Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Мудрая Татьяна Алексеевна
Осень матриарха

ОСЕНЬ МАТРИАРХА

Я перестаю видеть правду, когда начинаю писать только правду,

и она выступает передо мной отчётливо, когда я принимаюсь сочинять.

Е Шварц. Позвонки минувших дней

I.СИМБИОНТЫ

" Заляг на дно, – советовал ей на прощание аньда Керм. Последнее время побратим щеголял своим знанием малоупотребительных глагольных форм чужого языка. – Отыщи страну, которая пребывает в состоянии перманентно-вялого прогресса и ведёт слабо порицаемую внешнюю политику. То бишь мало популярную, но и не пребывающую в плотной психосоциологической блокаде. Выбери крупный город – в небольшом ты сразу станешь заметна. Золотое правило Ходжи Насреддина: в людной и бестолковой Бухаре весьма просто не выделиться, в отличие от чинного провинциального Ходжента. Ни в коем случае не пользуйся социальным лифтом – в цивилизованном обществе кататься на нём дело непростое, но только не для тебя, ещё засветишься. Для того чтобы не прослыть нелюдимкой, выбери сообщество с хорошо отрегулированными правилами поведения и отлаженной системой взаимовыручки, где люди мало-мальски непорядочные по отношению к собрату не имеют шанса удержаться.

– Какое именно? – поинтересовалась она. – Знаменитую рутенскую мафию?

Ибо разговор по умолчанию велся о вполне конкретном государстве: бывшей мировой державе, а теперь огромном колышущемся болоте с монстрами: иногда жуткими страхолюдинами, но по большей части довольно симпатичными и даже приятными.

– Крутых тематиков, – пояснил дружище Керм. – Я имею в виду клубных садомазохистов, практикующих игры в хозяина и слугу, жестокость и кротость. К обоюдному удовольствию и наслаждению, понятное дело. Или вот тебе общества любителей шарнирных кукол, которые не так давно пустили корни в этой земле и уже вовсю процветают. Куклы – это навечно.

– Как-то не греет, – пожала она плечами.

– Достаточно поселиться, и твоё тебя само отыщет¸ – философски ответил аньда. – Как говорили про тебя в звучные времена? "Та-Циан Кардинена не ищет славы, ибо славна без того. Стремится занять самое последнее место за столом, но оно без промедления делается главным. Не желает вязать и разрешать от уз, но сие дано ей от природы".

В ответ упомянутая личность с размаху запустила в него Борисом Годуновым:

– "Достиг я высшей власти;

Шестой уж год я царствую спокойно.

Но счастья нет моей душе. Не так ли

Мы смолоду влюбляемся и алчем

Утех любви, но только утолим

Сердечный глад мгновенным обладаньем,

Уж, охладев, скучаем и томимся?.."

Вот именно. А когда томишься скукой, самое первое дело – переменить декорации. Скажем, уйти в неприметную щель. Только с какой стати меня запихнуло в эту дремучую жопу недоцивилизации, вскользь думала она, к тому же с моего доброго согласия? Я ведь отчасти перфекционистка: подавай сюда самое лучшее, а за ценой не постоим. Что касаемо не одних утех – собственно, и не утех вовсе...

– Между сексом и властью немало сходства: оба суть похоти, – завершила Та-Циан в сугубо ортодоксальном тоне.

– Лет до пятидесяти ты так явно не думала или хотя бы не показывала виду, – отбрил её собеседник. – Вот уж не думал, что в моей посестре прорежется ханжество.

– Как запоздалый зуб. Мудрости, – кивнула с недоброй усмешкой.

