Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Но мёртвые не женятся и не получают брачного выкупа, – добавил Рене.

– Вы так же мало понимаете ситуацию на местах, как многоуважаемый Лон Эгер, но вам обоим простительно. Я вытребовала у Эдинерского Льва такие большие права и звания, что это автоматически перевело меня из глашатаев, которые немо дожидаются ответа, в почётные заложники. К тому же практически все, кроме наших красных трибунов, видели, чьим именем я прикрываюсь, и догадывались, что оно хоть и прекрасно, да незаконно. Керм, моя главная ширма, и то мало-помалу отодвинулся на вторые роли. Однако партию с Оддисеной разыгрывала не одна я: самых умелых бойцов посылало нам как раз Братство Зеркала. На сей факт и была моя главная надежда.

– Что Братство не притворялось? – спросил Дезире. – Я читал такой рассказ Борхеса, о простеце по имени Оталора и сильном вожде, которого он сдуру захотел сместить. Ему шутя отдавали инициативу, именное оружие, коня, женщину, а в конце расстреляли почти с презрением.

– Надежда на то, что Братство реально увидело во мне своё оружие против самозванцев куда худшего толка, – уточнила Та-Циан. – Если говорить о целях предполагаемого союза – по сути никому не были нужны хаос и двоевластие, даже тем, кто его устраивал. А уж если приходится служить, так лучше не самому доброму, а самому умному.

И вот в эти дни вокруг Лэн-Дархана собиралась армия, верная не Ставке или Оддисене, а одной выдвиженке Ставки, которую они обе поддерживали за локти.

– Как ангелы праведника на мосту Ас-Сырат-ал-Мустакым, – пробормотал Рене.

– Сделать из себя ключ от городских врат, вставить в скважину и сломать внутри, – с неким испугом проговорил Дезире.

– Вот ведь умница! Но не так уже на самом деле была велика моя популярность, как хотелось для воздействия на массы. И не настолько я была опытна, чтобы мои почитатели, видя мою неминуемую гибель, не ринулись уничтожать Сердце Сердец вместо того, чтобы войти миром и оборонить. Следовало разыграть импровизацию как по нотам – и талантливо. Было ещё третье, о чём я и думать забыла.

Ханберт сказал нам:

– Нельзя судить тайным судом Братства человека, который не владеет до конца своим телом. Не годится класть на алтарь ущербное животное – Терги заведомо его отвергнут. Те, на склонах, примут за вульгарный блёф и не поверят нашей правде.

– А время? – спохватилась я. – Время-то у нас имеется – подлечивать во мне непонятно какую болячку? Даже если отчим с присными не начнёт раньше условленного срока.

– Не начнёт, – ответил Каорен. – Мы следим и при надобности можем его притормозить дня на два – на три: устроить небольшое землетрясение или ещё что. Горы пока наши.

И тут один из его спутников процитировал избитый исторический анекдот:

– Некий владыка сказал своему генералу: "Верю, что у вас мало времени подготовиться в обороне. Но действуйте так, будто неприятель на Луне – и его окажется ровно столько, сколько необходимо!"

Это об императоре Наполеоне и маршале Нее при Ватерлоо: ну, положим, и у нас ситуация не того размаха, и те молодцы всё-таки битву продули вчистую. Но ведь мы далеко не Европа, у нас другие повадки...

Словом, разошлись мы с тем, что в любом случае необходимо сделать меня безупречной. Затем – распространить слух, что с меня спросили за некий подлог по самому большому счёту. Вы помните, что я говорила об ответственности за власть, которая возрастает от ступени к ступени?

А после всего мне должны были предоставить трибуну для публичного выступления. Очень высокую.

– Если мы поняли хоть приблизительно, это чистой воды авантюра, – ошеломлённо сказал Рене. – Но мы, наверное, ошиблись.

– Вот так вам всё и объясни, – проворчала Та-Циан. – А интрига? Ну конечно, вся подоплёка планируемого действа была в таком тончайшем знании психологии толп, в такой сыгранности, какую не достигнешь и тысячей театральных репетиций. Ну и авантюра наличествовала, конечно.

А самое главное – со мной в общем и целом договорились, а о том, что предстоит нынешней ночью, не обмолвились ни словом.

