Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– У неё синдром Морриса, – без церемоний поведал мой медик номер два. – Мужская хромосома вместо второй женской и недоразвитые семенники на месте яичников. Я понимаю, почему коллега Хорт обходил эти дела стороной: ваш товарищ... э...

– Аньда. Побратим, – отрезала я.

– Ваш крестовый брат чудом пережил агрессивную форму грудной болезни, и сообщать ему, что та, ради которой он пожертвовал здоровьем, ущербна, было бы опасно.

Иначе говоря, моя дочка имеет все шансы вырасти красивой женщиной, грациозной и сильной женщиной, невероятно умной женщиной, однако лишённой сомнительных радостей материнства по той причине, что она самец.

Я перескочила через все логические связки:

– А Кахин в принципе может иметь нормальное потомство? Не столько в физическом, сколько в моральном плане.

То есть не женино – от кого-то на стороне.

Лекарь усмехнулся:

– Скорее всего, нравственная дилемма перед ним не встанет.

Он был старше Хорта, не имел никакого отношения ни к увенчанным кольцам, ни к надтреснутым зеркалам, но мыслил как один из нас: метя в самый корень и в то же время уклончиво.

Сказать, что для побратима это было страшным ударом, значило не сказать практически ничего. Какой смысл ему через сына овладевать посестрой во втором поколении, если третьего у вас, как ни крути, не предвидится?

Но время шло, снаружи ничего такого не показывалось. Мне – о чём я сожалею – не было особого дела до нюансов. Сидну приняли в Ано-А, там у неё были и родные, и приятели, и клан со сложной иерархией отношений. Меня же Братья взялись учить в открытую".

– А что была за операция? – внезапно проник в её мысли Дезире. – Вы так и не объяснили.

– Роды, – коротко отозвалась Та-Циан. – После них из меня иногда сочилось молозиво с алыми прожилками. А я не понимала, что это ради дочери Джена – чтобы она стала собой.

– Значит, вы до сих пор так умеете? – деловито спросил Рене. – О, кажется, на этот раз уже я превысил...

– Норму вежливости или норму кормления? – улыбнулась женщина. – Полноте. Работа пелеситов состоит в том, чтобы хорошо питаться.

Уселась в кресле покрепче, распахнула ворот и проговорила отрывисто:

– Заходите уж. Кто справа. Кто слева.

"Все знаки по отдельности были хороши, да сложение получилось провальное, – почти открыто подумала она, обоими сосками внимая жаждущим ртам. – Зачаток угрозы. Сидну сравнивали с прекрасной Еленой, с Дейдре, со всеми этими роковыми особами, от одного взгляда которых рушатся тысячелетние царства. Но на мой взгляд, то был, как говорится, не щенок, а собачонка. Формы есть, однако содержанием не наполнены. Скороспелка – не более того".

– Разве детей любят, только если они совершенство? – спросил Рене, оторвавшись от приятного занятия.

– Детей любят по вольному выбору, хотя всяких и за самое разное. Кого за острый ум, кого за убожество духа, кого за лихость, кого за кротость. И матерей – не потому, что это мать. И отчизну... – тихо ответила Та-Циан. – Любовь к родителям и родине должна быть не чем-то безусловным, иначе это всего-навсего инстинкт. Порабощение животным началом. Конечно, звери бывают лучше людей: нередко они переступают через самих себя. Моя предшественница записала в дневнике похвалу кошке, жутко обгоревшей на пожаре: она спасала – и спасла – всех шестерых своих котят. Тут было нечто большее, чем записанная программа, ведь цепляются за жизнь тоже инстинктивно. Как думаешь, отчего врачи считают самоубийцу сошедшим с ума? Переломил в себе могучую тягу. Но, я полагаю, достойно человека иметь для всего разумное основание.

Она вздохнула и мягко отстранила мальчишек. Запахнулась обратно:

– Немного увлеклись. А мне сейчас трудно говорить – так и кажется, что от меня останется сухая корка.

