Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Вот с ним и было связано нечто, скажем так, непонятное.

Мне, в отличие от большинства живущих, всегда везло оказаться в нужном месте и в нужное время – или само мироздание аккуратно ко мне подстраивалось. Хотя, с другой стороны, почём знать, как бы пошли дела в иной пространственно-временной ветке?

Кстати о ветках. В одном из дальних углов сада раскинулась почти библейская, может быть, буддийская смоковница – роща тонких стволов, окружающих древесного патриарха. Плоды – жёсткие, в которых поселялись осы, и обильные, что завязывались, когда осы опыляли цвет, водились на патриархе всегда, но чтобы добраться до них, нужно было приминать широколистую юную поросль, шевелюра которой достигала почти до самой земли. Именно из всего этого и сплели своего рода шатёр, когда одной из молоденьких женщин семьи пришёл срок родить. Землю внутри устлали толстыми тростниковыми матами, накрыли тусклой тканью – и все хлопоты. Явилось несколько старших женщин (Альфия своим присутствием собрания не почтила, она, по-видимому, существовала для экстрима), привели под руки роженицу и уложили на подстилки.

Почему не под кровлей, попыталась я себе объяснить, наблюдая издали. В конце концов, земля ничем не хуже каменных плит средневекового замка, которые устилали свежей травой, а в древесных сводах всегда виделось нечто готическое. Что до стерильности – понравилось бы современной даме исторгать из себя плод в русской чёрной бане? Дым, пекло и налёт сажи, которые образуются, когда топят, положим, убивали любую заразу в корне, только вот явно этим не ограничивались.

Что ещё: молодая женщина выглядела всего лишь слегка пухловатой. До того, как начались схватки и содрогания, ничего не было заметно, если особо не вдумываться. "Я-то знал прекрасно, – заметил Идрис с известным хладнокровием. – Там, внутри, шевелилось заметно для слуха. Мальчик от Адамова семени – не чета девочке: идёт труднее, ценится меньше. И ему приходится несколько раз умирать, чтобы продлить себя".

Странное утверждение для типичного мусульманина: но кто сказал, что мы в Эро или Динане типичны?

("А как мои слушатели истолкуют слова про многократную смерть?")

Началось всё бурно, кончилось быстро и без большого шума. Женщины приняли младенца – тот в самом деле был мужского пола, – отделили от пуповины и поднесли дереву и небу, словно дар. Родильницу подняли под руки и увели, маты свернули и отодвинули. Место действия опустело – осталась лишь какая-то посуда, чаша или миска.

И вот тут-то явился Рахбим в сопровождении пары-тройки сотоварищей, сунулся мордой прямо в плошку и начал деловито хавать послед. Да, это оно и было.

Та-Циан сделала выразительную паузу и оглядела слушателей. ("Включилось ли в них особое понимание или я зря ораторствую? В том смысле, что звоню в давно открытую дверь? Вспомнят ли, как я сама...")

Продолжила:

– На следующее утро за нами пришли и повели прямиком в стеклянные башни. Этакой вереницей школяров – и неважно, что лично я угодила в одну партию с бывалыми людьми. Наверное, лишь затем, чтобы не чувствовать себя Ломоносовым на пороге Славяно-Греческой Академии или Иньиго-Игнасио Лойолой, который в тридцать три года начал изучать латынь вместе с детишками, к вящей их радости.

Ах, эти величественные строения... На нижние этажи допускали всех, там явно было пастбище для туристов и афиша обычного современного города. Но всё равно это были по виду больше офисы, чем лавочки. Очень строгого вида, практически хайтек: выглаженное и выпрямленное до полусмерти дерево, полированный металл, стекло без пузырьков.

Хозяева не лгали иноземным гостям, говоря, что наверху – засекреченный информационный центр. Только вот там не было ничего похожего на то, что современный человек представляет на этих словах.

