в тот миг, когда, уже на пределе нездешней красоты, выпрямился и кивнул своей смерти, танцующей на стальном острие.

Я повторяюсь. Так думала Та-Циан, встав очень ранним утром, когда солнце не разыгралось во всю силу, но уже будоражило кровь. В конуру к мальчишкам заходила уже по-свойски: неформальное общение, когда оно там происходило, без труда улавливалось на слух.

Парочка разметалась поперёк матраса, разбросала руки-ноги, сбив в сторону одеяло: оба длинноволосые, рослые, с гладкой кожей, от прежних зверят – малая капля. Сыновья и любовники, словно в книге этого британца, Лоуренса. Те, другие или обе вещи сразу? Она вообще-то слыхала, что в Рутене водятся мужчины, годные к употреблению на нечто помимо пушечного мяса и траха. Нет, иногда таковые попадаются – в основном геи. Однако пушистая парочка, которую она приголубила, ни с какой стороны не напоминала здешних уроженцев. Только вот если напоминала, то кого конкретно?

Та-Циан не знала и не задумывалась, по крайней мере, глубоко. Думала она совсем иное:

"Моя предшественница писала, что любит смотреть на юных мусульманских мамаш: именно так, необходимы все три составляющих компонента. Головка туго обтянута платком поверх шапочки, не выбивается ни волоска, лицо словно в иконописном окладе; длинное платье струится до самой земли, а вокруг дети. И муж, который чуть позади смиренно катит коляску с самым меньшим членом семьи. В средневековом исламском государстве любили униформу (если выразиться по-современному). Особое платье для врачей, отдельное – для военных, совсем иначе одевались торговцы. Ну и для благородных дам был свой мундир, как же иначе? Родить и вскормить – оно ведь тоже профессия. Не хобби, однако, и не естественное состояние. Нежную европеянку, которая горазда и у плиты стоять, и в лаборатории за двоих вкалывать, и бегать на родительские собрания, притом что обязанности рожать у неё никто не отнимал, никто бы в моей милой Степи в упор не понял. Как мог бы сказать товарищ Сухов, подпавший под влияние своей второй жены: "Одна жена любит, одна одежду шьёт, одна пищу варит, одна детей кормит... Гюльчатай! Ты ещё в чадре или уже переоделась мужчиной?"

Та-Циан усмехнулась – странно, скулы по ощущению будто подёрнуло инеем. Кажется, надо заново учиться изображать улыбку.

Она кое-как сумела втолковать мужу, что мальчики у неё получаются неправильные. "Это не причина передо мной оправдываться. Девочки, такие как твоя, куда лучше любого сына", – удивился он. Но они двое в какой-то мере договорились, что Таригат никакого дитяти больше не хочет. Оттого её и не особо прятали от жаждущих глаз: не покрывало, круглая тафья поверх обеих кос, не рубаха, но тугой корсет на груди и талии, не шаровары и башмачки, но гетры и сапоги до колена. Всадница.

Валиулла отвечал на все желания супруги – судя по всему, даже не пытаясь внедрить свои под видом её собственных. Это ни в коей мере не означало безделья: многие из степных искусств пришлись ей по нраву. В точности как просватанные невесты, Таригат начала с мытья чумазых котлов, вытряхивания войлочных подстилок и увязки шестов вовремя нечастых переездов. Это было обязанностью девочек, не вошедших в настоящий возраст, но ведь в чужом дому и ложку ко рту принято иначе подносить.

Разумеется, та белая палатка оказалась её собственной – ради свадьбы на грубый войлок натянули парадный чехол из простёганного шёлка, что в тот день показалось сущим расточительством. Внутренность выглядела куда проще: по низу стен как бы лакированная решётка из краснотала, прямо под отверстием в куполе – очаг, накрытый керамическим колпаком, на полу сундуки с одеждой, посудой и прочим скарбом да войлочные ковры – те же подстилки, что у всех, хоть и поновее. Со временем к ним прибавилась парочка собственного авторства Тари: раскладывала на полотне серую некрашеную и цветную шерсть она сама в ведомом ей порядке, поливала кипятком вместе с ловкой на руку Дзерен, чтобы не ошпариться, а катали свёрнутую трубу всей семьёй, кроме отсутствующего Валиуллы: чуть подросшая Раима тоже подключилась. Как никому не посчастливилось обвариться в творческом азарте или наглотаться горячего пара, оставалось загадкой. Впрочем, здешняя земля при всём своём пылком норове была к людям ласкова.