Смешно. Если девочка в Рутене растёт такой, какой нужна Великому Динану, считается, что её обкормили тестостероном и андрогенами. И врачи проводят курс корректирующего лечения. С точки зрения Рутена, Нойи постоянно выручал меня из пиковых положений, в которые я сама себя поставила. На самом деле – усиливал заранее расчисленный мною эффект. Однако и динанские обыватели считали, что я должна была быть ему благодарна. В том смысле, что он меня спас и я должна теперь во всём на него полагаться. Считай – подчиняться.

В самом деле: рождение ребёнка обессиливает женщину и вынуждает обратиться к защите того, кто ей его сделал. Как устроить, чтобы роды, напротив, увеличивали духовную силу?

Такой нюанс. Госпожа Фама трубила, что Сидна у меня от Ноя: всегда находятся особи, которым не по плечу и не по вкусу очевидность. Собственно, он сам подкормил госпожу Сплетню, когда полюбовно развелся с супругой, после родов абсолютно бесплодной: ей подыскали фигуру много значительнее и с готовыми пасынками в придачу. Сам не пошёл по бабам, а завязал – и по этой причине озлился на весь белый свет. Дом через забор от моего они продали. Кахин просто не заметил, что случилось: папа и мама бывали в "Дитятнике" так же часто или, вернее, по-прежнему редко. Служба мешала.

Всё стало каким-то тусклым. О Терги, какая тоска ворошить всё это лоскутьё...

("Они уже поняли, что на роль защитника со всей очевидностью претендовал сам отец и виновник юной Александры? Джен послал мне то, что должны дарить кровные родичи: костюм молодухи и пояс. Как супруг – преподнёс подземную цитадель. Но владел цитаделью он, и горами – он, я же – лишь через него. В равнинной части страны моя собственная власть истончалась – да и всегда была по сути никакой. Правительственный чиновник второго разряда, "дикая лесная эркени" в среде утончённых горожан. Свадебный генерал – в Рутене ведь именно так и говорили раньше? Преподаватель со степенью: магистерский диплом незаметно вырос в докторскую диссертацию самого штатского вида. Вечная ученица Братства, для которой у него не было никаких тайн. Но и никаких видимых причин, чтобы так сильно открываться перед непосвящённой, как это делалось".)

– Когда Оддисена выказывает свою добрую волю, некуда уклониться. – сказала она вслух. – Если дарует знание, это опасно как раскрытие любой тайны, да только кинжал, вложенный в руку, может поранить её или владельца руки, но способен и защитить. Любая ценность по определению опасна. Любая информация – оружие, заточенное с двух сторон.

– И было ещё кольцо на той же руке, – напомнил Дезире. – Как это? Не активизированное и не инициированное.

– Любишь ты словесные выкрутасы! – попенял ему Рене.

– Ещё одна неутешительная деталь. Я перестала нуждаться в противоположном поле. Нет, не по причине тотально возросшей нравственности, а так, словно рождение ребёнка до капли высосало из меня всю женственность. Хотя, скорее всего, это Оддисена так повлияла. Чтобы усвоить обильное знание, которым она меня орошала, нужен особый подъём духа.

– О-о, – посочувствовал Дезире. – Мы с Рене так бы не сумели. Хотя нам иные грехи надо замаливать. Вражду кроет одна любовь.

– Не надо, Дезь. Лучше слушай давай.

– Чего уж тут, – рассмеялась Та-Циан в ответ на эти реплики. – Евнухи по призванию были всегда. Любовь мимо деторождения – тоже: одно уравновешивает другое. В некоторых культурах мужчина и женщина живут порознь и навещают друг друга. Что ненатурально – так это соединяться иначе, кроме как по прихоти, а размножаться хаотически. Пошло – создавать мёртвую сцепку, чтобы вырастить и вечно держать плод внутри. Сначала одной женщины, потом в круговых объятиях малой семьи, как принято в Европах и Азиопах, под конец – в коконе рода, который простирается вниз по реке времени до самых неандертальцев.