Каждое здание – монолит с уровнями и ходами, что заложены сразу при его рождении. Да, он сам говорил о себе, не стоит удивляться. Да, внутри движешься сам по себе, пешком или бегом. А ещё внутри была почти что стужа – возможно, вы помните, что ленты с записью компьютерной памяти раньше необходимо было хранить в холодильной камере. И органические мозги, по странной аналогии, приходили на ум тоже. Возможно, магия, может быть, иллюзия, но никакой привычной техники: даже вместо лифтов лестницы и аппарели. Внутри сразу вспоминается старая сказка, китайская или тибетская. В ней женихам принцессы надо было протянуть сквозь извилистую дорожку, просверленную в стеклянном шаре, платок из тонкой ткани. Победил тибетец: он догадался привязать к платку шелковинку, а саму шелковинку прицепить к муравью и запустить насекомое внутрь шара. Я ещё в детстве, в Лесу, любила жёлтую книгу с драконом на обложке, но Диамис, когда я попала к ней в руки, заставила перечитать ещё раз. И спросила:

– Как тебе это сейчас, скороспелка? Нет, не раскрывай рта. И глаз пока не раскрывай этак возмущённо, наоборот, зажмурься. Думай. И как только придёт в голову нечто без оттенка явной чепухи – валяй.

– Чепуха – признак правильного мозгового штурма, – пробормотала я.

– Вот и оставь сей штурм унд дранг при себе, – ответила моя тогдашняя наставница. – Бурей и натиском в шиллеровском духе ничего стоящего не преодолеешь – тут не запад, восток нужен.

В свете динанской географии стороны света меняются местами, но метафора есть метафора и касается лишь образа мысли.

("А теперь и в самом деле помолчим – имеем право, как говорится. Пусть парни ловят не фактуру, но запах. Потому что я в конце концов произнесла:

– Никто не упоминает, как ход в шаре был проделан. Если шар был сложен из двух половин, тогда ещё понятно: протравлен или выточен алмазом до склеивания. Если, когда выдували, вложили тугоплавкую проволоку и потом выдернули... Если капнули плавиковой кислотой... Нет, не получается. Проволока порвётся или перегорит, кислота протечёт боком.

– Наплюй, – отозвалась Диамис. – Технолог из тебя никакой. Не изобретай лампочки накаливания в энном веке до нашей эры. Первая догадка верна, остальное – белый шум. Или там дым. Разноцветный. Ну?

– Кто прошёл толщу впервые, тот может с успехом странствовать до бесконечности, – вдруг ответила я. – Правильный вопрос уже заключает в себе ответ. Остальное неважно.

– Браво, – ответила она без такого уж восторга. – Отыскала свой модус операнди".)

– А что вы там делали, в большущей стеклянной головоломке? – спросил Рене. – Вместе держались? У вас там хоть был проводник?

– Сверхпроводник, – хихикнул Дезире. – Ты бы ещё спросил, вышла ли наша инэни оттуда или осталась внутри.

("Этот явно умнее своего напарника. Неудивительно для кошачьей натуры. Хотя человечий пёсик, возможно, лучше притворяется. Что скажу им вслух? В какой-то мере я и осталась в стеклянном дворце, чисто технически – и не только – это было единое сооружение, стоящее на природном базальтовом постаменте. Потому что сквозь твоё тело сразу начало идти чистое знание, никак не выраженное в звуках и знаках, отделяя тебя от других, обволакивая и проницая насквозь, и нельзя было говорить о тебе и мне. Знание – это и был материал башен. Знание нужно было принять как себя, стать им – но ты мог взять лишь то, что тебе предназначено, и не более. Когда тебе становилось невмоготу, стены исторгали тебя наружу. Я сделалась и знанием, и зданием, но Вард-ад-Дуньа со всеми своими чудесами возвышается в точности там, где была".)

