Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Стол, за которым усаживаются легены, приносят в Зал Статуй по частям вместе с креслами. Это не круглый стол короля Артура, но скорее древесный лист – рябины, ясеня и тому подобного. Нет, пожалуй, дуба: широкий овал рассечен глубокими вырезами по краю и швами на месте прожилок, а короткие перемычки и шипы, которыми он соединён, почти незаметны. Однако места председателя и того, кто "отвечает последним" выделены и находятся на концах длинной оси или ости.

Почёт нам был оказан: меня усадили во главе, его там, откуда обычно у листа растёт черенок. Оба мы были без почётного оружия.

И вот что ещё: Джен сразу снял и положил кольцо власти далеко перед собой. Это не значило, как у Диамис, что он просит у легенов разрешения уйти: так освящают силт, когда его владельцу даруют более высокий пост. Но в таком случае рядом должно быть его оружие.

За то время, пока его несли и выкладывали, я, кажется, спала с тела настолько, что могла бы легко снять и собственный перстень.

А когда разглядела саблю, предположение стало уверенностью.

Богатые ножны, тусклое серебро наполовину выдвинутого клинка, гарда в виде плоской чаши украшена рельефными фигурками танцовщиц, длинная рукоять вмещает поперёк полторы мужских и две узких девичьих ладони...

Легены проникли в мой эдинерский дом и забрали Тергату.

Можно было тряхнуть кистью руки – и моё воплощённое магистерство покатилось бы по столешнице и дотронулось до лезвия крошечным щитом. Почти символ. Впрочем, несостоявшийся.

Та-Циан замолчала.

– А о чём там говорили? – ввернул своё любопытный Дезире.

– Это не разговор, мальчик. Даже не как тогда со мной. Так как надо было не ввести в ближний круг, не поднять, а по сути лишь утвердить на высоте, Джена по всей форме привели к присяге. С доманов ничего подобного не требуют, хотя они произносят нечто похожее и ведут себя так, будто их клятва – это наглухо склёпанный пояс. Да, точный текст... Его я, конечно, помню. "Вяжу себя клятвой и окружаю словом". Это обыкновенный зачин, который говорят, приняв оружие на раскрытые ладони. "Обещаю – по мере сил моих и сверх земных сил моих – держать древний закон прямо и землю мою в целости. Соблюдать то, что должно свершиться, и отсекать уклонения. Да не будет мне в моих делах весов более точных и судьи более сурового, нежели честь моя и моя совесть. Но ежели изменю себе или не в силах буду свершать должное, да обернётся против меня мой клинок, на котором даю сие ручательство".

А далее полагалось бы одному из легенов опоясать нового собрата мечом, вернее, поясом с уже подвешенной к нему саблей, или самому собрату принять её из рук и прицепить к кушаку. И потом только надеть силт на средний палец правой руки. Каорен, которому поручили действо, сделал только второе. Тергату оставили лежать – до завтра.

Халиф на час. Воспользоваться своей властью-однодневкой он мог бы, ему, безусловно, такое позволят, но это не к лицу тому, кто от рождения несёт свою гордость как боевой штандарт.

И снова был вечер с обилием рукотворных огней. И вновь – ночь, неотличимая от здешнего дня. Мы были под стражей, но в наши дела она не вмешивалась; одиноки, но рядом. Не спрашивали друг друга – что с кем будет после того, что неотвратимо. Но и так понимали: кто не делится властью, принимает на себя полноту ответственности. Кто тщился проложить русло широкой реки, но кончил тем, что еле удержал в своей ладони исток, не достоин ни милости, ни пощады.

– Как-то это не по-человечески, – пробормотал Рене, светлый мальчик.

– Если смотреть с точки зрения Рутена, "это" кажется фабрикацией обвинения, возведением напраслины и так далее, – заметила Та-Циан. – Только вот в Динане лишь подобными вещами и живы. Сплошная и предельная искренность. Никакой лжи, никакого поклёпа, всё на... как его? Чистом сливочном масле. Здесь давно так не говорят, а масла такого и вовсе не пробовали.

Так вот, я спросила:

– Как думаешь, после оглашения приговора тебя уведут сразу или промедлят?