Так вот. У меня была семья в чисто азиатском понимании: не со стержневым корнем, но с ризомой, захватывающей полмира. Не по принципу "кто кого из кого выродил", а благодаря духовным связям. Вокруг моей особы собрался целый клан, субботним пристанищем для него был либо мой особнячок посреди городской деревни, либо покинутое гнездо побратима. Его арендовал некто Керг, полностью Кергелен: известный "теневой" юрист, которому теперь поручали вести свои дела бывшие деятели свергнутого режима. Та-Циан на том давнем расстрельном процессе, между прочим, защищал тоже он. Больше для проформы – мои обстоятельства были явны, как нос на лице. Однако же он старался как мог и, судя по всему, моя стойкость ему нравилась. А нынче он был среди тех, кто учил меня, как поладить с человеком, не стреляя ему в голову. Фигурально, имею в виду. Как я считала, они лепили из меня домана и не стояли ни за ценой, ни за временем.

Итак. В заседаниях моего клуба или салона, разумеется, иногда участвовали сильно постаревшая Диамис и незыблемая Эррата. За последней стойко держалась репутация Нинон де Ланкло: сия знатная и знаменитая куртизанка времён кардинала Ришельё славилась тем, что в неё без памяти влюбился её же взрослый сын и, как гласит легенда, покончил с собой, устрашась инцеста. На седьмом десятке она была не менее очаровательна, чем в юности.

Так как наши дамы часто бывали в разъездах, услаждать слух Имрана, Хорта, Шегельда и Каорена с присными, а также выковыривать из стен стальных древоточцев и обезвреживать тараканов с металлокерамическими внутренностями приходилось лично мне. Эти четверо также были гастролёры: из Горной страны их мало-помалу выдавили примерно так же, как меня, в Эдинере и прочих столицах им самим не сиделось. Хорту приходилось ездить на медицинские сборища, а Имран вообще не делился подробностями своих похождений. Верный Тэйн вроде как и был не из их высокоинтеллектуального круга, но именно от него я черпала свои познания в современном искусстве силовой политики. Естественно, в роли хозяина виллы, примыкал к нам и Кергелен: они с Тейнреллом были почти земляки. Потомки заклятых друзей, причём родство весьма запутанного свойства просматривалось тоже.

Что происходило в земле моего сердца, я знала во всех тонкостях. Вам довольно знать, что Лэн-Дархан был ключом к тайным путям, ведущим в сухие равнины Эро, храм-лабиринт Тергов – скважиной для ключа, а сами горы со всей их путаной многомерной протяжённостью – замком от врат. Любое пышное сравнение хромает, топологическая точность никак не связана с системой образов, но отчего-то блеск понимания рождается из приблизительности, а не раскладывания всего и вся по полочкам.

Не знаю точно, кто пригрёб к делу Сейхра по прозвищу Гюльбешекер – фантастическое дополнение к нашей компании продвинутых чудаков. Утончённый вариант Керма. Шестидесяти лет от роду, метр с кипой, седой, курчавый, исчерна-смуглый и с жирной поперечной складкой на лбу, непосредственно из которой начинал расти "римский" нос¸ он был таким несомненным иудеем, что турецкое прозвище создавало когнитивный диссонанс. Свои труды по истории и археологии Древнего Востока Сейхр подписывал паспортным именем, довольно громким. Каким – не суть важно. Характер у него был не сахар, лацканы потёртого пиджачишка пахли отнюдь не розой, но крепким табачным перегаром, зато интеллектуальное обаяние и выдержанный авантюризм были самой высокой марки.

Судя по перечисленным признакам, привод его в салон был делом рук Диамис. Она умела выбирать из своих коллег особей в последней стадии интеллектуального безумия.

– О, так в Динане имеются даже евреи? – заинтересованно спросил Дезире, сверкнув глазами.

– В Динане имеется всё. Правда, недавних выходцев из Книги поначалу слегка корёжит, когда, по ошибке забежав в мечеть вместо синагоги, они видят в переднем дворе стайку явных христиан-йошиминэ, которые степенно ополаскиваются, распивают чай и в перерыве между намазами предаются богословским спорам. Но потом все иудеи привыкают к тому, что их особо не трогают, – никто, а значит, и ничто на свете.