– Огромная радость и страшное напряжение, – сказала Та-Циан наконец. – Мистик описал бы это как встречу с божеством, только к происходящему был совсем другой ключ. Зрелище для всего тела. Современный человек скажет – информация, но у него не появится мысли о том, что чистая информация есть наиреальнейшее в мире, realiora. Раньше моё "я" было отчасти риторическим: имелся в виду некий обобщённый ученик. Конкретно мне, именно той, что носила имя Таригат, удавалось в известной мере держать полученное знание в отдалении от себя: тем и спасалась. В конце концов, я была из рода Тергов.

("Многозначительная обмолвка. Возможно, напрасная. Во всяком случае, не стоило бы так акцентировать насчёт рода, а не служения".)

Надо пояснить, что конкретно происходило со мной. В голову вкладывались не сами мысли и факты, но многофакторный, многофактурный ключ к тому неясному, что их воспринимает и производит внутри самого человека: к корню, истоку, типу и форме мышления. То есть каждая беспризорная деталь попадала на заранее приготовленное место, подвергалась обработке и осваивалась. Будто ты заранее знал, что чего стоит, а не выводил это путём индукции. От рождения имел живое чувство мироздания. Или – уже давно знал, и теперь это знание раз от разу проявлялось и закреплялось.

В Сухой Степи я уже начала чувствовать, что события моей жизни как бы подстраиваются под меня, чтобы подхватить. Если я отказывалась от воли, то начинала чувствовать некие токи и пределы и следовать им.

– Река, – тихо ответил Дезире. – Вы сравнивали.

– Да, именно. Только сильнее, отчётливей. И теперь я по вечерам размышляла: не только над вереницей совпадений, не такой уж и удивительной, – над самим эроским образом жизни. Ведь жить в нашем кочевье было, не в пример иным местам, легко. Любое умение ложилось прямо в руки. Ни разу нам не приходилось разбираться с сапной лошадью. Ягнята рождались и росли крепенькими, волк, если его не удавалось отогнать, никогда не резал больше одной овцы, и то в чём-то ущербной. Разумеется, он такой не выбирал – получалось натуральным образом.

В тех местах, где расчищали делянки и сажали какой-нибудь злак, его не забивало пыреем, не гнездилась на нём и спорынья – казалось даже, что если вдруг попадалась, то ради того, чтобы из неё сделали лекарство. Но и дикорастущей красоты и полезности колыхалось целое море – рви не хочу. Ни о каких "Красных книгах" тамошние девочки-сборщицы не слыхивали. Отблески сей благодати накрывали и Динан, так что непросто было отделить один образ существования от другого; это здесь, в Рутении, я почувствовала сплошной мрак. Говорю не о политике.

В результате у моих степняков было время творить красоту и обряды. Не знаю, задумывались ли вы о том, почему старинные крестьянские и ремесленные изделия так совершенны. Зачем форму любого, самого утилитарного предмета выверяли и шлифовали годами, покрывали резьбой, полной гармонии тайных смыслов, передавали из поколения в поколение?

Предки так молились.

На последних словах Та-Циан изобразила улыбку.

– Уверена, что вы читали: если не Библию и не святоотеческое, то истории, рассказанные Морисом Дрюоном. Почему лилиям негоже прясть?

– Лилии – старинный французский герб, – ответил Дезире. – Салический закон запрещал женщинам королевского рода править иначе, чем через сыновей.

– Но это пошло из писаний, – уточнил Рене. – Я не знаю дословно, примерно так: "Посмотрите на лилии полевые, они не трудятся, не прядут, но и Соломон во всей славе своей не облекался в такие прекрасные одежды".

– Откровенная проповедь тунеядства, – довольно хмыкнула Та-Циан, – которую все толкователи стремятся превратить в нечто удобоваримое. Однако в Дни Хрусталя – так мы их тогда назвали – мне пришла в голову этакая лесенка сомнительных максим.

Труд – тупое рабство. В идеале человек должен не трудиться, но конкретно мыслить реалии. Рука – лишь служанка мозга.

Труд – великое отчуждение результатов от самого труженика. Чем дальше, тем меньше можно пощупать результат, из вещей пропадает душа, а время от работы до работы поневоле заполняется тупым убийством времени.