– Думаю, заберут без запинки, – ответил Джен. – Свобода мне ни при каком раскладе не светит. Имею в виду телесную.

– Тогда скажи теперь. Между нами чисто? Есть у меня какие-либо долги перед тобой?

– Я хотел от тебя дочь, – ответил он, подумав. – Наверное, и ты сама её пожелала, но от головного хотения у таких, как ты, зачинаются лишь сыновья-смертники, и чтобы выжить, ему пришлось обрядиться ею. Девочка же, рождённая наперекор природе, сделалась чёрной дырой, которая исказила ткань мира. И всё стало туда втягиваться. Думаю, напрасно я так сделал. И кому, как не мне, лечь пластырем поперёк образовавшейся прорехи. Только вот я остался тем, кем и был, и одержим прежними похотями.

Я поняла, что он имеет в виду. Выигрыш в давнем состязании. Смерть от моей руки и дитя от моих чресел. Первое не осуществилось, второе медлило – его пришлось накликать на себя. А третьим была моя месть.

Три слагаемых рока по имени Тергата. Напыщенно до крайности.

Я молчала.

– Знаешь? Сыграй со мной в ту давнюю игру, – пробормотал Джен. – Амазонка и взятый с бою пленник.

Нет, ничего такого криминального. Да ведь и в те лихие мои годы согласие присутствовало. Несмотря на тотальное молчание жертвы. На ритуальную грубость моих парней, которые готовили добычу к закланию. На то, что никакой клятвы не давали ни я, ни мой нечаянный любовник. Он мог украсть оружие или попробовать убить меня голыми руками. Я... да не надо притворяться глупцами, дети мои. Мы не могли возить за собой зряшных едоков, а стать одним из моих людей и воевать против прежних товарищей обе стороны, его и моя, считали верхом подлости.

– Как так? – спросил Дезире.– Но ведь ваши подчинённые считали, что сражаются за истину и должны вербовать ей сторонников?

Та-Циан укоризненно покачала головой:

– У нас не говорят: "Наше дело правое, мы победим". Не делят население на хороших и плохих парней. В Динане принято считать, что коли ты вошёл сам или тебя вбросило в игру, так надо действовать чётко по правилам, а иначе нет смысла. Ведь игра – то, чем и ради чего спасётся мир, и самая главная жизненная ценность: потому что никакие призы не способны подменить собой ритуал. Потому что враги в игре поневоле благородны, друзья самоотверженны, и никого не изгоняют по причине "ты не холоден и не горяч, но тёпел".

– Но ведь вы могли отпустить их восвояси, – вмешался Рене. – Я думал...

– Свой подножный хлеб ты как отпускаешь? – усмехнулась женщина. – Восвояси или по водам, чтобы его прибыло? Мы были не такие дурни, чтобы умножать число прилежных и добропорядочных врагов.

А та ночь... Та последняя ночь...

Нет, не было ничего, что бы могло поразить вас насмерть. Конечно, когда руки завязаны над головой, так что и волос на голове не расчешешь, а на ногах путы, как у жеребца в ночном, – сделал шажок и пал на колени, – тогда остаётся одно: подчиниться своей женщине. Но это были внешние жесты, фиалы, в которых, словно зелёная горечь полыни, плескалось священное безумие. Самое простое движение поднимало внутри бурю, что вмиг достигала кончиков пальцев, и лёгкое касание ногтя обжигало, словно бритвенный порез.

Наверное, мы стремились исчерпать себя, чтобы ничего не оставить на завтра. Никаких сил для того, что предстояло нам обоим.

Бесполезные старания. Меня, по крайней мере, ничто не могло сокрушить.

Что говорилось на совещании равных? Снова не могу передать в точности. Атмосфера казалась... такой доверительной, что ли. Будто сообщники взвешивают аргументы за чашкой чая, понимаете? Слова обвинений были справедливы, ответы Дженгиля – кратки, держался он с достоинством того, кто видит перед глазами последний окоём, за которым, как в древности, круто обрывается земной диск. Выглядел он... Да почти как всегда: сам слегка потускнел, но в глазах со вчерашней ночи поселилось колючее голубоватое сияние. Что до меня – я словно в рот воды набрала и проглотила тот самый аршин, о котором давным-давно толковала Эррат.