Что на самом деле стояло за словесной вольтижировкой. Когда уходит особа такого ранга и влияния, как она сама, необходимо соблюсти некий ритуал, отработанный буквально веками. Самое сложное: ты подменяешь собой одного из двойников, которые натурализовались каждый в избранной стране с языком, который ты знаешь – или спешно узнаёшь, – и жизнью, что предстаёт перед тобой словно за стеклом витрины. В случае необходимости тебе остаётся переступить через малый порожек... и подумать, как поступить с другим телом. (Ничего страшного: тело вполне себе живое, но обречено с той поры пребывать в уютном сокрытии. Под чем-то типа знаменитой железной маски, но неснимаемой и несмываемой. За что ему, телу, собственно, и платят.) Самое простая и обыдённая легенда для тайного пришельца: некий гражданин прибывает из мест не вполне отдалённых в объятия родных ларов и пенатов, чтобы вступить во владение, принять наследство, натурализоваться после долгосрочного отдыха в Бутане и так далее. Возвращенцы стали в большой цене после повальной линьки за бугор и утечки мозгов, имевших место быть в Рутении лет этак двадцать-двадцать пять тому назад.

А ещё Та-Циан выразилась, что не желает и тайной охраны (понимай, слежки) со стороны младших соратников. То есть дикобразу понятно, что она будет, но и оберегаемая личность вправе сорвать своё дурное настроение.

На том же Керме, к примеру.

Тот угрюмо кивнул, соглашаясь:

– Если что пойдёт не так и наперекосяк, так хоть оторвёшься на полную шпульку – и слава Аллаху.

Он был дядька по внешности незатейливый и общался в основном с помощью готовых форм. Но всё же был – причём самым первым из её людей. Во всех смыслах.

Именно Керм вытянул некую Каэтану из допросных подвалов Замка Ларго, который взял штурмом. Подлатал, выпоил кумысом, присмотрелся, как эта дохлятина справляется с конским поводом, камчой, шпалером и саблей, и стал помаленьку продвигать вверх. До того напродвигался, что под конец с радостью поставил над собой самим. Учёл (или вовсе нет), что до поимки она была неплохо обученным агентом с широкими связями.

Не так, наперекосяк и сикось-накось пошло с самого начала.

Дом, где жила её предшественница, давно и вяло готовили к сносу, казалось, дело замерло на мёртвой точке. Но внезапно квадрат земли, огороженный низкими корпусами, взлетел в цене из-за прокладки метро, более близкой во времени и пространстве, чем думалось. И теперь жильцов с лихорадочным восторгом оттесняли в соседнюю новостройку, где квартиры, наоборот, стали бойко раскупаться и надо было, не опаздывая, хватать что дают. Интриговать и светиться везде, где положено. Светиться не хотелось: в её возрасте приходилось затрачивать для этого слишком много усилий. В восемнадцать – кусок свежей розоватой телятины в промасленной упаковке, привет писателю по имени Джон Арден, кто это впервые сказал. В тридцать шесть – живой хлыст с огневыми опалами в рукояти, прокопчённый над дымом степного костра. В пятьдесят четыре – холёная дама, "выхухоль", как мы звали таких в детстве (динанский верховой говор иногда до жути смахивает на рутенский – оба индоевропейские). Поджарая стать упрятана в пышные меха, хищный взгляд затенён полями шляпы, руки, что небрежно поигрывают клатчем, – в неизменных лайковых перчатках. Привет теперь уже Джерому Клапке Джерому, любимому с отрочества: научил, как прятать не совсем кошерные верхние конечности. А если идёшь без второй кожи, ибо тепловато на дворе, – распустить кружевные манжеты, чтобы кисти рук казались более хрупкими.

Лицо коренной рутенки, которое тщательно приноравливали к чаемому прототипу, а нынче пришлось натянуть поверх собственного, казалось чужеродной маской с зазорами, сквозь которые просвечивает иной мир. Обратная связь с тем обликом, который пытались культивировать, по видимости работала, но словно в игре "испорченный телефон".

Предшественница не была властной. Теперь народ, не видевший соседку по совместной норе с месяц, шарахается – ой, боженьки мои, да чего ж с вами, Татьяна Анофелесовна, сотворилось в Троянской Троянде? На антальском пляжу перележали или курсу ускоренного китайского омоложения подверглись? Типа "Битва тигра с драконом"?

Это как раз хорошо, даже отлично: воспользоваться небольшим различием, чтобы провести крупное – хотя бы в рамках фото на бессрочном паспорте. Человеку свойственно меняться. Стране нынешнего проживания – тоже.