Труд – наглое вымогательство. Человеку и без того дано многое, однако он считает своим долгом расширяться сквозь все поставленные бытием пределы. Этакая дрозофила Господа Бога.

Труд – бездумное насилие над миром и природой. Оттого оно и возвращается к тому, кто его применяет, и социум не может обойтись без того, чтобы человек не истреблял человека. Мечта о мире, если вдуматься, лишь дразнит своим воплощением.

Человек, настаивающий на своём главенстве, идёт поперёк течения, и то, что его окружает, сопротивляется, вместо того, чтобы подхватить течением. Это исток любой войны.

Всю Великую Европеоидную Цивилизацию можно описать с помощью трёхсловного трюизма: родись – трудись – умри. Не помогают никакие ссылки на юбилейный год, загодя повышающий плодородие вдвое, и никакие запреты на субботники с воскресниками – ведь оттого, что гражданин корячится на себя, а не на чужого парня, мало что меняется в окружающей среде. Мельтешение мелких жизней – горсть пятаков, на которые мы разменяли червонец вечной жизни, да ещё приплатили кое-что сверху: наш страх и трепет перед неизвестным. Смерть – ну что же: самое лучшее, что о ней можно сказать, – она не то, что о ней думают. Возможно, это подобие переплавки в тигле: родись более удачным. Существует два вида бессмертия: рода и личности. На самом деле выбора нет – человек выбирает не себя, а род. То есть смертных детей, да побольше.

Человек желает, чтобы у него в природе был режим наибольшего благоприятствования – оттого и выходит наоборот. Норовит получить всё задаром и безопасно, но так не бывает, в упор не получается, не запрограммировано высшими силами...

Нечто с самого начала творения пошло вкривь и вкось. Человечество безуспешно пытается выправить ситуацию, но получается не лучше, а как всегда.

Нам говорят, что у безудержно растущего человечества есть высшая цель: преодолеть планетарную замкнутость и выйти во Вселенную. Человек природный зависит от Земли. Однако гармония с нею – не замкнутость в колыбели, а полёт в межзвёздном корабле. Возможно, и много более того: космос – не мёртвое пространство между очагами, но скопище живых гигантов.

При упоминании кораблей возникает естественный вопрос: кто сотворил Хрустальное Знание. Мы ожидали – кто раньше, кто лишь теперь – ответа: Предтечи, Пришельцы или типа того. Объяснение, которое пришлось бы впору любой писаной фантастике. Но здесь была сама жизнь, и учителя отвечали:

– Те, кто был до Адама и Лилит, после Адама с Евой и во времена Каина, когда ангелы входили к дочерям человеческим. Возможно, сами ангелы. Можете считать это притчей, но иной раз до их прямого потомства можно дотронуться рукой. Чем, как вы думаете, мы занимаемся?

И ещё:

– Есть два рода женщин. Дочери Евы жаждут рабства, дочери Лилит по природе властны и склонны повелевать. Сыны Адама мучимы виной за то, что они делали с дочерьми Лилит, и жаждут удовлетворить своей грубой силой Евиных. Что до самих сыновей: семя Сифово послушно Всевышнему, но по сути никакое, как и их предок. Потомки Каина малочисленны, строптивы и непокорны, но лишь они любят Бога по-настоящему.

Полагаю, что всем моим соученикам разрывали голову подобные сомнительные дерзновения – по своей сути иные для каждого, ибо в этой школе не было домашних заданий, общих для всего класса. Но в равной мере несовместимые с привычной моралью. Полная смена нравственной ориентации: даже у моих степняков, изведавших многое. Ниспровержение устоев: даже моих, хотя я никогда не держалась крепко за якорь. Боюсь, остальным показали даже не Динан – Великорутению во всём цветении.

Так было всегда. И лишь оттого вереница моих предшественников и современников снимала напряжение и избавлялась от перегрузок самым простым и в то же время нестандартным образом. Шок шоком выбивают, как говорит пословица.

Как именно? В точности как делаете вы. Напрашиваясь по мелочи на хорошую экзекуцию.

