Текст книги "Осень матриарха(СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

– Только реветь мне не вздумай. Жеребец полудикий, мои все таковы. Убилась бы оземь – то-то разговоров было бы, коли не до смерти. А теперь запоминай: слушать ты всегда умела, не слушаться – вполне выучилась только сейчас. Иди дальше: всё выдержишь, всё одолеешь. Будет совсем трудно – езжай поговори с корневой роднёй. Моя работа здесь кончилась.

А вскорости ввязался в мятеж "со все братья и товарищи", как говорится, да к тому же "с неправильной стороны" и сгинул. Начальство говорило – расстрелян по приговору суда, кое-кто втихомолку добавлял, что малый флигель централа вспыхнул острым голубовато-белым пламенем – даже камня на камне потом не осталось вплоть до брандмауэра, зола одна. Во что уж там было палить.

Часто вспоминалось позже совсем неподходящее. В одной из старых книжек была притча о чудесном морском мальчике со светящимися руками, которые поджигали тех и то, что он любил, когда они предавали его хоть в малом.

Мама Идена, едва распознав ситуацию, схватила детей в охапку и на перекладных кое-как добралась до густо населённых мест, а там ей, видимо, помогли – вдова народного героя, как-никак, к таким и жандармерия без великой охоты подступается. А от иных людей широкая дорога скатертью расстелена.

И был лес. Непостижимо громадный для маленькой девочки, но стиснутый в окоёмах – вдаль не смотри, гляди лучше под ноги, чтобы веткой не хрупнуть. И за стволы краем глаза пошныривай: сегодня мир меж людьми, перемирие меж людьми и зверем, но кто ж его знает, что приключится завтра, учил проводник из дальнеродственных, который встретил их на опушке. Опять же багна и топи границ не соблюдают, как разлив ручьёв – и те, и другие к самой что ни на есть тропе выбегают. Учитесь – вам тут не знай сколько жить.

Тати училась: ей такое не было внове. Сравнивала. В степях день был светлее, ночи – громадней. В предгорьях лес вырастал пышный, но редкий и не вытягивался перед горами и небом в стоячий аршин. И сами горы так не давили на душу, как здешние древесные стволы. Скопище изб и амбаров вообще ошеломило её и пришибло к месту: те же стволы, но кое-как ошкуренные, уложенные в два высоченных этажа и поросшие бородой – где блёкло-серебристой, где ржаво-зелёной и бархатной. Отличить мох от лишайника девочка пока не умела.

Из этой поросли смотрели глаза – восьмидольные, почти фасетчатые, как у мухи в биологическом атласе.

– Что остановилась? – спросила мама. – В настоящем городе дома ещё выше, окна – шире и без частого переплёта. Привыкай: это тебе не хижины саманные со слюдой в глазницах.

Тати привыкала. Вникала во всё, для ушей и глаз городских, да и обычных сельских недорослей не предназначенное. Благо сверстников и сверстниц оказалось тут много, почти все – бледноватые копии её самой, как и взрослые – отца. Но в целом народ красивый, добротный, как здешние дома и дворы. Сытый и в то же время поджарый, как дворовая живность: мелкие коровёнки с тяжёлым выменем, юркие вислохвостые свиньи, черномордые овцы, сторожевые и охотничьи псы. Сравнение, возникшее в голове Тати, нимало не было презрительным.

Народ повсюду ходил с ножами и ружьями, украшенными побогаче горных: мужчины и молодки – с одним, повёрнутым дулом книзу, чтоб не пальнуло невзначай, крепкие старухи – с полным арсеналом за плечами и на поясе: почётные вдовы. Ствол вместо обручального колечка, похоже.

Женили простым сговором двух семей. По-настоящему замужней считалась та, у которой родилось от суженого дитя, а до того женихались-невестились через специальное окошко в первом, "скотском" этаже, куда переносили постель девушки сразу по истечении первых регул. Чтобы при случае корову было время обиходить или там поросёнка.

Детей здесь ценили, но оберегали не слишком. Считалось, что если не приучать ко всему здешнему бытию сразу, целиком и полностью, никто из них вообще не выживет. И едва младенец на дыбки встанет – задавали шутейный урок, приискивали лёгкую, но настоящую работу. Хоть ягоду в перелеске брать.

Вот Тати и не остереглась – ухнула как-то ранней осенью в зыбкое место, точное подобие зелёного лужка с брусникой. Как вытянула себя на одних руках, ухватившись за ивовую ветку, набежавшие на крик мальчишки не поняли, а самой как напрочь память отшибло. Отмывали зато всем скопом так, что на всю жизнь отпечаталось: в торфяном ручье с плавающими льдинками. Выволочка-то, если заподозрят неладное, грозила всем уцелевшим. Ну, в данном случае – вообще всем.

Ибо узкой семейственности тут не понимали: огромные здания из дубовых брёвен и плах служили пристанищем всей близкой родне, какая наберётся поблизости, и детей выпасали всем гуртом. Оттого впоследствии Та-Циан не понимала прелестей мононуклеарной, так сказать, ячейки и вообще того, что именуется семьёй во всех прочих местах. Любимое присловье: "Кто намеревается создать домашний очаг, у того уж точно не все дома".

Что до иных семейных (и мимосемейных) радостей – дети в Лесу, да и во всём почти Динане, рано узнавали, как именно их сделали, и шока это причиняло не более, чем тот факт, что едят через отверстие в голове, а выделяют остатки – через дырку в противоположном месте.

А кони, между прочим, в Зент-Ирдене отыскались, и неплохие. Мохнатые да увёртливые, прыткие и злые: старшим братикам не по нутру. Кажется, не одно это отец от неё утаил, а и насчёт любого дикого зверья...

Та-Циан очнулась от дрёмы: не враз, как бывало в юности, а переходя из оболочки одного сна в другую такую же и везде обнаруживая, что морок ещё длится.

За двумя закрытыми дверьми отчётливо копошились.

Накинула халат, старый, ещё степного кроя, и вышла. С некой опаской приоткрыла дверь в гостевую каморку – и чуть не рассмеялась: так полно оправдались её ожидания.

Знак был дан.

Кругом царил великолепный раздрай: миски перевёрнуты, шарф скомкан и пропитан некоей ароматической влагой, а в дальнем углу матраса сидели на корточках и крепко обнявшись – два длинноволосых человечка ростом с ножку стула. Один темноволосый и белолицый, другой – смугловатенький шатен. И голые: на новую одежду мальчишкам явно не хватило шерсти.

– Добро пожаловать, пелеситы, – сказала Та-Циан на пределе возможной вежливости. – Значение иноземного слова объясню, когда приведём вас обоих в порядок. Есть-пить вам, я думаю, не так надо, как одеться помодней. Как насчёт сходить на кукольную интернет-базу? Со своей стороны предложила бы два кигуруми – такие звериные комбинезончики, знаете. Кот и пёс. Или два поросёнка, Ниф-Ниф и Нуф-Нуф. Вон как кругом насвинячили.

II. НАЧАЛО ИГРЫ

Самое верное – начинать диалог самой и так, будто всё тебе понятно и знакомо буквально до скуки.

Они подняли головы. Заговорил смуглый, отбросив со лба темно-русую чёлку:

– Мы очень благодарны за гостеприимство, поэтому сейчас уйдём.

Голос паренька звучал вполне нормально, поэтому Та-Циан догадалась, что берёт его речь сразу мозгом, минуя крошечные горловые связки одного и загрубелые ушные перепонки другой. Или вообще глаза в глаза – и те, и другие серенькие вроде голубеньких, особенно честные у мальчишки. Как говорится, ни одной вредной мысли в голове так и не завелось.

– Я чем-то не угодила? – спросила женщина холодновато.

– Нисколько, – с хитрецой улыбнулся тёмно-белый. Глаза у него были мрачно-карие и абсолютно без дна, а в кудрях, если приглядеться, светились огненные блики. – Такие прекрасные сны! Почти как явь. Мы наелись и напились досыта, дальше уже получится... как это по-французски? Embarras de richesse. Избыток сокровищ. В смысле уста немеют и глаза разбегаются.

У неё самой – тоже. Их двое – что за излишество, создатель! Какая девица-недоросль не мечтает о живой кукле, причём несуразность изначальных пропорций ей не помеха? Другое дело – чуть погодя, когда оно упорно лезет в рост...

А тут – мечта дурынды, причём в двойном размере. Только что взять на руки и побаюкать вовсе не хочется. И, между прочим, она уже лет пятьдесят как не дурында.

Оттого Та-Циан повернула разговор не совсем так, как ожидалось и теми, и этими, то есть ею самой:

– Я не менее благодарна за ночь, проведенную вместе. Но, учтите, невежливо в таком случае не выразить эту обоюдную приязнь. Встречное предложение: что, если один уйдёт без вреда для хозяйки, а другой без урона для себя останется?

"Я использую слухи и народные поверья, – говорил аньда. – Ты-то сама куда как тоньше окультурена, но прислушайся. Эти созданья и на той стороне бытия, то бишь в Рутене, всегда ходят парой – с младых когтей у каждого пса заводится свой кот, у кошки – собака, чтоб им легко было обмениваться свойствами. Для приличий они держат обоюдную дистанцию, но тронь одного – мигом явится другой. Нет, эти никогда не враждовали, разве что напоказ. Через совместное распитие крови волколачень Вольфрам получает защиту от луны, тьмы и мёртвого серебра, котолачень Баянг – от огня, свинца и древесного трепета. Поэтому меняют облики они по своей вольной воле, вне зависимости от приливов, отливов и времени суток, и нет им ни в чём преград. Ни солнце, ни пламя костра и очага их не берёт: по слухам, они сами делаются ему подобны. Да, кажется, под деревом молва подразумевает не осину и рябину, а молнию. Так что вряд ли стоит усмирять их полицейским электрошокером".

– Мы бы такого не хотели, – очень вежливо произнёс русоголовый.

– Разумеется, – кивнула Та-Циан. – вы же симбионты. Близнецы-неразлучники. А если попробовать унести одного, оставив другого, окажется, что детки вдруг обрели вес, несоразмерный с видом. И такую же силу воздействия на живой объект.

Тут они её удивили – самую малость.

Ожидалось: "Мы вас не обидим". С подтекстом: "Мы реально опасны".

Но русый с той же интонацией ответил:

– Не тяжелей зверёныша. Можем показать. Дези, давай. Ну?

Тёмно-рыженький внезапно распух, как облако, сквозь него сделались видны спирали на обоях. Поколебался в изумлённом воздухе – и тотчас же сдулся обратно.

– Привидение, – хмыкнула женщина. – Фантом реальности. Вот так вы и проникаете сквозь замочную скважину?

– Ага, – подтвердил кот-перевёртыш. – Вот обратно лезть куда тяжелей. Напитываемся, понимаете. Оплотняемся.

– Дезька, прекрати свинячить, – оборвал его товарищ. – Хозяйка права – тебя бы в ихнюю шкуру запихнуть.

Ихнюю. Всехную. Женщину, чуть повело в сторону – такое вспомнилось.

... Она никому не рассказывала о тех лесных годах – даже названому брату Керму, даже Каорену и Ною, которых приблизила за то, что обоим красавцам в равной мере не было дела до женской половины её естества, – строгому в самой чувственности мусульманину и всесветному блудодею, какими могут быть одни христиане.

Все знали, что Тати была "всехное дитятко", которое воспитывали всем миром, передавая из рук в руки, как заветную грамоту. Но вот при каких обстоятельствах – такого отчего-то не произнесёшь вслух, хотя отчего же – дело обыкновенное. Почти.

Шёл слух, что отцова родня от них с матерью отступилась. Положим, для "лесников", как для японцев, жена – отрезанный ломоть и принадлежит семейству мужа. Как только, разумеется, понесёт и сложит первенца. И ма Идена это приняла, и досточтимый профессор принять был вынужден. Навестил лишь однажды, полюбовался на чуть раздобревшую дочь, на шустрых внуков – а потом изловил Тати (золотой цехин на фоне надраенной медяшки) и устроил ей экзамен. Что уж там она отвечала – одно помнит: прямо от молочных зубов отскакивало.

– Говорили мне: абсолютная память, что ума, что тела, – пробормотал дед. – А как насчёт души: так же ничего не теряет, что впечатано? Все клейма и печати несёт?

– Что уж ей терять, если следов не оставило, – заметила мать.

– Где уж тебе увидеть. Девчонку надобно учить, – возразил он. – По всем трём статьям. Дикарку ведь растишь.

– А про внуков почему такого не скажешь? – рассердилась матушка. Взяла Тати за руку и увела силком. Уж больно той хотелось понять недосказанное: вот вроде сейчас, а никак...

Оттого догнала профессора по дороге. У самых домов было неловко – застукают, чего доброго. Так она ранним утром вылезла из "девичьего оконца" и пустилась по тропе на перехват. Приёмы тихоскорого хода – широкие шаги от бедра, особую раскачку – ей мельком показал один письмоноша.

Вылезла из кустов перед дедовым жеребчиком и с ходу спросила:

– Какую печать ты на мне увидел, деда Лен?

Он вздохнул, нагнулся, подцепил девочку под мышки, поместил впереди себя и произнёс:

– Судьба такая. Дай я поверну, а пока до околицы добираемся, и мой рассказ кончится. Короткий он. Поймёшь – удивлюсь, мимо ушей пропустишь – удивлюсь того более.

Вот что она запомнила навсегда.

В Эдинере, столице изо всех четырёх столиц, есть храм Мадонны Ветров. Главная икона там необыкновенная: Мать стоит лицом к урагану и не шелохнётся, только длинные пряди раскиданы по воздуху и складки платья ноги окутали, а по краям вьются. А Сын отвернулся и уткнулся лицом ей в плечо, как бы прося защиты. Так вот. Художник рисовал Мадонну с белокурой лесной девушки, до сих пор сходство черт с вашими красавицами поразительное. И женился потом. Дворянство получил за художные труды, бывало такое. Все дети их стали дворянами и охотно роднились с семейством Стуре. Но древние люди из Леса всегда стояли в стороне и держали тлеющий светильник под спудом. Пока твой батюшка твою будущую маму не отыскал и не соединил кровь и род. Слил в одно разъединённое и выгнал безвременный первоцвет посреди холодных снегов. Про гены, иначе наследственное вещество, слыхала?

– Прочту, – пообещала девочка. – И выучу наизусть: я уже умею распутывать притчи. Лесные ведь вовсю следят, чтобы родня близких коленей не женилась. Но тут вон сколько лет утекло и как далёко друг от друга разошлось!

Спрыгнула с седла наземь и помчалась обратно.

– Не далеко, а совсем близко, – проворчал дед. – Как от вашего болота до нашего.

И продолжил свой путь.

Но зарубку по себе оставил...

Та-Циан подняла голову, тряхнула длиннейшими спутанными волосами редкого бледно-золотого цвета. Сущий кошмар был – чесать их и укладывать, а стричь её подвластные мужчины не давали: оберег. Да и верно – до сих пор так и не поседели; ну, почти.

Мальчишки уже оба стали в рост и навытяжку, ни обои, ни потроха не просвечивали, зато внешние детали можно было рассмотреть в подробностях.

– И надолго это вы? – скучным голосом спросила она. – В смысле выставки интимных принадлежностей?

– Это всё ваше воспоминание, – честным голосом ответил тот, "кто не Дези". – Надолго его не хватит, через минуту опять сдуемся.

"Не могу же я сочинять без конца, – подумала женщина. – К тому же любой биографии приходит конец".

– Но если вы позволите, сударыня Тати...

– Татьяна, – поправила она.

– ...высокая ина Та-Циан свет Афанасьевна, мы уйдём и по дороге в ближайший секонд-хэнд...

– В селе Перепёлкине, там ещё патриарший собор закосил под Василия Блаженного... – машинально уточнила она.

– Подкормимся до вменяемого состояния, – русоволосый завершил, наконец, дуэт.

– Звучит отрадно. Да, уж если вы прочли моё имя...

– Всего-навсего по губам. Не беспокойтесь, мы не телепаты, до нас доходят одни микродвижения, – чуточку поспешней, чем надо, уточнил тёмный. – Губ, связок и шейных мышц. Как у Вольфа Мессинга...

– Брось заливать, Дезь.

– И представьтесь, наконец, как следует. Что за Дези такое?

– Кличка на оба пола. Это он так стесняется, что в нём несколько меньше мужчины, чем ему хотелось, – пояснил русый. – Дезире он. Кажется, француз. Должны ведь быть русские французы, если имеются русские немцы и великие русские в квадрате, верно?

– А ты?

– Ринат. Но лучше Рене.

– Татарин? Башкир?

Он не успел сказать, да ей и не нужно было. Рене. Рена. Майя-Рена...

Нет. "Эти твари – ловцы снов, – говорил Керм, – однако не по преимуществу. Напитываются чужой кровью и чужими видениями – но не корми их своей болью".

Что же, она и не собирается попусту разбазаривать свои воспоминания и эмоции. Тоже мне – корпорация монстров из мультика!

– Я могу подобрать вам джинсы, сапоги и куртки из своего – в заду и груди будет болтаться, в стопе пальцы давить, но обойдётесь. И дам немного денег. Похоже, что я вот прямо сейчас поделилась с вами кое-чем более насущным, – говорила тем временем Та-Циан.

Хочешь проверить судьбоносных гостей – дай им кошель с горстью монет или полупустую карту с простеньким кодом. Раскинь другие карты или брось кости наудачу: как они поступят и что это будет значить?

Улетели оба стремглав, вернулись не скоро и с ворохом нарядных тряпок, пахнущих специфической дезинфекцией, так что женщине пришлось гадать: либо в секонде начался сезон отстрела, то бишь обвальных скидок, либо ребятки взломали электронный замок. Говорят, вампиры справляются с любым металлическим – тогда отчего ж нет? Хотя второй, так сказать, подспудный код на карте весьма хитроумен. Именно он открывает доступ к обильным ресурсам второго разряда. Вот третий разряд, самый важный и непоказной, вообще хранится не здесь: это не вам не испытание чести и скрытых возможностей ценой в полмиллиона домотканых и вообще не совсем валюта.

– Поднатащили кому-то стирки, – добродушно проворчала вслух Та-Циан. – Сказать, что я о вас думаю, или воздержимся от великого и могучего рутенского мата?

– Да мы уже на ветерке проветрили и ещё будем, – успокоительно ответил Ринат – Рене. Сам он уже натянул шикарную замшевую куртку с капюшоном, лонгслив с черепом во всю широкую грудь, штаны с пузырями на заду и коленях и берцы длиной по самое то – всё бежевое с лёгкой пежиной. Дезире тем временем скрылся в спаленке (которую оба по умолчанию сочли собственной) и через полчаса явился оттуда, словно чёрное солнце в финале культового романа "Pacific Donne". Смоляные кудри раскинулись по шикарно плоёному воротнику, который один лишь и был белоснежным – кроме лица, разумеется. Кардиган был затянут на все пуговицы, из-под траурных слаксов, лохматыми оборками ниспадающих на матовый блеск туфель, парадоксально виднелись носки. Руки в лайковых перчатках казались маленькими, словно у благородной девицы, – и, скорее всего, такими и были. Кремовая, как сливки, роза в бокале цвета ночи.

"Платье ли делает человека или сам он, его сокровенная суть, просвечивает сквозь парадный костюм, как сквозь приличную маскировку – в то время как повседневное фиксирует взгляд на себе, а нагота заставляет скрыться внутри? – подумала женщина. – Думаю, сие присловье действенно и для кровососов – поскольку постольку и насколько они тоже люди. А для меня самой?"

Когда вспоминаются ранние годы, в голове невольно всплывают клише типа "босоногое детство", "беспортошная и беспечная юность", "свобода от ученья".

Всё сплошь враньё.

Разумеется, история с дедовым как бы прозрением ушла в песок. Допустим, в зыбучий или вообще в трясину. Кто бы позволил пятилетке закинуть на плечо палку с мешком или сесть на грядку саней с мороженой рыбой (какая рыба, ты ж не Ломоносов) – и айда проходить свои университеты?

Училась она дома, сама – и беспрепятственно. Любовь лесного народа к книжной учёности равна знаменитому старообрядческому начётничеству, только второе прилагается к религиозной, первая – к светской литературе. Правда, деревенские безусловно предпочитали мировую классику, опробованную временем. А так – переходи из избы в избу, обменивай, везде найдёшь, чем поживиться.

И любили малую Тати – как и всех детей без различия. И открывали перед ней все двери и окна. А всё-таки тлела внутри неистребимая любовь к простору. Вширь и вверх, горы и долы, блеск чистой воды, волнение долгих трав, мохнатая буро-зелёная шкура на склонах вершин.

Наверное, девочка силилась передать это языком тела.

Горские ритуальные танцы, которых она не видела, – разве что краем глаза, когда отец брал на праздники. Там здешних хороводов не водили, а рисунок жеста и позы был куда сложнее. У девушек и женщин – точно, мужчины и тут полагались на оружие с его холодной красой.

Степные пляски – не стоит припоминать "Исламей" и половцев. Медленное, узорчатое перетекание змеи по песку и солонцам, ковыльный шёлк, заплетенный в струи ветра.

Нет, в трёх деревнях дела обстояли куда проще – ходи да кружись. Зато наряды полагались отменные: в кондовом эркском быту насчёт них тоже понимали, благо жили – иным достойно-высоким не чета.

Вот скажем, девушка на выданье. (А допрежь того ходи в сестриных обносках, оно и удобней.) Рубаха тонкого льна, до пят, широкой расшитой каймой оторочена, всё маковый цвет, синева, зелень да лазурь. Такой в точности жилет и в придачу юбка, как есть сотканы на ткацком стане вместе с узором, а крой самый простой – чтобы целости узкого полотна не нарушить. Узкая лента-венец на голове, позади другие ленты вьются. На ногах – башмачки-бродинцы тонкой гибкой кожи, от иных нога легко устанет.

Замужней молодухой стала, то есть, по-здешнему, первенца родила, – получай белый плат под венец, каблук под башмачную подошву, на верхнюю справу – наборный поясок, сплошь усаженный серебряными бляхами. Поступь тебе приличит весомая, из дому то и дело шастать не станешь – хозяйство на одной тебе держится. Это мужики вечно в отходном промысле – зверя бьют, лес прорежают, росчисти и дальние луговины под пахоту разделывают.

А старая "материца" – та вся в чёрном, даже если и не вдова. Долгий плат с узким ободом – шаль из двух неразрезных платков. Долгий же кафтанец с рукавами. И пояс шириной в ладонь – если есть зажиток, так весь в накладном золоте, а коли дети в войске или в науку пошли, как тот же Эно, – литое чернёное серебро. Вот он и есть наиглавнейшая почесть: чтобы ходить ото всех на отличку.

Юницу Тати наряжали как большую деву, благо была не по годкам рослой – самому большому из юнцов-недорослей по плечо. В плечах и поясе широка, грудки проклюнулись лет в одиннадцать, вместе с новой луной, движется – будто не свой немалый вес несёт, а пушинку на чьём-то рукаве. Говорили – созрела от вольных игр со сверстниками, вот как годовалые щенки дерут друг друга в голову. Такое в лесу считалось в порядке вещей, но вот переимчивость Эноховой "белобрысой заразы" удивляла. С каким парнем на травке возится – от того умение берёт и силу принимает.

Это ради удобства история переместилась ближе к морю, чтобы не через всю страну отроковицу везти в древесный город Эрк-Тамир, в каменный и портовый Дивэйн.

И не влюблялся в неё вовсе младшенький Лаа, Харден, увидев, как пляшет в середине круга. Сразу отвела ему очи – не то чтобы слишком непристойно ему было глазеть на малявку, никакого противного пола ей не было тогда нужно, да и потом...

Не потом – вот как раз тогда он уговорил девочку, улестил родню отправить даровитое создание к своей матери, учиться городским хитростям. Сам был по натуре и к тому же профессии знаток редкостей и древностей, иначе археолог и окультуренный антрополог.

Ладно – привёз в столицу. Ладно – устроил в доме, где всех комнат, поди, сама прислуга не знает. Так не нашел ничего умнее, чем предъявить деву своей грозной матушке, матерой вдове Диамис.

Сама Диамис по первости показалась Та-Циан донельзя похожей на старую, жутко умную обезьяну. Сидит на пуфике такая сутулая, широкоплечая, обхватив колени длинными руками, серая грива по спине стелется свободно, по бокам схвачена двумя заколками: верный знак того, что женщина хочет нравиться. Губы крашены коричневым, в тон глаз, ясные глаза из-под припухших век глядят со вполне молодым нахальством – будь осторожна, девочка.

– Вот нам и подарочек – дикая тварь из дикого леса, – промолвила вдова. – Сын, привёл – так теперь выйди, у нас разговоры пойдут бабские.

И чуть позже:

– Ты, похоже, знаешь, что красавица?

– Научена от людей, да не особо верю, – ответствовала юница. – Вода бегуча, стекло мутно, а всем человекам от меня то одно, то другое потребно.

– Господи, что за говор – чисто древнего извода. И тип внешности таков же только до времени слишком мягок. Овал лица европеоидный, глаза поставлены широко, а уж какие дивные! Сизое небо в грозу¸ что в густую синь и лиловый пурпур отдаёт. Эпикант чуть припухлый, надбровные дуги с характерным изломом, лобный свод высокий, носовой хрящ как у ястреба, только что ноздри не узкие, но слегка округлены. Такого красивого и сложного черепа я не видывала ни в одном раскопе, что уж говорить про университетскую анатомичку. С мозгами внутри так же богато?

– О том не мне судить, – ответствовала юница, сохмурившись. – Кто на себе испытал – потом на моё соображение не пеняли.

– Переставай под пейзанку косить. Сын говорил иное.

– Но и он не жаловался, верно? Хотя поневоле из числа льстивых.

– И под исламского богослова тоже.

– Я сама не рада, что на меня клюют. Мне одного хочется: узнавать.

– Что именно?

– Всё. Всё, что не имеет берегов.

– К тому же и философ, горе мне. Нет, не так. Что из безбрежности земного знания ты успела почерпнуть ковшиком своей жажды?

– Латынь понимаю, классическую и Вульгаты. Римлян: Плиния Старшего, Катулла, Овидия. Боэций тоже был. Старый бедуинский разбираю сносно, там сплошь стихи. Вот с языком Корана похуже: дальше суры "Бакара" не продвинулась.

– Неинтересно, стало быть, оказалось читать о женских обязанностях, – хмыкнула Диамис. – Как это мне близко, если бы ты знала...

– Сартор Резартус. Это по-английски о революции французов. Французский на английский похож, итальянский – на испанский, оба вышли из латинского. Если есть поэзия, так она сама движется, а прозу ещё перелагать надо. А так всё связано со всем и всё доступно пониманию.

– Вундеркинд, как я посмотрю. Зачахнешь без призора – ответ на мне, раз уж попалась на твоей дороге. Тогда вот что. Учить тебя я в состоянии: я вроде как богата. Если коллекции присчитать – вообще миллионщица. В чём тебя образовать потребуется – на ходу прикинем. Но Хардена не тронь. Поняла?

Та-Циан кивнула уже совсем по-взрослому:

– Более он мне ни к чему. Как завязалось, так и развяжу.

Она была ещё так неопытна, что то и дело проговаривалась о своих полудетских хитроумиях: и привадить умела почти инстинктивно, и отвадить без большого труда. Ребёнком по имени Тати быть перестала, едва ступив на порог величественного и несуразного особняка, с пола до потолка забитого пыльными раритетами. Кажется, Диамис неспроста была так с ней любезна, да и удачный клёв зачастую оборачивается тем, что словили и вытянули на берег одну тебя.

Учили девочку пришлые люди: претендовать на что-либо помимо школы, лицея там или колледжа, она не могла, держать "экстренный экзамен" для поступления куда повыше не хотела – лишняя трата времени.

Приходящий студент-репетитор в те поры был дёшев, истекал знаниями, как спелая груша дюшес – соком, и отличался приятным свободомыслием. (Ударная фраза из официальной биографии.) Преподавание велось преимущественно по методе древних греков, то есть перипатетически: гуляли вместе с Та-Циан по городу Эрк-Тамир и вовсю травили анекдоты на архитектурно-исторические, историко-философские и историко-математические темы.

Изо всех динанских городов Та-Циан пришлось – по делам торговым – узнать лишь торговый и наполовину чужеземный Дивэйн, весь из камня, вылощенного и просолённого морскими ветрами, чьи дома иной раз выделялись острым углом, рассекающим "нагонный" норд-ост. Наводнения были здесь часты, хотя далеко не так, как пожары в столице с её домами, золотисто-смуглыми или побуревшими, посеребрёнными старостью, резными и причудливо лёгкими – не чета знакомым деревенским храминам. И сама жизнь шла здесь лёгкая – день за днём, год за годом. Как горели, так и отстраивались – но нечто много долговечней камня и прочнее металла сквозило изнутри бытия.

Ей поистине было чему учиться.

– Эта твоя питомица впитывает знание уж не как губка, а как вампир. И откуда ты такую пиявицу выискала? – однажды выразился по поводу старинный приятель Диамис. – Мало того, что походя ворует из твоей – то бишь, собственно, моей, – головы идеи инноваций, так ещё и побуждает насадить их на логический стержень. В течение краткой, но приятной беседы о вере в Бессмертную Чету Тергов. Знаешь, коли надоест её образовывать – передай в нашу епархию, договорились?

– Та-Циан сама учится, компаньеро, – ответила Диамис. – И кто-то без тебя её опекает и по головке гладит. Дай Бог, чтобы той левой рукой, о которой ваша правая попросту знать не должна. Понимаешь?

Та-Циан, по крайней мере, одно поняла: про ловца и его добычу, как легко им меняться местами. И – совсем уж смутно, – что всё случается недаром и ничего не даётся даром и просто так. Плата неизбежно присутствует на задворках.

Вот что ещё было необычно: хотя из обеих женщин хозяйки были никакие – по молодости лет, из-за потёртости жизнью, вообще благодаря иной склонности души, – их сарай неуклонно приобретал жилые очертания. И явно без помощи равнодушной ко всему прислуги, которая к раритетам категорически не допускалась. Возвращаясь из дальних экспедиций, Диамис неизбежно заставала студента-историка за чисткой уникальных серебряных поясов; физик ремонтировал люстру; биолог смахивал пыль с чучел; математик составлял налоговую декларацию, до чего у самой хозяйки никогда не доходили руки.

Ну а Картли виртуозно готовил, оккупировав собой кухню. Недаром говорится о женщине – что-де "кухарка за повара", истинный же повар – безусловно мужского рода, даже повариха – всего-навсего поварова жена, которую хрен с редькой научишь править государством.

Картли так до конца и оставался загадкой для Диамис: чернявый, приятно сухого телосложения (роскошные мужские мяса нимало не ценятся в Динане), приставлен непонятно к какому делу.

Та-Циан знала куда как больше: то была отчасти прихоть, отчасти петля на извилистом пути всепознания. В канун шестнадцатилетия тебе приходит на ум, что ты ничего ровным счётом не смыслишь во взрослых мужчинах и телесном единении – так, посмехушки одни. Пробел надлежит восполнить, и не как-нибудь спустя рукава.

Оттого Диамис разок застукала обоих на заднем дворе. Выставив на линию огня штук тридцать пустых бутылок, Та-Циан с непоказным усердием разносила вдребезги стеклотару, Картли вторил, подправляя мазню новичка. Стрельба с обеих сторон шла, тем не менее, кучная, и это было отрадно. Что порадовало старуху куда меньше – граффити политических деятелей на противоположной стене стрельбища были с изяществом дополнены пулевыми отверстиями на месте глаз, сердец, пенисов и прочих жизненно важных органов.

– Серьёзный народец, однако, – пробурчала Диамис почти без голосу. Что также вошло потом в анналы. – Умение вышибить мозги ближнему своему бывает весьма полезно, только есть куда лучшие способы с ним поладить.