Рутен, Родина, Распутин. Нерушимая троица.

Большая антитеза крошечному Динану.

Рутен – почти что от слова "рутина". Великий Динан – воплощённая перемена при едином стержне. Всякий раз он ощущается иначе, и возвращаться в него – как бросаться со знакомого берега в живую память быстрой воды. Он словно создаёт вокруг себя альтернативную вселенную.

Рутен. Земля, которую не следует покидать и где не умеют воспеть перелётных птиц. Рай для её компатриотов лишь там, где пахнет материнской плацентой. Патриотизм заключается в том, чтобы любить родное лоно изнутри, – своего рода и оседлой любовью.

Динан. Земля не такая уж и обширная, но которая с завидной регулярностью исторгает из себя сыновей и дочерей – становитесь на крыло, несите крупицу меня в клюве за моря-океаны, засевайте моим семенем чужие края. Древние боги, словно нарочно, дабы избежать недоброго соседства, погрузили её в воды, подобные плодным материнским, но бескрайние. И окутали туманами, чтобы случайным кораблям труднее было отыскать. "К тому же Динан – он разный, – думала Та-Циан. – Всякий раз мне кажется, что моя каравелла пристаёт к иным берегам и былая жизнь перечёркивается настоящим, словно у меня, по расхожему присловью, девять – то бишь неисчислимое множество – истинных существований".

Рутен. Стремление к покою и комфорту и тут же – круговорот насилий. Меры, принимаемые для воспитания кротости, отчего-то копят внутри ярость. Не государство – воплощение тотального невроза. Стремление к миру и погрязание в мелких войнах. Немудрено, что большинство здесь – прожжённые патриоты: война сплачивает нацию уже за счёт того, что нации как таковой становится не очень много. Хотя Рутен обычно было никаким уполовником не вычерпать.

Динан. Бесконечное соревнование в задиристости, похвальба и самоубийственная весёлость. Дуэли как полноправная замена судебных поединков, трупы угонщиков скота вместо межевых вех. Здесь живешь так, будто оседлал петарду или пушечное ядро имени знаменитого барона. Но отчего-то на душе у тебя царят покой и ясное небо.

В Динане – два владыки, вечно соперничающих: некое подобие римских трибунов.

Рутен – это бессменный президент, в чьих жилах кровь известной певицы по имени Мария, великого писателя-деревенщика, скандального фаворита последних царей. Тоже триада, хоть и разновременная, но значимая. Бахарь с отлично поставленным голосом, неуёмный сочинитель – кажется, не пользуется сворой белых арапов, то бишь референтов, для составления своих речей. И всенародный любимец, что отчасти настораживает... но в сторону, в сторону!

Грубые мужчины, горы мяса, женщины извилистой повадки, которым нужно специально приспосабливаться к своим худшим половинам, чтобы угодить и через угождение управлять. Ни одна динанская женщина – и в особенности она сама – до такого не опускались.

Телесную и поведенческую норму представляет здесь статистическое большинство. В Динане – группа, отобранная по принципу элиты.

В этой стране улучшенная копия Татьяны не живёт – сосуществует. Отношения с соседями по лестничной клетке (лифтовой нет и не предвидится) – вежливые без доверительности, но с лёгким перерастанием в теплоту: она умеет создавать, распознавать и поддерживать такие, практика у неё не столько и не сугубо динанская, сколько международная. Но с такими кумушками и кумовьями, как в граде Мозговитске, она не имела дела и на Юге Буэнос-Айреса. Типичная шашель (вроде бы род не тот, но неважно): грызёт с равномерным хрустом и испражняется позади своих же путей.