Да, мельком подумала Та-Циан, недурной получился результат, самого Божьего Друга не стыдно было принять на том коврике – первенце личного производства. Плотность и гладкость изделия ладно, тут прилагали усилия все. Но за рисунок несла ответственность лишь младшая жена, а ей чудом удалось угадать и передать тайную силу традиционных племенных знаков. Словно кто извне подсказал.

Вот ткать ворсистые ковры, какие приберегали для парадных случаев, – то было делом далеко не внутрисемейным. Покупались у особенных мастериц.

Шатры их семьи теснились малым кольцом внутри большого кочевого круга, и Валиулла обходил их дозором: каждой женщине полагался свой день. Старшие дамы, похоже, давно не покушались на самую суть: вкусно кормили, занимали учтивой беседой и вовсю хвастались главе семьи талантами новоприобретённой дочки или, исходя из возраста, внучки. Раима и в самом деле оказалась на диво переимчива... ("Красиво звучит по-рутенски, не правда ли?" – спросила себя Та-Циан с неким излишним пафосом.) Дзерен была, если правду сказать, так себе кулинарка: типа не отравился её стряпнёй – и слава Аллаху. К пламени её очага обычно приникал сам хозяин, оправдывая чужеземное присловье о кухарке за повара. В том смысле, что первая по определению в подмётки не годится второму. Насытив самый главный плотский голод и плечом к плечу вымыв посуду, супруги неторопливо и искусно предавались утехам.

А к Таригат муж являлся ради одних глубокомысленных разговоров. Вернее – терпеливо давать умные ответы на глупые вопросы, которые после такого оказывались не такими уж и простодушными.

Трудно было не заметить освещения – то были не масляные лампы, не жирники с фитилями, а нечто вроде развешанных по стенам светлячков, куда более ярких, чем в лэнском пещерном убежище. Никакого иного подобия, помимо натурального, им не находилось, да и искусственного тоже. Не ксенон или светодиоды. Тем более не грибы и не гнилушки: лампадки холодны, окраска пламени розовата, тепла и чуть мерцает, придавая атмосфере шатра уют и объёмность.

– Это электричество? – спросила она. – Природное?

Валиулла понял и кивнул:

– Конечно. Откуда же ещё? Весь ближний мир, дуньату, – настоящий океан энергий, которые пропадают зазря, но обычно не даются в руки человеку. Обуздать буйство и напор воды трудно. Накопить солнечную щедрость кажется невозможным. Стать на пути воздушных потоков, обуздать ветер – рискованная затея: у воздуха, как и у воды и солнечных лучей, имеются свои пути. Но если заручишься согласием мира – в Динане считают его неразумным, – многое становится лёгким для совершения.

...Зеркала размером в крыло тропической бабочки и сходного вида, которые понатыканы везде, но так, чтобы отражённое солнце не слепило глаза прохожим. Джен показывал ей сходные, напоказ удивлялся мощи накопителей. Уж далеко не дачный фонарик из тех, какими провешивают тропинки к туалету.

... Отхожие места в виде неглубоких открытых канав, почти доверху набитых соломой: она немного стеснялась таким пользоваться, пока ей не показали готовые брикеты. Кизяки – отличное топливо, в известной мере даже строительный материал, а когда заровняешь траншею, на месте её вырастает густейшее многотравье.

...Колодцы, вода в которых дышит в унисон с невидимыми приливами – оттуда слышен гул подземной реки или ей показалось?

– Удивительно: мы здесь не испытываем нужды в воде, а святим её, словно древние монголы.

– Ты верно подметила, моя Таригат: святим. Не льём понапрасну. В ней записано скрытое знание – ты же не станешь топить очаг рукописями. А маслом и скребком чистились ещё древние греки.

...Состязания на грани погибельного риска и оттого невероятно красивые. Зима – время не для труда, а для потехи, часто говорилось в присутствии Таригат.