Но вернёмся к теме. Я впервые за эти годы влюбилась – платонически и безответно. Вкусы у меня были, как вы помните, парадоксальные.

Кажется, тут стоило бы привести одну из Сейхровых баек.

"Давным-давно, когда все мы, ныне живущие, находились в одном Божьем замысле, Великий Динан был содружеством равных. Горы своим зубчатым лезвием делили его на две половины, но никто не искал чужого. Эрк и Эдин были по одну сторону хребта, Эро по другую, Лэн же всегда держал середину. И Братство Зеркала называлось лишь вот этими двумя словами.

Однажды верховный князь Эдина, который в ту пору достиг доброго согласия с Эрком, решил объединить под своей эгидой весь остров. Он пёкся об одной безопасности и был сокрушён тем, как беспечны владетели других земель. Сам он, как считают все владыки, знал лучше.

Для начала глава его вооружённой делегации, как вежливый человек, испросил у Лэна позволения пройти через горы. Без особой необходимости: Лэн и так считался эдинской вотчиной, и своего порядка там было не отыскать днём с огнём. Однако тут горы встали дыбом: мол, гостить гостите сколько угодно, только мы вам не Дания, чтобы кормить всяких пришлых Фортинбрасов. Это я так, образно.

Ну и прошили Лэн словно парусину – кривой цыганской иглой.

А теперь выбросьте из головы преамбулу. Я собираюсь говорить от лица замешанных в деле персонажей, а им было не до политики. Дан приказ – ему на запад, и крышка.

... Эдмер гордился тем, что выходец из лесных краёв. Не дикой пущи, где что ни шаг – то хлябь, а богатого чернолесья, где с ранней весны вплоть до голой осени есть что в рот положить: почки, коренья, перезимовавшие ягоды, рыбу. В Лэне всего было побогаче, только и народу, над которым он был поставлен мастером провианта, было куда как много, и все неумёхи. Оставили бы позади себя голую землю, кое-кто и корьё норовил содрать и прожевать, но местные помогли. Хоть и щурились недобро, и неравный обмен требовали – чуть не на табельную справу намекая. И обозы с доброй едой шли по пятам, только что тропы были не сильно проезжие, а дорог и вовсе не наблюдалось. Вот и воровали у армии понемногу те же горцы – кто гарнец тухлой муки, кто жестянку с яловичиной, а кто и цинку с патронами норовил уволочь. В отместку и на обмен можно было овцу отбить от стада, если кто из эдинцев оказывался такой ловкий. Баш на баш: мы в вас не стреляем – вы нас не режете.

Но уже начиная с эроских предгорий пошла другая музыка.

Солдатам и офицерам расхваливали, какая богатая страна Эро: золотой песок на дне тихих рек, тонкорунные стада, кобылицы с тяжёлым выменем, жеребцы, похожие на ожившее пламя, дома, доверху набитые невиданным скарбом. Только никаких рек и даже ручьёв не было в помине: сплошной песок, что ложился под ноги пехотинцев и копыта их кляч спёкшейся коркой, был жёлто-серым и грязным, стада были неотличимы от пыльных облаков, которые застили горизонт, а настоящих облаков не было. Как и домов. Как и людей – по крайней мере, жарким летним днём. Когда войско располагалось на ночлег, от нежданного холода сбиваясь в груду под холстом палаток, на него нападали, нанося не столько урон, сколько беспокойство: отщипывали по крошке. Знаменитых эроских жеребцов эдинцы видели, когда всадники они убирались на изрядное расстояние, так что статей и не разглядеть было.

Эдмера давно уже не волновали боевые действия: его задачей было регулярно кормить, время от времени одевать довольно-таки бестолковое стадо особей одного с ним пола и не допускать падежа. А это получалось из рук вон плохо.

Уже древние римляне понимали, что война – прежде всего дороги, и сооружали их там, куда только могли дотянуться. Но передовые отряды наступающей армии вынуждены всё своё носить с собой, иначе говоря – приходить на готовое. Пищевой провиант вульгарно подъели, боевой приходилось тратить с оглядкой. И то сказать: пуля в рот – кушанье, которое на редкость плохо переваривается.