Собрать документы для обмена оказалось несложно: крепкая единая власть, что воцарилась на огрызках давнопрошедшей демократии, хочет нравиться и не заинтересована в отдельно взятой бюрократии. Новая квартира оказалась, по первой прикидке, не очень дурна, то есть удобств раза в два больше, чем Та-Циан соглашалась терпеть в Лэн-Дархане или Вард-ад-Дуньа. Всё своё, всё в одной куче. Даже в баню-хаммам спроста не выйдешь, хоть имеются неподалёку – почти копия настоящих, с мраморной плитой-лежанкой и бассейном. Даже в публичный туалет – вокруг полно бесплатных, гипермаркетовских – заворачиваешь с нарочито рассеянным видом. Собственно, динанское воспитание сказывается: у нас (у них) не особо принято, чтобы птица гадила в своём гнезде, тем паче задирала хвост выше головы.

Её предшественница была такой же интроверткой с любовью к дальним прогулкам, но в то же время – заядлым домоседом. По нужде преодолевая природную замкнутость, обретала несколько суматошную манеру изъясняться. "Надо кончать с манерой общаться афоризмами, – подумала её сменщица, – а впрочем, пошло оно всё здешнему богу в задницу". Ибо не соседям уличать в подмене – тем более Та-Циан постаралась по мере возможности выбрать новое окружение. Несложное дело, если тебя обучили следить за всем и вся, в том числе за тем, кто куда переезжает.

Её собственный переезд отмечался рекордно малым числом вещей (и несколько большим количеством полупустых коробок). В двухкомнатной квартире только прихожая и кухня обросли кое-чем солидным. Но не обувью: ей надоело, что из-за тесноты в прежнем коридоре туфли приходится ставить наискосок, словно автомашины на бесплатной парковке. И всем визитёрам ясно, сколько там вас гостит, постоянных и временных, – хоть в комнаты не заглядывай. Так что было решено: покупаем спецнабор для холла, комбинацию "сервант-плита-мойка-столик-всё-выстроено-как-на-плацу" для кухни тире столовая, чтобы сгрудить туда всю бытовуху, – и низкий прощальный поклон вещизму.

Остальные мебеля заключались в паре ортопедических матрасов на рамках (один, правда, слегка косил под эроскую суфу с вычурной спинкой, валиками и резными подлокотниками), компьютера со специальным вертящимся стулом, другого кресла, несколько более ярко выраженного, пары сундуков годов примерно тридцатых прошлого века и множества пуфов, подушек и витринных столиков "из Икеи". Та-Циан не удержалась – привезла самую любимую шпагу: не дареная предку королём Франциском Первым, как у Атоса, поскромнее и слегка замаскирована под декоративное или игровое оружие. Предтеча ради такой возможности нарочно тусовалась некое время с толкиенистами.

"Теперь можно потихоньку-понемногу возвращаться к самой себе, – подумала Та-Циан про себя, но очень внятно. – И следить за окрестностями".

Первое правило ловца: не рыскай по чужим кварталам. Не пытайся охватить необъятное. Мозгова – столица, подобная гигантскому лаптю, разношенному на чей-то мощный тыл, или болоту, откуда она в своё время выступила, как Венера – из грязевой ванны. Сделай из себя маячок для тех, кто нужен, и жди.

Здешние жители всегда любили кошечек и собачек, думала она, мягко ступая по замёрзшей до хруста осенней земле и скукоженным листьям. В смысле не только подкармливать, но и разбирать по рукам. Татьяна Афанасьевна (в смысле что прежнее "я") несколько лет описывала в инете золотисто-карюю бирманку, которая жила в соседнем подвале. В руки животина не давалась, еду благосклонно принимала, а очередному своему выводку – простые были зверьки, непородные – надавала по мордахам за неуместное любопытство к человеку.

В Турции есть такое кладбище, где откровенно хозяйничают кошки. Там понастроена уйма отдельных домиков, сооружены кормушки, и то и дело тебе попадается вальяжная тварь, что разлеглась рядом с тюрбо, обвив столбик надгробия пышным хвостом. Это очень нравится тем, кто прогуливается и отдыхает в здешних загробных садах – ибо мёртвых в Турции не принято бояться.

Но кошка – животное самостоятельное, как и волк. Волки живут семьёй, в стаю сбиваются лишь для охоты или безопасности. Их родич собака нуждается в стае психологически. Для одной жизни – в горе и радости, в сытости и нужде.

В стае абсолютно себе подобных.