Меня вернули в Дом с Остриями, но заперли на верхнем этаже, мало что понимающую охрану удалили – шумно и с таким расчётом, чтобы кто-нибудь сбежал из города и попробовал доложиться в Ставку. Из-за моих неприятностей ведь заранее штурм не начнут, а слухи распустить никогда не помешает.

И вот только я заснула – а сон у меня был крепкий и безотказный, ибо солдату любая секунда отдыха дорога, – как в дверь постучали.

Вскочила я по тревоге с дурной головой, этакая миледи Кларик в батистовом пеньюаре, ан глядь – ствол в руке: откуда только взялся. Никому не пришло в голову меня обезоружить и тем более обыскать комнату: сообщники же... Друзья по палате общин, которая в Жёлтом Доме...

– Открыто, – говорю этак спокойно.

Входит человек – ничего особенного, в такой полувоенной форме и высоких шнурованных ботинках пол-страны ходит. Только вот больно красиво всё заштопано и сидит щегольски – тоже денди мне в пару. Лет по виду тридцать пять, а может, и все пятьдесят. Фигура эфеба, грация и осанка критского бычьего танцора, волосы пегие: снаружи выгорели целыми прядями, а то и поседели, изнутри в каштан отдают. Черты лица точёные – что нос с горбинкой, что тонкие губы, что надбровные дуги с изломом. Только выточены они не иначе как засушливым ветром с пустынь, который проникает иногда в разломы горного щита и гуляет по руслам сухих рек. Кожа смуглая, а глаза такие светло-серые, что белыми кажутся: весёлые, жестокие, шалые. И каждый зрачок аж на пол-лица. "Сталь на висках, серебро в глазах – золото в мыслях", говорят в Лэне о таких мудрёных субъектах.

В общем, смотришь на такого и в упор не понимаешь, что именно ты съел.

– Спуск хоть тугой? – спрашивает он. – Вы, ина генерал, подняли бы прицел выше, а то от пули в недавнем завтраке помирают долго и погано.

И, надо же, тотчас, как по сигналу, наступило утро. Или в глазах и мыслях у меня прояснилось – теперь уже окончательно.

– Садитесь вон в то кресло, – предлагаю, – раз уж сами себя пригласили. И погодите немного: мне ещё проснуться надо.

В общем, справила телесные нужды, ополоснулась по-быстрому, перебралась из ночнушки в безотказный халат, пистоль в секретный карман, носки и туфли на ноги. С тех пор и завелась у меня, кстати, привычка: ночевать так, чтобы всё необходимое иметь в одних стенах и под одним засовом.

А он говорит, нагло обернувшись ко мне затылочной частью:

– Я тут ради приятного знакомства немного колумбийской арабики припас и турочку. Если разрешите – сготовлю на спиртовке. Не сомневайтесь, получится то, что надо.

И такой ухватистый, между прочим: и варево не упустил, и насчёт чашек подсуетился – у меня были такие фарфоровые чайные стаканчики в виде тюльпана. Армуды называются. И розлил правильно: чтобы густая бархатистая пенка получилась.

Вот сидим как ни в чём не бывало – а чего, собственно, трепыхаться? Проще жить от этого станет, что ли? Кофеёк попиваем: давно сей радости мне не выпадало. И другой радости – тоже: глядеть на этакое диво природы.

По правилам мужской галантности стронуть с места беседу должна дама. Но я молчу и делаю вид. Какой – сама не знаю, только что важный.

Наконец мой антагонист ставит посуду на столик, откашливается и говорит:

– Меня, собственно, Каорен послал разобраться, что за язва точит вас изнутри. Мы с ним вроде приятелей.

– Господин имеет честь быть лекарем?

– Нет. Но знаю, где один такой обретается. Не излечит, так поддержит.

В смысле "взойди на эшафот в полном здравии", ага...

Мне, собственно, всё равно, я, можно сказать, уже в пути, не свои люди сюда не явятся, но для приличия и немного из вредности спрашиваю:

– С кем имею честь?

И слышу:

– Дженгиль ибн Ладо. Можете звать Волчьим Пастырем, можете – просто Волком. Только вот, прошу, никаких пастухов, договорились?