Когда я увидела, как это происходит, то поняла, почему об этом никто не говорил.

Нет, на это не было страшно и даже неприятно смотреть. Другое дело, что абсолютно все пренебрегли авратом – положим, я уже обговорила, что ислам в наших краях необычный. Если бы не расхожая мусульманская мудрость, что-де "всякая былинка живёт в исламе" и, стало быть, ничего по-настоящему беззаконного не существует по умолчанию, можно было бы с этим и поспорить.

Непосредственной причины действа, которое мне удалось – или пришлось – лицезреть, я не знаю, но вам ведь это не важно? И да: то был юноша, женский пол справлялся с перегрузками легче, не любил афишировать свои чувства, не обладал высокой степенью жертвенности...

Была и четвёртая причина, о ней сообразите позже – и сами.

Все собрались там же, где у них происходили роды: под самым главным инжиром. Не заходя в круг мелких стволиков, однако вплотную к изгороди, чтобы ясно видеть. И уж тут главная матрона явилась самой первой. Меня, кстати, за руку привёл муж, так что я оказалась второй по счёту после госпожи Альфии. Это кое-что да значило: до сих пор не понимаю что, но, безусловно, важное.

Паренька из свиты Идриса – имя ему, как помню, было Камран, и он посещал Башню вместе со мной – привели в набедренной повязке до колен: хоть какое-то соблюдение приличий. Уложили не наземь, как ту роженицу, а лицом на широкую скамью и как-то очень ловко избавили от куска материи – развязав узел на чреслах, раскрутив и разложив поперёк скамьи...

– Тряпку, – сердито пояснила Та-Циан, увидев, как юнцы сдерживают смех. – Не человека. Его уложили вдоль и велели держаться покрепче. Отрок, в отличие от вас, уже преодолел тот нежный возраст, когда Домострой рекомендует учить уму-разуму.

Розги заранее взяли от самой фиги: полагаю, что-то вроде волчков, может быть, обрезали ветки, которые придавали малым деревцам вид плакучей ивы. Во всяком случае, древесному патриарху урона постарались не причинить – этакое вегетарианство. Кожаные орудия вроде плетей, ремня и кнутов были бы чем-то трефным. И вот ещё: секли, мне на удивление, юные женщины. Не совсем то сравнение, я понимаю, – но у казахов и прочих тюрок есть такая конная игра – "Догони девушку", "Кыз куумай": или ты сорвёшь на скаку поцелуй, или на пути обратно тебя будут подгонять хлыстом по плечам, причём без особой жалости.

Нет, меня вид крови не заводит, тем более обильной. Вид смуглого, почти безволосого тела – да, бывало такое. И подобные багряной росе редкие капли. И стойкость: тот юнец не издал ни единого стона и даже, по-моему, дышать пытался неслышно, хотя тело от шеи до пят мигом покрылось розоватыми сочащимися рубцами. Хотя вот Идрис явно слышал и оценил всю гамму: свист, шелест расправляемых тканей и словно бы работу кузнечных мехов.

Мы с Барсом оба знали: спартанские мальчишки на алтаре Артемиды Орфии бравировали своим умением выносить боль и выхвалялись друг перед другом до того, что нередко гибли во время жертвенного сечения; но пардона отнюдь не просили. Лучшему воздавали почести наравне с победителями олимпийских игр, отмечали его деяние на особой табличке, прикреплённой к стене храма, и все его сотоварищи вместе с ним впервые в жизни получали настоящее оружие.

Наш терпеливец заслужил иную награду. Когда с ним покончили или, возможно, он сам подал еле заметный со стороны знак, ему было велено не сходить вниз. Вместо людей его окружили псы и стали лакать пролившуюся на помост алую жидкость, а потом – зализывать раны.

Хоть, по песне, кровь его досталась псам, поднялся юноша как ни в чём не бывало: стоило бы, правда, учесть отличную выучку. И выдержку.

Но самым главным для меня оказалось итоговое рассуждение Барса.