Благодаря всем этим обстоятельствам Эдмер внезапно оказался в поредевшем отряде старшим, и все решения легли на его сутулые от природы плечи.

Он постоянно говорил с проводниками и толмачами, больше доверяя тем, кто ходил в эроскую степь, а не знатокам больших городов наподобие великой Розы Мира.

– В Сухих землях нет настоящих селений, – говорили те. – Разбивают свои шатры там, где есть сочная трава для скота и колодец для людей и скота же. Кончится трава – колодец закрывают и прячут, шатры свёртывают и вьючат на лошадей. Да это все знают.

– Как, и городов нету? – спрашивал Эдмер.

– Как нет? Есть. Но когда наступает время беды, люди не прячутся за стены, а уходят на простор – кто как может – и теряются там. Осиный рой не раздавишь одной рукавицей, словно гнилой орех. Вдобавок осы и покусать могут.

Он понимал. Оттого верховное начальство и не ставило целью захватить что-либо кроме Вард-ад-Дуньа, – ну, и городов поменьше, если найдутся. Но туда ещё надо было дойти. А пока ловили сусликов, сдирали шкуру со змей, кое-как отыскивали тухлую влагу; колодцы с чистой водой здесь держали в секрете.

Возможно, он не заметил, как его небольшой отряд отбился от прочих, – тех, кто упорно продвигался вперёд, к победе или гибели. Компас показывал направление, эдинцы и держались его, а не тех путей, что под ногами. Ибо это было единственное, что могло хоть как-то помочь.

И вот однажды люди, потерявшие не одну надежду, но и тень от неё, увидели мираж одинокого джурта – так звались шатры местных кочевников, – реки и отары. Вблизи шатёр оказался залатанным, резьба на входной двери – истёртой и потрескавшейся, одинокая река – высохшей, как всегда бывает в знойную пору, овцы, собаки и двое мальчишек, которые выпасали овец заодно с собаками, – неописуемо грязными. Но все они, без спора, существовали наяву.

– Наверное, поссорились с большим родом, – сообщил проводник по имени Абдо. – Вот и откочевали.

– Попросимся к ним в гости, – решил Эдмер.

Нет, солдаты не думали убивать ребят, хотя псы сами напрашивались. Однако увидев вооружённую толпу, подростки мигом оттащили своих волкодавов и позволили двуногим волкам резать овец, сколько те захотят. Те мигом освежевали добычу, начерпали из ручья воды и разожгли под котлами костры из сухостоя.

Тем временем дверь джурта распахнулась. На крики, шум и жадный треск пламени оттуда вышла женщина.

Потом все удивлялись, с какой стати она до сих пор не показывалась. Оттого что вокруг сразу же стихло всё, кроме огня, которому, как можно понять, не запретишь. И не то чтобы женщина была молода, или одета в яркое, или движения и голос были как-то особенно властными.

– Добрый гость не бесчинствует, а просит, – сказала она как бы в пустой воздух.

Нечто заставило Эдмера ответить с той же мерой учтивости: не встречаясь глазами с обнажённым и нестерпимо прекрасным лицом.

– Все мы себя не помним от голода, – сказал он, – а тут такая пропасть ходячего мяса. И взяли-то от стада немного.

– Чтобы прожить в голых землях, одному человеку нужна сотня овец, – ответила женщина. – Их держат не на мясо: это шерсть для тёплых кафтанов и войлоков, молоко для сыра, кизяки – растапливать домашний очаг. Кожи и плоть берут только от исчерпавших себя. Без такого здесь не выжить.

– Без такого мои люди бы умерли завтра, а у вас ещё есть уйма времени, – ответил Эдмер чуть более сердито, чем раньше.

– Никто не знает ни чужого времени, ни своего часа, – ответили ему. – Но вразумить вас ни у меня, ни у моих сыновей нет возможности: моего мужа забрали воевать с такими, как вы, пришельцами. Мы благодарим вас за то, что не убиты.