X. КАК КУПИТЬ ГОРОД. Окончание

– А мы так и думали, – сказал Рене, – по волосам догадались.

– Так я и не особо скрывала, – улыбнулась Та-Циан. – В общем, чтобы закруглить эту часть интриги, скажу, что числился Волчий Пастырь по той же самой части, что и мы с Кермом плюс Нойи в пристяжке. Только я была корсаром при красноплащниках, а он – язвой в боку Братства: реальная власть куда больше номинальной, причём не всегда поймёшь, кому служит. Каорен, в точности как при мне Ной Ланки, играл при Джене роль официального комиссара Оддисены, то есть следил для приличия, чтобы атаман (вернее, доман) не особо зарывался и своевольничал, а гнул линию партии. Последняя идиома – анахронизм, в Динане так никогда не говорили.

В общем, понятно, каким образом Као мог, сидя в осаде, щипать регулярные войска на партизанский манер, не давая им нарастить мускулы. Вот истребить их Дженгиль бы не сумел или не хотел тратить на это силы. Но, скорее всего, не видел смысла: сегодняшний враг – завтрашний союзник, а сырая земля ведь на всех одна.

Вот мы и отправились.

Со стороны удивительно: мимо стражей из Ханбертовых людей шли открыто, по двору – никого не опасаясь, а как идти мимо служб, которые отдали моим спутникам – ведь не под открытое небо их выгонять, – закутались в ягмурлуки. Так и по Лэн-Дархану шествовали: не скажешь с первого взгляда, мужчины или женщины.

Только вот город был пустынен. Словно шествовала по Ковентри леди Годива в сопровождении графа Леофрика.

Наверное, я пробормотала нечто похожее, потому что Дженгиль с готовностью откликнулся:

– Почти все внешние приметы совпадают: выкуп, который боги берут, чтобы город стоял нерушимо, звание священной жрицы, золотые волосы до колен, нагота или нечто настолько противоположное, что кажется тождеством. И жертвы лошадьми и молодыми мужчинами в расцвете сил: я прав? Языческую легенду всего лишь ловко подверстали под реальное христианское средневековье.

Что выкупать придётся человеческой жизнью, мы оба поняли распрекрасно.

Я, помнится, ещё прибавила:

– Вы правы – сходство поразительное. Не хватает разве что лошади.

(И юноши, хотела дополнить. Но это была бы слегка другая опера.)

– Успеете наездиться, – ответил он. – Но я запомню.

Будто о Лэн-Дархане тех времён сказаны крылатые слова: "Всем сразу в парчовый мешок не вместиться, все драгоценности вмиг оттуда не высыплешь, но стань иглой, в которую продета нить, – пройдёшь внутрь и, уходя, потянешь за собой жемчужное низанье".

Мы зашли в один из домов, неотличимый от многих, и спустились в подвал, оттуда – в подземный ход, удивительно сухой и светлый от втиснутых в стены крошечных ламп. С невысокого сводчатого потолка не капало, по известняку стен струилась росная испарина, уходила в узкие канавки по обеим сторонам мощёной тропы и бежала вспять. Здесь явно ощущался небольшой уклон вверх – человек, более слабый, чем мы, почувствовал бы его сильнее. Я не спрашивала: догадывалась, что мы оба давно вышли за пределы города.

– Какая интересная картина, – прошептал Дезире. – И вы ведь нисколько не боялись.

"Будучи приважены, они начинают слышать все твои верхние мысли, – говорил Керм. – Нет, не то тайное, что пока не оформлено словами. Однако выговоренное вслух, то, что проявилось и до того устоялось, много красивее".

– Вот как? – сказала она. – Да, бояться рядом с Волчьим Пастырем не получалось. Такой уж он был: что ни думай, что ни предполагай, как ни крутись, а выйдет по его. Разумеется, до известного предела.

Вышли мы не так чтобы скоро – я не однажды порадовалась, что обулась в башмаки без каблука, – но снаружи далеко ещё не стемнело и солнце стояло высоко.