Но эти твари переимчивы. И когда размякшие тётки и дядьки приносят в дом щенка или подросшую собаку, первое, что они этим делают, – заменяют им родную, прирождённую, предназначенную ему стаю на другую. Присваивают. Воруют, грубо говоря: даже если речь идёт о спасении.

В той же Турции, правда – былых времён, до ожесточившей народ мировой бойни, – принято было устраивать на улице поильни и кормушки для четырехлапых бродяжек, навесы для тех, кто собирается родить потомство. Их вера не позволяет им держать пса в доме (такой запрет, шокирующий кое-кого из христиан перестроечного замеса, действует и в православии), и оттого они с таким пониманием относятся к его нуждам.

Наверное, это извечная приспособленность ловца: думая о своём, не шарь глазами по сторонам – привлечёшь не то внимание.

Вот некто в актуальном верхнем платье – пальто с "перьевыми" аппликациями и кепка в виде бровастой птичьей головы с козырьком-клювом, из-под которой глядят седые локончики – дремлет на скамье, когда тебя заносит на станцию метро, а потом, когда ты садишься в поезд и по ошибке выходишь не на своей остановке – ба! Дамочка возникает почти рядом!

Пренебреги. Слишком всё напоказ и аляписто. Делай то и так, что и как тебе нужно, бей в незримый барабан и не бойся беды. Вон та девочка лет семнадцати как раз пробирается сквозь толпу с раскрашенным африканским тамтамом под локтем.

Смотри чётко перед собой. Обычные люди ничего не знают ни о той, ни – тем более – другой стороне. Догхантеры с кэтхантерами догадываются, но их гнев и их подлость, обходя виновных, неизбежно поражают одних невинных. Впрочем, речь идёт не об этих сомнительных категориях, поправляет себя Та-Циан. Лишь о предречённых генами свободе и несвободе.

Сторожевой механизм, самой природой встроенный в мозг, весьма чуток к раздражителям нужного тебе рода. Оттого Та-Циан, двигаясь к своему жилью буквально на полуавтомате, буквально упёрлась в умилительную парочку, что свернулась в клубок рядом с мусорной загородкой из профнастила. Похоже, этих детей никто не успел обучить, что кошка с собакой – извечные враги, и они обоюдно грели друг друга телом. Чёрный котик с белоснежной салфеточкой на груди и перчатками на передних лапках – и годовалый щенок-метис, грязно-серый с жёлтой мордой и такими же пятнами по всему телу. Щенок трясся словно от чумки.

"Кажется, коты от собак параличом не заражаются, – подумала женщина. – Люди-то нет, во всяком случае. Что же, зверьков не грех и спасти, в отличие от людей".

Не думая о том, видят ли её другие, пригнулась, сгребла зверёнышей в конец широченного шарфа и понесла в охапке. Те, по всей видимости, изнемогли настолько, что не шелохнулись и даже не раскрыли глазок.

Уже в лифте Та-Циан выпростала из кармана ключ и, подойдя к нужной двери на своём седьмом этаже, прикоснулась его бородкой к замочной скважине. Дверь ушла в стену.

На кухне чуть подумала, огляделась. Понесла ношу в гостевую комнату. Вытряхнула прямо на дряхлое покрывало матраса и укрыла тем же шарфом. Принесла в пиале воды, в другую накрошила говядины пополам с сухарями. Сказала вслух, обозрев полученный натюрморт:

– Обогреетесь, наедитесь и захотите уйти – скажете на своём наречии. Ну там помявкать – погавкать, в дверь коготками поскрестись... Надумаете остаться – дайте мне знак, какой поняла бы одна я.

Дверь в комнату закрыла, но неплотно. Ушла в спальню – здесь было устроено так, чтобы при случае пересидеть нештатную ситуацию...

И снились ей всю ночь подробные, необыкновенно праздничные сны.

Как говорил Керм, эти существа специально навевают приятную дрёму ради своих целей. Цели далеко не идут: поесть-попить, учинить примитивный розыск, набраться благой ауры – и удрать в форточку. Невольный даритель пару дней будет держаться за виски, но не свяжет это со своей сердобольностью.