Итак, протокол Совета был составлен и подписан. Решение суда уточнено и выведено каллиграфическим почерком: наиболее важные бумаги мы не доверяем современной технике.

Магистр для чести может участвовать в Совете, а может и не участвовать. Собственно, причины личного свойства не играют никакой роли.

Но уж если он присутствует – заверить смертный приговор с него потребуется. И, возможно, ужесточить. Или смягчить. Потому что Совет обязан действовать по правилу, а магистерское дело – создавать прецедент. Всё могут короли – иначе с какой стати их вообще держат?

Документ поднесли мне для ознакомления, а потом не торопясь передавали по кругу. "Est dignus morte" – и подпись. "Est dignus morte" – и закорючка. Восемь раз подряд. И – о Терги, обвиняемый ведь тоже расписался. С пометкой – "Hoc est in votis" – "Это и моё желание".

Иными словами, я, почти не глядя, нанесла свой витиеватый росчерк, как бы итожа остальные. Но имея в виду иной оттенок смысла.

Не повинен смерти, как цесаревич Алексей, а достоин. Латынь позволяла такую интерпретацию.

Оддисена не держит наёмных палачей. Им бы не нашлось дела. Процедура сложения кольца и оборачивания клинка – в идеале самоубийство чужими руками. На совете мы обсуждали даже не что, а кому и как исполнять заведомо понятное всем решение.

Обычно ставят двоих, которые выматывают осуждённого по очереди. Им вручают клинок, который слышал клятву, ему – любой другой, как правило, не худший первого. Искусство, требуемое для того, чтобы разыграть спектакль, необходимо незаурядное, ему учат с первых дней в Братстве. Почти как харакири в самурайских семьях. Обречённый не имеет права держаться истуканом и подставлять горло; не должен тяжело ранить исполнителя; также первому нет смысла выматывать второго или вторых – чистой смерти может не получиться. Те, кто забирает его земную жизнь, стараются дать ему выложиться и покрасоваться напоследок.

Разумеется, кому брать Тергату – об этом рассуждали не при Дженгиле, того сразу увели. Сразу вызвался Тейнрелл как наиболее мощный из нас. И, пожалуй, наиболее равнодушный. Что они с Дженом и Кергом некая смутная родня, ходили слухи, но в Динане такому никто не удивляется.

Что до второй кандидатуры – настала пауза. И тогда я вмешалась:

– Мы делаем не то. Тергата – моя карха-гран.

– Это клятвенный клинок домана Дженгиля, – возразил Кергелен. – Лишь оттого мы и взяли её от вас. Возможно, он не имел права её передаривать, но на то, что не запрещёно, иногда приходится закрывать глаза.

– Отдали законно, отняли тайком, – я кивнула. – Тогда я вновь заявляю права на саблю. А по правилам это или не совсем – неважно. Здесь и сейчас нарушена добрая их половина.

И когда на меня стали этак нехорошо коситься, прибавила:

– Я всё-таки магистр по вашему слову. И мне надо точно знать, что мой супруг умер, иначе всю жизнь будут ненарочные мысли грызть. Не смущайся, друг Тэйн: с твоей-то силой мне будет одно дело – рядом постоять.

И что вам в этом? В былые времена уход высокого играли прямо здесь, на чёрно-белом шахматном полу. Оттого природное стекло, отполированное мастерами, сделалось чуть матовым. Но поскольку никто из сидящих даже не привстал с места – о Тергах я даже не говорю, – мы двое вышли.

То, что случилось дальше с нами тремя, преломилось в сознании рассказчиков; возможно, были и равноправно существующие варианты бытия. Возможно, бились о заклад я и Тэйн, и погиб тоже Тэйн. Джен умер от не такой уж и тяжёлой раны, истекая кровью. Джену отрубил голову Каорен, после чего ушёл сам. Мы с моим возлюбленным умерли вместе на манер Ромео и Джульетты...

Тогда моего мужа недалеко увели от порога залы: в один из тупиков, отходящих от колоннады. Увидев, как мы подошли, его охрана удалилась, Тэйн вручил ему свою длинную карху, я было собиралась отдать Тергату...

– Нет, – сказала я. – Чуть погодя.

Потому что тот острый стальной блеск, который я заметила, ударил мне в сердце.

– Ахилл и Пентесилея, – сказала я. – Женщина – воин, мужчина – для утехи воина.

И коснулась кархой-гран другого клинка, вызывая на бой.

И снова говорю вам: нет. С нашим мастерством мы попросту не могли причинить друг другу ничего более глубокой царапины. Но я забрала у Джена немалую часть силы и остановилась, повернув саблю рукоятью к Тэйну, чтобы взял уже он. А сам Джен продолжал атаковать Тергату как ни в чём не бывало. Только вот его нынешний соперник был не чета мне: и мощи небывалой, и не ранен нисколько. К тому же вовсе не хотел, чтобы его подменяли. И Джен знал, что уж теперь я и мёртвый побратим удовлетворены полностью. Поэтому когда ему сделалось тяжко дышать, он приоткрылся с левой стороны и еле заметно кивнул. Тергата кольнула под ребро самым остриём, и тотчас же мой смертник упал навзничь, освобождая саблю.

Тэйн вынул из-за пазухи большой платок и хорошенько вытер лезвие. Бросил пегую тряпицу рядом с телом. Негромко произнёс:

– Не подходите, ина магистр. О легене будет кому позаботиться. Карху я вам верну, как только захотите, но не здесь, а при всех наших: как бы надвое не подумали.

То есть – усомнились, кто из нас был последним. Кто убил.

"Надвое", однако, думала я сама: уж такая особенность женской психики. Отчего так мало крови вытекло из ранки – осталась внутри? Почему и остывшее, закостеневшее лицо не казалось мёртвым – только слегка печальным?

Да, я успела попрощаться, хотя не пожелала проводить. Как мне сказали, гробницы высоких доманов, легенов и магистров все находятся здесь, в закоулках лабиринта, и если приходится выносить прах на свет – это обман и могила будет тоже ложная.

Вошедшие в летопись слова, которыми меня встретили, – сущая правда.

– Ты сделала всё в точности как надо, – произнесла Эррат. – Глаза бы мои на тебя не смотрели.

Она не обманывалась по поводу сценария. Никто из них не обманывался.

Достойная смерть, не зазря и в свой час. Чаши весов уравновесились. Фурии сыты. Овцы целы. И теперь предстоит начать с того места, на котором запнулся Джен.

Я забрала Тергату у Тэйна лишь затем, чтобы сложить её вместе с силтом. Лишних слов не говорилось, но вам, юноши, я поясню. Это снова не значило "пойдите и убейте меня". Но всего лишь "там, куда я намерена уйти, эти знаки власти – меньше чем ничто". И если мой пафосный жест воспринимался отступничеством, как говорил позже кое-кто из Братьев Зеркала, то лишь в том смысле, в каком средневековые короли не ездили с заграничными визитами: владыка земли и есть вся эта земля, и они неразделимы. Власть верховного понтифика обращалась в нуль, если он покидал Рим более чем на день.

А на сколько времени я оставляла Динан с его горами и равнинами – не мог сказать никто.

XIV. ИДОЛЫ ПЕЩЕР. Окончание

Спросонья женщина уловила в воздухе нечто парадоксальное. Запах тонкой крестьянской лепёшки, какими принято брать еду из общего котла, но жирной, сладковатой и на дрожжах.

Знаковая пища конца здешней зимы. Висящая на кончике языка подмена самого распространённого из ругательств. Называется блины.

– Ой, блин, – послушно ругнулась Та-Циан. – Это же ребятишки тесто на ночь затворили. По правилам забытого древнего искусства. То-то с вечера едким попахивало.

Никаких саф-моментов: раскрошили и замочили в молоке серый брусочек, чуть погодя замесили в кастрюле мучную подболтку, довели до состояния полужидкой грязи с пузырями, которые, дойдя до поверхности, лопаются. И вот теперь стащили с антресоли парочку древних чугунных сковород, почерневших от масла: Татьяна Афанасьева дочь хранила как память о бабке, её преемница – в качестве орудия самообороны. И пекут вовсю – на блюде уже выросла целая стопка.