Там тоже был жилой дом с комнатами, расположенными в беспорядке, – дикая перекрученная анфилада или лабиринт каморок, некоторые с двумя, а то и с тремя выходами. Мечта лисы-клаустрофоба. Внутри пахло множеством застарелых болезней и одной не столь давней. А в гостиной зале – дымом из разожжённого по-зимнему камина.

Хозяин приподнялся нам навстречу, откидывая плед, в который был закутан до подбородка.

То был Эржебед.

Я помнила крепкого пятидесятилетнего мужчину – передо мной был старик, иссохший, как ящерица. На морщинистом лице сияли глаза – пронзительно серые, с сумасшедшинкой. Мне стоило труда не показать, что я чувствую.

– А, привёл должницу, – сказал Эржебед. – Теперь уйди, дружок, но недалеко. И не вмешивайся, чего уж там.

И когда Дженгиль закрыл за собой дверь, скомандовал:

– Подойди и дай мне руки. Обе.

Я повиновалась. Думаю, он мог определять болезнь по характеру пульса, как старые мусульманские врачи школы Авиценны.

– А теперь распахни накидку на груди. Да, и чекмень тоже.

Рука, которая бесцеремонно сжала мой левый сосок, расплющила молочную железу и налегла на рёбра, казалась ледяной.

– Всё. Ничем твоя плоть не больна, уж поверь. Разве что сугубым воздержанием. Если не будешь в мыслях мусолить болячку – истончится и пропадёт. На картинках она показывается как тень, верно?

Я кивнула:

– А что она такое?

– Опредмеченная мысль. Я немного философ и выражаюсь соответственно. Тебе надо делать то, для чего ты предназначена, для чего родился на свет коренной народ. Объяснять не буду, рано тебе и не поймёшь. Сеанс окончен!

Я поднялась, запахиваясь потуже: хоть камин нагнал полную комнату смрадного тепла, жарко мне вовсе не было. И уже было раскланялась, как Эржебед сказал:

– Э, а мой гонорар?

_ Вы о чём?

Но я уже поняла тогда.

– Вы все думаете "Врачу, исцелися сам", что ли? Даже когда у него канцер в последней фазе, а вы сами подозреваете такое у себя и копаетесь.

– Я никогда не занималась практикой этого рода, – проговорила я, пытаясь изобразить удивление.

– Врёшь. Ну ладно: зайдём с другой стороны, хотя жаль тратить время на длинные фразы.

Сам он тоже отчасти лгал: дыхание у него ни разу не прервалось.

– Ты мне дала обещание. Мало того – подтвердила с этаким пафосом. Надпись телсными гуморами на стене помнишь?

Я молчала – что было можно тут сказать.

– "Доктор, дайте мне смерть – иначе вы убийца", – с известной насмешкой повторил он слова Франца Кафки.

И, не дожидаясь моей реакции, добавил:

– Ты вполне можешь отказаться от такого. Большинство сочтёт тебя прожжённым гуманитарием. Немногие из зорких углядят неумёху и труса. Но я знаю, что ты иная.

"Хотела бы знать, что творится в моих условно юных слушателях. Должно быть, замерли, сами себя не помня. Дыхания – и того не слышно: или не полагается им?"

– Да! – сказал он поспешно. – Уходя, передай Волку, пусть увезёт тебя на время, пока они не собрались. Это ненадолго. Теперь действуй.

Словом, я нагнулась и на автомате проделала то, чем принято было облегчать агонию тяжелораненым. Акт милосердия. Никаким оружием, помимо своих рук, я тогда не пользовалась...

Оба мы утихли. Дженгиль знал и без того, чтобы мне ему говорить. Но не подслушивал, разумеется. Мог бы – это да.

Подсёдланные кони ждали у другого входа, настежь открытого горам. Не верилось, что мы недалеко от Сердца Сердец, хотя и не в семимильных сапогах прибыли: вокруг города была поруганная весна, здесь – покойные предзимние дни. Впрочем, Лэн-Дархан расположен в котловине, которая защищает его от холодных ветров; а что сама впадина лежит выше уровня моря и к тому же мы поднимались, – то я не учла.

Вокруг нашей тропы расстилались альпийские луга: бурая прошлогодняя трава, острые иглы всходов, неожиданно яркие цветы, имени которых я не знала. Островки снега и какой-то пух, вроде бы от одуванчиков или пролинявшего зверя. На выходе из города нас провожали двое-трое, но на первом привале отстали. Дальше начиналось, как сказал Джен, "приватное владение". И лес, в который мы погрузились.

Усадьба Волка стояла у края поляны – как можно было понять, вырубки, деревья с которой пошли на саму постройку. Бревенчатый дом со службами, почти такой, как я любила в городе Эрк-Тамир, совсем не такой, где я жила в эркском лесу, и уж вовсе не похожий на местные "ласточкины гнезда" из камня и глины. Цвета густого мёда, который от пребывания на открытом воздухе лишь настоялся. Весь в узорчатых коньках, наличниках и столбцах, звенящий прокалённой на солнце и обдутой ветрами корабельной сосной.

– Нравится? – спросил Дженгиль. – Срублен в один день ради одной-единственной ночи.

– Сказка, – ответила я сразу на вопрос о красоте и повесть о сотворении. Я не сомневалась в том, что мне – противься или не противься – придётся здесь делать. Воительница Пентесилея в брачном пленении у Ахилла, как повествовал об этом Клейст.

Покойник напрасно язвил о телесном воздержании: юных мужей у меня хватало. Тоже по принципу Пентесилеи: победи и вволю натешься. Со своими бойцами неуместно, вдруг скажут, что выбираешь фаворитов. И печально: приголубишь – а тут как раз убьют его. Ну а красивых пленников мне в палатку приводили после каждой серьёзной стычки. Прежде чем отпустить, ну конечно... Со связанными руками и путами на щиколотках, чтобы изобразить видимость насилия: а без такого урон мужской чести получится. Но с цепями или без, давшего клятву не вредить мне или нет, – это был шок для него, смертельный риск для меня и оттого для обоих – прекрасней многого на свете. Наверное, оттого меня и тогда, и сейчас нимало не угрызала совесть по поводу моих мёртвых; только что немота и тишина стояли во всём теле.

Та-Циан замолчала, перебирая события.

"Стоит ли расписывать саму усадьбу? Для меня это любование прошлым и невозвратным: для моих кровных деток – пожалуй, бабские слюни. Двор – разомкнутый квадрат, три стороны которого – службы и летние помещения. Конюшня с восемью денниками. Чистый, отапливаемый дом: сени и примыкающая к ним кухня, большая комната с изразцовой печью-стенкой почти во всю стену, две крошечных жарких спаленки в торце "залы" и что-то вроде пристройки или утеплённой веранды вдоль всей боковой части.

Огромный стол был заранее накрыт на два куверта – тонкий фарфор, полотняные салфетки, ветвистые шандалы со свечами. Стулья – как аршин проглотили – обтянуты тиснёной кожей, диван задрапирован шкурами медведя и рыси. Окна снабжены внутренними ставнями, которые отодвигались наподобие японских ширм и сейчас были спрятаны за лазоревыми суконными портьерами, тоже раздёрнутыми. Стенка напротив окон была буквально вымощена книгами: поперёк себя толще, с золотым тиснением на корешках, одетыми в деревянные корки и бронзовые оклады, по красоте не уступающие иконным, размером в ладонь и в половину человеческого роста. Были здесь и свитки с выступающими из них деревянными ручками, и круглые футляры с кистью на торце, и плоские кожаные шкатулки, запертые на замок. Наверное, после такого мне и захотелось повторить нечто подобное у себя.

– Там живу я, когда приезжаю к себе, – пояснил Дженгиль, кивая на книги и дверной проём с полукруглым навершием и тяжёлой занавесью. – Но тебе туда ещё рано. Садись за стол, отдыхай.

Из кухни наносило упоительные запахи яичницы, поджаренной с хлебом и луком, домашнего сыра, кофе и земляничного варенья. Широкая плита пыхала жаром. Под потолком виднелась самая настоящая спиртовая лампа – в их горючее принято добавлять что-то вроде духов, это ощущалось на расстоянии. Я остро почувствовала свою неумытость, запах конского пота, смешанный с моим собственным, – хотя лошадьми, как и готовкой, занимался сам Джен или те его слуги-невидимки, которые всё для нас устроили.

Ополоснуть лицо и руки он мне принёс. Прикатил столик на колесиках – рядом с кушаньями была глубокая миска с водой и нагретое полотенце, свёрнутое в трубку. Кажется, предполагалось макать второе в первое одним концом и обтираться насухо другим.

Убирал объедки и опивки Джен тоже сам, меня не допустил.

– Вот теперь время представить тебя моей душе, – сказал погодя.

Зала воплощала в себе гармонию, его кабинет – изысканный диссонанс. На окнах – расписные экраны из шелка; стены не обшиты, но круглое дерево отполировано до матового блеска. Самая простая мебель, ни резьбы, ни узора, ни глянца – что называется, топорной работа. Но на полу рядом с кроватью стоит огромная кобальтовая ваза с попугаями и хризантемой – старый Мейсен. Крашенный суриком настил застелен шерстяным ковром в три цвета: белый – от белых, коричневый – от карих, чёрный – от чёрных овец. Ружья в серебряной обкладке перемежаются пучками трав, ножи и кинжалы небрежно брошены на дубовую скамью, сабля повисла на гвозде с узорной шляпкой, а посреди всего этого высится на специальной подставке огромная друза горного хрусталя. Варварство и утончённость.

А ещё здесь была проточная вода, замкнутая в глиняную трубку и запечатанная, – чтобы не сгноить стены. И широкая керамическая раковина в полу.

Наверное, меня очаровали, потому что подчинилась я беспрекословно – когда меня раздели, снимая тряпку за тряпкой, и подтолкнули к раковине, и вымыли под выпущенной на волю струёй. Жидкая грязь уходила с тела, закручивалась под ногами мутной спиралью, мыло казалось шершавым, как пемза, из-за крупиц каких-то ароматов. Шершавые руки почти ранили кожу в потаённых местах...

Да, Дженгиль был нарочито груб – именно поэтому я поняла, что он увлечён мной не на шутку. Те, кто угождал и старался быть нежен, подспудно или явно желали поработить, сделать из меня свою рабыню. А вот теперь обо мне не думали ровным счётом ничего – и о себе тоже.

Он и взял-то меня почти как купленную шлюху: обернул в мохнатую простынь и понёс на кровать, почти что не любуясь и не раздеваясь сам – в том же, в чём совершал моё омовение. Только молот и наковальня, кинжал и ножны, смерть и жизнь, стянутые в одну точку".

– Но вы его так и не улицезрели? – с несколько старомодным почтением Дезире вторгся в её мысли. – И он вас?

– Почему же! Ближе к вечеру Джен зажёг все свечи в доме. Нет, электричество здесь тоже было – солнечные батареи на крыше, крылья гигантского мотылька.

"Лицо у него было старым, полузакрытые веки – морщинистыми. Тело – юным и гладким, словно он с детства прикрывал его одеждой и не показывал солнцу и ветру. А меня... Меня он видел кончиками пальцев. Успокоив своё и моё сердца, он сделался вкрадчиво ласков. И был таким до конца.

Он был для меня Джен. Я для него – Тати-Джан, дитя-возлюбленная.

Наши дни Гальционы. Может быть, совсем рядом гарцевали армии, звенели о гранит копыта, высекая искры, грохотали тягачи и самоходки, ржали кони, позвякивали колокольцы на бунчуках, надрывали глотку командиры. Но до нас не доносилось ни звука помимо самых мирных. И самих нас невозможно было увидеть даже с воздуха – жестяные коршуны с неких пор опасались пролетать над этими местами".

– Вот так и проводили время: он, я и собаки. Три огромных пегих волкодава северолэнской породы, самец и самки, поджарые, карнаухие, картинно синеглазые, словно хаски, – и очень ласковые, когда не при своём прямом деле.

Я тоже умудрялась кое-что готовить на здешней плите – получалось куда хуже, чем у Джена. Растапливала большую печь, правда, ловко: костры в походе ведь зажигаешь.

Ох, и даже наряжалась! Моя походная "сменка" оказалась единственной, ни пачкать, ни драть её было нельзя. А в шкафах водилась уйма одежды, как простой, так и баснословно богатой. По крайней мере, половина её была с женского плеча: мне так и представлялась красавица прошлого века, его мать или старшая сестра. Хотя не монахом же он был, в самом деле.

Под самый конец он мне сказал:

– Бог создал тебя для одного Дженгиля и его души. Веришь?

– Верю. Но что такое твоя душа? – спросила я. Потому что понимала из го интонации: это некий предмет. Не бестелесный дух и не вся Волкова камора целиком.

– Душа? Смотри.

Снял саблю с места, наполовину освободив от оболочки.

То был чуть изогнутый меч, подобие боевого скимитара, но шире и с удлинённой рукоятью. Ножны были потёртые, случайные, но клинок светился тусклым серебром, гарда в виде плоской чаши была украшена двумя рельефными фигурками танцовщиц, эфес на эдинский манер слегка обжат по руке, точно пальцы первого хозяина втиснулись в шершавую кожу, оставив неизгладимый след.

– Вот смотри: вдоль дола, на одной из сторон, начертано имя – Тергата. Клинок назван в честь августовского праздника урожая и танцев, которые должны умилостивить божество грозы и молнии. Это меч-женщина. Хорош?

Наверное, мои глаза подтвердили это – и кое-что другое. Бывают случаи, когда ты видишь перед собой воплощение не мечты, а самой твоей сути.

– Знаешь, – продолжал мой любовник, – это достойный дар за семь дней и семь ночей такой женщины, как Та-Циан. Та-Циан Кардинена.

На одном из мёртвых языков последнее слово означает "Обладательница девяти сердец" или "Имеющая девять жизней", а поскольку девять – число в Динане особенное, то попросту "Не знающая смерти". Меня назвали так впервые в жизни: хотя, пожалуй, за спиной говорилась ещё и не такая ересь. Называли же Нойи "бессмертником" – а он и я – почти одно...

Вот с этим или похожим объяснением Джен вручил мне Тергату – и отказа бы не принял.

Сейчас думаю: отчего мы не поцеловались хотя бы на прощание? Любовные укусы и проникновения языков не в счёт. Но не было в наших соитиях истинной нежности...

И ещё думаю. Знал ли он, как повернётся дело для нас обоих, – или действовал по наитию?

В тот же день он меня забрал. Нет, не в Лэн-Дархан. Много ближе.

В "Сказании о делах Тергаты" (нет, без шуток, такое тоже сочинили творцы книжных миров) описываются грандиозные подземные дворцы Оддисены, которые человек сотворил из подземных гротов и карстовых пещер, отчасти перегородив их и окультурив. И будто бы там стоят парные изваяния Рук Бога: Мужа и Жены, – вырубленные из глыб чёрного и серого мрамора, которые сами собой выступили из пола. Не скажу, что на Земле не было похожего: и в Армении есть Гегард, и в Эфиопии – внедрённые под землю христианские храмы.

Только вот зачем было меня тащить так далеко при уже возникшей нехватке времени?

Когда для того, чтобы решить, хватило бы кворума из троих высоких чинов. Даже не обязательно легенов. Так я по недомыслию считала.

На полпути к нам пристала почётная свита из двух дюжин конногвардейцев, что было очень кстати: места были в упор незнакомые, хоть я и успела прочесать себе извилистый путь по всему Южному Лэну и части Северного.

Городок тот назывался Лин-Авлар и был похож на любую из моих родных деревень тем, что все кругом были обвешаны стволами, длинными и короткими. Первое обстоятельство меня насторожило куда больше последнего: память у меня абсолютная, и кое-какие слова одного дворянина от кузницы намертво в ней застряли. Поэтому когда мы уселись за стол в некоем подобии корчмы, решив в очередной раз подкормиться и привести себя в порядок, я была настороже. В здешние "два очка" и то зашла с оглядкой, а ополаскиваясь над конской колодой, интуитивно поворачивалась так, чтобы держаться спиной к мощному лошадиному крупу. Но когда Джен исчез, как и не бывало, меж двумя переменами блюд...

Только копыта застучали по брусчатке в ритме курцгалопа. Ну, разумеется: он отменно держался в седле. В горах ты либо наездник, либо покойник. Терциум нон датур.

Вскоре явился владелец заведения и спросил, будто о самом обыкновенном деле:

– Высокая сэнья может проследовать за мной на господскую половину?

Я поняла, что его предупредили о моих обстоятельствах, хоть не обо всех. Сэньей меня давно уж не обзывали, но эпитет "высокая" ведь не с неба же мне на голову свалился.

А в небольшой комнате, наспех отчищенной от бытовых наслоений, сидели они.

Диамис. Эррат. Каорен.

Получается, меня выпасал не один Пастырь.

По поводу Каорена я нисколько не удивилась: намекал же он на то, что здесь его любимая обитель. Да и поговорка про иглу для жемчужного низанья мне очень кстати пришла на ум. Оба мы брали с неё пример.

Насчёт Эррат – что же. Должно быть и у легенов что-то святое. Тем более мировая известность, гастроли по всему миру, знание древнейших культур плюс нулевая замешанность в политических склоках.

Но матушка Диамис! Не говоря о перевесе слабого пола, который приключился благодаря включению её в клику (то была моя попытка скаламбурить перед лицом лэнской чрезвычайки), она ну совсем не подходила к роли. "Не верю", – вскричал бы ваш кумир Станиславский. Но с другой стороны, именно это самое и говорило в её пользу: умение мимикрировать. Плюс то, что Вселенную она покоряла не как Эррат, но вслед за мужем-археологом, не боялась ни диких мест, ни полудиких лошадей, ни необъезженных хунхузов. Среди памяток, которые мне приходилось драить, была огромная маска девятиглавого бога войны Сульдэ-Тенгри.

Надеюсь, мои обильные размышления на лице не отразились. Но и притворяться никому из нас четверых не пришлось.

– Садись напротив, что уж тут аршин глотать, – скомандовала Диамис.

Я села.

– Ну что, – сказала Эррат, – есть свидетели, что хотя бы слово она держит?

Каорен молча кивнул.

А потом мы сели и поговорили. Ничего особо интересного. Что кворум соблюдён и нечет куда лучше чёта или чёрта. Что самозванства по сути не было: но кто хотел обманываться, тому давали все основания и не разубеждали. К тому же цели свойственно добела отмывать средства, хотя в данном случае она заключалась лишь в том, чтобы достичь места назначения легко и невредимо. И победителей вообще не судят.

– Стало быть, тебе необходимо одержать победу, и впечатляющую, – заключила Диамис. – Тогда наш разговор сведётся к пустой риторике.

– Пустой? Некие телесные повреждения необратимы, – ответила ей Эррат. – Хотя кое-кто именно на них западает.

Для чего я так поступаю, именно подставляюсь под пулю или меч – они понимали прекрасно. Уже вовсю гулял среди жителей столицы слух, что Ханберт бы и не числил переговорщика заложником (тем более даму), но иначе штурма не избежать. А любой штурм оставит после себя одни трупы. К тому же, коли заложника придётся показательно застрелить, руками Хана исполнит приговор сами-знаете-кто. Не в первый раз одно прикрывается другим. Также и в осаждающей армии вовсю муссировались толки, что главковерх Лон обменял родственницу за город, не понимая, что города-то он в любом случае не получит. Придётся обращать в пыль каждый камешек в каждой стене, не говоря уж о святыне Кремника. "Положим, наш верховный не вник, что никакие титулы и звания Ханберта не остановят и нашу Та-Циан не защитят, – добавляли некоторые. – Британское воспитание, что с него взять!" "А что валят на Братство, – продолжали другие, – то это для одной проформы. Закон – не помеха милосердию, тем более свой собственный".

– Кто там держит дивизию вместо меня? – помню, спросила я.

– Полковник Ной Ланки, – ответили мне. – Ему доверились, к тому же он ваш побратим.

А побратим обязан мстить за посестру. Что при этом выдвиженце Лона за старшего остался Керм, не знают и не догадываются. И, значит, не понимают, что отвечать придётся не Лэн-Дархану. Платить за мою смерть будет самолично Лон и до кучи Марэм, который в интриге тоже замешан. Уж последнему-то жалеть меня и обманываться по поводу моей доли вообще несподручно.