На этих словах женщина, отодвинула завесу, которая служила внешней дверью, и хотела вернуться назад, но Эдмер отчего-то остановил её, взяв за руку, и сказал:

– Неладно кончать разговор на дурной ноте. Мы останемся здесь, пока силы к нам не вернутся, а потом уйдём.

– Всё это – если будет на то воля Милосердного, – откликнулась женщина. – Я, Джерен бинт Идрис, полагаюсь на неё.

– Меня зовут Эдмер Шукри, – назвался мужчина. – А то непристойно: ты назвалась, а я останусь безымянным.

– Оставайся, – ответила женщина с какой-то странной интонацией.

Так и сделалось.

На вторые сутки все солдаты Эдмера маялись животами, на третьи валялись в лёжку, на третьи хорошенько натянули полотно своих палаток и стали кое-как помогать сыновьям Джерен и ей самой по хозяйству, потому что троим никак не справиться с готовкой на всю пришлую орду. Хотя надо отдать справедливость Эдмеру: он разузнал, какая охота в этих местах, и время от времени выходил с мальчиками и собаками на волка, сайгу и лисицу-корсака. Его винтовка стреляла дальше и лучше здешних луков и пращ, но сам он был не так меток по сравнению с юнцами и делал много шума.

С обоими он, в целом, ладил, хотя изъяснялись по-эдински они куда хуже матери. Но если Эдмер пробовал вмешаться в женские дела – уборку, приготовление пищи, собирание и сушку навоза для кизяков, разжигание огня в очаге, – его отстраняли с лёгким презрением. Манера чужаков мыться прямо в ручье, плеща на берег, вызывала у хозяев неизменную оторопь. Нет, они боялись не того, что источник жизниот прикосновения к наготе иссякнет: хилая струйка воды казалась неистощимой. Но принято было касаться её лишь губами, словно целуя; или черпали не горстью, но чашкой и пили уже оттуда. Для чистоты же умащали тело жиром и соскабливали его скребком вместе с впитавшейся грязью.

Ночевал Эдмер с недавних пор в джурте: сыновья Джерен на ночь оставались в отаре, псы – тоже, и он боялся, что кто-нибудь из его людей изнасилует беззащитную.

До ложа в глубине шатра его поначалу не допускали: стелил себе у входа старую овчину. Посредине смрадно тлели прогоревшие уголья. Женщина внутри тёплой тьмы дышала совсем тихо, но с каждым колыханием невидимых покровов фантазия мужчины дорисовывала то, что под ними: маленькую грудь, широкие плечи, втянутый живот, исчерна-смуглую кожу, гибкие руки с длинными пальцами, на одном из которых Эдмер успел приметить серебряное кольцо с выступающей печаткой – похоже, обручальное.

Как он ни крепился, тело его предало. Ибо голова может мыслить с каким угодно благородством, но мудрая плоть все равно повернёт дело на свой лад.

Когда он прилёг рядом и притиснулся к её спине, Джерен и не подумала отстраниться. Сухое поджарое тело пахло полынной терпкостью, тёмные косы, освобождённые от извечного покрывала, щекотали ему грудь, ножны для мужской снасти были узкими, словно у нерожавшей. И полынная горечь цвела на губах, к которым он прильнул напоследок.

Так шло и дальше. Днём Джерен брала от Эдмера и его людей то, что они хотели дать, ночью принимала его семя с мягким равнодушием. Овечье стадо таяло, люди набирались сил.

Наконец, Эдмер решил, что с них довольно. Утром собираться – и в дальнейший путь, искать большое войско.

Однако утро принесло совсем иное. Видимо, его слегка одурманили давешние травы, брошенные в костёр для того, чтобы отбить кизячный дух, или подмешано было нечто хмельное в питьё, но проснулся он уже в разгар боя. Схватил винтовку, бросился к двери, распахнул её, запутался во внешнем войлоке – и застыл в ужасе.