– Знаешь, Таригат, как звали ту богиню в Спарте? – спросил он. Нет, моих мыслей он не читал: напротив, те его слова породили мой сегодняшний комментарий. – Лохия. Богиня-покровительница родов. У Лунной Охотницы множество ликов и мириады имён по всему миру, в давние времена люди умели ей угождать самой своей жизнью, потом понадобились жертвы и обряды, всё более теряющие смысл, а с наступлением христианства заглохло и последнее. Но даже в самых истовых странах пророка Хесу ба Йоше благородные рыцари, шествуя в процессии кающихся, окропляют потом и кровью не одну плеть, но и цвета своей дамы. Простые же горожане и крестьяне разыгрывают ритуал кувады, когда их жене приспевает время родить дитя, – как бы замещая её и принимая на себя боль и дурной глаз.

– Камрана что, выбрали или он сам вызвался? – спросила я.

– Сам, – проговорил Идрис с видимой неохотой. Однако я настаивала, чувствуя, что мой спутник прячет кое-что важное и к тому же сам не прочь раскрыться:

– Он получит награду? Я имею в виду, кроме громкой славы.

– Ты видишь – у нас рождается мало девочек, и все они, вырастая, делаются переборчивы.

("Да, видела и удивлялась: вместо ожидаемого по логике едино– или многомужия здесь процветало умеренное многожёнство. То есть прославленный мастер и многомудрый философ могли рассчитывать на спрос и, вдобавок, на то, что обе их спутницы жизни не поссорятся и не будут ревновать – потому что такие дела женщины заранее улаживают между собой. Что до бесхозных мужчин, они...")

– Теперь девушки смогут ожидать, что их плод от Камрана появится на свет без боли и иных опасностей, ибо жертва принесена, – пояснял тем временеи Ирбис.

Теперь я почувствовала в его интонациях горечь – недаром столько времени провела с человеком, наделённым сверхчувствительностью – и оттого спросила в лоб:

– Вы с Камраном были возлюбленными?

Он кивнул:

– Да. Как принято у холостяков. Но мне взять за себя истинную женщину – то была высокая честь. Удача, на пути которой он не пожелал стать ни в коей мере и оттого устранился.

– Ты же меня не брал с соблюдением всего фикха, – ответила я, стараясь не спугнуть Идриса холодностью интонации. – Что легко завязано, нетрудно и развязать. По обоюдному согласию, если тебе угодно. Первой я не начну.

– Я тоже, – он улыбнулся самым уголком рта.

– Тогда пусть идёт как и куда ему самому угодно. – Мой ответ был построен по всем классическим законам двусмысленности.

Маленькая драма. Но не я её начала, и к тому же надо учесть золотое правило узлов. Мою собственную натуру – тоже. Непривязанность к исконным корням знаменует известное равнодушие к смерти – а ведь смерть способна окончательно решить самый сложный вопрос.

Это испытание завершило первую неделю в Хрустальном Дворце – она показалась мне маленькой вечностью. Помните Мандельштама: "Большая вселенная в люльке у маленькой вечности спит"?

Вторая неделя принесла новые плоды. За короткое время я куда лучше поняла Сухую Степь, чем за предыдущие годы. Можно сказать, в моей голове связалось разрозненное, был добавлен штрих, завершающий рисунок или последний камень в мозаике.

Символом страны Эро мог бы стать тысячеликий оборотень. К каждой стране и каждому отряду человечества Степь поворачивалась той стороной, которую от неё ожидали.

Как меня и предупреждали динанские друзья, в соответствии с первоначальным идеалом ислама здесь был учреждён просвещённый каганат, своего рода имперская республика с двухпалатным (двухдиванным) парламентом: духовные лица, к которым помимо своего рода суфиев, причислялись интеллектуалы, и водители племён, чьё влияние исчислялось головами. Однако Великий Каган практически не участвовал в управлении: из трёх ипостасей (царь-жрец и священная жертва, как на Крите – первый среди равных, как в европейском средневековье, – абсолютный монарх Нового времени) он воплощал первую. И уж точно не был чиновником и делопроизводителем.

В этой картине видела отражение того, как самозваный царь природы, то бишь человек как он есть, относится к ней самой. Те же три роли: архаический царь-жрец, средневековый владыка и воин, "Государство – это я".

Так сложилось изначально, только вот в последние десятилетия Эро стало закрываться от чужих глаз: фактически отрезало эмиграцию и сократило иммиграцию до десятка-другого экскурсионных групп, находящихся под учтивым надзором. Делалось это во имя диких по внешнему виду генетических экспериментов. Но их поддерживала сама природа, выбирая возможные пути: оттого они почти всегда увенчивались успехом.

О результатах дерзаний мне приходилось догадываться из намёков: говорить прямо – не в духе здешнего извилистого любомудрия. Напрягая собственный ум, поймёшь куда больше и примешь легче. Но что это было связано с женщинами, несущими иной, наполовину стёртый генетический код (клянусь, Раима была именно такой, но зародившейся во мне спонтанно), и с усилиями по возрождению, – то было бесспорным, будто нос на лице.

В придачу кое-что несколько более сложное и мало определимое было связано с мужчинами.

Вот в чём была главная опасность, которая грозила людям Дженова склада на родине их матерей, думала я. Не магия, не конкретная и грубая власть, что требовала от них яркого противостояния, но особенные биотехнологии. Здесь диктовали законы и управляли закономерностями изнутри самой природы: ни Джен, ни простые выходцы из Степи, ни даже я сама с моей наполовину воинской выучкой не были приспособлены к такому.

Постепенно я созревала для грядущего суда, но он, в конечном счёте, оказался не тем, не таким и даже не над теми.

XVIII. ИГРА ПЕРСТНЕЙ И ПРЕСТОЛОВ

По всей видимости, она всё менее живёт здесь, в Рутении (так продолжала Та-Циан беседовать с самою собой), всё более переносясь на родину моей души. Сухая Степь и Сад Цветущих Камней, её столица, сделали Та-Циан такой, как она есть сейчас, а к добру или худу – нет смысла давать моральную оценку.

"Любые моральные категории – правила игры внутри стаи, что бывает с отчётливостью видно, когда человек действует во вред другим стаям, но во имя процветания своей собственной. Стайный, стадный инстинкт – человечество превыше всего, интересы отчизны надо ставить раньше интересов других земель, моя семья – моя крепость, и кто будет защищать моё, если не я сам? Министадо, максистадо – один бес. Нежный материнский инстинкт, суровая и требовательная отцовская привязанность, любовь к родным ларам и пенатам, выспренний патриотизм, избирательная набожность – это всё от страха смерти, какими бы выспренними словами ни прикрывалось. Звериное – если хочешь одним эпитетом выразить негативную эмоцию. Но не от зверя. Зверь (вопреки мнению человека о нём) знает, что для него нет отдельного бессмертия, и принимает это", – слова Татьяны.

И в другом месте:

"Нравственность – правила для слепых".

– Я всё чаще застаю Рене и Дезире за чтением того самого дневника, – пробормотала Та-Циан, забыв спрятаться от въедливых слушателей. – Делать им замечания устала – думается, они правы, какого-либо иного корма им в последнее время практически не перепадало. Слишком я занята собой, чтобы кормить-бить-учить их непосредственно; а ведь оба явно растут и мужают как бы с одних моих умных мыслей. Я больше не застаю их в животной форме, да и как люди они уже давно не подростки. Любопытно, у вампиров растёт борода? Ох, не хотелось бы. Но – с этими побочными эффектами как получится, тому и будем рады.

Но продолжим рефлектировать на наши резиньяции.