"Да пускай, хоть попробую, какая она на вкус, мигрень, – подумала Та-Циан, мягко проваливаясь в раннее детство. – Стоило бы кстати пересмотреть мою официальную биографию. Ведь сама себе вкручиваю... Типа Сокровенного... а-ахх... Сказания".

Она любила рассказывать товарищам по оружию: Ною Ланки, Каорену, да и тому же Керму, – как отец, самородок из дальней эркской деревни (на выбор – Зент-Антран, Зент-Ирден и Селета, можете убедиться, до сих пор все три на карте рядом), поступил в Академию Воинских Искусств. Там случались благотворительные наборы для низкородных: хотя, если покопаться, низкий и высокий род в дореволюционном Динане – понятия весьма относительные. Вот славный в противовес безвестному – эта дефиниция куда как точнее. Род её отца славился тем, что века три назад укрепился на гиблых землях посреди лесов: провинция Эрк заросла последними настолько, что в те времена и дворцы с богатыми усадьбами только из выстоявшейся на корню или морёной древесины возводили, не говоря уж о лачугах и хижинах. Морёной – оттого что кругом дремучие болота, тихое черноречье и непролазные пущи. А кто по доброй воле сунется в самую чащобу стволы рубить, чистить от веток и топи гатить? Да вытаскивать из гнилой воды давние топляки, чтобы заволочь в глубины новый сухостой?

И ведь такое дерево – вечное, сродни кованой стали. Только работать с ним куда трудней, потому что сухим она его не берёт: что пила, что топор бессильны. Вот и владели прадеды тем, что из проток и гатей добыли. К тому же не один секрет знали, как управиться. И шёл к ним разносословный народ с просьбами: натуральная монополия, притом на века. А для самих себя красного зверя добывали, обихаживали дикий манник ради зерна и пряли лесную шерсть из долгих сосновых иголок.

Такое в Динане отродясь понимали – ценили, иначе говоря: когда ты взваливаешь на себя то, что иным-другим не нужно, и тянешь на себе воз всю твою жизнь, передавая по наследству. А если и когда лишнее скопишь – выдумывай и исполняй личную царственную прихоть.

Учение потомка набольшей матери рода Сидны (Александры) ба-Эле в столице лесных земель был такой насущной прихотью: не сидеть же даровитому баловню в печном углу, за бабкину юбку держась. Тем паче разновидными талантами Хесу ба-Иоше нимало не обделил.

Заново сплетая в полусне семейное предание, Та-Циан явственно слышала голос прабабки, хрипловатый, с лёгкой горечью и густой, как мёд из борти. Во взрослости ей такого пробовать не доводилось.

А взрослой она стала, еле достигнув пяти лет.

Но сначала они поженились "убёгом", её отец и мама. В этой истории причудливо соединились новое и старое время, как заключили бы в Европе: талантливый и богатый простолюдин, бедная, но гордая профессорская дочка, родня, которая восстала против союза.

Всё было так, но совсем иначе. Благотворение всегда лишь отчасти благо: и лоб, как говорится, под бритву подставляй (какой-то замшелый армейский обычай), и бесплатно лишь слушание курсов, а за столичную квартиру в городе Эрк-Тамир плати, если не желаешь для себя вонючей казармы с загонами на двадцать голов. Да, с другой стороны, и военное профессорство, если ты прирождённая штатская кость, немногого стоит. Титулами высокий род Стуре прирастал негусто, самый первый был получен родоначальником за способ высокой печати, позволяющий делать оттиски на некрепкой "болотной бумаге", из камыша и осоки. Так называемый заслуженный дворянин – одержал крупную победу над невежеством. Его потомки пополняли фамильную библиотеку, числились в "библиотечных" и "университетских" дворянах, уже потомственных, учили и учились сами.

Лишней монеты у них никогда и ни с какой стороны не водилось: оттого семья и пускала на квартиру, благо обширна, – постояльцев из числа учеников. Те, кто платил регулярно по календарю, считались благодетелями.