Взрослые юноши и девицы на выданье уходили за пределы жилого круга, становились один против другого, одна против другой, реже – наперекрест. Затевали рискованную игру, схватывались в рукопашном или сабельном бою. Кархи у них были преострые и непривычно тяжелы для Таригат: на своей свадьбе она получила иное оружие, парадное, так с ней и осталось потом: карха-мэл от прославленного мастера и револьвер совершенно прадедовского вида, с резными накладками из кости. C ним на поясе она приходила любоваться: исподволь выбирала приданое. Валиулла уже начал слегка её понуждать: без зримого воплощения и никах не никах, а незаконное сожительство. Почти прелюбодеяние. Может быть, оттого и не настаивал на своём мужском праве.

Кое-кто из бойцов изнемогал и отходил в сторону – вовсе не обязательно девушка. Некоторые дрались все израненные. Раз-другой пришлось уносить неудачника, который "неверно стал" – Таригат было возмутилась, и даже не тем, что обучение принесло смерть. (Пешие марши рутенских новобранцев в полной выкладке почти всегда кончались гибелью одного или двух: она читала кое-какие воспоминания очевидцев. Но тем лишь, что хоронили в тот же день и не особо причитали над могилой. Да и сама могила, поскольку время стояло зимнее, суровое, не отличалась особой затейливостью: снимали дёрн, накрывали им тело, завёрнутое в ряднину, и возводили небольшой курган из скальных обломков. Земля Степи была жестка и камениста, нехитрое ритуальное действо не однажды смягчало её характер – невидимые черви рыхлили почву и пропускали сквозь себя чужую плоть, весенние злаки пробивались наружу с невиданной по меркам Динана щедростью.

– Я понимаю, вы соблюдаете ислам, который не любит трупы на лице земли и велит сразу их прятать, – сказала она. – Но не выказывать скорби и малодушия – это скорей по-японски. Будто вы из гранита, право.

Простая мысль – но и в более сложном ей было неловко делать скидку на необразованность слушателя.

– Все состязатели знают, что так Великая Степь берёт плату, – пояснил муж. – C тем и выходят на поле. Когда в Динане садишься в авто или поднимаешься на борт самолёта, ты знаешь, что риск покалечиться или погибнуть не меньше, но не думаешь о значении такого. Мы в Эро думаем и бросаем жребий, состязаясь. Это наша щедрость и наша добрая воля.

– Техника мёртвая и воли не имеет, – возразила она. – Оружие тоже, мы ведь не в сказке существуем.

– Земля, которая всех нас держит, – живая и мыслит знойное марево. Мыслит дождь. Мыслит мираж, который завладевает чувствами и разумом. . Играет в собственную тяжесть и лёгкость, – сказал Валиулла. – Она может легко помочь, если захочет.

Да уж. Надо было суметь изловчиться, чтобы закрыть небо надо всей Степью. Но каковы аллюзии! Здесь тоже перевели рутенских культовых фантастов, как в Эдинере? Братьев Стругацки? Отчего же нет...

– В такую землю грех забивать межевые столбы, – громко подумала наугад.

– Да, – он кивнул. – Есть обширные территории для кочевья, как у американских индианос, но размечают их яркой кровью. Так достойней. Пастыри стад у нас раньше круглый год носили тяжёлый посох и копьё, латный доспех и шапку со стальным подбоем, едва ли не всякий день ввязывались в пограничные стычки. Убитые с честью поят и кормят собой землю, и она продолжит благоволить своему народу. А в ваших землях, похоже, думают – это задаром? Или им безразлично?

– Они не знают, – ответила Таригат. – И, похоже, не догадываются.

("Кроме, полагаю, Зеркального Братства, – сказала она себе тогда. – Но упоминать об этом здесь – рано".)

– То, что ты сказал, касается страны и народа, – говорила она тем временем. – А как насчёт отдельного человека? Каждого из тех, кто погиб?

– Есть неизбежные вещи: со смертью борются не ради победы – но ради той же борьбы и радости, которую она приносит. Любые споры лучше решать так, чтобы сохранить достоинство... и уж никак не в Министерстве Волокиты.

Он знал по крайней мере один роман Диккенса? Да Терги со всеми нами! Помни, что прежние мерки здесь неприменимы. Мало того – иная вся система социальных знаков. Сплошной когнитивный диссонанс: архаический быт и высокие технологии. Или лучше сказать – биотехнологии, подсмотренные у природы?

Поначалу Таригат смущалась тем, что юные бойцы перед ней выхваляются. И добрая половина тяжких ран получалась именно с того, что она была рядом, наблюдала и восхищалась. Соревнователи вольно или невольно заманивали её к себе в ряды – а она почти робела этого: искусность молодёжи была много выше её разумения, где только все обучались!

Где? Иногда ей казалось, что не "где", а "когда": с момента своего рождения. Таригат не раз доводилось присутствовать на родах – ритуал, их сопровождавший, был несколько более торжествен, чем похоронный. Роженицы трудились гораздо тяжелей её самой, этапы процесса были вполне рутинными – эти схватки, потуги, прорезывание головки и плечиков, – однако сильной боли и родового шока явно никто не испытывал: ни мать, ни дитя. Ни криков, ни стонов, ни слёз. И не было никого желающего полакомиться свежей плацентой и кровяными сгустками: правда, этот момент её собственной жизни и кое-какие последующие так и оставались до сих пор загадочными. Делала это её Сидна или внезапно возникшая наряду с ней новая сущность? Та-Циан поспешно перебила сама себя. Вот уж это – на корм воронам. И пелеситам.

Подтверждения своим тогдашним догадкам неловко было искать у Валиуллы – хотя Дзерен забеременела своим первенцем. Но старшие жёны по этому поводу развязали языки, а Таригат выглядела натуральной соучастницей.

– В Динане и вообще в большом мире родовая боль считается данной от Бога, – задала она риторический вопрос. – Но если верить старым акушерским пособиям, при нормальном течении родов ей неоткуда взяться. Там же не рвётся – только изгибаются хрящи, сокращаются и расслабляются мышцы.

– У ваших женщин узко внутри, – пояснила Хулан. – Раньше такие гибли, отдавая себя в жертву земле, и негодное потомство не появлялось. А те, кто уцелел или с самого начала знал за собой неладное, – те принимали меры, чтобы не тяжелеть более или хотя бы скинуть до срока.

– У нас в малом Динане, а ещё более в таинственной Европе таких рисковых рожениц числят в героинях, – усмехнулась Таригат.

– И это позор и выход из дозволенных границ, и обыкновенное рождение между мочой и калом – грех и позор, хотя куда меньшие, – покачала головой Гюзель. – Если Всемилосердый таким образом наказывает человеческий род, надо принять, но не упорствовать в том, что порицаемо. Почти все женщины за границей Эро или едва не умирают, выталкивая дитя чуть ли не через все кишки, либо вынужденно соглашаются на извлечение. Дети кесаря, кстати, хотя бы нрав имеют бесстрашный. Так говорят. Ведь в мире по ту сторону утробы Бог добр, а удушение и мука перехода в посюстороннее означают для плода Божий гнев и суровость. Но ведь два послдних атрибута – не главные и щедро покрываются милосердием.

– По ту сторону гор считают, что поступая по своей воле, а не по Божьей, они могут помешать родиться таланту или даже гению, – добавила Таригат с лёгким оттенком – "они, но не я, считать – не знать точно".

– Можно подумать, их попы волю Аллаха из первых рук получили, – фыркнула Гюзель. – Почём им-то знать?

– Талант может легко погубить и расточить сама жизнь, – солидно проговорила Хулан. – Начиная с первого мига и каждого следующего за ним. А вот гении – те появляются особым образом, и если, иншалла, насчёт них будет твёрдо решено, никто и ничто им не помеха. Придут когда надо и пройдут путь, какой надо.

Несколько позже мысли Таригат приняли другое направление. Младенцы младенцами, но отсутствие подростков было вопиющим. Настолько, что даже не замечалось на фоне иных странностей сурового кочевого быта. Некая лакуна: каждый ребёнок, едва отлепившись от полы материнского шатра, исчезал во внешних просторах и появлялся уже готовым начать отдельную от родных жизнь. И пускай она состояла лишь в выпасании стад и охране границ, тренировке и поединках, за ней явственно виделось куда большее.

Можно было искать подтверждений у кого угодно – у Валиуллы, Дзерен, первого встречного или встречной, – но отчего-то не хотелось. Вопрос из категории "Отчего ослиный хвост растёт книзу". И так ясно – их, как было принято в старину, отправляют учиться серьёзным вещам. Премудрости начальной и даже средней ступени – если судить по привычным меркам – здесь проникают в их головы как бы сами собой. Раиме достаточно было глянуть в тафсир, чтобы кое-как разобраться в чужой грамоте и начать продвигаться далее. Она, разумеется, необыкновенное дитя, да только никто из взрослых не удивился факту. Или здесь все поголовно стоики с железной выдержкой и ледяной кровью в жилах.

Чем взрослее делалась Раима, тем чаще и дольше её главная родительница пропадала в степи. Одной никто бы ей не позволил – любая женщина, тем более наделённый душой талисман, была хранимым сокровищем рода-племени. А те, кто вызывался охранять, по умолчанию вызывались и на роль её живого махра. Число их, постоянно сменяющихся, давно превысило двадцатник: так Иаков отбирал пёстрых овец в приданое Ракели, хитроумно создавая редкий и желанный приплод.

Иудейский хитроумец не торопился. Таригат тоже медлила: двигайся по течению потока, в своё время он принесёт тебя куда нужно. Собирай крупицы: до известного времени так ты можешь узнать куда больше, а когда наступит этот час, спросить веско и исчерпывающе. Размышляй над аналогиями: это сеть, которую ты набрасываешь на добро и зло, на всё знание, что есть в мире.

Во времена рыцарства война считалась неизбежным и необходимым условием бытия. Благородного мальчика отдавали в пажи соседнему сеньору. В древней Ирландии ученики знаменитых учителей составляли братства на всю жизнь. Ну и, аналогично, сестринства – девочек шлифовали тоже и почти так же, в смысле владеть пером, клинком и арфой. Обучение любой профессии начиналось с того, что ученики поселялись у мастера в доме и дышали воздухом ремесла. Примерно так следует изучать чужой язык – отбрасывая свой, сжигая мосты и погружаясь с головой в иную жизнь. Спасаясь от немотства.

От слепоты и полного бесчувствия – тоже. Люди, как правило, немы, слепы и тотально бесчувственны к тому, что их окружает, но им не с кем себя сравнить. Они едят, испражняются, совокупляются и размножаются, желая забыть о том, что прах в прах и возвратится. Добывают удобные вещи, чтобы завить вокруг себя наподобие кокона и заколотить наподобие гроба. Проповедуют мир во всём мире и неприкосновенность бренного бытия, чтобы чувствовать себя комфортно. Называют это жизнью – но разве это так? Они в упор не слышат Вождя из Цитадели Сент-Экса с его мудростью: жить стоит лишь ради того, за что ты с готовностью умрёшь. Но умирать ради сохранности панциря или скафандра – много ли в этом логики? Вот и держатся за бренное, полагая вечным. Поистине, "...толпа называет свободой свободу гнить и справедливостью – своё гниение... Что такое алмаз, если нет твёрдой породы, которую нужно преодолеть, чтобы до него добраться? Что такое клинок, если нет врагов? Что такое возвращение, если нет отсутствия? Что такое верность, если нет соблазна? Торжество добра – это торжество покорных волов вокруг кормушки".

Семья в привычном мире – первоэлемент, из которого строится социум, самая последняя из защитных оболочек. Чем мы цивилизованней, тем теснее давят нас оболочки, а мы так свыклись, что не замечаем. В Эро плод молочной спелости нарочно вырывают из пелён, словно кукурузный початок, прививают к иному стволу, взращивают в отдалении и возвращают членом совершенно иного сообщества. Здесь не предвидится ничего застывшего, ничего прочного.

Элитарные колледжи и университеты Британии. Кузница будущих правителей.

Мудрецы говорят: cын не так похож на отца, как на своё время.

Дыхание свободы не бывает тёплым. Та-Циан в своё время много поездила по зарубежью – ни к чему было упоминать об этом при её пелеситах, им неинтересно. Командировки, посольства, стажировки, всякое прочее – недели или месяца хватало, чтобы вчерне во всём разобраться. Уловить самую суть. И всякий раз ей было удивительно – хотя ведь наяву не знала ничего иного, а историю руками не пощупаешь. Какого рожна все эти носятся со своим приплодом, будто ему век расти в парниковом чернозёме, да ещё привязанным бечёвкой к крепкой родительской опоре? Не дают коснуться ногами земли: лет до четырёх возят на сколько-нисколько дальние расстояния в коляске, будто и нет у дитяти своих ног.