"Взываешь к чистому бумажному листу, когда надо что-то выплеснуть, выкорчевать из души, – писала Татьяна. – На экране компьютера получается быстрее и аккуратней, но это исповедь urbi et orbi, как ни защищай её паролями. В старинном способе письма сохраняется нечто магическое, изначальное: прикрепить звук летучей речи к своего рода скрижалям. Однако любые скрижали могут разбиться, рукописи таки горят, и бросить свои слова на ветер, сплести с бродячими электромагнитными излучениями иной раз кажется самым большим волшебством и – что парадоксально – наилучшим способом их сохранить".

Чем дальше, тем больше она ощущала родство с незнакомкой, что уступила ей место, думала Та-Циан уже более отстранённо, как бы поворачиваясь лицом к ушедшей Таригат. Наверное, судьба гостьи с того края ойкумены была бы в точности такой же, когда бы она позволила себя приковать к здешней просторной и безблагодатной земле.

Но гостья вот именно что это позволила...

И теперь Та-Циан вынуждена записывать тексты в своих приёмышах.

Остров, откуда она была родом, был сердцем бури, но рутенское спокойствие прятало в своей сердцевине гниль.

Образ, который появляется, когда изгнанница думает о Великом Динане: гигантская друза горного хрусталя, которая поднялась из центра земли благодаря неким катаклизмам. Стержень лазера. Возможно, некая деталь межзвёздного скитальца, в который намерена обратиться наша планета: носовое орудие, линза гиперпространственника? Клык, которым можно вспороть ткань мироздания?

"Что за дикая идея", – думает Та-Циан, слегка потирая висок. (Опять в нём игла – похоже, её питомцы недобрали витаминов.)

К тому же это противоречит идее искусственного создания башен, которая была вложена в неё саму первоначально. Или искусственное (от слова "искусство", что, в свою очередь, восходит к "искус", искушение) в Степной Стране равно естественному, нарочитое – невыдуманному?

Хождения за информацией в середине лета совершенно прекратились: будто каждого из подопечных дамы Альфии уже подцепили на невидимый крючок, в свою очередь прицепленный к потайной леске, и теперь связь с источником знания не прерывалась. А может быть, причина была в бурях, которые сгоняли облака в тучи: в пустыне, как и в соседней степи, грозы были явлением редким, кратковременным – и очень страшным. Притягивали башни непогоду или соперничали с нею, но одно явно влияло на другое и, похоже, не в лучшую сторону.

Дверь между двумя половинами их малой вселенной не запиралась, и однажды Таригат, возвращаясь с несколько затянувшегося праздника, застала у себя Идриса. Тот вглядывался в деревья за окном с напряжением зрячего.

– Хорошая была свадьба? – спросил, не поворачиваясь к жене.

Камрану сосватали милую соседскую девушку – а сегодня отмечали не возлегание на одно ложе, но, по сути, сам сговор.

– Шумная, – ответила Таригат. – Нарядная. Кормили сытно. Тебе хотелось узнать что-нибудь иное?

– Что? – он повернулся, устремив взгляд поверх её головы.

– Ну, например, было ли заметно, что суженые неровно друг к другу дышат.

– А, любовь! – отозвался Идрис с лёгким презрением. – Разве сходятся ради этого? Цель брака – удачное потомство. Нерасчётливая страсть – плохая путеводная нить. Ты думаешь, если каждый мужчина ухватил себе женщину по нраву, а женщина ухватилась за мужчину, то они сразу начнут чеканить золотые червонцы?

– Провозвестники Хесу говорят, что лишь детьми оправдывается союз двух полов. Всё равно, какими.

Он рассмеялся:

– До чего верно! Только ты, по-моему, не видишь изнанки этой истины, а ведь у любой площадки или плоскости сторон по крайней мере две. Может статься, другие союзы, не столь разновидные, в оправдании вовсе не нуждаются?

И после паузы:

– Сходиться ради получения потомства, причём надолго – самый ущербный вид соития. Чем люди тогда не скоты? Причём достойные лишь того, чтобы ими кормились более сильные хищники.

– Те же провидцы считают, что малая семья защитит дитя надёжнее всего на свете. Поместит в свою раковину и плотно закроет створки.