Молодой Эно (по-библейски Энох) был, в таком случае, благодетелем из благодетелей. Платил новенькими ассигнациями прямо со станка, будто казначейство ограбил. Соблюдал не только день, но и час, когда вручал очередную тугую пачку в руки младшей дочери, Иды, Идены – руки их на мгновение соприкасались, и пробегала некая жгучая искра. Так позже делилась впечатлениями матушка – тривиально, да что взять с сельской учительницы, кем она заделалась от скуки.

"Он и в самом деле был красавец из красавцев, младенческая память в том тебя не обманула, – продолжала инья Идена. – Не чета мне, пепельно-серой утице славяно-скандинавских корней, каких, думаю, только на давней родине и считают приглядными. Сияющий блондин, волос чуть вьётся, глаза синеют грозовой тучей, губы алые, словно покусывает их всё время для пущей красы, как одни лишь девицы делают. Подбородок узкий, с ямочкой; нос прям, с небольшой горбинкой; брови вразлёт и почти сходятся на переносице – персидская миниатюра, и только! И кожа у него тогда, до Степи, была цветом как топлёные сливки. А самое главное – талантлив как бес! Отец меня за долгие годы работы выучил, как отделять золото от слюды и пустой породы. На красивую вывеску я была приучена не смотреть, разве что краем глаза. Но ведь отец, испытанный в учебных боях, тоже был очарован. Что его романо-германские языки, что арабский, фарси и бенгали, что прикладная математика у других военспецов... Твоего отца, как позже и тебя, для проформы готовили в военные переводчики. База была вначале у всех будущих офицеров одна, оттого ко всем тамошним наукам имели касательство. Да тебе, полагаю, неинтересно".

Нет, отчего же, вот именно что интересно. До ужаса...

Так хотела сказать Та-Циан, правда, минуя последнее определение. Но не сказала и первого. Ибо мать тотчас продолжила накатанную колею:

"Так тянулось ровно шесть лет. Вот смешно: я и сама не успела понять, влюблена ли, а если влюблена, то по уши или глубже, – как батюшка вызывает меня к себе и говорит:

– Нынешний выпуск лейтенантов далеко не отправят: в эркские предгорья земли Лэн, там степи влажные и погода стоит круглый год тёплая. Что в самом Лэне тревожно, отчего и засылают регулярные войска, так это в горах всегда. Вроде землетрясения, только особого рода. Но учти: выскочишь за старлейта Эноха – никакого тебе приданого, потому как в нашем хозяйстве ни копья, ни всадника с копьём не отыщется. Пусто, словно в кошеле неисправного должника. И широкий свадебный стол снарядить не на что по той же причине. Хорошо, мама-покойница такому уж не огорчится.

А означало это в переводе на привычный ему язык, примерно вот что: "Скажи ему, чтобы взял и увёз в свой полк, а повенчаться можете по дороге, без тройного оглашения".

Сам Эно, я думаю, и не сговариваясь с моим отцом обо всём догадался. Победительный был человек, от природы знающий свою силу. Явился в последний раз на нашу половину – а я была одна. И говорит:

– Сэнья Идена. Не с руки было мне с бойкими девицами под ручку гулять, уж простите меня за такую безгрешность. Встали вы на моём пути прямо, со всех сторон и наперекрёст. А теперь ни слов, вас достойных, не найду, ни времени: кончились. Но если вот сейчас согласитесь стать моей женой – в этом будет вся моя жизнь.

Что делать? Отдала я Эно свою руку – прямо в его широкую ладонь вложила. А сердце и без того было его и ничьё более.

Так и начали кочевать вместе".

На этом мать обыкновенно переставала говорить, но Та-Циан и без того помнила.

Жили они в гарнизонах, полуоседло, хотя полк был летучий, кавалерийский: куда в горах без коня, да и в холмистой многоозёрной степи – тоже. Каждый год появлялись дети, росли под кровом, хоть и без дома: двое сыновей, которым радовались умеренно, и третьей – она сама. Дочь, про которую Эно в первый же день сказал:

– Вот о ней с первого дня мечтал. Истинная кровь: моя лесная. Истинная плоть: от гранитных гор да мягкотравных полей. И глаза мои, иссиня-переливчатые: самую малость только в них здешние бездонные озёра отразились.