Палатки были порушены, чужие, мощно вооружённые всадники вбивали в прах остатки его жалкого войска. Главарь их (такое узнаёшь с полувзгляда) наблюдал со стороны, сжимая в объятиях Джерен, опоясанную кривой степняцкой саблей. При виде Эдмера он резко обернулся, принимая с плеча и ловчей перехватывая в руке боевой кнут с шариком на конце. Эдмер понял, что выстрелить никак не успеет: выбьют нацеленный ствол, сокрушат запястье – и свинчаткой прямо в висок.

Но Джерен отстранилась от мужчины, положила руку на стан и произнесла несколько слов: громко, весомо и непонятно. Тот улыбнулся ей и проговорил с сильным эроским акцентом:

– Эдинец, ружьё твоё пусто и более не выстрелит. Не хочешь смерти – покорись и живи дальше. Тебя проводят к своим. Твои же солдаты с самого начала были в горсти самой судьбы, потому что шли против великой силы.

– Раз сила ваша такова, зачем вы терпели нас так долго? – отчего-то спросил Эдмер. Главарь только ухмыльнулся:

– Делали вас достойными врагами себе. Ибо нет радости биться с полуживыми. Нет чести – сокрушить подлых: это всего-навсего долг. Истинный враг – не противник наподобие Иблиса. Настоящий враг – почти друг. Его громко вызывают на бой, ему дарят чистую смерть, из отрубленной головы его делают чашу, чтобы на победном пиру поить вином наравне с собой. Но по вине моей милой супруги ты опоздал на праздник. Иди с миром и не смей более нам перечить.

...Провожали Эдмера до места сыновья Джерен. Их он мог ещё терпеть – в резне они по малолетству не участвовали, хотя, без спора, следили и чинили розыск за солдатами неприятеля. Несмотря на свои восемь, от силы десять годов, держались оба солидно, как взрослые, в досужие разговоры не вступали. Кто из семьи разрядил винтовку и попортил ствол, он так и не понял. Из мельком брошенных эроских фраз, которые он худо-бедно понял, Эдмер догадался, что к батюшке сыновья относились чуть фамильярно, но Джерен именовали "наша прекрасная матушка" – и никак иначе.

История его плена и освобождения заинтересовала Ставку, что сохранило Эдмеру жизнь: по крайней мере, десяток-другой лет из неё. Из армии его, правда, погнали, но он о том не сожалел. Тем более что война кончилась бесславно, а небольшие деньги, что полагались отставнику, позволили ему обосноваться в одной из столиц, хотя на самой окраине. Одно волновало бывшего интенданта: что за две недели истинно эроского бытия он мало преуспел в изучении тамошних обычаев и наречий. Теперь всё свободное время Эдмер тратил на словари и труды по истории Запада. Нельзя, однако, винить одно его невежество в том, что лишь под конец жизни он расшифровал фразу, что неотступно крутилась у него в памяти. Джерен сказала тогда:

– Не убивай чужака, муж. Во мне пустило корни его дитя.

Это до сей поры не помещалось в Эдмере, но теперь он хотя бы мог поразмыслить над услышанным.

Через некое время по всей Плоской Стране разнёсся слух, что Эро хочет уточнить размер выплачиваемой Эдином контрибуции, обсудить условия будущего мира и связать крепкими узами если не два явных правительства, то две половины тайного. Правительственные вестники молчали, грошовые листки, вопреки обыкновению, цедили новость сквозь зубы. Но все и без того знали, что некое могущественное Братство в любых противостояниях держит руки обеих сторон сразу, добивается от них предела возможной справедливости, а после окончания свары пытается не без успеха склеить осколки. О Братстве знали все и никто до конца, в Европе такое назвали бы "секретом Полишинеля", но Динан – всё же остров, принадлежащий иной части земного круга...

А ещё толковали, что трещина, пролегшая между обеими половинами Братства, много глубже видимой снаружи и виной тому некие нарушения правил ведения войн. Ибо ввязывать в междоусобицу мирное население, как это было проделано, отнюдь не полагается.

В последнем не было личной вины Эдмера, теперь уже старика, – так думал он, перебирая самоцветные крупицы воспоминаний. Впрочем, Братство Расколотого Зеркала, как следовало бы ему с этой поры называться, судит о вещах на особый лад. Эдмера отпустили восвояси, в отличие от остальных, – но, может быть, лишь им побрезговали?

Нет смысла дальше углубляться в то, что во всём мире считается продолжением войны иными средствами, а в Динане – началом любого вооружённого противостояния. То есть в политику.

Главное вот что. Когда эроская делегация, окружённая почётным караулом, проезжала по улицам города, где жил Эдмер, многих жителей выстроили вдоль мостовой, чтобы приветствовали своих победителей. И вот в одной из эроских повозок на мягких шинах, посреди сплошных мужчин весьма важного вида, сидел не кто иной, как его Джерен. Узнать её было легко и в то же время почти невозможно: волосы под полупрозрачной фатой сплошь побелели, что делало лицо не по возрасту юным, кожа, нетронутая степным зноем, разгладилась, чёрные глаза смотрели мудро и насмешливо. Старый перстень со щитом по-прежнему был у неё на пальце, но будто сиял изнутри – там угадывался по меньшей мере дорогой рубин или сапфир, какие Братство дарит своим высшим чинам.

И вот эти глаза, слишком смелые для одной из тех, кого в Эдине и Эрке привыкли считать забитыми женщинами дикой степи, буквально вонзились в нашего героя.

Но не это смутило Эдмера более всего. По бокам экипажа ехали двое верховых: юноша и девушка. И если в первом еле сквозило нечто знакомое, да и то благодаря соседству с Джерен, то вторая казалась копией самого Эдмера в юности. Если, разумеется, не считать, что сам он не был так уж собой пригляден, а девушка была бесспорной красавицей. Такое происходит, когда черты, неладно соединённые от природы и к тому же огрубевшие во время созревания, переплавляются в лоне более совершенной половины рода человеческого и отливаются в такую же форму.

Всё разъяснилось не далее как этим вечером. В дверь его унылой холостяцкой норы постучались, и он отпер, даже не глянув в оптический глазок: наверное, опасался, что хитроумное эроское устройство подыграет соотечественникам.

Там была не сама Джерен, конечно. Порог переступила девушка, её родная дочь.

– Я пришла поблагодарить вас, во-первых, за то, что дали мне жизнь, – сказала она, нимало не обинуясь. – Конечно, мне с самого начала рассказали всю историю, к тому же моё имя, Марджан, "Жемчужина" не давало забыть. Оно ведь перекликается с вашими Маргаритой и Эмеральдой по смыслу и звучанию. И любимую у нас зовут "джан". А мужская форма одного из названных мною имён – как раз Эдмер или Эсмер.

– Отчего же ты не дала о себе знать раньше? – спросил старик. – Я бы увёз тебя к себе.

– Вот потому все мы и не хотели, – пояснила Марджан без тени смущения. – У меня была совершенно замечательная семья, а вы казались таким незрелым!

Эдмер понял, что его так наказали. В обычае Братства Зеркала было разлучать своих воинов, уличённых в каком-то нечестии, с их малолетними детьми. Но сам он не имел никакого отношения к Братству, о путях своего семени не знал и до поры вообще не догадывался, да и притом...

– Марджан, но тебе-то за какие прегрешения досталось?

– О чём вы говорите? Ах, я, кажется, понимаю. Это второе, за что я вам благодарна. Мы с моим братом, тем самым Джалалом, который гарцевал с другой стороны экипажа, полюбили друг друга, пожалуй, когда я ещё лежала в колыбели. Мой отчим и мачеха Джалала сговорили нас, потому что махр, который платят невесте ради того, чтобы брак признали законным, очень велик. Конечно, мы были малолетки и имели право передумать, когда войдём в брачный возраст, но всё сложилось на редкость удачно. Страшно представить, какой грех мог бы случиться, если бы Джалал и его старший братец, Икрам, были не от первой, а от второй жены нашего батюшки! А благодаря вам в наших жилах нет ни капли крови, которая могла бы дурно смешаться.