– Рень, вы с Дези разве такое потребляете?

Оба отвернулись от плиты. Рене сжимал в руке половник, с которого на пол капало тесто, Дезире – сковороду, откуда соскальзывал в небытие очередной плоский шедевр.

– А? Нет, это для госпожи, – церемонно ответил Дези, свободной рукой подхватывая раскалённый лопух прямо в воздухе.

– Масленица кончается, – пояснил Рене, обтирая половник внезапно возникшим лоскутом. – А какие проводы зимы без блинов?

– Чудики. Сегодня ведь самое начало поста. Вчера зиму жгли и пепел по ветру рассеивали.

– Мы считаем – не беда, – ответил Дезире. – Наесться можно как во здравие, так и за упокой.

– Дезь! – шикнул на него товарищ.

– Да нет, верно, – усмехнулась Та-Циан. – Давно ведь перегорело. А что я ради вас переворошила золу – так это для вас элитный корм, мне же ничего такого особенного. Лучше объясните, каким местом вы думали: я вам что – блиноглотательная машина?

– Да мы, бывает, тоже берём кусок-другой с общего стола: чего только не сделаешь за компанию, – ответил Рене. – Только у людей для еды бывают отдельные вход и выход, а у нас один-единственный на все случаи жизни. В общем, справимся. А всякие остатки можно Христа ради скормить. Нищеньким, голубкам, собачкам.

– Ну как можно переводить добро! – напоказ возмутилась Та-Циан. – Лучше пожертвовать собой. Надеюсь, ваш нынешний эксперимент худо-бедно удался. И да, разумеется, я не прочь с вами поделиться, но не изначальным продуктом, а творчески переработанным. Раз уж у вас желудки наполовину атрофировались. Кстати, вы не можете поперхнуться куском по нечаянности?

– Не грозит, – объяснил он. – У нас пищевод и дыхательное горло отдельные. И задохнуться от заложенного носа нам не грозит, как обычным зверикам: мы совсем не простужаемся, и дышать нам не обязательно.

– А как же. Совершенство природы, – хмыкнула Та-Циан.

Конечно, Рене сбегал в ближний магазин за сметаной, принёс какую-то особенную малокалорийную ряженку со сливками – чтобы внутрь легче проскакивало. Опять же баловень Дезька не любит вкус холестериновых бляшек...

– Какие у меня бляшки! – возмутилась Та-Циан. – Да у меня давление лучше космонавтского!

Так и провели день – получая разнообразные удовольствия, а для пикантности перемежая их с мелкими неприятностями вроде мытья грязных мисок (Та-Циан) и беганья друг за другом по коридору с лопаткой для переворачивания оладий (отроки).

Та-Циан, по её собственному выражению, вкушала полной ложкой православные духовные ценности. Рене философствовал:

– Весна, во всей природе сплошь юные силы бурлят, а тебя заставляют брать свои собственные измором. Как-то неправильно получается.

– Что касаемо природы, – заметил Дезире, – люди только и делают, что пытаются от неё отчураться. Будто сами не из глины сделаны. Сперва загнули салазки животному и растительному миру, а теперь хватились подлечивать язвы и поворачивать течение вспять. Но по-прежнему любую пакость в себе объявляют наследием дурного, скотского своего происхождения, то есть природой, и вытравляют. Вот бы себя самих истребили как ошибку или неудачную ветвь эволюции – и то куда как лучше.

– Ты так красноречив, что прямо не узнать, – сыронизировал его товарищ.

"И так рассуждаешь, словно и не ты приложил руку (вернее, клыкастый ротик) к последнему феномену".

Дезире услыхал мысль хозяйки:

– Наши кровопускания никого не приканчивают сразу. Мы бы и вообще рады были бы обратить кого-нибудь по писаному правилу, но там же совсем нет сырья. Избавление от микробов называется стерилизацией, а не убийством и уничтожением. Им мешают размножаться – а однодневкам и того хватит.

– По-вашему, мы однодневки?

– Вы, госпожа? Как можно, – смутился прямодушный Рене.

– Ну, или болезнь природы – судя по тому, что вы употребляете медицинскую терминологию.

– Куда как близко, – кивнул он.

– И, получается, от ваших махинаций страдает плодородие?

– Плодливость, – Дезире широко раскрыл невинные глаза. – Говорите, я изобрёл неологизм? Даже и не так. Человечество не будет сильно уменьшаться в количестве: правильные матери будут зачинать от правильных мужчин и рождать правильных детей, на которых стерилизация не подействует.

("Правильных. Истинных? Он нарочно проговаривается, как раньше я сама? Я и мальчишки обманываем друг друга, так сказать, крест-накрест?")

– Знаете, госпожа, я читал, – снова вмешался Рене. – Природа есть воплощение Святого Духа. Она пытается себя защитить от эгоистического размножения людей. Потому что человек вытесняет собой то, что должен поддерживать и выращивать. Устроился в природе так, что продвигает одного себя. Сама природа оберегает свой приплод, но не благоговеет перед ним подобно человеку.

– Люди на самом деле никогда не ценят своих младших, – уточнил Рене. – Только и делают, что вяжут по рукам и ногам и вбивают в них всякие комплексы. Помнишь ту умницу-психотерапевта, что она говорила? Нет никого без душевной травмы, полученной в детстве.

– Наверное, вы имеете в виду наше благоговение перед самой способностью чадородия? – спросила Та-Циан. Углубляться в дискуссию ей не хотелось: сама она не думала над вопросом, потому что наблюдала всё как есть. – Природа равнодушна к вопросам жизни и нежизни. Иногда кажется, что она попросту позволяет себя убить – в своём потомстве и вообще.

("Или её истинный облик нечеловечен и бесчеловечен, и лишь до поры до времени она творит из себя сад? – сказала она себе. – Пустыня, где двуногий пришелец гибнет в первый же раскалённый, как горнило, день или нежданно морозную ночь, полна жизни. В вечных льдах, где воздух замерзает, вылетая из ноздрей, и не успевает растаять, вернувшись в лёгкие, кишмя-кишат микроорганизмы. Подземная поверхность Земли, пригодная для жизни, куда больше наземной, хотя об этом не знают. Циркулирует множество слухов о туннелях, соединяющих континенты, о глубинных корнях великих цивилизаций (это куда более логично и требует меньше фантдопущений, чем легенда о космических пришельцах), о том, что само человечество зародилось в гигантских полостях карстов. Но не будем о том судить. Сейчас мне понадобится не истина, но слабый её аромат".)

– Мы, кажется, забыли о вашем десерте, – проговорила она вслух. – Я не имею в виду калории, частично пропущенные через мой организм.

– Так за чем дело стало? – воскликнул Дезире. – Мы все слух и повиновение.

– Дези, ты бы сначала кофе соорудил, – с лёгким укором произнёс Рене. – Судя по виду госпожи, у него неплохие кроветворные способности. Хотя наука этого никак не подтверждает.

Через небольшое время та-Циан в самом деле изобразила из себя Шехеразаду.

– Так о чём я? Говорилось о моём ренегатстве – переходе на сторону другой религии, если считать ею саму Оддисену. О бунте. О бегстве. Любопытно мне, как даже имеющий семьдесят семь пядей во лбу сумеет укрыться от ветра, которым он дышит и который сам дышит везде, где захочет. Даже в Стране Эро, где, по достоверным сведениям, лишь один город, зато большой и вполне цивилизованный – пресловутая Роза Мира с её небоскрёбами и многорядным движением на улицах, Мекка плюс Медина туристов, а всё остальное – кочевья и перекочёвки.

Нет. Я не сумела бы уйти без ведома легенов, но могла попросить высоких не следить за мной. Могла пройти, куда мне надо, и под землёй: расчищенные туннели доходили до стен тайного укрытия. Но я поднялась наверх в сопровождении оставшегося побратима. В последние дни Керм следовал за мной неотступно.

"И уже тогда догадывался, что происходило с моими мужчинами, в отличие от меня самой, – думала Та-Циан, бросая своим пелеситам очередную приваду. – Хотя за полным раскрытием тайны понадобилось паломничать в Рутен".

– Чего я хотела? Отгородиться ото всех, как делают царственные вдовы. Облачиться в траур души и тела. Выждать наедине с собой, прежде чем ступить на ночную дорогу, которой так устрашился Джен напоследок.

Аньда провожал меня до самого потайного убежища, потому что его он не выдал бы никому, даже старшему из легенов. Почему – узнаете чуть позже. Да и выдавать оказалось нечего: уже пройдя внутрь камина и наполовину укрывшись за подвижной стеной, я подожгла фитиль, ведущий к заряду. Шпур, узкая скважина в теле скалы, был просверлен заранее самим Дженгилем. Да, помимо прочего, Керм должен был увести мою кобылу: не оставлять же было хорошую лошадь бродить где попало.

Главная Дженова ухоронка изменилась мало: так же нависал потолок, так же слегка пахло сероводородом. На завитках каменной мебели ни пылинки, от пола исходит внесезонное тепло, вода в чаше налита с краями. Некто заранее навёл порядок на складе, поставил несколько безделушек на выступ, служащий столом, выложил на видное место свечу в подсвечнике, огниво и светодиодную лампу в виде полусферы: чтобы зажечь, достаточно было нажать на широкий прозрачный колпак. И вот что еще: рядом с нею лежала книга, написанная на полузабытом мною арабском. Старинные стихи...

Меня здесь ждали. Дженгиль не напрасно перекодировал замок: он уже тогда собирался уйти. До убийства побратима. Не желая развязывать ещё и этот узел, хотя пришлось.

А заботился он не об одной мне. Не так скоро, но я поняла, почему. Моё подспудное желание и хотение Дженгиля, выраженное в словах, соединились в момент, когда мы с ним играли на жизнь и смерть, когда все земные вероятности танцевали на острие ножа. Наверное, оттого мы и подписали приговор одинаковой крылатой латынью.

Это была моя воля. Как и предрекал Хорт, безрассудно, поперёк любых установлений, в миг, когда рушилось всё, что было мне дорого, и душа моя нигде не находила опоры, и сама я думала лишь о том, чтобы уйти из-под любого крова и от любой защиты, – я зачала ребёнка. Суда по тому, что он укоренился и жил, то была дочь. На сей раз настоящая.

Стало ли это для меня потрясением? Нисколько. Плоть знает о таком раньше, чем разум хотя бы начинает догадываться. Я охотно погрузилась в рутину: спала сколько хотелось, готовила еду из здешних сублимированных сухарей, меняла постельное бельё, содержала себя в чистоте. Как пишут учёные, жизненный ритм под землёй замедляется – доказательство нашей инопланетности. Или того, что Земля со временем усохла, как апельсин, и вращается относительно быстрее. Также я по многу раз наведывалась в кладовые и разбирала, перетасовывала запасы: каждый найденный предмет был обыденным открытием. Думаю, в темноте и тишине вещи охотнее раскрывают свою суть. К тому, кто не напрягает рассудок, понимание приходит само.

Никогда не любила покоя, но этот приняла охотно: он мог научить. Книга тоже. Естественно, в первый же день я погрузилась в классические стихи. Без словаря, распутывая контекст. Арабское узорное письмо похоже на иврит тем, что там нет гласных букв. И в корне отличается от него, потому что нет и согласных букв, обычных для слогового письма, – то, что там имеется, именуется харф и более сходно с древнегреческой морой. Есть три употребительных гласных фонемы и три варианта каждого харфа, но какой бы ты ни выбрал – тебе придётся петь его, словно стихи. И смысл текста оттого становится непривычно глубок и многослоен.

Вот такую шараду мне приходилось разгадывать в качестве добровольного послушания. Тишина, в которой каждая падающая капля звучит аккордом хрустальной челесты, строки, что расшифровывают сами себя, твой собственный голос, что отдаётся от всех шести сторон твоего света.

Забытая поговорка, что всплыла из окружавшего меня небытия: "Мора и мара дают миру меру". В старину её употребляли, чтобы описать бытийственность и небытийственность, пребывающие в одном флаконе. Ойкумена есть нечто сущее, но форма, в которой она днесь пребывает, не более чем каприз и ложь, которыми нас потчуют. Однако просодия и любой вид истинного искусства, в котором её используют, проясняют сущность мироздания путём упорядочения последнего.

Какова философия? И любая фраза книги порождала подобный всплеск. Немудрено, что я слегка тронулась умом и наяву созерцала инобытие: мириад возможностей, сплетение прядей. Каждая из них знаменовала вселенную, возникшую из мелкого изменения, и распутать коллизию в одной пряди можно было, решив аналогичную задачу в какой-нибудь другой. Вначале это были сны – иного человека они бы устрашили тем, что шли вразрез с обычными представлениями о добре и зле, красоте и уродстве, возможном и небывалом. Но не меня: я понимала их как зов чего-то давным-давно и как следует позабытого, колыбель, где пребывают младенцы. Как отраду.

("Один рутенский монах поясняет, как отшельничий затвор действует на его собратьев, проходящих через искус. В состоянии сенсорной депривации каждый из них встречается лицом к лицу со своим ничтожеством, пустотой и греховностью, нередко вопит от ужаса, иногда сходит с ума. Наверное, мои грехи сплелись с моей личностью так органично, что я приняла их как нечто естественное, как свою природу, погребённую под слоем предрассудков, но всё-таки не очень далеко. Я за всю свою жизнь не испытала ни одного сколько-нибудь длительного душевного угрызения – даже тогда, когда оно возникло бы у любого. Принимала к сведению и пыталась, как умела, заштопать прореху в бытии".)

Та-Циан усмехнулась своим мыслям и продолжила:

– После снов настали голоса: в пещерном лабиринте обитали мёртвые, которые не придавали значения своей смерти. Существа, для которых не было собой разницы между тем или иным способом существования. Между твоим и моим, "Я", "Ты" и "Оно". Между смертью и жизнью. Возможно, они говорили даже не со мной, а с той, кого я укрывала в себе. Она кормилась от моей плоти; я поглощала камень. Томас Манн в романе "Избранник" упоминает о некоем молоке земли, выделившемся из твёрдой почвы. Оно спасло жизнь великого грешника, когда он предался покаянию на крошечном, негодном для жизни островке. Я не раз проводила такую параллель, хотя что до возможностей выжить – их у меня по сравнению с героем было больше стократ. С другой стороны, он был рождён единоутробными сестрой и братом и в юности оплошно женился на матери – я же всего-навсего переспала с побратимом, и то буквально. Герой начинал клириком, последовательно низвёл себя до состояния солдата, супруга, отца и мелкого животного, в награду возвысился до Папы Римского – мои взлёты и падения были не настолько рельефны. Сходство было, положим, бесспорным, но первые две стадии для меня миновались, в третьей я была не отцом, а матерью, последняя выглядела куда как сомнительно. Магистр – только звучит громко, а по сути...

Ещё один плод разнообразных и не вполне трезвых раздумий. Первое время я полагала выносить родить и выкормить дитя здесь, в уютном каменном лоне, чьи возможности казались неисчерпаемыми. Снова бросание жребия, но отчасти известность против неизвестности: бросать вызов непонятному лучше, когда ты не рискуешь никем помимо себя. Однако что ждало мою девочку здесь, помимо ущерба? К тому же я знала, что дети подземелий часто слепнут, будучи выведены на яркий дневной свет.

"Правда, но не вся правда и явно не только правда, – усмехнулась Та-Циан. – Моя дочь не осталась бы одинокой, перейдя на иную, незнаемую сторону бытия. Как нам с ней пояснили, это была бы не совсем смерть – в узком человеческом понимании, – но приобщение к роду, который живёт вечно. И мне – нет, нам, ибо я была неотделима от моей дочери, – показали, как это выглядит. Прекрасные мужчины и женщины; рядом с ними почти нет детей, но имеется некий третий пол, соединивший в себе лучшее из крайностей. Единая раса, но много более разнообразная внутри себя самой, чем известная нам триада: кожа всех оттенков смуглоты, волосы цвета белого, вороного, зелёного или червонного золота, глаза под тёмными "союзными" бровями – длинные, как лист ивы, и переливчатые. Все не столько одеты, сколько задрапированы и не стыдятся наготы, сквозящей изо всех прорех. А вокруг – неяркое солнце и бесконечные рощи живого гранита, мрамора и базальта. Даже не знаю, как описать то, чему нет примеров в земных – наземных – культурах.