Умел он чеканить афоризмы, думала Та-Циан в полусне. Не хуже звонкой монеты. А откуда он её брал, кстати? Малая тайна – тоже тайна. Говорил, что платные переводы со всех на все наречия. Стихов тоже: перса Омара Хайяма, англичанина Тома Чаттертона, мексиканки Хуаны де ла Крус.

Мельком выскальзывала из материнских уст извилистая байка о том, что-де наездник был муж так себе: лошади хоть подчинялись, хотя послушно ходили под седлом, да с одного страха. Не было единения, как телесного, так и духовного, какое весьма ценят в Динане, – кстати, поголовно помешанном на кровных скакунах и верховой езде. Сам муж и отец отшучивался: мол, в наших лесах коня в карьер не пустишь, да и кормить корми хоть осокой, хоть хвощом, а шелковых трав не имеем.

С того и отчудил штуку через месяц – никак не больше – после рождения чаемой дочери. Поднёс, туго запелёнутую, прямо к сосцам недавно ожеребившейся кобылы, и та дала человечьему младенцу пососать. А если бы лягнула, как упрямая корова лягает подойник?

– Так смирная же, – возразил тогда Эно.

– И что? Отцедить было нельзя?

Обижалась, говоря такое, мам-Идена и того пуще. Потому что отцеживать приходилось ей самой, дитя сосало плохо. И вот этой-то бледноватой жижицей, слив в рожок для выпаивания сосунков, супруг напоил жеребёнка той конской мамаши. В утешение или чтобы, как он оправдывался, детки стали молочными братом и сестрой.

– Я тогда за ним по всему плацу с его же парадным ремнём гонялась, – улыбалась Идена. – Где такая пряжка чеканная в ладонь шириной. А он знай смеётся и даже не особо уворачивается...

Только в чём была главная обида, если всё обошлось, думала про себя повзрослевшая Та-Циан. В седло её усадили, когда им обоим было по три: и ей, сущей крохотуле, и недавно заезженному "под верх" жеребчику. И ведь мигом и без страха, хоть шагом да тронулись с места! Ножки коротки: ни стремян, ни шенкелей, пятками управляла и голосом. Голос был уж тогда не по-детски звучный и не по летам низковат.

Ещё малышка Тати вмиг выучилась "регулярной" латинице, стоило отцу показать, в чём там главный смысл. И "узорчатой", любимой поэтами. И "гранитной" словно вырезанной на камне или отчеканенной в металле, применяемой для памятных досок и официального письма. А что такого? Та же Инес в три года подсмотрела за старшей сестрой, а к четырём уже крепко вгрызлась в дедову библиотеку.

Годам к четырём сама Тати бесстрашна стала до того, что пролазила в денники прямо к конским копытам, шугала змей в туго шелестящей весенней траве, шастала в гости к местным обитателям лачуг и во всё горло распевала озорные песенки перед парадным кавалерийским строем. А коли так – и никто на всём белом свете за неё не боялся.

И ведь в этих местах тогда начался очередной непокой, обмолвилась позже Идена. Лэн, особенно южный, да и наш северный, неохотно шёл под руку главной динанской власти.

Но ведь дети в Динане, во всех трёх больших землях – Эрк, Эдин, Динан – и даже в земле Эро, отделённой крутыми горами – святое и неприкасаемое, думала Та-Циан, так сказать, в порядке возражения отсутствующей собеседнице. Их сама природа сторожит. Зачем делать вид, что за них переживаешь?

Отец и не делал. Только вот когда Тати кое-как вскарабкалась на его золотисто-гнедого любимца (сама, всегда сама, и не пробуй всаживать меня в седло, как луковицу на грядку!) и пустила его вскачь, погнался пешком, перенял болтающийся повод, стянул милую доченьку вниз и раза два хлестнул тем самым поводом. Да ещё разок плетью добавил, что кстати была заткнута за пояс. И сказал не очень понятно: